Текст книги "Приключения Вернера Хольта"

– Прикажешь передать им?.. – спросил Цише.

– Если не возьмешь нашу сторону… – пригрозил Хольт.

– Ты еще хорохоришься, гад паршивый! Хочешь, чтобы из тебя фарш сделали? – отозвался откуда-то сзади Феттер.

– Воздержитесь, юноши! – сказал Готтескнехт, внезапно появляясь в открытых дверях. – Матушка старшего курсанта будет в отчаянии…

Он, конечно, давно уже подслушивал, подумал Хольт… Плохо жить так, на отшибе. Хоть устанавливай караульный пост!

Готтескнехт огляделся. Растерявшийся Цише с запозданием крикнул «Смирно!» и доложил. Готтескнехт принюхивался, подняв вверх нос.

– Никак, господа курили? Ай-ай, как не стыдно! Разве вы не знаете, что это запрещено? – Подойдя к открытому шкафчику, принадлежащему Цише, он вытащил двумя пальцами книгу и взглянул на корешок.

– Флекс, – прочел он, – «Путешественник между двумя мирами» Эге! Кто же из вас читает такие истинно немецкие книги?

– Я, господин вахмистр!

– Так, так! У меня тоже найдется для вас кое-что почитать, из библиотеки моей жены, она всегда умывается миндальными отрубями, познакомьтесь с проспектом, может, у вас очистится кожа. – Юноши рассмеялись, а Цише неудержимо покраснел. – Вольцов и Хольт, за мной! – позвал Готтескнехт. Он шел впереди обоих курсантов. – Та-ак, а теперь начнем… Ну-ка, по направлению к северу – бегом, марш!

Секунда недоуменного колебания – и Хольт с Вольцовом сбежали вниз с крутого косогора.

– Внимание! – скомандовал Готтескнехт. Оба вытянулись в струнку, лицом к Готтескнехту, который стоял, словно в землю врос, широко расставив ноги. – Ложись! – Они бросились ничком на вспаханную землю. – А теперь ползите вверх ко мне, да повеселей! – Они ползком взобрались на крутой косогор. – Встать! – приказал Готтескнехт.

Вахмистр заглянул им в глаза, видно было, что он нисколько не сердится.

– А Вольцов все еще зол как черт? Жаль! – И почти участливо: – Скажите, Вольцов, ведь я прав? Вы в самом деле злитесь?

– Так точно, господин вахмистр!

– Вот видите! Я угадал по вашим глазам. Это, знаете, целая наука, мне ее преподал один пастух: ему достаточно было взглянуть человеку в зрачки, чтобы определить беременность, колики в животе или паховую грыжу… Давайте же продолжим наши занятия, пока Вольцов немножечко не поостынет, в этом состоянии я не рискую с ним беседовать. А вы, Хольт, составьте ему компанию, чтобы он не чувствовал себя одиноким. Ведь вы рады составить ему компанию, не так ли? – спросил он, и в голосе его опять зазвучало неподдельное участие.

– Так точно, господин вахмистр!

– Чудесно! Видите, Вольцов, вот истинная дружба! А теперь бегите вниз с откоса до самого шоссе, это сто двадцать метров по совершенно точному измерению. Потом присядьте па корточки и вверх подымитесь вприпрыжку, ну, вы же знаете, как это делается: зайчиком, прыг-скок…

– Так точно, господин вахмистр!

– Роскошно! Но только присесть надо как следует, руки вытянуть перед собой и хорошенько согнуть ножки в коленях… Ведь на здоровье вы не жалуетесь?

– Никак нет, господин вахмистр!

– Вот и отлично! Боюсь, Вольцов, как бы вам не пришлось проделывать это весь остаток дня. Я вижу, вы все еще гневаетесь! А теперь рысью!

Они спустились с откоса беглым шагом.

– Гильберт, что-то ему от нас нужно! Брось дурить!

– Пошел он… – огрызнулся Вольцов.

Потом они запрыгали вверх по откосу. У Хольта отчаянно заболели ноги, мускулы напряглись, колени дрожали. Вольцоп оставил его далеко позади. Косогор становился все круче. Хольт задыхался. А все проклятое курение, подумал он. Его так и тянуло броситься на траву и перевести дух. С онемевшими икрами и мучительной болью в спине, отдуваясь, в полном изнеможении добрался он до вахмистра.

