Текст книги "Америка: каким мир был бы без нее?"

Казалось, Фуко не знал, что Аятолла Хомейни десятилетиями произносил проповеди, разъясняя, какого рода исламское государство ему по душе. Эти идеи собраны в книге «Исламское государство», которую Хомейни опубликовал за несколько лет до прихода к власти. Получив ее, иранский правитель без промедления приступил к исполнению своей программы, установив царство террора. Сначала Фуко радовался казни бывших официальных лиц и тех, кто поддерживал шаха. Революции, говорил Фуко, должны действовать подобным образом. Но когда режим Хомейни начал казнить либералов, левых и гомосексуалистов, используя те же самые методы слежки, пропаганды и насилия, которые Фуко осуждал в других обстоятельствах – только в этот момент Фуко потерял свой энтузиазм. Он перестал говорить об Иране, обратившись к другим темам. Однако он никогда не извинялся за то, что поддерживал тиранию гораздо сильнее, чем любой из американских институтов. Вместо того чтобы предупредить об опасностях исламской тирании, он продолжал предупреждать об опасностях либеральной демократии.[22]22
  Michel Foucault. “What Are the Iranians Dreaming About?” cited in Janet Afary and Kevin B. Anderson, Foucault and the Iranian Revolution. University of Chicago Press, 2005; see also Jeff Weintraub. “Foucault’s Enthusiasm for Khomeini – the Totalitarian Temptation Revisited,” New Politics, Summer 2004, http://jeffweintraub.blogspot.com.


[Закрыть]

Почему Хомейни вообще так привлек Фуко? Я подозреваю, что причина была совсем не в Иране. Конечно, Фуко был там пару раз, но видел эту страну через призму своих предубеждений. В этом Фуко был одним из многих западных интеллектуалов, которые посещали тоталитарные страны и хвалили их систему управления. В течение двадцатого столетия прогрессивно настроенные интеллектуалы побывали в сталинской России, в маоистском Китае, на Кубе Фиделя Кастро, в Никарагуа под властью Ортеги и были очарованы «милым раем», который там якобы встретили. Каким-то образом репрессии остались для них невидимыми, хотя информация о них была вполне доступна. Очевидно, они проецировали свое собственное недовольство Западом на другие страны и видели их совершенно не такими, какими они были на самом деле. Точно так же Фуко превратил свою ненависть к Америке и Западу в восхищение Хомейни как заклятым врагом Америки. С точки зрения Фуко, Хомейни был достоин похвалы за то, что назвал Америку «великим Сатаной». Ведь это было сходно с мнением самого Фуко. Его слепоту можно обобщить, воспользовавшись словами Сола Беллоу: «Большая часть интеллекта может инвестироваться в невежество, если необходимость в иллюзиях действительно глубока».

Антиамериканизм Фуко, возможно, продолжал бы оставаться прочным и незыблемым, если бы не то, с чем он встретился, живя в Америке. Опыт убедил его, что в одном очень важном аспекте он не прав по отношению к Америке. Первоначально Фуко считал, что Европа – центр сексуальной свободы, а Америка – консервативная, пуританская страна. (Это мнение до сих пор разделяют многие.) То, что Фуко пережил в Сан-Франциско, полностью изменило его сознание. Вместо восприятия Америки как средоточия контроля и подавления, Фуко увидел страну, предлагающую новый тип свободы.

Интерес Фуко сосредоточился на разнице «нормального» и «ненормального». В своих ранних работах он пишет, что безумие когда-то считалось нормальным на Западе, поскольку в Средние века сумасшедшие свободно бродили среди нормальных людей. Но теперь Запад помещает умалишенных в специальные заведения, криминализируя их лишь за то, что они отличаются от других. Фуко продолжал изучать тюремную систему и пришел к удивительному открытию: людей бросают в тюрьмы только за то, что они «ненормальные». Согласно Фуко, тюремная система – это метафора современной жизни, в которой мы, считающие себя свободными агентами, в действительности подвержены различным формам незаметного институционального контроля. Этот контроль заставляет нас приспосабливаться к тому, что нормально, что от нас ожидают и что обязательно для исполнения, избегая при этом всего ненормального, эксцентричного и запрещенного. Глядя на сумасшедшие дома и тюрьмы, Фуко приходит к выводу, что большинство институтов (школы, банки, фабрики, сети магазинов, клиники, армейские бараки) напоминают сумасшедшие дома и тюрьмы. Работа Фуко посвящена разоблачению этих скрытых и не слишком скрытых форм власти и отстаиванию ценности нарушения правил как механизма, позволяющего взламывать систему контроля над индивидом.

