Текст книги "Гладь озера в пасмурной мгле (сборник)"

* * *

Однажды, прокрутившись на базаре часа три, Верка заработала почти целый рубль и немедленно ринулась к старухе-старьевщице… Та сидела на своем брезентовом складном стуле (позже, когда Вера стала выезжать на этюды, она купила себе такой в художественном салоне), гоняла мух и, подпирая обеими ладонями свой толстый живот, лениво оглядывала базарную площадь перед собой.

Тут Верка выяснила, что одну из двух вожделенных открыток кто-то уже увел. Она перевернула и перетрясла всю жестяную коробку со старыми открытками: дамы с вуалями на берегу «Средиземнаго» моря, Ницца на горах… полуголая девушка у Бахчисарайского фонтана, предлагающая изгиб обольстительного бедра в дымчатых шальварах… пытаясь как можно точнее описать старухе – что ищет… пока наконец та не припомнила, что утром открытку с каретой купила какая-то девочка: «А я и не посмотрела на нее… вот, как ты… все вы похожи…»

Вторая, с волооким высоколобым красавцем, безвольно свесившим прекрасную кисть руки с плетеного кресла, была на месте…

На грязно-желтом, с жирными пятнами, обороте написано: «Валентин Серов. Портрет художника Исаака Левитана»…

…Словно ей вручена была повестка с указанием личности для безошибочного опознания: вот такой он должен быть, не пропусти! И она не пропустила. Приволокла его домой со Сквера, как раз в тот день, когда уехала мать.

Его била проститутка, пинала ногами; разбегалась для силы и пинала попеременно то правой, то левой ногой под дых. Он лежал на земле, за дощатым киоском летнего кафе, закрывая голову руками и тихонько смеясь, а может, икая от побоев. Кто-то издали крикнул:

– Маргоша, брось его! Вон милиция!!!

Она пнула еще разок, для утверждения своей победы, и, оглядываясь по сторонам, потрусила к выходу из Сквера.

Что-то было непривычное во всей его фигуре, несоответствующее сцене… Девочка осторожно подошла к пьяному… Он лежал вниз лицом, не шевелясь… Она постояла над ним с минуту, потянула за грязный пиджак на плечах, тяжело перевернула на спину. Пьяный лежал себе и улыбался… Через всю правую скулу шла кровоточащая ссадина, лоб и подбородок в грязи… Взгляд его упирался в небо, как будто высматривал что-то безнадежно и безвозвратно далекое…

Этого взгляда она не забудет во всю свою жизнь… и впоследствии он станет смотреть со многих ее холстов на публику – так же отрешенно, сквозь прозрачные воды времени, словно уже видал такое, что по самую завязку насытило его любопытство к этому прекрасному миру.

Почему она осталась при нем? Он был очень похож на того человека с открытки, с бархатным волооким взглядом испанского аристократа. Исхудалые кисти раскинутых рук, с обломанными черными ногтями, были так же изумительно вылеплены…

Прошло минут десять, он не шевелился… Стал накрапывать дождик. Тогда она придумала, как отвезти его домой. Подложила ему портфель под голову и помчалась к Сергею, изо всех сил надеясь, что он дома, – тот уже вкалывал на стройке, ухаживал за красивой крепенькой, усатенькой девушкой по имени Наташа, и разъезжал на трофейном, купленном у старика майора, мотоцикле с коляской. И Серега-таки оказался дома, но после смены, уставший как собака. К тому же он расставлял «клеша» на выходных брюках, целился ниткой в ушко иголки, мигая покрасневшими от цементной пыли веками.

– Мышастый, иди на фиг, еще алкашей ты не подбирала!

Она умолила, выплакала… немедленно сочинила историю с испанским художником, брошенным изменной женой… – «Мышастый, что ты мелешь, какой испанской женой?!» – «Ты не знаешь, ее зовут Кармен!» – с детства ей ничего не стоило вертеть Серегой как хочется, сочинив самые невероятные истории (сказывалась хламная куча жадно проглоченных книжек), – и не было случая, чтобы простодушный друг ей не поверил.