– Ну, понравилось? – спросил Готтескнехт. Сдвинув фуражку на затылок, он курил и, казалось, был в прекрасном настроении. – Не правда ли, Вольцов, какое скотское обращение!

– Это дает приятную усталость, – заметил Хольт. – Нам, я вижу, не хватает тренировки.

– Что ж, давайте тренироваться почаще, за мной дело не станет! – Готтескнехт обернулся к Вольцову: – Ну как, отлегло у вас? – Тот промолчал. Вахмистр довольно ухмылялся.

– Господин вахмистр, – сказал Вольцов, – осмелюсь доложить, мне ваши «прыг-скок» вконец обрыдли!

– Обрыдли, говорите? – переспросил Готтескнехт. – Слышали, Хольт? Вот за это хвалю, Волъцов, вы нашли прекрасное выражение, за это вам полагается «отлично», вы мне доставили большую радость! – Он вытащил записную книжку.

– Господин вахмистр, ваше «отлично» мне ни к чему. Я все еще лишен права на увольнение!

– Были лишены! – возразил Готтескнехт. – С сегодняшнего дня это отменяется, ведь вы доставили мне огромнейшую радость. Что вам сегодня впервые обрыдла военная муштра – это, я считаю, надо отпраздновать; приглашаю вас в субботу в нашу столовую, разопьем бутылочку пивца, и вас тоже, Поллукс, ведь вы такой верный друг нашему Кастору! Знаете что, Вольцов? Сегодня мы с вами заключим мир, вы у меня будете ходить в любимчиках. А знаете, почему я вам до сих пор спуску не давал?

– Догадываюсь, – совсем не по-военному буркнул Вольцов. – Из-за дяди Ганса!

– Офицерские сынки – моя давнишняя слабость, – пояснил Готтескнехт. – Был у меня один такой, папенька у него майор, ну и хлебнул я с ним лиха! Я еще унтер-офицером служил. Сынок только и знал, что клепать на меня папаше, старик вечно бегал начальству жаловаться, а я из-за него подзатыльники получал. С тех пор не лежит у меня душа к этой публике, сами понимаете! Что до Вольцова, я только и ждал, что он натравит на меня все главное командование Воздушных сил! Так нет же! И не подумал доносить! Не так он глуп, решил я, чтобы науськать на меня весь генералитет в письме, которое проходит через мои руки! И вот с неделю назад я на машине погнался за нашей судомойкой, которой вы поручили опустить письмо с наклеенной маркой. Ну, думаю, теперь я его застукал, и заранее торжествовал. Так нет же, дудки! «Мы здесь живем на большой!» – пишете вы в письме. Я, понятно, страшно огорчился. – Хольт и Вольцов рассмеялись. – Чего ради понадобилось вам посылать это письмо не полевой почтой?

– У меня вышел табак, – пояснил Вольцов, – а в канцелярии письма у вас валяются и по три дня!

– С вашими этого больше не будет, – заверил его Готтескнехт. – Я буду отправлять их с нарочным! Да и ваши тоже, Хольт! – Он усмехнулся. – Занятная, должно быть, девица, ваша Ута!

– Господин вахмистр! – Хольт почувствовал, как краска заливает ему лицо… – Прошу вас… Эта переписка действительно никого не касается!

– Кстати, у меня для вас письмишко, – продолжал Готтескнехт. Он полез в карман и протянул Хольту знакомый ему узкий плотный конверт. – Ну, сами скажите, плохо ли я с вами обращаюсь? Найдите мне другого начальника, который согласился бы исполнять обязанности вашего postilion d'amour[7]7
  Почтальон влюбленных (франц.).


[Закрыть] .

Внезапно он перешел на серьезный тон.

– Шмидлинг просит за вас, Вольцов, чтобы вам разрешили заряжать орудие боевыми патронами, и шеф дал согласие при условии, что он при следующей же тревоге сам посмотрит, как вы справляетесь. Примите к сведению!

– Слушаюсь, господин вахмистр!

– А теперь к делу! – продолжал Готтескнехт с озабоченным видом. – С вами не оберешься хлопот, Вольцов! Вы восстановили против себя «старичков», и теперь вам несдобровать, они на вас живого места не оставят! Капитан это обожает! У него это называется самовоспитанием!

