Текст книги "Озябшие странники (сборник)"

– Ваш Витя – сморчок и тля противу нашей крепости! – сказал он высокомерно.

Я поднялась из-за стола и поцеловала его в румяный мешочек щеки. Впрочем, в желтом свете фонаря лицо старика тоже приобрело желтоватый оттенок. Хотя бы этим он напоминал сейчас китайца.

– Мне пора, Яков Моисеевич. Спасибо за штрудл, за булочки… Я нисколько не жалею о том, что встретилась с вами, хотя, по логике событий, мы ведь сейчас расстаемся навеки с вашими китайскими гульденами?

– Не говорите так! – взволнованно воскликнул старик. – Мы все взвесим, Морис изучит проект и смету.

– К чертям вашего Мориса.

– Я уверен, что мы найдем выход из создавшейся ситуации! Мы ведь искренне хотим поставить дело на новые рельсы!

– И пустить по этим рельсам конно-железку.

Он понурил голову.

– Придумайте что-нибудь! – умоляюще проговорил он. – Алик должен клеить газету. Он болен, он инвалид детства. Он добрый, хороший мальчик… Придумайте что-нибудь! Человек в таком победительном красном плаще должен знать выход из всех тупиков…

Прошла еще неделя, китайцы отмалчивались. Я советовала Вите забыть этот незначительный эпизод нашего цветущего бизнеса. Он же уверял, что все впереди, что китайцы раскрутятся, что на базе «Бюллетеня» мы еще создадим международный журнал и даже распределил рубрики.

Я рассказываю все это только для того, чтобы вы поняли, с кем я имею дело.

Основным нашим заказом оставалась газетка муниципалитета.

…Сейчас уже можно написать: светлой памяти газетка.

Витя, тут ничего не скажешь, – страшный идиот. Как упомянуто мною выше, он очень образованный человек, просто ходячий справочник. Но двигательный аппарат с мыслительным у Вити связаны опосредованно. Отсюда – вечная путаница во всем, за что бы он ни взялся. Кажется, это называется «дислексия», вещь вполне объяснимая с точки зрения медицины, но мне-то от этого не легче. А поскольку живем мы в разных городах и общаемся, в основном, по телефону и через компьютер, мне следить за каждым Витиным шагом накладно.

Передавая газетный материал и посылая к нему фотографии, мне приходилось писать прямо в тексте – в скобках, конечно, – пояснительные приписочки с шеренгой восклицательных знаков. В выражениях я не стеснялась, тем более что только так можно было привлечь внимание рассеянного Вити. Предполагалось, что приписочки Витя в своем компьютере сотрет, чтобы, не дай бог, они не попали на газетную полосу. Он и стирал. Всегда. Ведь он не был клиническим идиотом. Хотя, конечно, мне следовало понимать, что сколько веревочке не виться…

Ей-богу, дешевле было бы каждую неделю мотаться в Яффо и самолично надзирать за работами.

Вы догадываетесь, куда дело клонится?

Раз в месяц Витя на своей колымаге привозил готовый тираж газеты в город и сразу развозил по точкам: мы забрасывали экземпляры в Дом культуры, в поликлиники, в магазины – чего там скромничать! – среди русской публики газетенка имела оглушительный успех… А «Уголовная хроника» – та вообще шла на ура…

Помню, как в последний раз явилась я к Саси Сасону за очередной порцией безобразий.

– А! – сказал он, обрадовавшись при виде меня. – Ты вовремя. Есть горячий материал для вашей газеты.

Я сразу поняла, что отличился опять кто-нибудь из наших, и опять – с неожиданной стороны. Это Саси и называл горячим материалом: когда ему удавалось порадоваться за «русских».

Я включила диктофон.

– Такой вот, один ваш идьёт… из города Дине-пер-тер…

– Днепропетровска, – подсказала я, – дальше!

– …Идиот и прохвост, неспособный к какой бы то ни было работе, – рассказывал Саси… Единственное и первое, в чем преуспел, – развозил на машине блядей по клиентам. Сидел внизу, в машине, ждал окончания сеанса. Решал кроссворды.