…Вместе они взвалили пьяного, затолкали в коляску, совершенно бессознательного и бледного, с болтающейся головой, и Верка привычно уселась позади Сергея, обхватила его живот.

Минут сорок с мучениями волокли они пьяного на четвертый этаж. Он выскальзывал, норовил лечь на ступени, безвольно повисал на руках; Серега пыхтел, грубо подпихивал его коленом и бурчал:

– Вот охота ж тебе всякую шваль подбирать!.. Совсем чокнулась? Ну, куда ты его денешь… потом?

Наконец втащили в квартиру и свалили на топчан…

Пьяный проспал весь вечер, всю ночь и целое утро. Не чувствовал, как Вера мокрой тряпкой обтерла ему лицо и смазала ссадину йодом.

Когда проспался, сел на топчане, покачался с закрытыми глазами, наконец открыл их и внимательно огляделся…

Косые солнечные квадраты от окна лежали на пестрых половиках, которые мать сшивала из обрезков разных материй. Они были веселыми, шебутными, и сотворяли праздник в доме, особенно когда в окна валило солнце. И занавески были ею сшиты роскошные, из дешевого ситчика, с такими-сякими оборками… На стене напротив висело старинное зеркало в бронзовой раме, которое мать купила когда-то на толкучке. Она вообще была неравнодушна к красивым вещам и если уж тратила деньги (всегда со страшным скрипом – жаба давила, скручивало пальцы, держащие кошелек!), то это были вещи отборные, редкие, великолепного качества.

Много лет спустя Вера смотрелась в такое же зеркало – даже узор на золоченой раме был тот же! – в венецианском палаццо Д'Оро, припоминая то давнее, погибшее, неизвестно как попавшее на ташкентскую толкучку… еще и еще раз удивляясь городу, в котором выросла… И не порт ведь, не корабли-каравеллы причаливали… Откуда намывало все те колониальные диковины на азиатский сухой брег?

Несколько минут он оглядывал все это, потом спросил самого себя:

– Что за царские чертоги?

Девочка молча принесла ему воды в стакане и сказала:

– Дядя, вы тут можете еще немного побыть, но я люблю, чтобы тихо.

Он жадно выпил всю воду и спросил:

– Дитя, а водки во дворце не найдется?

– Нет, – ответила она сухо и ушла в кухню.

Минут через пять он приплелся туда, – необыкновенно изящный человек небольшого роста, движения мягкие, какое-то расшатанное благородство в походке…

– А рассолу? – спросил он.

– Патиссоны, – буркнула она, не оборачиваясь. Решала примеры по алгебре за кухонным столом. – В холодильнике.

Он бесшумно открыл холодильник. Уже не спрашивая, порылся в ящике кухонной тумбочки, отыскал консервный нож, так же ловко, бесшумно открыл банку и схрупал почти все патиссоны.

– Жизнь приобретает очертания… – проговорил он.

– Если вы будете много разговаривать, – сказала она, не оборачиваясь, – вы уйдете прямо сейчас.

И он умолк и промолчал целое воскресенье. Но сразу же вымылся, побрился материной безопасной бритвой, отчистил свой пиджак… В ванной обнаружил бак с грязным бельем и кусок хозяйственного мыла, – все выстирал, развесил на балконе, а вечером перегладил и выложил в шкафу идеальной стопкой.

Вечером же нажарил картошки, и они так же молча поели… Вера читала «Двадцать лет спустя», тыча вслепую вилкой в кусочки жареного сала на тарелке.

– Можно поговорить? – наконец вежливо спросил гость, когда обе тарелки были им вымыты и вытерты до блеска…

Она кивнула, но от книги не оторвалась.

– Вы в который раз читаете эту книгу?

– В пятый, – сказала она.

– Это хорошо… – отозвался он. – Если три года подряд читать одну и ту же книгу, вырабатывается чувство языка…

Она промолчала…

– Я тут мельком заглянул в вашу тетрадь, извините, – продолжал он. – Все примеры решены неверно.

– Как?! – всполошилась она. – Завтра контрольная. Что же делать?

– Перерешать, – предложил он. – Я – Миша Лифшиц.