Сегодня можно предположить, что вся эта болтовня была лишь апологией гомосексуальности, а в случае Фуко еще и педофилии. Фуко был гомосексуалистом, предпочитавшим секс с мальчиками-подростками. Он разработал сложную теорию, будто западная цивилизация провела фальшивое различие не только между гетеросексуальностью и гомосексуальностью, но и между взрослыми и детьми. В действительности же все якобы сексуальны от рождения и обладают способностью гибко переходить от гетеросексуальных предпочтений к гомосексуальным, ничего при этом не отбрасывая, даже педофилию. Фуко хвалит отношение гомосексуальной культуры к различию между мужчиной и женщиной и отвергает конвенциональную мораль, заменяя ее «лабораториями сексуальных экспериментов».[23]23
  Paul Hollander. Political Pilgrims. New Brunswick, NJ: Transaction Publishers, 1997.


[Закрыть]

Его биограф Джеймс Миллер сообщает, что Фуко проводил свои дни, занимаясь преподаванием, а свои ночи – ныряя в полную насилия садомазохистскую реальность Сан-Франциско. Днем он носил строгие брюки и пиджак, но вечером – кожаный костюм с дополнениями («защитой паха», зажимами для сосков, наручниками, плетками, палками для телесных наказаний, хлыстами и «эрекционными кольцами»). Миллер описывает все это в деталях. Фуко предпочитал употреблять наркотики перед тем, как заняться сексом. В 1975 г., впервые попробовав ЛСД, он говорил: «Единственное, что я могу сравнить с этим – секс с незнакомцем». В Сан-Франциско он открыл, что может иметь и то, и это. Фуко особенно наслаждался садомазохизмом, включая секс типа «хозяин-раб», который он рассматривал, как игру: «Иногда сцена начиналась с господина и раба, а в конце раб становился господином. Эта игра как источник телесного удовольствия очень интересна». Фуко видел садомазохизм «переживанием предельного состояния», что соответствовало его общему философскому пристрастию нарушать правила и проверять границы на прочность. Фуко сетовал, что гетеросексуалы упускают свои возможности: большая часть их энергии «направляется на ухаживания», а вот секс между людьми одного и того же пола «посвящен усилению интенсивности самого сексуального акта». О саунах для гомосексуалистов Фуко писал: «Можно пожалеть о том, что таких мест не существует для гетеросексуалов».[24]24
  Michel Foucault. Foucault Live: Interviews, 1961–1984. New York: Semiotext, 1996, p. 383.


[Закрыть]

Фуко понимал, что рискует своим здоровьем. Даже в 1983 г., уже зная, что СПИД уничтожает геев, он заявлял: «Умереть ради любви к мальчикам – что может быть прекраснее?» Миллер пишет, что Фуко, возможно, вплоть до самого конца не понимал, что у него СПИД. Спутник Фуко Даниэль Дефер, живший с ним долгое время, отрицает это, говоря, будто Фуко «прекрасно знал, что болен». Однако его это не беспокоило. Одно дело – рисковать собственной жизнью, но Фуко желал подвергать риску и жизни других людей. Очевидно, он чувствовал, что они также должны наслаждаться «опытами предельного состояния, даже если они несут смерть».[25]25
  Miller. The Passion of Michel Foucault, pp. 260-61, 264; Patrick Moore. Beyond Shame. Boston: Beacon Press, 2004, p. 72; David Macey. The Lives of Michel Foucault. New York: Vintage, 1993, p. 369.