Однажды заехал к приятелю на день рождения, говорит:

– Слушай, я на работе, мне некогда. Хотел вот подарок купить, да с деньгами туго. Там у меня внизу в машине блядь сидит… спустись, трахни ее, считай, что от меня – подарок. Вроде как я пятьдесят шекелей тебе подарил.

Приятель обиделся, говорит:

– Да кто сейчас на день рождения пятьдесят шекелей дарит?

Тот подумал, прикинул:

– Ну, два раза трахни.

– Так вот, этот приятель и стукнул нам, видно сильно разозлился, – продолжал Саси. – Потому что если у человека день рождения, так дари ему подарок, как человеку, я так считаю, а? А мы положили глаз на этого типа из Дер-пи-дет…

– Днепропетровска…

– И что же выяснилось? За двадцать тысяч шекелей он купил проститутку, какую-то мулатку из Гвинеи. Поселил ее в отдельной квартире, платил тыщу долларов в месяц и водил к ней клиентов.

Тут мы его взяли… И, представь, он охотно дает показания, уверяет, что одумался и, когда освободится, будет вести только законную жизнь. Наверное, станет торговать надувными резиновыми женщинами. За них хоть не сажают… Интересно, чем он занимался в своем Пер-ди-пен…

– Саси, – сказала я. – К черту подробности!

Поздно вечером я отослала Вите по модему все файлы с моими деловыми комментариями, которые в процессе верстки он должен был стереть за ненадобностью.

Смешно вспоминать, что именно этот номер казался мне наиболее удачным.

Ну, так вот. Через день, к вечеру, привез он, значит, тираж в город, раскидал по точкам… а на следующее утро – как принято писать в таких случаях – мы проснулись знаменитыми.

Короче: объяснительные мои приписочки в целости и сохранности сопровождали фотографии видных деятелей города. На первой полосе, где обычно подавались городские новости, под заголовком: «Городу – расти и расцветать!» помещалась групповая фотография членов муниципалитета, под которой шел лично мною набранный жирным италиком текст: «Внимание! Не перепутай эту компанию мошенников с другой, на фотографии поменьше. Тут – сотрудники муниципалитета, там – работники отдела обеспечения.

Справа налево: крашеная блядь с омерзительным оскалом – Офра Бен-Цви, заместитель мэра. За ней мужик с рожей уголовника-рецидивиста – глава отдела благосостояния Шай Дебек. Микроцефал в вязаной кипе – начальник отдела безопасности Нисим Хариш, а в центре – пузач с конфузным выражением на физии, словно он в штаны наложил – министр транспорта Эли Базак».

Ниже шел вполне культурный, отредактированный мною текст о визите в наш прекрасный город нового министра транспорта Эли Базака.

И так далее. Мои интимные домашние комментарии сопровождали каждую фотографию. А фотографий у нас всегда было в изобилии.

Все это венчала «Уголовная хроника» с ярким репортажем о торговце проститутками.

Тут над скандалом я опускаю плотный занавес, если вам угодно – бархатный, с кистями, ибо действительно ничего не помню, не знаю: неделю я не выходила из дому и всерьез подумывала о том, чтобы сменить место жительства. Если не в глобальном смысле (почему бы не слинять в Новую Зеландию к единоутробной сестре?), то хотя бы в локальном. Мои домашние не звали меня к телефону и строго отвечали, что я серьезно больна. В сущности, это было правдой: стоило мне представить выражение лица первого раскрывшего газету жителя города, как на меня нападал захлебывающийся визгливый смех.

Через неделю позвонил Витя, который не утратил ни грана своего великолепного апломба. Я уже могла говорить с ним почти спокойно. Компания «Джерузалем паблишинг корпорейшн», сказал он в странном оживлении, почила в бозе, дала дуба, приказала долго жить, и хер с ней.

Муниципалитет отказался от наших услуг, и приходится признать, что до известной степени он таки прав. В то же время налоговое управление потребовало представить подробный отчет о деятельности «Джерузалем паблишинг корпорейшн», так что легче уже объявить банкротство и слинять в другую область деятельности…

Жаль только, что с китайцами получилось неудобно – они надеялись на нас, и кто же еще сможет им делать культурное издание, которое открыло бы миру ценнейшее наследие этих мудаковатых еврейских хунвейбинов…

Я вяло подумала: Алик спасен.

