Текст книги "История кесарей. Тайны Древнего Рима"

14. В то же самое время, когда он совершил эти убийства, видимо потому, что срочно нуждался в деньгах, он изобрел другой способ извлекать доход, следующим образом. Он по чрезмерным ценам попродавал выживших в гладиаторских боях консулам, преторам и прочим, не только добровольным покупателям, но также и другим, вынужденным вовсе против собственного желания давать такие зрелища на цирковых играх, и в особенности он продал их людям, особо выбранным по жребию для устройства подобных состязаний (так как он приказал, чтобы два претора были выбраны по жребию, чтобы отвечать за гладиаторские игры согласно давнему обычаю); сам же он восседал на возвышении аукциониста и поднимал цены. Многие также прибыли из-за города, чтобы посостязаться на торгах, главным образом потому, что он позволил всякому, кто того желал, использовать большее число гладиаторов, чем разрешал закон, и потому что он часто сам посещал их.

Таким образом, люди купили их за большие суммы, некоторые потому, что они действительно того хотели, другие с мыслью удовлетворить Гая, а большинство, считавшиеся богачами, из желания воспользоваться тем оправданием, что они утратили часть своего состояния, но, став беднее, сохранили свои жизни [56]. Все же, совершив все это, он позже извел лучших и самых известных из этих рабов ядом [57]. Он сделал то же самое также с лошадями и возничими соперничающих партий; поскольку был сильно привязан к партии, носившей лягушачьи зеленое, которую из-за этого цвета называли также «партией порея» [58]. Поэтому даже сегодня место, где он имел обыкновение тренироваться в вождении колесниц, называют после него Гайянумом. Одного из коней, названного им Инкитатом, он имел обыкновение приглашать на обед, где предлагал ему позолоченный ячмень и пил за его здоровье вино из золотых кубков; он клялся жизнью животного и его благополучием и даже обещал сделать его консулом, обещание, которое он несомненно выполнил бы, если бы прожил дольше [59].

15. Для обеспечения его средствами еще ранее было установлено, что все еще живущие люди, пожелавшие некогда завещать что-нибудь Тиберию, должны в случае своей смерти даровать то же самое Гаю; для того, чтобы казаться имеющим право принимать наследства и получать такие подарки вопреки законам (поскольку он не имел тогда ни жены, ни детей), он заставил принять сенатское постановление. Но ко времени, о котором я говорю, он захватил для себя, безо всякого постановления, совершенно всё имущество тех, кто служил центурионами и, после триумфа, отпразднованного его отцом, оставил его кому-нибудь, кроме императора. Когда же оказалось, что и этого недостаточно, он нашел следующий, третий способ добывания денег.

Был сенатор, Гней Домитий Корбулон, который полагал, что дороги в правление Тиберия находились в плачевном состоянии, и постоянно донимал этим дорожных магистратов, а кроме того постоянно досаждал по этому поводу сенату [60]. Гай теперь взял его в сообщники, и с его помощью напал на всех тех, живых или мертвых, кто когда-либо был дорожным магистратом и получал деньги на восстановление дорог; и оштрафовал и их, и их подрядчиков под тем предлогом, что они ничего не построили. Для содействия ему в этом вопросе Корбулон был тогда сделан консулом, но позже, в правление Клавдия, обвинен и наказан; ибо Клавдий, не только перестал требовать какие-либо суммы, все еще числившиеся в долгах, но, напротив, изъял то, что заплатили, частично из государственной казны, а частично у самого Корбулона, и вернул тем, кто был оштрафован.

Но это произошло позже. Во время, о котором я рассказываю, не только разные уже названные разряды людей, но в действительности всякий в Городе был ограблен тем или иным способом, и ни у кого, чем-либо обладавшего, то ли мужчины, то ли кого-то другого, имущество не осталось в целости. Ведь если Гай в самом деле и позволил жить кое-кому из стариков, даже называя их своими отцами, дедами, матерями и бабушками, он не только обирал их, пока они жили, но также унаследовал их имущество, когда они умерли.