– Вера.

– Очень рад. А скажите, Вера, как я попал под этот гостеприимный кров?

– Вы валялись на Сквере, – буркнула она.

– Увы, это вполне вероятно…

– Вас пинала ногами какая-то тетка…

– …и это возможно, хотя ничего подобного не упомню… И что же?

– Ну, и я подобрала вас! – огрызнулась она. Ей надоел этот его придурошный тон.

– Но не на плечах же своих вы меня несли сюда со Сквера?

– …на мотоцикле.

– Ах, вот как!

Он задумался… И решил, видимо, повременить с дальнейшим выяснением обстоятельств.

Оставшийся вечер был посвящен алгебре.

Когда, три месяца спустя, явилась мать, их жизнь была уже налажена.

Дядя Миша за это время один раз запил на пять дней, но был тих, как голубь. Вынырнув из алкогольного забытья, кротко стирал, готовил и выглаживал Верке форму. Успеваемость ее дико выросла. Он объяснил ей, наконец, крепко и надежно, азы алгебры, научил писать сочинения по очень простой, как сам говорил – «советской», схеме. Но после написания такого сочинения объяснял смысл и суть рассказа или повести, и тогда получалось, вроде как все наоборот, и писатель, оказывается, совсем другое, чем в учебнике, имел в виду, когда писал, но только в школе это повторять не нужно. «Вообще, поменьше там высказывайся, – советовал, – а то пойдешь по моим стопам».

Разговаривал дядя Миша совсем другим, чем мать, чем все знакомые и соседи, языком. Никогда не сквернословил. Сначала Верке казалось, что он выпендривается, потом, когда стала понимать многие слова, она незаметно переняла его опрятную, округлую манеру выражаться, и всегда переходила на этот, «дядимишин», язык, когда встречала – а она их определяла за версту – таких же людей, людей его покроя.

Когда он читал наизусть Пушкина и Лермонтова, это оказывались совсем другие стихи, хотя строчки были те же, что в учебнике; еще читал каких-то Баратынского, Гумилева, Кузми-на и пару-тройку других, имена которых для нее проявились во всем величии позже, – читал, останавливаясь посреди стихотворения и бормоча: «…как грустно восходя, краснеет запоздалый луны недовершенный круг… луны недовершенный круг… Боже, что стало с памятью… водка проклятая…»

Числился он на должности лаборанта в институте хлопководства СоюзНИХИ, на станции защиты растений, куда его приняли в память о матери, известном энтомологе, одном из основателей этого института. И тут надо оценить мужество завлабораторией Саиддина Мурхабовича, который не только взял подозрительного Мишу Лифшица на работу после его реабилитации в пятьдесят шестом, но и терпеливо пережидал все его запои…

Однако не с этого началась Мишина неказистая судьба, а гораздо раньше, гораздо раньше…

Он любил говорить: «Из очень многих белых колонизаторов я один родился здесь добровольно!» До известной степени это, конечно, была фигура речи, однако правдой было и то, что дед его, военный врач из кантонистов, явился в эти края в составе русской армии генерала Кауфмана и обосновался тут обстоятельно и с любовью. Настолько пригрела его Азия, что и жену свою, киевлянку, наследницу большого ювелирного магазина «Исаак Диамант amp; Гавриил Диамант», он приволок сюда же, на новую, приветливую, усаженную молодыми чинарами, улицу Романовскую, где к тому времени успел выстроить особняк, одноэтажный, но просторный, колонны на каменном крыльце, высокие потолки с лепниной… Единственная его дочь родилась еще в этом особняке, а вот единственный внук – дед к тому времени, даром что врач, скончался от холеры, – рос уже на Тезиковке, в комнате с буржуйкой, керосиновой лампой и примусом, которую снимали, избавленные от дедовского особняка, Мишины родители.

