Текст книги "Жилаю щастя. Афтор (сборник)"

Я взглянула искоса на ее нежный профиль и в очередной раз восхитилась способностью этой женщины не только принимать огромный странный мир во всем его пугающем разнообразии, но и ее поразительной готовности ориентироваться в самых немыслимых нагромождениях обстоятельств, скользить меж ними своей танцующей походкой, по пути объясняя себе и другим причинно-следственные связи.

– Он самый, – сказала я.

– Вот почему нам из посольства-то билеты отстегнули, – невозмутимо отметила она.

С Ариэлем Шароном в этой поездке мы столкнулись еще раз. В Москве, во время нашего выступления в культурном израильском центре.

Это было завершающее наше турне выступление. К тому времени мы с Кларой уже замечательно сработались. Как жонглеры с давно отрепетированным номером. Я читала два-три коротких своих рассказика, затем Клара проникновенно говорила минут десять о культурной жизни русского Иерусалима (как-то получалось само собой, что эта культурная жизнь побогаче и поинтереснее жизни какой-нибудь задрипанной Москвы). Клара расцвечивала пурпуром и золотом эти развесистые фрески, в довершение рассказа демонстрировала сборник, изданный к двухсотлетию пушкинской даты Иерусалимским университетом и возглавляемой ею библиотекой. Демонстрировала его, прислоняя к своей роскошной груди. Пользовалась грудью как стендом.

Вот, мол, и мы к Пушкину отношение имеем.

Далее мы переходили к завершающему этапу программы: вопросы – ответы.

(Так и не могу объяснить, почему во время этих выступлений я напоминала сама себе Великого комбинатора, собирающего деньги на беспризорных детей. Ведь не врала же, не агитировала «за сионизьм», не звала в молочные реки – кисельные берега… А вот, поди же, не покидало меня чувство, что я кого-то надуваю. Пока не поняла: себя. Это я перед собой придуривалась – ну что ж, мол, вот я – свободный писатель, пригласили меня поехать прогуляться за казенный счет на бывшую родину, я и согласилась. Врешь, не свободный. Свободные писатели за казенный счет не ездят, потому что два этих понятия – «свободный писатель» и «казенный счет» – есть вещи несовместные…)

Вопросы нам – врать не стану – разные задавали. Вполне, кстати, едкого свойства. Сейчас трудно уже вешать людям на уши лапшу патриотического толка. Контора пишет, как говаривал тот же директор концессии. Газеты доходят, письма идут, радио и телевидение, опять же, просветительствуют… Трудно наше противоречивое государство живописать раем на земле. Приходится честно объяснять, что – да, не рай, что – да, бывает хреново, и довольно часто, но нам нравится…

И вот в разгар полемического сражения на последней нашей встрече в зале культурного израильского центра вдруг распахиваются обе створки двери, и в зал вплывает брюхо Шарона, обрамленное со всех сторон усиленной охраной.

И тут как по команде зал встает. Ну просто, что называется, в едином порыве. И я бы нисколько не удивилась, если б Ариэль Шарон что-то такое выдал насчет того, что есть, мол, такая партия.

Собственно, приблизительно то же он и сказал. По-русски, сильно картавя.

– Маленький страна… – сказал он значительно. – Но это наша страна…

И тут зал взвыл, весь. Вся престарелая публика, досидевшая до девяносто седьмого в своих размышлениях «ехать – не ехать», критикующая все абсолютно действия правительства Израиля и знающая, КАК надо управлять нашей страной, – вся, повторяю, эта престарелая московско-еврейская публика дружно и громко пустила национальную слезу.

И вот в тот момент я поняла, что наша с Кларой поездка себя оправдала.

«…Выпивать и закусывать…»

Нина Воронель – Игорю Губерману:

– Говорят, ты с людьми общаешься за деньги?

– Да, но за какие гроши!

Эти записки возникли из одного телефонного звонка. Обычного утреннего (или вечернего) перестука-перезвона: «Старуха, что нового?»