– Господин вахмистр, – возразил Вольцов надменно, – я не хочу хвалиться, но я никого из них не боюсь.

– А если придется иметь дело с целой дюжиной?

– И у меня есть друзья. Хольт знает джиу-джитсу, а Гомулка тоже не промах; если его расшевелить, он кого угодно взгреет за мое почтение.

– Это-то меня и беспокоит! – сказал вахмистр. – Не то чтобы я боялся, что вам накладут по филейной части, поверьте, это было бы для меня неописуемой радостью! Но партийные разногласия, побоища, словно в древнем Риме! Драки в трактирах, да еще, возможно, раненые и увечные!.. Вы еще кого-нибудь убьете, Вольцов! И это за счет нашей боевой готовности! До сих пор все у нас было тихо-мирно! А ведь здесь, случается, и бомбы падают. Батарея должна работать слаженно, без задоринки!

– Господин вахмистр, это не от нас исходит! – сказал Хольт.

– Да знаю я…

– Пусть они отвяжутся! – воскликнул Вольцов. – Мы стреляем не хуже их. Я против них ничего не имею, но пусть отвяжутся и относятся к нам как к равным.

– Я уже побывал на «Берте» и говорил с гамбуржцами, – сказал Готтескнехт. – Все они твердят одно: Вольцову поставим горчичник, а за компанию и Хольту. Я запретил им, но это не поможет. Начальство-то ведь не против!

– А раз так, пусть все идет своим ходом, господин вахмистр!

– Есть одна возможность, – задумчиво сказал Готтескнехт, глядя в упор на Вольцова. – Надо, чтобы гамбуржцам запретил сам шеф, тогда от всех наших неприятностей останется одно воспоминание. Шефа должен надоумить кто-то сверху – вы меня понимаете? Хотите, Вольцов, я оставлю вас в канцелярии одного, свяжитесь по телефону с вашим дядей!

– У генерала достаточно забот, господин вахмистр!

– Жаль! – Готтескнехт оправил на себе ремень. – Передайте же своим: на сегодня тактические ученья отменяются. Только чистка орудия – потом будете свободны. Пока!

Друзья сообщили об этом разговоре Гомулке и из осторожности вечером отправились на проверку телефонной линии втроем. Они выдрали несколько палок из старой деревянной решетки и припрятали их в бараке. Цише молча следил за этими приготовлениями.

– Если ты шпионишь для гамбуржцев, – сказал Хольт, – мы с тебя…

У Феттера мелькнула идея:

– Мы тебя каждый вечер будем окунать в пожарную бочку!

Цише молчал.

Хольт забежал в канцелярию взять свой личный знак и прихватил лежавшее там письмо для Вольцова. Наконец у него нашлось время прочитать письмо Уты.

– Вот так так! Дядю произвели в генерал-лейтенанты, – ликовал Вольцов. – Это я понимаю – офицерская карьера!

– Генерал? – удивился Цише. – То-то, я гляжу, ты так заносишься!

– Прошу без зависти! – снисходительно буркнул Вольцов. Хольт лежал на своей койке. Ута писала, что чувствует себя одинокой. Она только изредка навещает соседей. Визе – это единственный дом, куда она еще заходит. Ей очень интересно все, что он пишет о своей службе в зенитной артиллерии. Что за бездушный тон! – подумал Хольт. Почему она никогда не даст себе волю? И только в самом конце она добавила несколько сердечных слов: письмо от него всегда для нее большая радость, пусть он остается таким, как есть, ее жизнь томительно однообразна, он вносит в нее немного света… Хольт лежал неподвижно и грезил… Когда он проснулся, было уже девять вечера. Гомулка подметал пол. В десять – вечерняя поверка. Феттер и Вольцов играли в скат. Вольцов бросил ему через плечо:

– Эх, ты, соня! Твой сухой паек в шкафчике.

Существовало правило – шкафчики запирать, чтобы «не вводить товарищей в соблазн». Но здесь с этим предписанием не считались.

Хольт только собрался ответить Уте, как объявили тревогу.

В ночное время у орудия находилось всего шесть курсантов – Кирш, Бранцнер, Каттнер и Вебер на ночь направлялись к «Берте». Взамен им присылали пятерых дружинников подносить боеприпасы. Измотанные дневным трудом, валившиеся с ног люди отправились в блиндаж покурить.