16. И до этого времени Гай не всегда плохо говорил о Тиберии перед всяким, но также был далек от упреков другим, когда они осуждали того то ли в частных разговорах, то ли публично, и на самом деле испытывал радость от их замечаний. Но теперь он вошел в помещение сената и стал пространно восхвалять своего предшественника, а кроме того сурово упрекнул сенат и народ, говоря, что они поступали неправильно, порицая его. «Сам я имею право делать это, – сказал он, – в своем качестве императора; но Вы не только поступаете неправильно, но и также виновны в оскорблении величия, позволяя такой тон по отношению тому, кто был некогда вашим правителем».

Вслед за этим он разобрал по отдельности случай каждого человека, лишившегося жизни, и попробовал показать, как по крайней мере считал народ, что сенаторы были ответственны за смерть большинства из них, осудив всех их голосованием. Подтверждения этого, намекая, что они получены из тех самых документов, которые он когда-то объявил сожженными, он приказал прочитать им императорским вольноотпущенникам. И добавил: «Если бы Тиберий действительно поступал неправильно, то Вы не должны бы чтить его как Юпитера, пока он жил, неоднократно говоря и голосуя тогда так, как вы делали, а теперь поворачиваться в противоположную сторону. Но Тиберий не один, к кому вы относились двуличным образом; Сеяна [61] тоже вы сначала надули тщеславием и испортили, а потом казнили его. Поэтому я также не должен ждать никакого порядочного отношения от вас».

После нескольких подобных замечаний он представил в своей речи самого Тиберия, говорящего ему: «Обо всем этом ты сказал хорошо и по правде. Поэтому не проявляй никакой привязанности к любому из них и не щади ни одного из них. Ведь все они ненавидят тебя, и все они молятся о твоей смерти; и они убьют тебя, если смогут. Не помышляй, чтобы твои поступки понравились им, и они не стали бы возражать против них, если бы заговорили заговорят, но смотри исключительно на свое собственное удовольствие и безопасность, так как они являются самыми справедливыми требованиями. Таким образом, ты не претерпишь никакого ущерба и будешь одновременно наслаждаться всеми величайшими удовольствиями; они будут также уважать тебя, хотят ли они того или нет. Если, однако, ты последуешь противоположным путем, это в действительности не принесет тебе никакой пользы; ведь, хотя на словах ты может и достигнешь пустой славы, ты не получишь никакого выигрыша, но станешь жертвой заговоров и бесславно погибнешь. Ибо ни одним живым человеком не управляют по его доброй воле; напротив, только пока человек боится, он ищет расположения сильнейшего, но когда становится храбрым, он мстит за себя на человеке, который более слаб» [62].

В завершение этого обращения Гай восстановил обвинение в оскорблении величия, приказал, чтобы его повеления были сразу занесены на бронзовую доску, а затем, торопливо умчавшись из здания сената, ушел в тот же день в пригород. Сенат и народ были в большом страхе, поскольку они помнили обвинения, произнесенные ими против Тиберия, и в то же самое время ощутили разницу между словами, только что услышанными от Гая, и его предыдущими высказывания.

В тот момент их тревога и уныние воспрепятствовали им сказать что-нибудь или заняться какими-нибудь делами; но на следующий день они собрались снова и щедро даровали Гаю почести как праведнейшему и благочестивейшему правителю, поскольку почувствовали себя очень благодарными ему за то, что не погибли, как другие. Соответственно, они проголосовали, чтобы приносить ежегодные жертвы его Милосердию, как в годовщины дня, когда он выступил со своим обращением, так и в день Палатинских празднеств; в этих случаях золотое изображение императора следовало нести до Капитолия [63], и мальчикам самого благородного происхождения петь гимны в его честь. Они также предоставили ему право овации [64], как будто он победил неких врагов.

17. Таковы были почести, постановленные ими декретом в том случае; и позже, почти по любому поводу они были верны себе в том, чтобы добавлять другие. Гай, впрочем, вовсе не заботился о таком роде триумфа, поскольку не считал каким-то достижением вести колесницу по суше; с другой стороны, он стремился провести свою упряжь через море, как это произошло, соединив воды между Путеолами и Бавлами (последнее место находится прямо через залив от города Путеолы, на расстоянии двадцати шести стадиев) [65].