Помнится, я принялась уговаривать Игоря поехать на один из тех семинаров в кибуце, которые время от времени устраивает наш местный союз писателей. Кормят от пуза, говорила я, выпивку возьмем, на травке посидим, на коровок поглядим…

– Так это же счастье! – воскликнул он с воодушевлением (что, вообще-то, у него ничего еще не значит). – А жен с собой можно брать? Я бы Тату взял. Я как раз о ней воспоминания пишу, а когда объект под рукой, это гораздо удобнее.

Я расхохоталась.

Но спустя час или два после того мимолетного разговора вдруг подумала: черт, а ведь и в самом деле – почему бы не записывать за ним все его мгновенные, как вспышки магния, остроты, этот бенгальский блеск молниеносной реакции в разговоре, убийственные реплики в неприятельских перепалках, перлы любви по отношению к семье и близким друзьям – все то, из чего и рождается не сравнимое ни с чем, прямо-таки радиоактивное обаяние, которое излучает этот немолодой еврей с вислым носом…

Почему бы и нет, подумала я, если объект действительно под рукой и главное – живехонек, то есть всегда может восстать против неправды, преувеличения, искажения фактов… Вот эти-то воспоминания самые правдивые и будут, подумала я тогда…

Поулыбалась про себя, вспоминая всякие забавные эпизоды с Губерманом, его шутки, всегда неожиданные до оторопи, и… занялась своими делами.

Затем последовал еще звонок, один из бесчисленных.

– Старуха, а вот в четвертом номере «Дружбы народов» про тебя Приставкин воспоминания написал.

– Обидные? – поинтересовалась я.

– Нет, положительные. Пишет: «Красотка Дина». Подробно описывает, как вы пьянствовали в Пицунде… Странно, как ты доверяешь летопись своих пьянок кому-то другому. Хер тебе самой воспоминания не писать?

И тогда неожиданно для самой себя я сказала:

– А я пишу!

– О ком? – спросил он.

– О тебе, – тихо ответила я.

А потом села к компьютеру и для начала записала этот разговор.

На семинар мы, кстати, поехали – целый автобус разновеликих литераторов – поэтов, писателей, драматургов. Кормили нас действительно на убой, травка зеленела, солнышко блестело, коровки мычали… и выпивки было привезено достаточно. И все было бы замечательно, если б не братья поэты, которые сразу принялись задаривать друг друга своими книжками. Одна поэтесса выпустила книжку эротических стихов, всю буквально утыканную фаллосами. В каждой строфе там фаллос на фаллосе сидел и фаллосом погонял. Все коллеги получили по дарственному экземпляру этой книжки. В том числе и Губерман. За завтраком в кибуцной столовой он – невыспавшийся, злой – подсел к нам, положил эротическую книжку на стол, постучал по ней ногтем и мрачно сказал:

– Ребята, эта штука будет посильнее, чем фаллос Гёте!

Давно замечаю, что его отношение к книгам совершенно не писательское, а – читательское. То есть, как нормальный читатель, в своих пристрастиях он опирается на свое «нравится – не нравится». Абсолютно свободен от тяжких писательских вериг: болезненного самолюбия, тщеславия, ревнивого слежения за тем – кто, когда и где сказал или написал что-то о нем. Свои четверостишия, как известно, без всякого почтения называет «стишки». Очень часто, рассказывая о начале своей эстрадной деятельности, говорит: «Когда я начал завывать стишки со сцены». Поэтому, когда он звонит и сообщает: «А я сейчас написал, по-моему, гениальный стих», то за этим следует, как правило, нечто скабрезное.

На днях подарил новую книгу «Закатные гарики». Я болею, лежу с температурой и читаю подарок. Игорь звонит и долго говорит о чем-то с Борисом. Тот сообщает, что Дина (я то есть) лежит с температурой, листает «Закатные гарики» и ржет.

После разговора проходит минут пять, раздается телефонный звонок. На этот раз Губерман требует к телефону меня и – «старуха, по-моему, я написал гениальный стих»:

 
Лежит Дина на одре,
Держит книжку на бедре.
Прочитавши этот труд,
Впечатлительные мрут.
 

Когда он в друзьях-литераторах подмечает трепетное отношение к их собственным выдающимся творениям, то высмеивает тонко и беспощадно, так что поначалу вроде и внимания не обратишь – как на укус комара, – зато потом долго расчесываешь уязвленное самолюбие.