Хольт в качестве второго номера сел за маховик поворотного механизма. Цише занял место командира орудия. Шмидлинг потянулся было за рукавицей заряжающего, но Вольцов предъявил на нее свои права. В ту же минуту раздался сигнал воздушной тревоги, и в окрестных городах завыли сирены… Цише принял первые сведения о воздушной обстановке: «Крупные силы авиации противника над Голландией, направление – район Кельн-Эссен…» Здесь, случается, падают бомбы, подумал Хольт словами Готтескнехта. Он плотнее запахнулся в свой грубый плащ.

– Самолеты противника повернули на восток, – передал Цише. На батарейном командирском пункте уже залаял сеттер, и забористая ругань капитана спугнула ночную тишину. А спустя несколько секунд снова зловещее мурлыканье моторов. – Стрелять по данным радиолокатора! – скомандовал Цише, но данные для установки взрывателя были за пределами досягаемости.

Целых полчаса по северному небосклону волна за волной проходили бомбардировщики. На горизонте прожекторы прокалывали небо снопами лучей. Где-то в отдалении громыхали тяжелые зенитки.

– Это Мюнстер, – пояснил Цише. – Там стоят батареи войсковой зенитной артиллерии, а также 128– и 150-миллиметровые железнодорожные установки.

Без четверти одиннадцать был объявлен отбой. В городах сирены возвестили окончание воздушной тревоги.

Хольт поверх бруствера глядел в ночь. Над командирским пунктом разлилось бледное сияние. Мимо орудия призрачной тенью промелькнул силуэт капитана. Прожекторы обшаривали небо, зажигая в облаках пожар.

– Самолеты противника бомбят район Ганновер-Брауншвейг, – доложил Цише.

– Пошел вон, ротозей! – ругался Вольцов. – Рутшер, будешь работать седьмым номером: проклятый дружинник спит на ходу!

Хольт взглянул на свои часы. Циферблат слабо отсвечивал в темноте. Скоро полночь. В постель бы! – мелькнула мысль, но тут Цише выкрикнул: «Антон понял! Тревога!» – Хольт лишний раз проверил исправность крохотной лампочки, освещающей его угломерный круг. Сирены снова завыли, возвещая воздушную тревогу.

– Основное направление – три! – скомандовал Цише.

– Вольцов, рукавица у вас? – спросил Шмидлинг.

– Самолеты противника, не выполнив своей задачи в Центральной Германии, повернули назад и подходят с востока к району Кельн-Эссен, – объявил Цише. Он прикрикнул на дружинников: – Веселей подносить снаряды! Потише там! Принимаю обстановку!

Цише напряженно слушал. Кругом стояла темная ночь, тишину нарушало только стрекотание мотора: работала станция питания радиолокатора. «Антон понял»… Скоростные самолеты идут к Дортмунду, за ними следуют бомбардировщики.

– Скоростные самолеты, – пустился в объяснения Шмидлинг, – это «лайтнинги» и «москито», мы еще зовем их «следопыты», они летят впереди и засекают цель «рождественскими елками».

В это мгновение небо на западе занялось багровым пожаром. Пламя взвилось до самых облаков. – На сталелитейном выпускают плавку! – выкрикнул Цише. Ничего себе, подумал Хольт, выпускают плавку, когда бомбардировщики на подходе!

Вольцов между тем выговаривал Рутшеру:

– Смотри у меня, если я не найду в раструбе снаряда! Цише, следи, чтобы подавали бесперебойно!

– Скоростные самолеты миновали Дортмунд! – объявил Цише. – Бомбардировщики идут на запасные цели!

– Дортмундские батареи, – объяснил им Шмидлинг, – не стреляют по «следопытам». Это Кутшера стреляет во что ни попадя… Глядите, – продолжал он, – они так и не отбомбились и летят со своим дерьмом прямехонько на нас.

Цише между тем объявил:

– Командир батареи жертвует две бутылки водки расчету, который будет стрелять бесперебойно!

– Вольцов! – заволновался Шмидлинг. – Дали бы лучше рукавицу мне.

В наушниках у Хольта что-то защелкало и затрещало.

– Самолет – три! – заорал Цише. – Стрелять по данным радиолокатора.