[Закрыть]

Токвиль и Фуко – очень разные люди. Их разделяет не только разница в характере, но и полтора столетия. Токвиль был в совсем другой Америке, нежели Фуко. В известном смысле каждый из них приветствовал свободу определенного типа. Токвиль прославлял дух 1776 г. – предпринимательства, добровольных организаций, религиозной свободы. Фуко же – дух 1968 г., вовсе не свободу предпринимательства или Америку как силу, способствующую укреплению свободы в мире, но свободу телесного низа, свободу от ограничений традиционной морали. В чем разница между этими видами свободы? Какая из них лучше? Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо раскопать корни как 1776-го, так и 1968-го гг.

Глава 3
Novus ordo seclorum[26]26
  Дословно – «Новый порядок веков». Намек на 4 и 5 эклоги поэта Вергилия Марона Публия: «Magnus ab integro saeclorum nascitur ordo» (Сызнова ныне времен зачинается строй…).


[Закрыть]

Великобритания не имеет права залезать в мой карман, как и я – в ваш.

Джордж Вашингтон (1774 г.)[27]27
  Цитируется в издании John Richard Alden. George Washington: A Biography, p. 101, http://books.google.com.


[Закрыть]

В юности я уехал из Индии потому, что мне надоели тамошние кумовство и коррупция, невежество и продажность политиков, взятки, которые нужно было давать каждый день. В Индии, как и в большинстве других стран, ваша судьба определяется не вами. Она зависит от того, из какой вы семьи, мужчина вы или женщина, и к какой касте принадлежите. Однако я хотел быть архитектором собственной судьбы, что было невозможно в родной стране. Больше всего меня огорчало отсутствие возможностей даже для тех, кто подавал надежды и был готов усердно трудиться. По существу, в Индии у меня не было будущего. Я должен был эмигрировать, и в этом был не одинок. Многие из тех, кого я знал, пытались уехать. Они отправлялись в Канаду, Австралию или в Дубай.

Я же стремился только в Америку. Как мне сказали, она была достаточно велика, чтобы принять меня и дать мне шанс осуществить свои мечты. В Индии, как и в большинстве других стран, жизнь не зависит лично от вас. А в Америке, как я верил, жизнь – то, что вы делаете сами. «Делать» при этом не значит просто достигать успеха. Это – строить свою жизнь. В Америке у меня не было ни семьи, ни родственников, ни денег. Но здесь я не только осуществил свои мечты, но превзошел их. Изначально я намеревался стать руководителем корпорации. Вместо этого я нашел свое истинное призвание как писатель, лектор и режиссер. Я приехал открывать Америку, а открыл самого себя. В этой стране я не только нашел успех. Я смог написать сценарий своей жизни. В Америке вашу судьбу не решают за вас. Вы строите ее сами.

Моя история в некотором отношении необычна, но она тоже часть более широкой истории Америки. За столетия десятки миллионов иммигрантов приезжали в Америку со всех концов Европы, а теперь и из Китая, Кореи, Шри-Ланки, Гаити, Мексики. Почему же все они приехали сюда? Во-первых, хотели сбежать из мест, где жили раньше. Что-то в там душило их стремления или разрушало их достоинство. Во-вторых, они приехали потому, что знали: Америка не похожа на их собственные страны. Она не просто предлагает им более обеспеченную жизнь. Она дает более полную и лучшую жизнь, которую невозможно иметь где-нибудь еще.

Представим ирландского крестьянина середины девятнадцатого столетия, живущего в деревне, где нужда – обычное дело. Семья ютится в крошечном домике, носит изорванную одежду, и редко ест досыта. Структура общества – в основном феодальная. Крупные землевладельцы управляют жизнью тех, кто работает на принадлежащей феодалам земле. Сами они, в свою очередь, ответственны перед местной верхушкой, представители которой кланяются еще более могущественным аристократам, зависимым от английского трона. Будучи крестьянином, вы умеете играть по правилам, регулирующим вашу работу, питание, семейную жизнь. Если вы откажетесь повиноваться, то могущественные люди побьют и разорят вас. В лучшем случае, они выкинут вас со своей земли, и вы должны будете найти другого землевладельца, перед которым снова придется кланяться и заискивать. Эта необходимость вечно кланяться унизительна, но вы в этом не одиноки. Даже люди из высших социальных слоев должны обладать добродетелями царедворца, что значит кланяться и заискивать перед другими, кто еще выше по социальному положению и могущественнее.