Как-то я пожаловалась ему на издателя-вора, который время от времени допечатывает тираж и продает мою книгу, зарабатывая на этом. Игорь говорит: так отбери у него типографские платы!

Я возражаю – неудобно, издатель ведь вложил в издание деньги, выходит, платы наполовину принадлежат ему.

– Отлично, – говорит Губерман, – а хранятся пусть у тебя. Вот ключ от храма Гроба Господня уже семь веков хранится в одной арабской семье, а ведь это бо́льшая святыня, чем твой роман… – Помолчал и добавил глумливо: –…Пока.

Во всем, что касается литературных пристрастий, для него не имеют значения ни мнения авторитетных критиков, ни модные имена. Повлиять на его восприятие книги невозможно. Звание «говно» может заработать какой угодно нашумевший роман.

Я подсунула ему читать новый перевод Генри Миллера, страшно расхваливая.

Он прочитал, звонит:

– Нет, совершенно мне не нравится. Все, что касается эротических сцен, – однообразно и скучно. В этом я больший специалист, чем Миллер, мне неинтересно. И потом: он постоянно употребляет это ужасное слово «вагина». Повсюду, куда ни сунься по тексту, – вагина, вагина, вагина… Так и хочется присвоить ему звание – «вагиновожатый».

Но когда Губерман вдруг открывает новое для себя имя, он способен говорить о книге долго, бескорыстно, упоенно и, на мой ревнивый взгляд, неумеренно. Вообще, он из тех, кто способен влюбляться в литературное явление.

Звонит недавно, спрашивает, что поделываю. Говорю: читаю хорошую книжку. Он говорит: и я, знаешь, читаю хорошую книжку, Лоренса Дарелла. Я вошел в его «Александрийский квартет», и мне так хорошо в этом пространстве, вылезать не хочется!

– А с возрастом понимаешь, что лучшее занятие в жизни – читать хорошие книжки, – подхватила я, как всегда, не замечая, что доверчиво «подставляюсь». Реакция последовала незамедлительно.

– Конечно! – подхватил он. – Вот так задумываешься понемногу: хули мы с тобой столько времени потратили на то, чтобы их писать!

Вообще-то его характер (он домосед) находится в постоянном противоречии с образом жизни (разъезды, выступления). Поэтому в те редкие дни и недели, когда удается отсиживаться дома, он требует, чтобы домашние его не трогали.

На днях жалуется, что Тата затеяла ремонт и в доме нет житья. Впоследствии оказывается, что «ремонт» – это всего лишь побелка потолка в кухне. Но Игорь очень мрачен и хает этот ремонт через каждое слово. Едем в их машине в гости к общей приятельнице в Тель-Авив. Случайно заговорили о Толстом.

Игорь:

– Кстати, уверен, что Толстой ушел из Ясной Поляны, потому что Софья Андреевна затеяла ремонт.

Боря говорит:

– А ты знаешь, что по пути на станцию он заехал в монастырь к сестре? Но не остался там.

Игорь подхватывает:

– Конечно, старик, не остался, потому что выяснилось, что и в монастыре тоже начинается ремонт!

Назад возвращаемся уже ночью. Шоссе на Иерусалим ярко и красиво освещено. И Тата говорит: «Я читала, что только Бельгия, как богатая страна, может позволить себе освещать по ночам дороги. И вот, Израиль, из всех стран, тоже – такое длинное шоссе… взял и осветил!»

– Или забыл выключить, – мрачно вставляет Игорь.

Он насмешлив, он опасен этой своей небрежностью обидной шутки, которую роняет, словно и сам не замечая.

Недавно в буфете радио «Кол Исраэль» мы сидели после передачи небольшой компанией, зашел разговор о местных поэтах. Алла Нудельман проговорила: «N., конечно, графоман, но как он похож на Давида!»

– На какого Давида? – подозрительно щурясь, уточнил Игорь.

– На юного царя Давида.

– Ну, если и похож, то на промахнувшегося Давида, – отреагировал он мгновенно.