Из кораблей для моста некоторые были приведены туда с других стоянок, но прочие были построены на месте, потому что количество, которое могло быть собрано там за краткий промежуток времени, было недостаточно, даже при том, что были собраны все возможные суда – так что в итоге очень серьезный голод случился в Италии, и особенно в Риме. При сооружении моста был не просто создан проезд, но также и места отдыха, и жилые помещения были построены вдоль него, и в них была проточная вода, пригодная для питья.

Когда все было готово, он надел нагрудный доспех Александра (или то, что считал им), а поверх – шелковую лиловую хламиду, расшитую большим количеством золота и многими драгоценными камнями из Индии; кроме того, он опоясался мечом, взял также щит и надел венок из дубовых листьев. Затем он принес жертву Нептуну и некоторым другим богам, а также Зависти (чтобы, как он выразился, ничья ревность не преследовала его), и вступил на мост со стороны Бавл, взяв с собой множество вооруженных всадников и пехотинцев; и стремглав помчался в Путеолы, будто преследуя врага.

Там он оставался в течение следующего дня, словно отдыхая от сражения; затем, одетый в златотканую тунику, он возвратился по тому же самому мосту в колеснице, запряженной скаковыми лошадьми, одержавшими множество побед. Долгая процессия тех, кто подразумевался добычей, следовала за ним, включая Дария из семьи Аршакидов [66], который был одним из парфян, живших тогда в Риме как заложники. Его друзья и спутники в цветастых одеяниях следовали в повозках, а затем прошли войска и остальная часть толпы, каждый человек одетый на свой собственный вкус.

Конечно, во время такого похода и после столь выдающейся победы он должен был произнести речь; потому он поднялся на возвышение, подобным же образом установленное на судах около середины моста. Сначала он расхваливал себя как предпринимающего великие дела, а затем похвалил солдат как мужей, подвергшихся великим тяготам и опасностям, упомянув в особенности это их достижение в пересечении моря пешком. За это он раздал им деньги, и после того они пропировали остальную часть дня и на протяжении всей ночи, он на мосту, словно на острове, а они на лодках, поставленных на якорь вокруг. Свет в изобилии сиял для них с самого моста, и, кроме того, множество огней было в горах. Поскольку местность имела форму полумесяца, и огни были зажжены со всех сторон, как в театре, то темнота не ощущалась вовсе; действительно, его желанием было сделать вечер днем, как он сделал море землей.

Когда он насытился и напился доброго и крепкого вина, он сбросил многих своих спутников с моста в море и топил многих других, подплывая и нападая на них в лодках, снабженных клювами [67]. Некоторые погибли, но большинство, хоть и пьяные, сумели спастись. Это произошло вследствие того, что море было чрезвычайно тихим и спокойным и в то время, когда строился мост, и в то время как имели место другие события. Это тоже сообщило императору некоторый душевный подъем, и он заявил, что даже Нептун побоялся его; что же до Дария и Ксеркса [68], он вовсю потешался над ними, утверждая, что соединил гораздо большее пространство моря, чем сделали они.

18. Это было концом того моста, но также послужило источником смерти для многих; ведь, так как Гай исчерпал свои средства на его строительстве, он принялся злоумышлять против еще большего числа людей, чем когда-либо, из-за их имущества. Он проводил суды и единолично, и вместе со всем сенатом. Это собрание также рассматривало некоторые дела отдельно; оно, однако, не обладало правом окончательного решения, и было много жалоб на его приговоры. Решения сената обнародовались разными способами, но когда какие-нибудь люди осуждались Гаем, их имена вывешивались, как будто он боялся, что народ не мог бы узнать об их участи иначе. Таким образом они были казнены, некоторые в тюрьме, и другие, будучи сброшенными с Капитолийского холма: а некоторые покончили с собой заранее. Не было никакой безопасности даже для тех. кто был сослан, но многие из них также распростились с жизнью или по дороге или в то время, как находились в изгнании [69].