Чей-то голос в наушниках Хольта отчетливо и спокойно произнес: «Пятнадцать ноль-ноль, пятнадцать ноль-ноль, пятнадцать…»

Небольшой поворот маховичка – и Хольт доложил: «Угол горизонтальной наводки установлен». Он еще услышал выкрик Цише: «Антон к бою готов!», а затем: «Беглый…» и «Огонь!» Грянул выстрел, темную ночь прорезала яркая вспышка огня. Хольта сперва подбросило вверх, а потом с такой же силой швырнуло вниз на сиденье…

– Огонь! – Раздался выстрел, и в наушниках опять зазвучал ясный, отчетливый голос: «Угол наводки пятнадцать – десять!»

– Перемена курса! – выкрикнул Цише. Хольт повернул орудие на сто восемьдесят градусов.

– Угол наводки сорок семьдесят…

– По удаляющейся цели… Беглый… Огонь! – Снова загремел «Антон», а за ним прокатился рев остальных пяти орудий.

Наступила мертвая тишина. Грохот других батарей не шел в счет по сравнению с грохочущим адом их собственных залпов.

– Перерыв огня!

– Что за дичь – стрелять по «москитам»! Разве за ними угонишься? – ворчал Цише.

Вольцов выходил из себя.

– Да подноси же быстрей снаряды, или я тебе так наподдам, забудешь как садиться!

– Молчать! – крикнул Цише. – Вот оно!

Хольт оцепенел.

На западе ночь дрожала от вспышек тяжелого зенитного огня. Темнота отступила. Гряда туч на западном небосклоне отливала серебром. Яркий свет залил все вокруг… Это было захватывающее зрелище, от него спирало дыхание, и в душу закрадывался безумный страх…

– Осветительные ракеты! Ну, теперь пошло!

Голос Феттера из-за установщика взрывателя жалобно воззвал:

– Вернер, Гильберт, о боже!

– Иисус-Мария, апостолы и все святые, смилуйтесь над бедными людьми! – охнул Шмидлинг.

– Это в Обергаузене! – крикнул Цише.

Обергаузен всего в пятнадцати километрах… – с внезапной отчетливостью вспомнил Хольт.

В этом причудливом освещении, как всегда без фуражки и в автомобильном плаще, перед ними внезапно вынырнул капитан. Он ткнул Вольцова кулаком под ребро, и на лице Вольцова гримасой расползлась ухмылка.

– Сейчас начнется! – пролаял капитан. – Шмидлинг, приготовьтесь заменить Вольцова, если он скиснет! – Сказав это, он исчез.

– Ну, Вольцов, кажись, дело в шляпе! Две бутылки наши! – крикнул Шмидлинг.

Грохот зениток на западе неожиданно оборвался. Теперь заговорили пушки где-то поблизости, на востоке.

Это стреляет Бохум! Бомбардировщики уже здесь! Все небо содрогалось от гудения моторов. «Самолет – три! Стрелять по данным радиолокатора! Прямое приближение!» И снова успокаивающий ясный голос в наушниках Хольта:

– Угол наводки – шестнадцать восемьдесят!

Хольт доложил. Теперь отозвался и голос Гомулки. Хольт вспомнил, что давно его не слышал. И снова: – Беглый!.. Хольт ждал уже команды: «Огонь!» – и заранее открыл рот, но вместо этого голос в наушниках сказал с сожалением: «На экране индикатора помехи! Импульс цели утерян! Значит, пошабашим!»

– Радиолокатор вышел из строя! – заорал Цише. – Неподвижный заградительный огонь! Угол вертикальной наводки – шестнадцать восемьдесят, высота пятьдесят пять, взрыватель двести десять.

– Есть! – послышалось отовсюду, а потом уже совсем незнакомый голос Цише:

– Заградительный …огонь!

В глаза ударила ослепительная молния, громовые раскаты, казалось, никогда не замолкнут, а между отдельными выстрелами слышался натужный рев Вольцова: – Гони боеприпасы!

– Заградительный… стоп! По горизонтали сорок восемь шестьдесят!

Хольт снова рванул орудие на сто восемьдесят градусов.

– Заградительный…

В наушниках послышался треск: – А теперь продолжаем: угол горизонтальной наводки сорок восемь – двадцать!