Его участие в беседе – независимо от числа беседующих – похоже на фокус. Одного его слова, одного мимолетного замечания достаточно, чтобы тема разговора приобрела совершенно неожиданный поворот. Я наблюдала это много раз и до сих пор не понимаю – как он это делает.

На том же писательском семинаре сидим мы, несколько литераторов, после обеда, лениво перебрасываясь замечаниями. Георг Мордель рассказывает, как отдыхали они с женой на острове Мармарис… Как однажды вышли на пляж и увидели семью. Жена, муж и мальчик лет семи.

Жена возлежала без бюстгальтера, но с огромным крестом промеж грудей. Услышав, как Мордели говорят между собой, женщина, ничуть не смутившись, воскликнула: «Вы говорите по-русски! А мы из Кривого Рога».

После чего затеяла непринужденную беседу.

– Такая странная, – рассказывал Георг, – тут же муж, сын, а она – без бюстгальтера…

Игорь сказал:

– Может, в Кривом Роге исчезли из продажи бюстгальтеры?

Георг долго качал головой, приговаривая:

– А муж-то, муж…

– А рог у него был кривой? – спросил Игорь.

И все вдруг странно оживились, и беседа потекла совершенно по другому, малопристойному руслу.

Один наш общий знакомый, писатель-юморист, позвонил мне и предложил сюжет собственной драмы: два года он пребывал в глубочайшей депрессии, пока в одно несчастное утро не пошел вешаться – в чуланчик, где стоят газовые баллоны. Встал на табурет и простоял так полтора часа с петлей на шее, не в силах оттолкнуть ногой табурет. Наконец соседи, которые видели, как он прошел в чуланчик, обеспокоились, вошли и… Короче, отправили его в психушку… Откуда он мне, собственно, и звонил.

Под тяжелым впечатлением от разговора с бывшим юмористом я звоню Губерману и рассказываю все это. Вот, мол, стоял полтора часа с петлей на шее, пока соседи не насторожились – видели, как он прошел в чуланчик с табуретом.

Игорь мгновенно перебивает:

– Они вошли и отняли табурет, потому что опознали в нем табурет тети Симы.

Переждал, как всегда, когда я нервно отхохочусь (естественно, я представила, как соседи выдирают табурет из-под ног заторможенного юмориста и как тот повисает в петле), и закончил со вздохом:

– А что, это было бы вполне по-еврейски…

Вообще, к парадоксальным чертам еврейского национального характера он относится с философским смирением, с глубинным пониманием истоков, причин и следствий. И конечно, с присущей его мировоззрению «беспощадностью любви», которая так шокирует и даже отталкивает людей недалеких… Однажды мы с ним обсуждали эту извечную еврейскую «жестоковыйность», извечную страсть к противостоянию, противоборству, и – национальное умение организовывать противоборство на ровном месте. В тот раз, помнится, обсуждали кого-то из наших именитых «отказников» да сионистов, тех, кто сидел по советским тюрьмам и лагерям, а приехав в Израиль, с не меньшим пылом включился в борьбу с местными властями. Они и между собой здесь воюют, создают разнообразные «русские» партии и радуют читателей газет яростными сварами и открытыми письмами друг другу, правительству и идеологическим противникам. Помню, я высказала предположение, что, будучи во всем остальном вполне заурядными людьми, эти прославленные борцы с режимами отковали себе биографию именно вот этой неуемной еврейской жестоковыйностью.

– Да… – сказал Игорь задумчиво. – Генетическая потребность в борьбе. Причем не в абы какой. Хотят, чтоб им бедро ломали… (Он, конечно, имел в виду праотца Иакова, который с самим Богом боролся.) – Усмехнулся и добавил: – А никто не ломает!

* * *

В человеческих отношениях его отличает такая внутренняя свобода, что многие, кому приходится соприкасаться с ним, не в силах этой свободы ему простить. Ведь мало кто может позволить себе жить так, как хочется. А Губерман позволяет. Он, который постоянно хлопочет о судьбе рукописи какого-нибудь старого лагерника, устраивает благотворительный вечер, чтобы помочь деньгами какой-нибудь российской старушке, чьей-то позабытой вдове, дочери, внучке, – он, который, ни минуты не трясясь над своим литературным именем, может написать предисловие к книжке начинающего и никому не известного поэта, – он позволяет себе игнорировать торжественные банкеты, премьеры, презентации, высокопоставленные тусовки, личное приглашение на вечер известного писателя.