Впрочем, жизнь все равно была прекрасна: соседи тут очень разные жили – слева возчик Непальцев, во дворе стояла его телега, а в конюшне вздыхали и фыркали два тяжеловоза – Моня и Бурый; справа квартировала интеллигентного вида женщина, о месте работы которой взрослые говорили шепотом. Позже пришлось догадаться, что она была сотрудником НКВД, и вот она-то… Но нет, еще не тогда… Аж до девяти Мишиных лет жизнь все-таки была прекрасна: папа брал его в экспедиции в Голодную степь, Ургенч, Кызыл-Кумы… Целый месяц накануне папиного ареста они прожили в кишлаке Гайрат под Шахризябом.

Собственно, папу и взяли прямо оттуда, из палаточного лагеря геологов… И когда Мишу отправили домой, в Ташкент, выяснилось, что и возвращаться-то некуда: накануне ночью арестовали маму. Дело в том, что родители оказались шпионами, а Миша и не догадывался об этом, и очень их сильно любил. Когда за мальчиком явились из детприемника, он исчез – скорее от жгучего стыда, чем от страха, и до самой зимы толокся в таборе беспризорников на берегу Салара, куда горожане старались не появляться.

Но однажды там все же появилась молодая отважная женщина с ящичком пробирок, и Миша узнал в ней мамину подругу и сослуживицу Евгению Николаевну, тетю Женю, хохотушку, затейницу, певунью… Той понадобились вши для опытов. Она достала из сумки клеенку, расстелила на земле, вывалила на нее хлеба, помидоров и картошки, и объяснила ребятам – что ей нужно. В одном из оборванцев, послушно подставившем ей свалявшиеся кудри, она и узнала мальчика, которому дарила когда-то игрушки и твердые глянцевые книжки-складни про Макса и Морица, на немецком языке.

«Мишенька!!!» – вскрикнула Евгения Николаевна и разрыдалась…

Они так и возвращались в город, с недособранным урожаем вшей, поскольку дособирать их тетя Женя свободно могла уже дома, и все – с Мишиной головы. И целую зиму – целых четыре месяца! – мальчик провел в тепле и блаженстве, правда, без учебы, так как тетя Женя в школу боялась его посылать и все пыталась придумать – как выпутаться из положения… А о том, что Миша живет у нее, знали только они двое, и еще Адыл Ниг-матович, друг тети Жени, который приходил к ней на ночь два раза в неделю и, несмотря на то, что был третьим секретарем горкома комсомола, тоже почему-то осторожничал: прежде чем выйти утром на улицу, выглядывал из окна, прячась за шторой.

Кончилось все в одночасье и страшно: вечером тетя Женя, оставив Мише сковороду горячей картошки на столе, куда-то ушла, предупредив, что вернется поздно и чтобы Миша не ждал, а ложился спать… Он и лег… Но часа через три в дверь позвонили. На пороге стоял обросший щетиной маленький скучный человек. Он тускло посмотрел на мальчика воспаленными глазками и сказал:

– Отец или дядя… или брат… кто-нибудь из мужчин есть? Миша тихо сказал:

– Я из мужчин… Тот усмехнулся:

– Ну, тогда поехали… Помочь надо…

– Куда? – встревожился мальчик. – Я не могу, мне тетя Женя…

– Вот с ней и надо… разобраться… – оборвал мужчина, повернулся и стал спускаться по лестнице. А Миша мигом оделся, запер дверь на ключ и бросился следом.

Шли не очень долго, минут двадцать, свернули на улицу Ба-лыкчинскую, вошли в калитку одного из домов и тихо (дядька ступал бесшумно и все время взмахивал рукой позади себя, чтобы, мол, Миша не топал ногами), отворили дверь на террасу. Из темного дома навстречу им выскочила заплаканная пожилая женщина с керосиновой лампой, сказала:

– Там она… Я уже в одеяла завернула… Господи, а это кто? Ребенок?! А как же…

– Ничего, вместе-дружно… – оборвал дядька. – Я тоже, знаешь, не чемпион по поднятию тяжестей…

– А где тетя Женя? – звонко спросил Миша…

– Тихо! – сказала женщина. – С ней несчастье… Кровью истекла… Ты, мальчик, когда привезете ее домой, вызови «скорую»… А там как повезет… Скажешь, что пришла мамка поздно, неизвестно откуда, легла на кровать и…

В дальней по коридору комнате на необычной высокой кушетке лежал какой-то длинный продолговатый сверток в одеялах.