Напоследок Витя похвастался, что получил место охранника на каком-то предприятии высоких технологий. Чудное место – все блага цивилизации, чай, кофе, какао… Платят по шестнадцать шкалей в час. По ночам можно спать.

У него есть спальный мешок. Отключит в двенадцать ночи какое-то чертово реле, завернется в мешок и будет спокойно спать.

Вот именно, сказала я, и дашь наконец отцу спать спокойно там, где он спит.

Витя вдруг замолчал и спросил меланхолично:

– Кстати, ты знаешь, где отец?

– Ну… как же… Что ты имеешь в виду, дурак! В Киеве, на еврейском кладбище? – предположила я.

– Отец в мамином шкафу на балконе, на верхней полке.

На обоих концах провода воцарилась трескучая пустота.

– Вв… нн… ты… Нет! – сказала я наконец. – В… в каком виде?

Он усмехнулся:

– В виде пепла, конечно. А ты думала – мумия? Мать настояла, чтобы мы его вывезли. Она же чокнутая.

– Но… Господи, Витя, почему вы его не захороните?!

– Не разрешают. Ты что, не знаешь это государство?! Мы потеряли документы, что он еврей, и сейчас, чтобы доказать, нужны свидетели, а где их взять?

– Но… нет, послушай… – я ужасно разволновалась. Мысль, что пять лет еженедельно я редактировала газету, сидя рядом со шкафом, на верхней полке которого стоит урна с прахом верного ленинца, совершенно лишила меня покоя. – Да похорони ты его на христианском кладбище, наконец! – воскликнула я.

– Ну, знаешь! – сказал он гордо. – Если я жру свинину, это еще не значит, что меня можно оскорблять!

И тут же, сменив гнев на милость, принялся рассказывать, как в голодные времена на Украине, одной семье родственники из Америки прислали урну с прахом умершей общей бабушки, которая завещала похоронить себя на родине. По-видимому, забыли вложить объяснительное письмо в посылку. А те решили, что это американская помощь. Ну и… нажарили оладушек… Короче, съели бабушку. Потом дядя все приговаривал: не-ет, наша-то мучица, пшеничная, она и посветлее, и повкуснее будет!..

– Старая хохма, – сказала я. – Слышала этот ужастик из самых разных источников.

– Тебе не угодишь! – сказал он.

* * *

На сей раз я решила сама позвонить старику.

– Яков Моисеевич, – сказала я, – хочу вас обрадовать: я нашла выход из тупика, все устроилось…

– Так и должно было случиться! – крикнул он. – Человеку в таком победительном красном плаще повсюду сопутствует удача!

– Вот именно… Я распустила «Джерузалем паблишинг корпорейшн» к чертовой матери… Акции проданы, биржа бурлит, кредиторы стреляются… Так что Алику ничего не угрожает… Пусть мальчик клеит газету…

Мы немного помолчали оба, и в эти несколько мгновений я пыталась понять, что общего у меня и Вити с этими странными стариками.

Я думала о призрачности нашего существования. О трагической легкости, с которой ветер волочит наш воздушный шар по здешним небесам, о крошечном замкнутом пространстве этой земли, уже исхоженном вдоль и поперек… О подспудном яростном желании выкарабкаться из клетки собственных ребер…

О дорогой, единственный, никчемный наш русский язык, которым мы все повязаны здесь до смерти!

Жаль, подумала я, что мы так и не выпускали газету этих псевдокитайских призраков. Подобный альянс, пожалуй, был бы вполне логичен.

– Но мы ведь встретимся по этому поводу? – робко спросил Яков Моисеевич. – Как насчет штрудла Анны?

– Почему бы и нет, – сказала я.

* * *

– И все-таки ваше пристрастие к красному цвету меня тревожит.

Мы только что спустились со второго этажа, где на очередном пятничном концерте Миша Кернер исполнял ре-минорную сонату Брамса. Небольшая зала наверху была, как всегда, переполнена публикой. Позади всех у дверей стояла хозяйка-распорядительница этого дома – жизнерадостная пожилая дама с невообразимым количеством разнообразных бус на свободной цветной блузе. Они погремушечно щелкали, позвякивали, потренькивали. Каждый раз эта милая дама появлялась в новой блузе с новыми, еще более разнообразными бирюльками на булыжной груди.