– Да, он и меня пригласил, – заметил Игорь на мое сетование о том, что вот, мол, придется идти и терять вечер. – Но, к счастью, я в этот день страшно занят. Правда, пока еще не знаю – чем…

В то же время он удивительно снисходителен и подчеркнуто вежлив, когда имеет дело со своими читателями, особенно пожилыми.

Не так давно мы с ним случайно столкнулись у входа в Иерусалимский общинный дом. Тут же всплыли какие-то темы, которые надо было обсудить, что называется, не отходя от кассы. Подниматься по крутой лестнице на третий этаж было неохота, мы и сели тут же, на ступенях, в подъезде.

И все наши читатели и слушатели, заходя в подъезд или спускаясь сверху, словно бы спотыкались о нас. А один, седовласый, осанистый, действительно споткнулся и сказал:

– Господа, какой пример вы подаете общине! Если уж такие люди сидят прямо на ступеньках, как бомжи… Куда ж остальным садиться?

Игорь сказал вежливо:

– Да вы не волнуйтесь. Никто, кроме нас, сюда и не сядет.

Господин ушел, но вскоре вернулся, сияя:

– А у меня идея возникла! Вот если б организовать вечер юмора, да чтоб вы оба на нем выступили. А? Замечательная идея?

Губерман сказал:

– Боюсь, ничего не получится. Я сейчас пишу трагедию. Сюжет, леденящий кровь. Так что какой там юмор! Видите, я и улыбаюсь с трудом.

…Вечером он позвонил. Голос ликующий.

– Слушай, ведь это был замечательно найденный ход! Сейчас мне звонил какой-то менеджер, насчет очередного идиотского вечера юмора. Я так и сказал – пишу, мол, трагедию, такую страшную, что вот сегодня рассказал сюжет одной известной писательнице, она со страху уписалась. И представляешь – он поверил!

* * *

Поскольку и у меня, и у Губермана основной заработок – это поездки и выступления, наш разговор часто напоминает беседу двух детей лейтенанта Шмидта: «Вы мне дайте среднерусскую возвышенность!» – «А не дать ли тебе еще Мелитополь в придачу? Или Бобруйск?!»

– Говорят, в Назарет стоит поехать, – сообщаю я деловым тоном. – Город хлебный. Публика хорошая, книги раскупают.

– В Назарет, в Назарет! – подхватывает он с энтузиазмом. – Обязательно поеду, выступлю. Правда, до меня там уже выступал один еврей… – И повторяет мечтательно: – Назарет туманной юности…

* * *

Есть в жизни Игоря Губермана одна особенно пламенная страсть, которую нельзя не заметить, едва переступив порог его квартиры: все стены завешаны картинами, рисунками, дощечками, все полки уставлены разнообразными фигурками, скульптурками – короче, всем тем, по поводу чего он говорит тающим голосом: «Это же счастье!» – и вот в этом-то случае абсолютно искренен.

(Кстати, эту свою любимую фразу он произносит в разных случаях по-разному. Тысячеликий – не сосчитать оттенков голоса и выражений при этом лица.)

В буфете радио «Кол Исраэль», где мы втроем – Игорь, Саша Окунь и я – мирно попиваем пиво после записи передачи, к нам подсаживается одна надоедливая дама-журналистка и начинает уговаривать вступить в какой-то вновь созданный фонд поддержки чего-то. С большим воодушевлением рассказывает, сколько известных людей уже вступило в этот фонд и сколько миллионеров обещали свою поддержку…

Игорь кивает, разливает в стаканы остатки пива и говорит даме тепло и серьезно: «Это же счастье!» – одновременно кося на нас хитрым своим черным глазом.

Или звонит ему общая наша приятельница, уговаривая поехать семьями на Крит. Там сейчас не жарко. Покупаемся, позагораем, в знаменитом лабиринте погуляем…

– Это же счастье! – энергично подхватывает Игорь, которому совсем не хочется никуда ехать. – Лабиринт! Наконец-то я потеряюсь!