Нет никакой потребности излишне обременять моих читателей, входя в подробности большинства этих случаев, но один или два из них заслуживают особого упоминания. Так. Кальвисий Сабин, один из выдающихся мужей сената, только что возвратившийся из наместничества в Паннонии, был обвинен вместе со своей женой Корнелией. Обвинение против нее состояло в том, что она проверяла часовых и наблюдала за упражнениями солдат [70]. Эти двое не предстали перед судом, но покончили с собой ранее установленного времени тот же самый путь избрал Титий Руф, обвиненный в том, что говорил, будто сенат думает одно, а голосует за другое Также некий Юний Приск, претор, обвинялся в разных преступлениях, но на самом деле его смерть произошла из-за предположения, что он был богат. В этом случае Гай, узнав, что тог человек не имел ничего, что оправдало бы его смерть, сделал замечательное утверждение: «Он дурачил меня и погиб напрасно, и, наверное, точно так же жил».

19. Один из этих людей, попавших в то время под суд, Домитий Афр, оказался на грани смерти по необычной причине, и спасся еще более замечательным образом. Гай в любом случае ненавидел его, потому что в правление Тиберия он обвинил женщину, связанную с его матерью Агриппиной [71]. Как следствие Агриппина, когда она позже встретила Домития и увидела, как в смущении он сошел с ее пути, позвала его и сказала: «Не бойся, Домитий, это не тебя я должна винить, но Агамемнона».

В то время, о котором идет речь, Афр поставил изображение императора и поместил под ним надпись того содержания, что Гай в свои двадцать семь лет уже дважды консул. Это привело в ярость Гая, который решил, что тот упрекает его за молодость и незаконные деяния [72]. Вследствие этого поступка, которым Афр надеялся обрести безопасность, император приказал немедленно привести его в сенат и зачитал длинную речь против него. Так как Гай всегда стремился превзойти всех ораторов [73] и знал, что его противник был чрезвычайно одарен красноречием, он постарался в этом случае превзойти его. И он, конечно, приговорил бы Афра к смерти, если бы последний вступил в малейшее состязание с ним.

Когда так случилось, тот человек не стал как-либо отвечать или защищаться, но изобразил себя изумленным и пораженным способностями Гая, и, повторяя пункт обвинения за пунктом, хвалил его, как будто был просто слушателем, а не сам находился под судом. Когда ему представилась возможность говорить, он прибегнул к просьбам и жалобам; и, наконец, он бросился на землю, и лежа там распростертым ниц, изображал молящего к своему обвинителю, притворяясь боящимся его более как оратора, чем как Кесаря.

Гай, соответственно, когда он все это увидел и услышал, растаял, полагая, что действительно поразил Домития силой и красотой своей речи. Из-за этого, так же как ради Каллиста, вольноотпущенника, которого он обычно уважал и чьего расположения добился Домитий, он оставил тогда свое негодование. И когда Каллист позже укорял его в том, что он поспешно обвинил человека, ответил: «Было бы неправильно для меня такую речь произносить самому себе». Таким образом Домитий был спасен, сумев убедить, что более не является хорошим оратором.

С другой стороны, Лукий Анней Сенека [74], превосходивший мудростью всех римлян своего времени, а также многих других, оказался на краю гибели, хотя не сделал ничего предосудительного, и было неправдоподобно, чтобы он так поступил, но просто потому, что однажды хорошо выступил в сенате в присутствии императора. Гай приказал, чтобы он его казнили, но впоследствии отпустил, поскольку поверил утверждению одной из своих сожительниц, будто Сенека болен запущенной чахоткой и через недолгое время умрет.

20. Он немедля назначил консулом Домития, заменив тех, кто занимал тогда эти должности, потому что они не провели благодарственные молебны в день его рождения [75] (преторы, конечно, устроили скачки и затравили некоторое количество диких зверей, но это происходило ежегодно), и потому, что они справили праздник, дабы отметить победу Августа над Антонием, что было общепринятым; ибо, чтобы найти какие-то основания для обвинений против них, он объявил себя потомком Антония, а не Августа [76].

В действительности же он сказал заранее тем, с кем всегда разделял свои тайны, что, каким бы путем консулы ни последовали, они наверняка сделают ошибку, то есть, принесут ли они жертвы, чтобы праздновать падение Антония или воздержатся от жертвоприношений в честь победы Августа. Это, вкратце, были причины, почему он тогда уволил этих должностных лиц, сначала изломав на куски их фасции; после чего один из них принял это так близко к сердцу, что покончил с собой.