Так продолжается день за днем – образ жизни, который, кажется, невозможно изменить. Вы могли бы даже думать, что он вечен, но затем наступает Великий картофельный голод – худший, чем случалось прежде, и теперь вам угрожает голодная смерть. Вы пытаетесь есть насекомых и коренья, но вскоре даже эта пища становится недоступной. Вы смотрите в глаза своим детям и знаете, что смерть рыщет рядом с ними. Ваша семья умудряется уехать – сесть на корабль, оставив позади все, что вы имели, и ту жизнь, которую вы знали. Вот так вы и прибыли в Америку. Будущие поколения скажут, что вы приехали добровольно. Ведь ваша судьба оказалась иной в сравнении с долей афроамериканцев, привезенных насильно, в цепях. Конечно, это различие верно, однако только в том, что вы приехали якобы по собственной воле. На самом же деле, вас вытолкнули из вашей страны, а за рубеж отправили голод и отчаянье. И вы открыли Америку не потому, что мечтали об этом. Вам пришлось бежать от кошмарной жизни.

Даже в Америке жизнь оказалась нелегкой. Никто не приглашал вас и других ирландцев приехать сюда. Никто особо не рад, что вы здесь. Все непривычно – ландшафт, то, как люди разговаривают, пища, работа. И ко всем вашим несчастьям здесь процветает открытая дискриминация. Предложения о работе сопровождаются надписями: «Ирландцам не обращаться». Когда есть работа, она требует больших усилий, а иногда и опасна. Страховки на случай, если вы заболеете или поранитесь, не существует. Вы можете быть уволены или заменены мгновенно. Среди иммигрантов поговаривают, что рабы на Юге живут легче, ведь о них заботятся в старости и когда они заболеют, а вы должны сами решать свои проблемы. Временами вы настолько теряете присутствие духа, что хотели бы вернуться обратно, но это невозможно – вернуться-то некуда. И вы продвигаетесь вперед, преодолевая трудности, а не преуспевая, выживая, а не процветая. Однако постепенно ситуация улучшается. Медленно (иногда это может занять несколько десятилетий) ваша семья и другие семьи, обосновавшиеся в новой стране, выигрывают трудную битву с нуждой. Теперь вы добились успеха и стали «инсайдером», с печалью посматривающим на новых иммигрантов, приехавших после вас. Вы досконально знаете все страдания, а также и возможности, которые их ожидают.

В Ирландии вы были коренным жителем, а в Америке стали иностранцем. Вы цепляетесь за старый образ действий, даже когда он не слишком уместен, вы ищете общества других людей, кто думает и говорит, как вы, кто знает старые ирландские песни. Однако с течением времени вы понимаете, что должны попытаться стать частью новой страны. Это не просто одна из возможностей: это то, что необходимо сделать. Вы жили в Америке достаточно долго, и теперь уже как бы не полностью ирландец. Однако вы все же и не полностью американец. Вы, будто человек, идущий по натянутому канату от крыши одного здания к другому, и теперь находитесь в крайне ненадежном положении. Вы нервно смотрите назад и чувствуете соблазн спрятаться. Но в той точке, где вы находитесь, расстояние, которое вы уже преодолели, более опасно, чем то, что лежит перед вами. И вы отважно движетесь вперед. Ваши предки в прежней стране посчитали бы это невозможным, но вы решаете перестать считать себя ирландцем и вместо этого становитесь американцем. К своему изумлению, вы понимаете, что это удается, и это так необычно! Никто не может переехать из другой страны в Ирландию и «стать ирландцем», или переехать в Индию и «стать индийцем». Чтобы быть ирландцем, у вас должны быть ирландские предки и ирландская кровь. Чтобы быть индийцем, вы должны иметь оливковую кожу и родителей индийцев. В отличие от Ирландии, Индии и других стран, принадлежность к Америке определялась не кровью и рождением, но принятием Конституции страны, ее законов и общего для ее граждан образа жизни. Вот как ирландцы, итальянцы, евреи, а сегодня и корейцы, жители Южной Азии и Западной Индии могут приехать в эту страну и со временем «стать американцами».