Но вот когда он стоит перед расставленными на полу, на диване, на стульях новыми картинами, рассматривая каждую, отходя, наклоняясь поближе, переходя с места на место… Когда глаза его горячечно блестят и он бормочет:

– Ай-яй-яй… вон то дерево, а! А та баба в красном!.. А этот вот кусочек неба… Это же счастье, старик! – Тогда в его голосе звучит неподдельная радость, неподдельная страсть коллекционера.

– Старик, ты помнишь, что приближается мой день рождения? – спрашивает он Бориса как бы шутливо. Но это та шутка, в которой львиная доля правды.

И вот Борис предложил ему позировать для «Портрета Игоря Губермана». Тот сначала обрадовался – сказался обалделый коллекционер, – но, когда выяснилось, что придется позировать – приезжать и терять часа по три-четыре, немного скис. Уже на второй сеанс брел – я видела из окна – как из-под палки. Однако, когда на стук я открыла дверь, сработала его привычка к постоянному, неистощимому дивертисменту. Он стоял навытяжку:

– Натуру вызывали?

Звонит через пару дней, спрашивает:

– Ну, как продвигается портрет? Уже подмигивает?

В один из этих дней, когда он уже «отсидел свое» для портрета, мы сели обедать, и он пожаловался, что вот, должен торопиться домой на встречу с неким деятелем церкви, который допекает его просьбами поучаствовать в празднествах, посвященных 2000-летию христианства. Игорь отбрехивается, говорит, что принадлежит другой конфессии, но тот вцепился, как клещ, и вымолил по крайней мере встретиться. Свидание через полчаса, так что, вместо того, чтобы радостно выпивать с друзьями, он должен немедля ехать.

Делать нечего, торопливо обедаем…

Я наливаю Игорю чай и собираюсь положить сахару. Спрашиваю: «Тебе сколько ложек?» – и одновременно с вопросом кладу три. Он в это время отвечает: «Две». И увидев мое замешательство: «Ничего-ничего, я одну выну».

Потом встает из-за стола, направляется в прихожую, прощается… но вдруг быстрым шагом возвращается и наливает в свой бокал еще вина.

– Я, пожалуй, выпью, – говорит он с выражением отчаяния на лице. – На свою Голгофу я пойду с рюмкой!

* * *

Он любит лишний раз щегольнуть юбилейным возрастом.

Думаю, это – от стойкого внутреннего ощущения непобедимой душевной молодости. Любопытен, как подросток. Поэтому не прочь пококетничать своей мифической старостью.

Встречаю его на радио. Он, как всегда, с какой-то потрепанной кожаной папкой под мышкой. Вообще, его пренебрежение одеждой и внешним видом – тоже уже легендарно.

– Тебе надо купить сумку через плечо, – замечаю я ему.

– Зачем мне сумка через плечо?

– Как зачем! Руки будут свободны.

– Я старый человек, – говорит он, сдержанно и коварно улыбаясь одними глазами, – зачем мне свободные руки?

Звоню в день его рождения – поздравить, и интересуюсь – всегда ли он помнит эту дату (я-то свою забываю).

– Конечно, – говорит он. – В моем возрасте ты тоже будешь помнить. Ведь это праздник со слезами на глазах… На самом деле в моем возрасте есть свои преимущества. Девки теряют бдительность и подпускают нас неосмотрительно близко. А потом, когда уже поздно и все свершилось, удивленно благодарят за доставленное удовольствие.

И не то чтоб, разговаривая с ним, все время ждешь подвоха – нет! Ведь знаю же, что он не даст меня в обиду, если уж дело дойдет до чего-то серьезного. Просто все время следует быть начеку. Говоришь ему что-то, рассказываешь – и как бы слушаешь себя со стороны, иногда ужасаясь: что это я несу?! В иные минуты очень даже ощущаешь его наждачную насмешку.

Его ирония не обходит стороной ни одну тему. Вообще, запретных тем (пытаюсь сейчас припомнить) у него вроде бы и нет. Темы смерти, болезней – самые что ни на есть обиходные. Помню, в день одного из чудовищных взрывов в центре Иерусалима, когда сразу бросаешься к телефону обзванивать «своих» – целы?! – он поразил меня какой-то спокойной, почти неуловимой горечью. Меня трясло (много было погибших, в том числе детей), и я как-то жалко пыталась укрыться в разговоре с ним – от самой себя, от своего страха.