– Где же тетя Женя?! – тихо спросил мальчик.

– Да вот же… – женщина кивнула на сверток…

– Зачем вы голову ей закрыли?! – крикнул Миша, – она ж дышать не может! – и кинулся разрывать одеяла.

Дядька треснул его по рукам и взрыкнул:

– Ты что, парень, ненормальный? Она мертвая уже, понял? Померла… Ждите, сейчас машину приведу…

И дальше Миша был как в ледяном огне. Минут двадцать они втроем вытаскивали очень тяжелую тетю Женю, дядька пыхтел, скрипел:

– Я тебя предупреждал… хорошим не кончится… Сто раз пронесет, а на сто первый накроют…

– Ой, не говори, я сама дрожу… не знаю, как это получилось… Горе какое, а?

– Скажи еще удача, что машина обкомовская под рукой… а то как бы?

Мише велели сесть в глубине машины, и поверху, на колени, положили придавивший его сверток. Он ничего не чувствовал, кроме ледяного огня внутри… сидел, держа на коленях голову мертвой тети Жени…

А дальше уже все происходило как бы и без его участия. Соседи, услышавшие рокот редкого в те годы автомобиля, странную возню в подъезде, насторожились и вызвали милицию, и очередное дело о криминальном аборте пошло по инстанциям.

Самое странное, что за тот месяц, пока шли допросы свидетелей, и на похоронах тети Жени, и потом, на суде… ни разу не появился Адыл Нигматович, словно его и не было в их жизни.

А Мишу, как и положено, забрали в детприемник…

И дальше, тем не менее, уже начиналась полоса дикого везения: директором этого заведения оказался Владимир Борисович, хмурый и немногословный человек, на вид совсем не добрый.

Заполняя на мальчика бумаги, он спросил:

– А родители у тебя где? Миша сказал:

– Они шпионы… враги народа…

Это было тяжело выговорить. Он, конечно, понимал, что сын за отца не ответчик, но все равно было стыдно и больно, что отец – шпион. Чего ему не хватало, отцу – сколько отличных друзей у него было, и как любили его! Александр Николаевич Волков, художник, его портрет написал, и картины дарил… А отец в это время… шпионил?!

Владимир Борисович помолчал и сказал:

– Знаешь, ты сейчас пойдешь к ребятам, я советую тебе не говорить, что родители шпионы. Лучше скажи, что умерли.

И этим запомнился на всю жизнь, ибо снял страшную тяжесть с сердца мальчика.

И правда, когда Миша оказался среди ребят – его сразу привели в столовую, было обеденное время, – и за столом один из пацанов, бритый наголо, с точечками зеленки по всему лицу и голове, даже на ушах была россыпь зеленых точек, спросил: «А родители твои где?» – он соврал в первый раз в жизни. Ответил:

– Умерли…

– От чего умерли? – спросил тот. Миша подумал и сказал:

– Мать болела-болела… и умерла.

– А отец?

– А отец… с горя умер, – неохотно проговорил он.

И дальше полоса везения все длилась, все ширилась… потому что в детском доме, куда Мишу определили в пятый класс, аккомпаниатором хора оказалась Клара Нухимовна, тогда еще женщина нестарая, хотя и невидная – толстенькая, с рыжими кудельками по всей голове, с хроническим насморком и в сильных очках, тарабанившая по клавишам в самых разных детских заведениях…

Вот так они встретились и припали друг к другу… Сначала Клара Нухимовна, с разрешения директора детдома, забирала Мишу к себе только по воскресеньям и праздникам, потом, в старших классах, добилась усыновления.

И с тех пор уже Миша не был один, – даже потом, когда студентом химфака его в 49-м взяли по статье 58–10, за антисоветскую агитацию, и семь лет до 56-го он помогал стране ударным трудом на цементом заводе в лагере под Бегаватом, – он все-таки помнил, что Клара болеет за него душой, шлет посылки и ждет его домой, такого, каков есть – разбитого и временами сильно пьяного.