Эта глава посвящена духу основания Америки, духу 1776 г. Я собирался начать с короткого рассмотрения истории прибытия в Соединенные Штаты иммигрантов, но вскоре понял, что история Америки – это история иммиграции. Десятки лет назад Франклин Рузвельт был приглашен выступить перед членами консервативной организации «Дочери Американской революции», чьи члены были потомками самых первых американских поселенцев. Несмотря на это, президент Рузвельт обратился к ним: «Дорогие иммигранты». Все американцы, кроме афроамериканцев, привезенных как рабов, являются иммигрантами или происходят от иммигрантов. Даже коренные американцы – индейцы – пришли в Америку откуда-то еще, вероятно, из Азии и попали на северо-американский континент, перейдя по сухопутному пути через Берингов пролив. Поэтому, строго говоря, они тоже иммигранты.

В чем значимость американского наследия иммигрантов? В том, что с самого начала Америка стала страной особого типа. Поначалу она была необитаемой, а затем здесь поселились люди, пришедшие из других стран. Иммигранты отличаются от обычных людей. Во-первых, благодаря своему характеру или обстоятельствам они чаще оказываются непоседами – теми, кто недоволен существующим порядком вещей. Во-вторых, они склонны браться за рискованные дела, оставив позади почти все, чтобы начать свою жизнь с чистого листа. В-третьих, они способны стать импровизаторами – людьми, которые могут приспособиться к новым условиям и научиться тому, что необходимо для выживания и процветания. В-четвертых, иммигранты умеют полагаться на самих себя. Они оставили старые системы социальной поддержки – касту или семью, чтобы создать новую жизнь, надеясь только на собственные усилия. Это люди того типа, для которых и была создана Америка. Они-то и сделали Америку страной, которой она стала сегодня.

Дух 1776 г. – это дух иммигрантов, отказа от старого мира и нового начала. Этот же дух побуждал людей до 1776 г. и после него оставлять свои родные края и приезжать в Америку. Он стал причиной решения Америки объявить свою независимость от Великобритании. В некотором смысле целая страна решила собрать вещи и оставить Мать-Англию. Вместе американцы решили создать новую политическую и экономическую систему для людей нового типа. В конце восемнадцатого столетия они очень ясно понимали, что значит рискнуть всем (включая саму жизнь) ради нового предприятия по созданию новой страны. Они понимали это потому, что были из иммигрантов. Их предки когда-то лично взяли на себя те же самые риски, которые они совместно брали теперь, насильственно отъединяясь от Британской империи и устанавливая novus ordo seclorum.

Иммигрантский характер американцев и самого основания Америки – это важный фон, на котором нужно оценивать критику духа 1776 г. прогрессистами и левыми. Их критика называет Основателей Америки помещиками, богатыми белыми владельцами рабов, которые учредили правительство ради защиты своих наследственных и сословных привилегий. Эта критика повсеместно звучала в 1960-е годы, а в наши дни широко преподается в школах и колледжах. Ее источник находится в книге историка Шарля Берда, изданной в начале двадцатого века. В своем фундаментальном труде «Экономическая интерпретация Конституции» Берд утверждает, что Основатели были богатыми землевладельцами, имевшими интересы в сельском хозяйстве и производственной сфере; многие из них владели рабами. Отсюда он заключает, что Конституция была инструментом для этих «белых богатых ребят», позволяющим им защитить и расширить свои привилегии. Берд считает очень значимым то, что женщины, рабы и те, кто служил по договору, обязывающему работать определенное время, не были представлены на Конституционном конвенте в Филадельфии.[28]28
  Charles Beard. An Economic Interpretation of the Constitution. New York: Dover Books, 2004.