– Да, – сказал он, и в голосе его звучала самая обыденная интонация, – ну, вот так, значит. Значит, на этот раз – пронесло. Значит, будем следующими… А пока – живи.

Вообще, очень часто он произносит нечто такое, на что в народе обычно отвечают «типун тебе на язык». Может быть, потому, что ничего и никого не боится – ни типуна, ни колтуна, ни топтуна.

Когда я болею (многолетняя астма), он названивает, спрашивает:

– Ну, какие вести со смертного одра?

Недавно – у меня очередной приступ. Звонит Губерман, а я почти не могу говорить – все время кашляю, задыхаюсь. Он спрашивает: у тебя ингалятор-то под рукой?

– Да нет, – говорю, – прошу вот дочь пойти в аптеку, но она смотрит телевизор и все время говорит: «Сейчас, мамочка, вот только закончится эта передачка».

Губерман говорит со своим характерным смешком:

– А ты ей скажи, что, когда передачка кончится, мамочка будет уже мертвенькая лежать.

И я смеюсь в ответ, кашляя и задыхаясь.

В то же время он, заядлый и злостный куряка, мученически терпит мое присутствие сам и никому не дает при мне закурить.

На радио «Кол Исраэль» Игорь с Сашей Окунем готовят еженедельную передачу «Восемь с половиной». Когда им надоедает трепаться самим, они приглашают меня в качестве «женского голоса» или «женской точки зрения». Иногда я просто читаю что-то свое – Саша гениально подбирает музыку, это один из многочисленных его талантов. Игорь (который к Сашке очень привязан и боготворит его как художника) делает вид, что боится его начальственного гнева. Приходит в студию с какими-то бумажками, якобы подобострастно показывая, что к передаче готовился.

– Сашка будет ругаться, – говорит он, – я его страшно боюсь!

И вот мы на радио, делаем передачу о собаках. Входит Володя Фромер, увидел нас, обрадовался, расположился закурить… Игорь сказал, кивая на меня:

– Старик, при этой бабе курить нельзя. Она моментально беременеет.

И Володя испуганно прячет сигарету в пачку, прежде чем понимает, что это шутка.

Вот кажется уже, что можешь предугадать реакцию Губермана на то или иное событие, обстоятельство, фразу… И все-таки каждый раз попадаешь впросак.

– Ну что, – говорит, – опять голос пропал? Это тебя сглазили. Ты купи амулет, «хамсу», и повесь на шею.

Далее я с изумлением слушаю нечто новенькое в его репертуаре – до сих пор была убеждена, что все эти наговоры, сглазы, амулеты не имеют к нему ни малейшего отношения. А он между тем увлеченно рассказывает, как однажды на книжной ярмарке – поверх толпы читателей, ломящейся за его книгами, – перехватил тяжелый взгляд некой поэтессы, у которой книг не покупали.

И… на следующий день у него пропал голос. Сглазила баба!

– Да, да! – говорит он с невероятным увлечением. – Тогда Тате посоветовали знающие люди, она пошла и купила «хамсу». Я надел ее на шею, и все как рукой сняло!

И в тот самый момент, когда я уже готова поверить в серьезность его интонации, он произносит совсем невзначай:

– Антибиотики тоже хорошо помогают.

Соседка, пожилая тетечка, жене Губермана:

– Он у вас такой человечный! С кошелками ходит…

* * *

Литератор, особенно поэт, особенно когда он работает в таком странном жанре, как четверостишия, живет – «как птичка божья», не зная «ни заботы, ни труда»… Поэтому он, как голодный волк, вынужден рыскать повсюду в поисках пропитания семье. Ведь давно известно: общество ничем не обязано своему певцу и летописцу, оно даже не обязано интересоваться – за счет чего эта птичка (этот волк, этот гончий пес) еще не дохнет с голоду.