Когда Миша рассыпал рокочущие пассажи позднеромантического Брамса, распорядительница счастливо оглядывала публику и сообщала гордым шепотом:

– Это наш охранник!

А я опять мучительно думала, куда Миша дел свою форменную куртку и оружие, и это, как всегда, мешало мне слушать…

Наконец бурлящий пассажами «Блютнер» стих, Миша сбросил с клавиатуры ненужные руки, откинулся, встал – и публика яростно захлопала: сюда, на концерты в дом Тихо, приходили обычно настоящие ценители.

– Это наш охранник! – победно воскликнула погремучая дура.

Миша откланялся и ушел в боковую комнату – вероятно, переодеваться и идти домой. В день концерта обычно он брат отпуск за свой счет.

А мы с Яковом Моисеевичем сразу спустились вниз, на террасу – занять столик. После концерта многие из публики оставались здесь пообедать…

– Меня тревожит ваша любовь к красному… – повторил он.

– Напрасно, – возразила я, – нынче этот цвет означает совсем не то, что означал во времена вашей молодости. Кстати, что там за юная особа щеголяла в красном плаще? Расскажите о какой-нибудь интрижке, а то мне может показаться, что во времена китайских императоров молодые евреи только и делали, что учились по программам русских гимназий, ругались, как извозчики…

– …и катались на коньках, – вставил он вдруг.

– На коньках? В Китае? Это любопытно.

– Вы невежественны, дитя. Вы не учили географии в школе. Или учили какую-то другую географию. В Китае зимой температура опускается до минус двадцати… Катки отличные. Все мы были прекрасными конькобежцами. Вообще, спорт в нашей жизни был на первом месте… Все романы завязывались и рушились на катках… Музыка играла – вальсы, фокстроты… Вальсы в основном… Штраус, «Сказки Венского леса»… «У голубого Дуная»… Знаете – это поразительно живо: я даже слышу сейчас, как с сухим хрустом режут лед коньки… Да – короткая шубка, муфта, коньки «шарлотта», коричневые ботиночки – тугая шнуровка…

Он замолчал, зачарованно всматриваясь в далекий ледовый блеск слепящей юности.

– Видели бы вы, какие кренделя выписывал Морис и как восторженно на него смотрели девочки! У него были настоящие «норвежки». У меня – тоже. Знаете, такие коньки для соревнований, высокие ботинки… И я вам скажу, что он довольно успешно противостоял знаменитому в то время Рудченко.

Я вспомнила, как на Мориса смотрели две пожилые овечки в китайской резиденции.

– А что, Морис и вправду был когда-то молодым?

– Морис был отчаянной, наглой смелости парнем! – воскликнул обиженно Яков Моисеевич. – Хлесткий, резкий, очень остроумный… Если б я рассказал вам хоть пятую часть всех безрассудств его молодости, вы были бы шокированы…

– Ну, надо же! А я думала, он был коммивояжером.

– Коммивояжером был я… Вернее, менеджером в «Чунь-синь комершиал компани»… Но это – гораздо позже… Мы торговали пушниной, кишками для колбас, английскими велосипедами «Геркулес». Как видите, вполне заурядная деятельность. Впрочем, моим героем в то время был Лесли Хауорд.

– А кто это? – спросила я.

– Боже мой, вы ничего не знаете! Он играл Эшли в «Унесенных ветром». Был чертовски элегантен…

– И все-таки, Яков Моисеевич, – я отодвинула стакан, – откуда посреди полного китайского процветания вдруг отъезд в эту сумасшедшую призрачную страну, да еще в то время, когда ее мотало из стороны в сторону?..