Что касается Домития, он был выбран коллегой императора по видимости народом, но на деле самим Гаем. Последний, что и говорить, восстановил общенародные выборы, но тот стал весьма нерадив в исполнении своих обязанностей, потому что в течение долгого времени они не вели никаких дел как-свободные граждане; и, как правило, выдвигалось не больше кандидатов, чем число избираемых, или, если когда-либо их было больше, чем требовалось, итог они определяли между собой.

Таким образом народоправство внешне было сохранено, но на деле не было никакого народоправства, и это побудило Гая самому отменить выборы еще раз. После этого дела в целом продолжались как в правление Тиберия; но, что касается преторов, иногда их избиралось пятнадцать, а иногда еще один или одним меньше, как случалось. Таков был образ действий, избранный им относительно выборов.

Вообще его отношение одинаково было только завистью и подозрением ко всем. Так, он сослал Каррина Секунда [77], оратора, за то, что тот произнес речь против тиранов как риторическое упражнение. Кроме того, когда Лукию Писону, сыну Планкины и Гнея Писона [78] выпал жребий стать наместником Африки, он побоялся, что высокомерие могло бы побудить его восстать, тем более, что он должен был иметь большие силы из граждан и иностранцев; поэтому он разделил провинцию на две части, передав вооруженные силы вместе с соседними нумидийцами другому должностному лицу, порядок, продолжающийся с того времени до сих пор.

21. Гай тогда растратил практически все средства в Риме и в остальной части Италии, собранные изо всех источников, откуда их каким бы то ни было образом можно было получить, и поскольку никакого источника дохода в значительном количестве или такого, что его на деле можно было собрать, больше нельзя было там найти, а расходы тяжело давили на него, он отправился в Галлию [79], якобы потому, что враждебные германцы вызывали беспокойство, но в действительности с целью извлечь выгоды из Галлии с ее имеющимися в изобилии богатствами, а также из Испании.

Однако, он открыто не объявил о своем походе заранее, но ушел сначала в один из пригородов, а затем внезапно отправился в путь, взяв с собой многих актеров, многих гладиаторов, коней, женщин и все прочие признаки роскоши. Когда он достиг места своего назначения, то не причинил вреда какому-либо врагу – в действительности, как только он прошел короткое расстояние за Рейном, он вернулся, и затем выступил как будто вести военные действия против Британии, но возвратился с берега океана, выказав вовсе немалую досаду своим полководцам, достигшим чуть больших успехов – но подвластным народам, союзникам и гражданам он причинил великие и неисчислимые беды.

Во-первых, он грабил тех, кто чем-нибудь обладал, по всякому и каждому поводу; а во-вторых, и частные лица, и общины сделали ему большие подарки добровольно, когда он к ним заявился. Он убил некоторых людей на том основании, что они восставали, а других под тем предлогом, что они сговаривались против него; но действительная причина была одной и той же для всех – обстоятельство, что они были богаты. Сам продавая их имущество, он получал намного большие суммы, чем могли бы быть в ином случае; поскольку каждый вынужден был покупать их по любой цене и намного дороже их ценности, по причинам, которые я упомянул.

В соответствии с этим он послал также за самыми прекрасными и самыми драгоценными семейными реликвиями монархии и распродал их с торгов, продавая с ними известность людей, некогда ими пользовавшихся. При этом он делал пояснения к каждой, вроде: «Это принадлежало моему отцу», «Это – моей матери», «Это – моему деду», «Это – моему прадеду», «Эта египетская вещь была Антония, победный трофей Августа». Одновременно он также объяснял необходимость их продажи, чтобы никто не мог упорствовать в притворстве, что беден; и таким образом он заставил купить славу каждого предмета вместе с самой вещью [80].

22. Несмотря на все это, он не достиг никакого избытка, но лишь поддержал свои обычные расходы, не только на другие цели, интересовавшие его – показ, например, некоторых игр в Лугдунуме [81] – но особенно на легионы. Ведь он собрал двести тысяч войска, или, как некоторые говорят, двести пятьдесят тысяч. Они провозглашали его победителем семь раз, пока он командовал ими, хотя не выиграл никаких сражений и не убил никаких врагов.

Юлия Друзилла, сестра Калигулы. Римский бюст I века н.э.