А птичка не дохнет с голоду благодаря искрометному сценическому дарованию. Птичку хочется слушать и слушать. Ну, это понятно: мы выступаем, продаем свои скромные книжки…

Впрочем, как выясняется, дарование великолепного рассказчика можно использовать и в других, не менее увлекательных целях.

Года три назад один из владельцев крупного туристического агентства в Израиле предложил Александру Окуню и Игорю Губерману сопровождать за границу небольшую группу туристов в качестве… не гидов, нет, профессиональный гид имелся. В качестве их самих.

Известный израильский художник Александр Окунь – человек разностороннего дарования. Он пишет, ведет свою еженедельную радиопередачу на «Кол Исраэль», великолепно знает музыку, историю, литературу… Кроме того, является знатоком национальных кухонь. Только о французских или итальянских винах Саша может прочесть многочасовую лекцию.

– Ну, насчет Сашки все понятно, – сказала я Губерману, когда узнала о приглашении сопровождать группу туристов во Францию. – Он может читать лекции о чем угодно. А ты что там будешь делать?

– Я буду входить в автобус! – ответил он, не моргнув глазом.

Перед поездкой в Италию он позвонил мне. Сказал, что ужасно боится и зубрит всякие исторические книжки. Маршрут начинается в Риме, заканчивается в Венеции.

– Кстати, вот анекдот на эту тему, – говорит он.

«Женская олимпийская сборная по плаванию проводит тренировки. Спортсменки одна за другой ныряют и проплывают дистанцию. На берегу сидит старая толстая еврейка, вяжет носок и комментирует каждый заплыв: «Ха, с такой задницей она еще на что-то претендует! А эта чего руками размахалась!» и т. д.

Тренеру наконец это надоело, и он говорит:

– Слушайте, что это вы всех критикуете? Вы что-нибудь понимаете в этом виде спорта?

– Да!

– Ну так, может быть, вы покажете нам, что умеете?

– Пожалуйста! – говорит она, раздевается, остается в старых розовых рейтузах, ныряет в воду и… устанавливает новый мировой рекорд!!

Все в шоке, тренер чуть ли не в обмороке. Кто вы, говорит, может ли быть, чтоб мы о вас ничего не слышали?

– Понимаете, – говорит она, – просто в Венеции вместо улиц каналы, а я тридцать лет проработала там уличной проституткой…»

Игорь ждет, пока я отсмеюсь, и произносит смиренно:

– Но это, к сожалению, все, что я знаю о Венеции.

Пережидает новый взрыв хохота и светло, мечтательно заканчивает:

– А между тем еду туда в качестве гида. Нехорошо…

В этой поездке во Флоренции с ними столкнулась какая-то группа из России, и одна из туристок воскликнула:

– Ой, девочки, смотрите, Губерман!

Потом счастливо и гордо оглядела всю группу и сказала:

– Не зря в Италию съездила!

(Впоследствии на эту историю Сашка Окунь ядовито замечал: «Это в прошлый раз такая культурная публика попалась. А в этот раз приходилось подкупать незнакомых людей, чтобы те подходили к Игорю и говорили: «Ми вас знаем!»)

Первая поездка в Италию удалась настолько, что туристическое бюро сразу же стало набирать следующую группу в другую страну. Разумеется, из каждого путешествия Губерман привозит какой-нибудь устный рассказ, какую-нибудь сценку. Из недавней поездки в Англию:

– В Лондоне нашу группу повели на стриптиз. Говорят, одно из острых переживаний. Не знаю… Сначала показывали женский стриптиз – ничего, пластично так, вполне красиво, молодые девочки, очень миленькие… Потом вышли два дюжих мужика, и началось форменное безобразие: когда они достали свои причиндалы, наши бабы воскликнули «Ах!!» – на большом подъеме и захлебываясь от восторга. Мужики тоже воскликнули «а-ах?..» – но как-то на выдохе. И сидели до конца первого отделения абсолютно подавленные и деморализованные. Тогда я решил заступиться за мужиков. И в перерыве, в буфете громко сказал: «А здорово они им муляжи приделали!» И мужики воскликнули благодарно и восторженно: «Ах!» а бабы разочарованно протянули: «а-ах?..» Понимаешь, – объяснил он, – это же нечестно. Вышли, достали бутылки из-под колы и стали ими трясти…