Она называла его «бедоносцем» и говорила, что крест судьбы каждому изготовляют по росту еще до рождения. А вот Мише этот крест достался непомерно тяжелым, сколоченным не для одного человека, а для всего поколения.

Словом, он никогда уже не был один, до самого конца, до того дня, вернее утра, когда соседский пацан принес Вере краткую записку: «Миша отмучился» – нацарапанную старческой лапкой этой святой женщины…

* * *

Они как-то сразу и сильно привязались друг к другу: Вера никогда не знала отца, дядя Миша никогда не знал отцовства.

…Он был единственным человеком, который называл ее – Веруня…

И город, такой привычный город с его появлением приоткрыл совсем другие свои двери, за которыми…

В первую же субботу они с дядей Мишей отправились «гулять» – кстати, именно он приучил ее не шляться где попало, а намечать маршрут и извлекать из этого маршрута все мыслимые возможности, – он затащил ее, несмотря на сопротивление, в исторический музей. Она и раньше видела это здание, с присевшими на колеса двумя огромными крепостными пушками из красной меди, но не верила, что старые кособокие вазы, склеенные из пыльных черепков, тусклые медные железяки и черно-белые фотографии на стенах могут содержать в себе столько захватывающих приключений людей и царств, рассказанных дядей Мишей только за одну неспешную прогулку по пустым залам музея. Древние Самарканд, Бухара и Хива, таинственное золото Согдианы, молодой честолюбивый полководец Александр Македонский и его поход на Среднюю Азию… – все это новое, рассказанное им так, словно сам он сидел на осле в армейском обозе или менял стекла в телескопе древней обсерватории… – совершенно поразило ее воображение…

– Откуда ты все это знаешь?! – спрашивала она требовательно, пытаясь дознаться – уж не обманка ли все это, не бред ли, сочиненный в его пьяной голове… Но дядя Миша, во-первых, был в этот день «чист как слеза», во-вторых, голос его обладал такой спокойной убедительной властью, что она, как ни топорщилась, верила сразу всему! Например, когда, рассказывая о распаде империи Македонского, он добавил, что это – «удел всех империй, даже столь могучей, как наша…» – она не фыркнула сразу от такой глупости, а только спросила: «Это что, империя – наша Советская страна? Ты совсем чокнулся?» – за что получила немедленно, прямо в кафе-мороженом, где они уселись после музея, заказав (она – впервые в жизни!) крем-брюле в широких стеклянных ладьях на тонких ножках, – целую лекцию о том, что можно назвать империей, и что такое колонии, и как они завоевываются, как контролируются, как отпадают от метро… метро-полии… В процессе лекции на горизонте появилась и, обозначившись надутыми парусами, вплыла в окно забегаловки каравелла Колумба; конкистадоры обменивали бусы на слитки золота; пыхали огнем первые пушки (не такие, Верунь, как вот те, перед музеем; я потом тебе расскажу, как придумали огнестрельное оружие, но это надо с китайцев начинать)… и, наконец, с отборными отрядами русской армии появился здесь генерал Кауфман, расселся станом – в Тур-ке-ста-не, – проложил улицы, назвал их именами русских писателей и поэтов… даже оставил, среди прочего, название станции в Янги-юле – Кауфманская…

– Значит, мы – колония? – уточнила она. И он спокойно ответил:

– Еще какая! С плантациями, туземцами, белыми колонизаторами, которые забавным образом и сами стали рабами, и прочим таким, о чем я тебе когда-нибудь расскажу подробней. И будь уверена, что всему этому придет конец. Как и всем империям…

От Клары Нухимовны, которая со смиренным недоумением наблюдала новый поворот в Мишиной жизни, он вещи пока не приносил, но в воскресенье притащил шахматную доску, расставил фигуры и сказал:

– Веруня, оторвись от Атоса, он уже отдал тебе все лучшее, что имел за душой; и учти, среди порядочных людей все же не принято вешать женщин на деревьях, даже если у них случайно обнажилось плечо с клеймом воровки… Иди-ка сюда, я укажу тебе дверь в другие, пленительные сны… Вот это – король. Молчи! Все объясню… А это – королева…