Юлия Друзилла ещё с подросткового возраста стала любовницей своего брата, а придя к власти, он открыто жил с Юлией как со своей женой. Помимо этого, ходили слухи, что Калигула состоял в любовной связи и с другими своими сёстрами – Агриппиной и Юлией Ливиллой. Калигула и Юлия Друзилла постоянно давали в императорском дворце пиры, часто заканчивающиеся оргиями, а когда Юлия неожиданно умерла, Калигула вёл себя как безутешный вдовец и долго не позволял захоронить её тело, которое всё время находилось рядом с ним. По приказу Калигулы сенат обожествил Юлию, провозгласив, что она являлась земным воплощением богини Венеры.

Правда, однажды он уловками захватил и связал нескольких противников, когда использовал большую часть своих сил, чтобы свалить некоторых из них поодиночке, но одновременно других он истреблял толпами. Так, один раз, увидев множество узников или каких-то других людей, он отдал приказ известной поговоркой, что они должны быть убиты все «от лысого до лысого».

В другое время он играл в кости, и, обнаружив, что у него совсем нет денег, обратился к спискам переписи галлов и приказал, чтобы самые богатые из них были казнены; затем, вернувшись к своим товарищам-игрокам, он сказал: «Вот, пока вы играете за несколько денариев, я взял хороших полтораста миллионов» [82]. Так эти люди погибли безо всякого рассмотрения. В самом деле, один из них, Юлий Сакердот, который был довольно богат, но все же не столь чрезвычайно богат, чтобы его обвинили из-за этого, был умерщвлен просто из-за сходства имен. Это показывает, как небрежно все было сделано.

Что касается других погибших, мне нет никакой надобности называть большинство из них, но я упомяну тех, чья история требует некоторого рассказа. Во-первых, тогда он казнил Лентула Гетулика, имевшего превосходную славу во всех отношениях и являвшегося в течение десяти лет наместником Германии, по причине, что он заслужил любовь солдат [83]. Другой его жертвой стал Лепид, тот самый его любовник и любимец, муж Друзиллы, человек, одновременно с Гаем поддерживавший непристойные отношения с другими сестрами императора, Агриппиной и Юлией, человек, которому он разрешил занять должность пятью годами ранее, чем позволял закон, и о ком он долгое время говорил, что он будет его преемником на троне. Чтобы отпраздновать смерть этого человека, он раздал деньги воинам, как если бы победил каких-то врагов, и послал три кинжала Марсу Мстителю в Рим [84].

Он выслал своих сестер на Понтийские острова [85] из-за их отношений с Лепидом, прежде обвинив их в письме к сенату во многих нечестивых и безнравственных поступках. Агриппине дали останки Лепида в урне и предписали отнести их в Рим, держа ее на груди в течение всей поездки. Кроме того, так как многочисленные почести были утверждены ранее его сестрам явно по его почину, он запретил присуждать какие-либо отличия любому из своих родственников.

23. Одновременно он послал сообщение о происшедшем сенату, как если бы избежал некоего большого заговора; ибо он всегда изображал, что находится в опасности и влачит жалкое существование. Сенаторы, получив сведения об этом, утвердили ему среди прочего овацию, и отправили посланников, чтобы объявить о своем решении, выбирая некоторых из них жребием, но прямо назначив Клавдия.

Это тоже вызвало недовольство Гая, до такой степени, что он вновь запретил дарование чего-либо, влекущего похвалу или честь, его родственникам; и, кроме того, он решил, что его не почтили так, как он заслужил.

Впрочем, он всегда ни во что не ставил все почести, которые ему предоставляли. Его раздражало, когда утверждали малые отличия, так как это подразумевало небольшие свершения, но великие отличия также досадовали его, ибо, казалось, таким образом у него отнималась возможность больших почестей. Ведь он и на мгновение не желал, чтобы казалось, будто что-нибудь, что оказывало ему честь, находилось во власти сенаторов, так как это подразумевало бы, что они выше него и могут проявлять к нему благосклонность, как будто он был их подчиненным. По этой причине он часто придирался к различным почестям, присуждавшимся ему, на том основании, что они не увеличивали его величие, а скорее умаляли его власть.