[Закрыть]

Эти темы были взяты на вооружение учеными-прогрессистами типа Говарда Зинна и Ноам Хомски. Последний утверждает, что Основатели Америки, как и британцы, были богатыми аристократами, презиравшими обычных тружеников, считавших их частью «черни». Следовательно, пишет Хомски, Основатели хотели защитить интересы рабовладельцев и владельцев недвижимости и передать свои привилегии потомкам. Дебаты по Конституции разоблачают, как считает Хомски, план Мэдисона «защитить богатое меньшинство от большинства». Зинн тоже подчеркивает богатство Основателей: «Джордж Вашингтон был самым богатым человеком Америки. Джон Хэнкок – преуспевающим бостонским торговцем. Бенджамин Франклин – состоятельным печатником».

Зинн приходит к такому заключению: «С момента основания нации до настоящего дня правительство учитывает интересы богачей, пляшет под дудку корпораций, не считаясь с интересами трудящихся, и втягивает нацию в войну ради экономической экспансии и политических амбиций».[29]29
  Noam Chomsky. “The U. S. Behaves Nothing Like a Democracy,” http://salon.com; Howard Zinn. A People’s History of the United States. New York: HarperPerennial, 1983, pp. 74, 85–86; Howard Zinn. A Power Governments Cannot Suppress. San Francisco: City Lights, 2007, p. 116.


[Закрыть]

Насколько справедливы эти обвинения? Конечно, Основатели были среди наиболее преуспевающих и образованных граждан общества, и это хорошо, ибо, кто знает, на что была бы похожа Америка, если бы она была основана наименее успешными и наиболее невежественными гражданами того времени. Действительно, из пятидесяти пяти человек, собравшихся в Филадельфии, не менее тридцати владели рабами. Несмотря на это, они не были помещиками-аристократами, которые желали сохранить и расширить свои собственные права на имущество и привилегии. Доказать это весьма просто: где эти права и привилегии? Во время своего недавнего посещения Маунт-Вернона, я спросил о том, где сейчас живут потомки большой семьи Вашингтона. Экскурсовод сказала, что она не знает, но одна из родственниц Вашингтона живет в этом же районе, хотя, возможно, она уже переехала. В любой другой стране это было бы удивительно. Люди ожидали бы, что потомки основателя страны наслаждаются славой и богатством. Такая возможность была доступна Вашингтону, который мог, вероятно, стать монархом, если бы захотел, и учредить королевскую линию наследования. Вместо этого он отверг монархию и выбрал систему правления, не давшую членам его семьи никаких особых преимуществ. Потомки Джефферсона живут в таком же историческом забвении. Единственный раз я слышал что-то о них, когда потомки его рабыни Салли Хемингс появились на «Шоу Опры Уинфри», утверждая, что являются кровными родственниками третьего президента Америки.

Если прогрессисты ошибаются относительно духа 1776 г., если в реальности этот дух вовсе и не дух поместной аристократии, но дух иммигрантов, тогда можно ли отбросить критику американских основателей? Наоборот, это предполагает, что нас ждет еще более болезненный выпад. В пересмотренной концепции прогрессистская критика становится также атакой на самих иммигрантов. Обвинение в воровстве, первоначально предназначавшееся мнимым аристократам, теперь обращается против иммигрантов и их потомков. Они обвиняются в жадности и стяжательстве за то, что основали общество такое же жадное и стяжательское, как сами. Не удивительно, что такое общество отнимает землю у местных индейцев; что эти грубые эгоистичные люди использовали в своих интересах работорговлю для ввоза африканцев и их бесплатной работы. Не удивительно, что поселенцы охотно силой забрали половину Мексики и позже установили имперское правление на Филиппинах. Америка, как и Южная Африка, установила демократию «расы господ». Это оказалось демократией для белых поселенцев и им подобных, но не для чернокожих и других меньшинств. Это также было своего рода пиратством, отъемом у темнокожих меньшинств их вещей и прав в рамках закона. Капитализм, считают многие прогрессисты, это система организованного отъема того, что производят трудящиеся. Это хорошо согласуется с навыками беспощадной конкуренции, которые демонстрируют иммигранты. И совершенно типично для таких иммигрантов-капиталистов желать применения американской военной мощи для подчинения остального мира и доминирования над ним.