…Словом, дядя Миша оказался хорошим шахматистом, его в лагере выучил играть какой-то зека (еще одно новое слово!) – мастер по шахматам, выдающийся человек, для которого один лагерный умелец вырезал изумительной красоты доску с фигурами… А уж дядя Миша выучил Веру нескольким дебютам… и они довольно часто играли, переговариваясь шепотом, особенно когда в доме воцарялась всегда взвинченная, всегда «представляющая» мать…

А главное, при дяде Мише обнаружилась целая компания чудаковатых людей, – совсем не похожих на тех, кто жил вокруг Веры и матери, – которые явно любили его и уважали, несмотря на то, что он не всегда являлся к ним трезвым. Эти люди и друг на друга не были похожи, каждый – наособицу, каждый – обладатель какой-нибудь заковыристой судьбы, которую дядя Миша пересказывал Вере, в разумных пределах, по пути домой.

Например, однажды они навестили смешную старушку Зинаиду Антоновну, ученицу какого-то там знаменитого композитора… У нее стоял рояль, который Вера видела впервые в жизни… И вдруг дядя Миша сел за него и стал играть! Да так резво, так рассыпчато! Вера онемела: побежали по сердцу ручейки-ручейки, и душа зашлась от восторга…

Это стало любимым: Шопен, «Фантазия-экспромт». И потом, когда ставила пластинку, или гораздо позже – диск, всегда вспоминала, как это играл он – оскальзываясь на клавишах, ляпая не ту ноту, но в такой вольно-раздольной истоме… Как ему шла эта музыка!

Старушка засмеялась и сказала: «Вот и руки у него ужасно поставлены, так, что смотреть страшно… Непонятно – чем он играет!»

«Кларина выучка!» – отозвался, продолжая играть, дядя Миша. Она сказала: «Твоя Клара – самоучка и шарлатанка. Хотя и святая женщина…»

Во дворе у нее росло огромное тутовое дерево с черно-синими сладчайшими плодами. Вере разрешено было залезть наверх и набрать полную кружку, так что дня два после этого визита она с ухмылкой разглядывала в зеркале свой черный язык.

У Зинаиды Антоновны выпивали, а пробкой в бутылке была фигурка серебряного ангела, грустно сложившего крылья… И когда уходили, она поцеловала дядю Мишу в лоб, перекрестила и сказала: «Ну, Бог тебя сохрани… Приходите еще, дети, посидим под ангелом…»

Назад они шли пешком, чтобы проветриться – дядя Миша прилично наклюкался.

Вера обнимала его за талию, а он бормотал: «Зинаида Антоновна, да… Смольный институт… Вера, Смольный институт… это тебе не Алайский базар…»

Останавливаясь возле вино-водочных магазинов, спрашивал виновато:

– Верунь?…

– Нет!!! – зверски вытаращив глаза, отрезала она, и медленно они плелись дальше.

Другой «дядимишин» старик – высокий, прямой, строгое длинное лицо, – Евгений Петрович Сегеди, жил на маленькой улочке в районе Шейхантаура, недалеко от старой киностудии. Была у него Данка, восточно-европейская овчарка, которая каждый вечер выходила к трамвайной остановке встречать хозяина, когда тот возвращался из театрально-художественного института, где служил лаборантом на театральной кафедре. Старик Сегеди заваривал особенный чай, по-китайски, поскольку половину жизни прожил в Китае. Вера поначалу даже самого его считала китайцем – возможно, из-за узких, в набрякших веках, глаз, а может, из-за фамилии: ну чем не китаец – Се Ге Ди. Но дядя Миша объяснил, что Евгений Петрович никакой не китаец, а венгерский граф, последний граф Сегеди, что его прапрапрадед заложил поселение еще в восьмисотом году, но когда в середине девятнадцатого века по Европе прокатилась волна революций, тогдашний граф Сегеди, прадед Евгения Петровича, бежал с семьей в Россию, где русский царь Николай Первый не только принял беженцев, но и одарил их имением то ли в Орловской, то ли в Тульской губернии, а в имении – три тысячи душ крепостных. Ну а в Китай уже Евгений Петрович бежал самолично от русской революции («Обрати внимание, Веруня, любая революция приносит не только освобождение, но и смерть, голод и горе») и прожил в Китае долго, пока к власти там не пришел Мао Цзе-дун.