Он улыбнулся:

– Ну, это… надо всю жизнь по кирпичику восстанавливать, чтобы внятно-то ответить… А ваш отъезд – почему? То-то… Мама, помню, все просила: «Яшенька, погоди, не езжай ты в свою Палестину, пока эта история с арабами не закончится»… А я ей: «Мама, она никогда не закончится»… Знаете, в то время мы были покорены романтикой Жаботинского, Трумпельдора, Бялика… «Бейтар», «два берега у Иордана» и все такое… Нет, мы были молоды, понимаете? Мы были молоды и крепки сердцем…

Вот вы как-то насмешливо – о Морисе… Господи, если б я взялся рассказывать его жизнь! Где только этот парень не побывал! Например, во время войны оказался в Италии, так сложились обстоятельства. Ушел в горы, разыскал партизан, воевал с ними… Был командиром отряда…

Однажды, уже в самом конце войны, они ввосьмером обезоружили 180 немецких солдат.

– Ну это… положим!

– Да-да! Сначала выловили двоих, заставили их написать листовку на верхнебаварском диалекте… Точно не помню, вроде там обращение к товарищам звучало каким-то сленгом. «Шпец», что ли… как наше «хэвре!» Остальные прочли, поверили… сложили оружие и ушли через границу со Швейцарией, как им было велено… Может быть, я что-то путаю в деталях, но по сути все верно… Морис напоследок сказал немцу, их командиру: «Мне не нужна твоя смерть. Для тебя и для меня война закончена. Но знай, что я – еврей».

– Послушайте, да ваша сушеная вобла Морис – просто замечательная личность! – воскликнула я.

– Да, – подтвердил Яков Моисеевич с достоинством.

– Тогда за что вы его ненавидите?

Он подпрыгнул на стуле, вспыхнул, побагровел.

– Какого черта! Что вы себе позволяете! С чего вы взяли?!

Я смиренно смотрела на этого чудного старика.

– Моя профессия – наблюдать, – сказала я грустно.

Он сердито покрутил ложечкой в полупустом стакане.

– Да, – сказал он. – Человеку бывает трудно управлять своими чувствами. Но человек должен сделать все, чтобы эти чувства не бушевали на поверхности.

– Вот именно, – сказала я. – Итак, за что же?

– Он отнял у меня любимую женщину. Это было так давно, что уже не о чем говорить…

– …юную особу в красном плаще?

– …в красном плаще… Через год она опомнилась и пришла ко мне, а он уехал в Италию… но после войны вернулся, и этот кошмар возобновился с какой-то безумной силой… И два года она металась между ним и мною и таяла от чахотки… История, знаете ли, банальная…

– Все истории банальны, – возразила я, – пока они не случаются лично с тобой.

– Я… я не знал – куда деться после ее смерти. Как будто окончен спектакль, и надо выйти из театра – а куда идти?.. Это был 47-й год, и я придумал себе ехать в Швейцарию, в Монтре, где собирался конгресс еврейских общин… Выехал в Шанхай, за визой, и там меня вьюга застала – страшная вьюга, бушевала три дня… Лететь мы должны были на американском самолете, в то время летали такие, переделанные из военных транспортников… Ну, вьюга – куда деваться? Поехал в клуб «Бейтара», встретил там приятеля, заказали мы ужин… Вдруг – как наваждение: в дверях цыганка. Швейцар – гнать ее, а я как брошусь – впусти, впусти ради бога! Сунул мятую купюру, он впустил… А у меня такая тоска страшная! Только похоронил, знаете… все представляю, как ей холодно там, в такую-то вьюгу, одной лежать!.. Говорю этой цыганке – погадай мне, только смотри, не обмани! А она мне – эх, душа моя, вижу, сердце у тебя изранено… Знаете, эти их цыганские штучки… но бог мой, в самую-самую точку! Ну, прошли мы с ней в комнату. Она подает горсть амулетов, велит – брось на стол. Я бросил… Она долго рассматривала… Потом раскинула карты Таро. И наконец говорит мне: ты сейчас ехать хочешь, но никуда не поедешь. В казенном доме тебе нужной бумаги не дадут. А через полгода уедешь в страну, где будешь очень счастлив… Да… маленькая собачка была у этой цыганки, смешная такая, грызла трубку… И что вы думаете? Через три дня прихожу в швейцарское консульство, выходит консул с телеграммой в руках и говорит – конгресс откладывается на неопределенный срок… Вот так… И сюда я попал – точно по цыганскому слову – через полгода.