В этой книге я исследую подобные обвинения и отвечаю на них. Однако мы не можем оценить их, не спросив, что нового принес дух 1776 г. В некотором смысле это – ответ на не знание президента Обамы. Когда в 2009 г. его спросили, считает ли он Америку исключительной, Обама ответил утвердительно, точно так же, как англичанин считает исключительной Англию или грек Грецию. Этим Обама хотел сказать, что Америка исключительна не более, чем любая другая страна.[30]30
  James Fallows. “Obama on Exceptionalism,” The Atlantic, April 4, 2009, http://theatlantic.com.


[Закрыть]

Ради улучшения образования президента я рискну доказать, что он неправ. Здесь ограничусь лишь изложением двух уникальных принципов, которые были сформулированы Томасом Джефферсоном в Декларации независимости 1776 г. и затем вошли в Конституцию и политическую архитектуру основания Америки. Эти принципы представлены в двух важных фразах: «созданы равными» и «стремление к счастью».

Согласно Томасу Джефферсону, «Американская революция была движима очевидной истиной: человеческие массы не родились с седлом на спине, а немногие счастливчики – обутыми в сапоги со шпорами и готовыми в соответствии с законом скакать верхом во имя славы Бога».[31]31
  Thomas Jefferson. Letter to Roger C. Weightman, June 24, 1826, in Merrill D. Peterson, ed., The Portable Thomas Jefferson. New York: Penguin, 1985, p. 585.


[Закрыть]

Это может показаться со стороны Джефферсона словесным преувеличением, но до Американской революции все правительства во всех странах опирались на немногих счастливчиков, во всеоружии утверждавших свое право седлать коней, скакать верхом и править массами. Это не означает, что граждане нигде не имели прав. Например, Англия даровала права гражданам в рамках традиции, уходящей корнями к «Великой хартии вольностей». Ключевое слово здесь – «даровала». В Англии, как и в других странах, король или правящий класс сверху жаловал права и привилегии. Если люди обладали правами и защитой, они принадлежали королю, который мог их одарить. И они одарены им из щедрости. В Англии король также считался собственником всей территории королевства, а права собственности были лишь временными дарами, отданными в пользование или пожалованными монархом. Значит, сами по себе – в отсутствии королевского дара – люди не имели никаких прав и ничем не владели.

Американская революция привела к власти первое правительство в мире, основанное на главном принципе: суверенитет и права находятся у народа, а не у короля или правящего класса. Если европейские страны видели верховную власть в «божественном праве», Америка видела ее в «согласии между управляемыми». Но это не совсем верно. Рассмотрим известное заявление Джефферсона в Декларации: «Все люди созданы равными и наделены своим Создателем определенными неотчуждаемыми правами». Заметьте, Джефферсон как человек Просвещения и никак не ортодоксальный христианин, тем не менее, видит первоисточником равенства и прав именно Создателя. Почему не народ? Потому что никогда «все люди» или народ не соглашались с таким суждением. Более того, даже если они сделали бы это, все люди не стали равными, как не стали бы одинаково высокими, умными или нравственными путем взаимного или общего согласия!

Джефферсон имеет в виду, что все люди равны в том, что обладают одинаковой человеческой природой. Будучи людьми, они все имеют одинаковую духовую ценность в глазах своего Создателя. Именно из этого равенства законное правительство получает свои полномочия на то, чтобы править на основе согласия тех, кем правит. Не отрицая Божественного права, Джефферсон тоже обращается к нему. Однако в американском случае Бог утверждает систему, в которой верховная власть или суверенитет происходит не от короля, а от народа. Королевская верховная власть, существующая по воле Божьей, уступает дорогу общественной верховной власти, существующей по воле Божьей. Америка установила первое в истории правительство, которое опиралось на выражение «мы – народ»[32]32
  Цитируется по: Harry Jaffa. A New Birth of Freedom. Lanham, MD: Rowman and Littlefield, 2000), p. 46.


[Закрыть].

Это сдвиг исключительной важности. Вместо движения прав и привилегий «вниз», от короля к народу, теперь они стали направляться «вверх», от народа к правителям. В прежнем варианте король даровал ограниченную власть и права народу, а в Америке граждане даруют ограниченные полномочия и власть своим правителям. В других странах люди – это подданные и подчиненные законам. Они владеют правами только с разрешения государства. В Америке же нет подданных, только граждане, которые подчиняются только законам, ими самими учрежденным через своих законных представителей. Эти представители обладают властью по воле народа и должны повиноваться тем же законам, что и все остальные люди.