– …дядь Миш, но ведь Мао Цзе-дун – наш друг? Он страдальчески морщится:

– Ну… да, Веруня… это – для школы… Но, конечно же, – нет, Веруня… какой он тебе друг? Бандит, негодяй, узурпатор… Так что теперь доживает Евгений Петрович здесь, где тепло и фрукты, со своей Данкой… И еще тут есть целая колония «китайцев», и у них, Веруня, надо бы тебе поучиться прекрасному строю русской речи. Обрати внимание, как красиво говорит Евгений Петрович: простые, удивительно пластичные фразы. Потом я тебе объясню – что такое «пластично»… А кстати, поселение Сегеди теперь – большой город Венгрии. И та советская дивизия, которая взяла во время войны этот город, так и названа – Сегединская гвардейская дивизия…

Однажды, когда дядя Миша с Евгением Петровичем что-то горячо обсуждали за чаем, а она заскучала, старик выдал ей толстый альбом, полный старых фотографий, над которым она впоследствии провела не один зачарованный час. Так вот, одну из фотографий она рассматривала особенно часто: молодой Евгений Петрович снялся «на карточку» в Японии. В полный рост, на белом коне, и сам одет во все белое, – даже сапоги и цилиндр, перчатки, сюртук и брюки, даже седло на коне – и то белое!..

Уже в темноте Вера с дядей Мишей выходили из каморки в узбекском дворе, которую снимал граф Сегеди, и со стороны базара и темной мечети доносились душные запахи угасшего дня, смешанные с запахами дождя или палых листьев… Вера молча шла и думала о странной избирательности того ветра, который переносит человеческие жизни с места на место… И никогда не могла до конца додумать этой мысли…

А Сегеди, граф Евгений Петрович Сегеди, умрет через несколько лет от сердечного приступа, прямо на работе, в деканате. Его и хоронить будут из института, соберется огромная толпа студентов, педагогов, каких-то странных людей с нездешними лицами…

И Данка, любимый его пес, так и будет много месяцев подряд каждый день выходить на трамвайную остановку – встречать хозяина… пока не исчезнет.

В один из первых дней начала их жизни дядя Миша повез Веру к вокзалу, на Червякова, 19, там обитал какой-то особенный Владимир Кириллович, художник, про которого дядя Миша всю дорогу рассказывал восторженным тоном, а тот оказался истопником в ватнике, довольно затрапезного вида… Они вошли через арку в огромный двор, по ступеням спустились в котельную… Вокруг струганого длинного стола, похожего на верстак, в котельной сидели и рисовали разнокалиберные дети…

– Принес, сынок? – радостно воскликнул истопник, обнимая дядю Мишу. Вера подумала, что он спрашивает про Верины рисунки, которые дядя Миша отобрал, чтобы показать – как он говорил – мастеру. Но выяснилось, что истопник имел в виду выпивку. Дядя Миша вытащил из накладного кармана пиджака то, что он называл «чекушкой», дети были выметены из подвала в три минуты, Вера тоже отправлена гулять… И когда час спустя она вернулась, оба были уже хорошие… и болтали какие-то глупости, почти на иностранном языке… горячась и все время вспоминая какого-то Плотина, наверное, еще одного ихнего алкаша… Впрочем, ее рисунки рассматривали внимательно.

Истопник кивал и хвалил, подчеркивал что-то ногтем… Веру усадили за стол-верстак, подсунули хлеб с вареной колбасой, налили горячего чаю, и Владимир Кириллович долго объяснял ей, как строится перспектива… Она даже заснула с устатку… Они уговорились приходить к нему на уроки, хотя бы раз в неделю, за дальностью, но именно в это время жизнь подпрыгнула, зашаталась, грохнула и развалилась:

Ташкентское землетрясение.