– И были счастливы? – спросила я.

Он помолчал.

– Понимаете, – сказал он, – последняя карта выпала тогда – ярко-красный закат солнца… Черт возьми! – спохватился он. – Зачем я все это вам рассказываю, к чему это вам-то – вся эта чужая прошлая жизнь!..

– Наверное, из-за красного плаща, – предположила я.

Пряные запахи струились из кухни – кофе с кардамоном, ванильной пудры, горячих булочек, – мешались с запахами влажной хвои и преющей земли. Янтарная светотень лепила мощные стволы старых сосен. На широких, облупленных перилах террасы мягко играли две рыжие, абсолютно одинаковые, видно родственные, кошки. Иногда они замирали обе, подняв друг на друга лапу, словно замахиваясь ударить, – симметричные, как на древнеегипетской фреске. Я украдкой ими любовалась.

– Она была так талантлива! – проговорил вдруг старик со сдержанной упрямой силой. – Целый год до войны училась живописи в Париже, ее акварели хвалил Роберт Фальк, она писала стихи… Перед смертью сочинила стихотворение, там были такие строчки: «…И окунуться молодым – из дыма жизни уносящейся в сгущающийся смерти дым…» Вам нравится?

Мне вспомнились муторные времена моего руководства литературным объединением. Это тоже было очень давно, хотя и не так давно, как у Якова Моисеевича.

– Не очень… – сказала я, стесняясь и жалея старика, – «ся-ща», «ши-щи»… Не очень профессионально.

– А мне нравится, – сказал он доверчиво, сморкаясь в салфетку. – «Из дыма жизни уносящейся – в сгущающийся смерти дым…» Однажды я приглашу вас и покажу одну ее акварель. Она висит у окна, чтобы – всегда перед глазами… Немного выцвела, и это даже лучше – краски с годами стали нежнее…

Эх, Яков Моисеевич, подумала я… Не акварели у вас перед глазами, не акварели, а коньки «шарлотта», коричневые ботиночки, тугая шнуровка…

– Яков Моисеевич, простите за бестактность, но если уж зашел разговор… Не могу никак понять – зачем вам сегодня-то, после всей этой жизни – видеть его, сидеть за одним столом, обсуждать какие-то дела?

Он взглянул на меня недоуменно:

– Но… Господи, вы ничего не поняли! У нас же Алик! И он нуждается в присмотре, в заботе… В принципе, он вполне самостоятелен, хотя и живет с Морисом, – тот очень к нему привязан. У Алика вообще-то характер мягкий, покладистый характер… но… иногда у него бывают приступы страшной тоски, беспокойства. И тогда он уходит из дому… В последний раз полиция нашла его в Хайфе… Мы сбились с ног, чуть с ума не сошли от ужаса…

Понимаете, – он поднял на меня ясный старческий взгляд, – она родила его незадолго до смерти, когда ушла к Морису – навсегда… Очень роды были тяжелые, ребенок чуть не погиб…

Я молча смотрела на старика.

– Алик – ваш сын? – тихо выговорила я.

Он молчал, разглаживая салфетку большими пальцами, сточенными жизнью.

– Не знаю… – сказал он наконец. – Не знаю…

Я вдруг подумала о первом хозяине этого дома, о выкресте Шапиро. Где он застрелился – наверху, в одной из спален? В зале, где стоит старый рояль? – нет, это было бы слишком театрально… А может быть, пока семья еще спала, он вышел в утренний сад, где смиренно стоят плакучие сосны, в сад, влажный от росы, достал из кармана халата револьвер… И одинокий утренний выстрел не спугнул батистового облачка, упущенного по течению ленивой небесной прачкой…

– Позвольте, я оплачу счет, Яков Моисеевич, – сказала я, как обычно. – Меня хоть и выгнали в очередной раз с работы, но уплатили некоторую сумму, так что я гуляю…

– Знаете что, платите! – сказал вдруг непреклонный Яков Моисеевич. – Платите. У вас еще все впереди.

Он поцеловал мне руку и пошел.

И шел к ступеням, аккуратно огибая столики. В кепке, похожий на еврейского мастерового.

Из дыма жизни уносящейся – в сгущающийся смерти дым.