Так правительство, управляющее народом, и выбирается народом на основании правила принятия решений большинством голосов. Но кто контролирует правительство? Американский ответ на этот вопрос – Конституция. Следовательно, американское решение отличается от английской практики. Англия не имела письменно зафиксированной конституции. Вместо этого английский закон был основан на общем праве – неписанных правилах, обычаях и прецедентах. Оно развивалось столетиями. Американские же Основатели приняли Конституцию или «высший закон», превосходящий даже принцип принятия решения большинством. Зачем нужен такой закон? Если правительства получают власть путем демократического процесса, почему они должны быть ограничены и контролируемы более высоким законом? Причина в том, что американские Основатели понимали ограничения принципа подчинения меньшинства большинству.

При демократии может показаться странным, что на право большинства принимать решения должны накладываться некие ограничения. Причина для этих ограничений в том, что люди создали правительство, а правительство должно править в интересах всего народа. В условиях Америки, конечно, существуют сложности с понятием «весь народ». Штаты, а не граждане напрямую, приняли Конституцию. И даже сегодня, на президентских выборах, люди выбирают своего лидера через штаты (например, «Штат Вирджиния голосует за Барака Обаму»). Несмотря на это, суть остается в том, что правительство получает свою моральную легитимность от народа целиком. Полностью легитимное правительство только то, которое правит благодаря общему согласию. Ведь народ решает, как целое. Проблема в том, что на практике достичь общего согласия почти невозможно. Поэтому принцип большинства становится следующей наилучшей заменой. Тем не менее, правило большинства должно быть установлено так, чтобы большинство правило в интересах целого. Мэдисон пишет: «Воля большинства должна быть абсолютным заменителем воли общества в целом».[33]33
  Thomas Jefferson. Notes on the State of Virginia. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1954, pp. 120–121.


[Закрыть]

Иначе можно сказать, что большинство не должно использовать свою власть для попрания прав меньшинства. Основателей это очень беспокоило. Что, если большинство решит, скажем, конфисковать собственность меньшинства? Основатели настойчиво говорили: «Тирания большинства столь же опасна, как и тирания одного человека. В некотором смысле она даже опаснее». Плохо быть подавляемым одним человеком, но еще хуже быть угнетенным массой сограждан. В «Заметках о Вирджинии» Джефферсон утверждал: «выборный деспотизм – это не то правительство, за которое мы боролись».[34]34
  Alexander Hamilton, James Madison and John Jay. The Federalist, No. 84. New York: Barnes and Noble, 2006, p. 474.


[Закрыть]

Поэтому американские Основатели разработали множество механизмов для ограничения власти центрального правительства (даже избранного), чтобы гарантировать невозможность подавления этим правительством всех или хотя бы некоторых своих граждан. Конституция – это документ, разрешающий создание правительства с ограниченными полномочиями. В ней говорится, что федеральное правительство должно делать то-то и то-то. А за пределами этого федеральное правительство не имеет полномочий. Когда Томас Джефферсон, а позже Джеймс Мэдисон предложили добавить к Конституции «Билль о правах», Александр Гамильтон выступил против этого. В № 84 издания «Федералист»[35]35
  Ibid, No. 51, pp. 288-89.


[Закрыть] Гамильтон писал: «Перечисление таких прав не только не является необходимым, но может быть даже опасным». Он спрашивал: «Зачем заявлять, что нельзя делать то, на совершение чего не дано власти?». И добавлял: «Зачем, к примеру, нужно говорить, что свобода прессы не должна ограничиваться, если не дается власти, путем которой такие ограничения могут быть наложены?» Гамильтона беспокоило, что «…детальное перечисление ограничений федеральных властей могло бы соблазнять правительство брать на себя неоправданные полномочия в областях, где особые ограничения не перечислены».[36]36
  Eugene Kamenka, ed. The Portable Karl Marx. New York: Penguin Books, 1983, p. 389.


[Закрыть]