И все же, хотя он так считал, он имел обычай сердиться, если когда-либо казалось, что ему постановили меньше, нежели он заслужил. Столь капризен он был; и никто не мог легко ему угодить. Естественно, по этим причинам он не принял всех вышеупомянутых посланников, заявляя, что подозревает в них соглядатаев, но выбрал немногих, и отослал остальных назад прежде, чем они достигли Галлии. И даже к тем, кого он принял, он не соизволил проявить хоть какое-то уважение; на самом деле, он убил бы и Клавдия[86], если бы не испытывал к нему пренебрежение, так как последний, частично по своей природе, и частично преднамеренно, создавал впечатление великого тупицы.

Но, когда было послано другое посольство, больше прежнего (ведь он жаловался, между прочим, на малочисленность первого), и принесло известия, что многие знаки отличия были ему утверждены, он принял их с удовольствием, и даже намеревался выйти им навстречу, и именно за это деяние получил из их рук новые почести; но это случилось позже.

Гай тогда развелся с Паулиной, под предлогом, что она была бесплодна, но в действительности потому, что он ею пресытился, и женился на Милонии Кесонии [87]. Эта женщина и прежде была его любовницей, но теперь, так как она была беременна, он пожелал сделать ее своей женой, так, чтобы она родила его одномесячного ребенка. Римляне были встревожены этим поступком, и встревожены также потому, что против них были начаты многие судебные процессы вследствие приязни, которую они проявляли к его сестрам и к казненным людям; даже некоторые эдилы и преторы были вынуждены оставить свои должности и предстать перед судом. Тем временем они пострадали также от зноя, который стал настолько сильным, что над Форумом был натянут навес. Среди людей, сосланных в то время, Софоний Тигеллин [88] был выслан по обвинению, что имел непристойные отношения с Агриппиной.

24. Все это, однако, не так беспокоило народ, как ожидание, что жестокость и распущенность Гая приобретут еще большие размеры. И они были особенно обеспокоены, узнав, что царь Агриппа и царь Антиох находились при нем, как два наставника в тирании[89]. Вследствие этого, в то время, как он был консулом в третий раз, ни один из трибунов или преторов не рискнул созвать сенат (он не имел никакого коллеги, хотя это не было, как некоторые думают, намеренно, а скорее следствием того, что назначенный консул умер[90], и никто больше не мог быть назначен на его должность даже на такой короткий срок в отсутствие императора).

Конечно, преторы, которые по должности исполняют обязанности консулов при их отсутствии в городе, должны были уделять внимание всем необходимым делам; но, опасаясь, что могло бы показаться, будто они действуют за императора, они не исполнили ни одной из этих обязанностей.

Сенаторы, впрочем, в полном составе явились на Капитолий, принесли положенные жертвы и поприветствовали кресло Гая, стоявшее в храме; кроме того, в соответствии с обычаем, принятым во времена Августа, они оставили там деньги, действуя, как если бы они вручили их самому императору [91]. Тот же путь избрали и в следующем году; но во время описываемых здесь событий они собрались после этих обрядов в здании сената, хотя никто не созывал их, и все же не занимались никакими делами, но попросту потратили впустую целый день на восхваления Гая и моления за него. А так как они не имели никакой любви к нему, и ни малейшего желания, чтобы он жил долго, они дошли до крайних пределов притворства в проявлениях этих чувств, как будто надеясь таким образом скрыть то, что на самом деле чувствовали.

На третий день, бывший днем, посвященным молитвам, они собрались в ответ на объявление о заседании, сделанное всеми преторами в совместном уведомлении; однако, они не занимались никакими делами и в этом случае, и позже, вплоть до двенадцатого дня, когда пришло известие, что Гай оставил свою должность. Тогда люди, избранные на вторую половину года, вступили в должности и принялись за исполнение своих обязанностей. Среди прочих решений, которые они утвердили, было то, что дни рождения Тиберия и Друзиллы должны отмечаться таким же образом, как у Августа. Народ тоже выступил на сцену, устроил празднество, дал зрелища и воздвиг и посвятил изображения Гая и Друзиллы. Все это было сделано, конечно, в связи с посланием от Гая; поскольку всякий раз, когда он желал какого-нибудь дела, он сообщал малую часть этого в письменной форме всем сенаторам, но большинство из этого консулам, а затем иногда приказывал, чтобы это зачитывали в сенате.