– Данные приняты – угол горизонтальной наводки установлен!

Неужели это мой голос? Стрелять по данным радиолокатора…

«Огонь!»… Рот открыт до отказа, и снова оглушающие выстрелы, прошитые рявканием Вольцова: – Гони боеприпасы!

Сколько это могло продолжаться? Перенос огня, перемена цели на курсовом параметре и вперемежку заградительный огонь, когда сверху дождем сыплются ленты фольги, и радиолокатор снова и снова выходит из строя… Часы, годы, вечность? Но вот воцарилась мертвая тишина. На западной стороне неба, где недавно переливалось сказочно волшебное сияние ракет, только багрово-красные языки пожаров взвивались к покрытому тучами небу.

– Кончилось! – сказал кто-то. И уже совсем безголосый Цише:

– А Обергаузен… так все и горит!

С командирского пункта в ночной темноте донесся возглас: «Отбой!» Хольт, пошатываясь, встал со своего сиденья. Он пошел, спотыкаясь о валяющиеся кругом стреляные гильзы. Он почти оглох. Наконец-то можно было сорвать с головы опротивевшие наушники и вытащить из ушей звукоглушители. Лицо у него было мокрое. Плакал я, что ли? Чудовищный, все разгорающийся на западе пожар освещал орудийный окоп. Хольт уставился на это отдаленное море огня. Там люди, спи погибают в огне, подумал он. Но с этой мыслью у него ничего не связалось… Лицо Гомулки изменилось и словно постарело.

– Расход боеприпасов! – потребовал Цише.

– В такую темень считать стреляные гильзы! – запротестовал Вольцов.

– Сосчитайте пустые корзины в блиндажах! – нетерпеливо приказал Цише.

Шмидлинг преспокойно курил, прикорнув на станине лафета, и, казалось, ни о чем не тревожился.

– Мне повезло, – сказал он Хольту. – С таким расчетом не пропадешь!

– Ну как расход боеприпасов? – торопил Цише.

– Лодыря гоняют ваши дружинники! – ворчал Вольцов. Наконец поступило донесение: «Тридцать четыре пустых корзины!» Это означало: сто два выстрела.

Цише последний раз доложил .обстановку: «Самолеты противника уходят через Голландию. Отбой!»

Курсантам можно было наконец ложиться спать, тогда как дружинникам предстояло еще перетащить к орудиям корзины с боеприпасами, а также исправить повреждения в орудийных окопах и бараках, причиненные при стрельбе.

Хольт с Гомулкой возвращались освещенной заревом пожара ночью.

– Скажи по-честному, Зепп… ты боялся?

Гомулка не сразу ответил:

– Да, боялся.

– Ну что ж, в этом нет ничего позорного, – сказал Хольт. – Важно преодолеть страх!

– Слушать всем! Такого неслыханного безобразия, как этой ночью на «Фриде», вполне достаточно, чтобы весь расчет предать военному суду! – Кутшера стоял перед построившейся батареей, как всегда руки в карманы. – Махт, какого черта вы называетесь орудийным мастером, когда клистир у вас, постреляв самую малость, рассыпается на части! – Он и всегда-то рычал, но теперь голос его казался чудовищным трубным гласом. – Если не приведете орудие в порядок, я весь расчет упеку в тюрьму! – Собака, привстав на задние лапы, угрожающе заворчала. Кутшера пнул ее сапогом. – Цыц, приятель, и чтобы я ни звука не слышал!.. Другие орудия стреляли исправно. «Антон» ни минуты не зевал, там, видно, собрался сердитый народ! – В рядах старших раздался ропот. – А уж Вольцов у них отчаянный малый! – продолжал греметь Кутшера. И, обращаясь к Готтескнехту: – Предоставьте ему лишний день отпуска. – Несколько минут он стоял в нерешительности, словно собираясь что-то добавить. «А, ерунда!» – махнул рукой, повернулся и исчез в поглотившем его утреннем тумане.

На подъездной дороге дожидались грузовики с боеприпасами. До самого обеда молодежь перетаскивала корзины со снарядами в блиндажи второй очереди. Зато от обеда до ужина все спали мертвым сном.

Днем и ночью собирались они по тревоге у орудия. И к этому – на долгое, долгое время – свелась вся их жизнь.