Текст книги "Приключения Вернера Хольта"

5

Ноябрьские ночи уже дышали первыми морозами. По утрам над позицией висел густой туман и не рассеивался до полудня. Бомбардировщики ежедневно бороздили небо. Постепенно воздушные тревоги, ночные дежурства у орудий и стрельба стали для двадцати восьми курсантов каждодневной рутиной. В полдень пятого ноября Эссен, Гельзенкирхен и Мюнстер подверглись тяжелой бомбежке; бомбы, предназначенные для окрестных промышленных объектов, падали уже совсем близко.

Как-то неделю спустя Хольт лежал на своей койке. Вольцов углубился в какое-то военное руководство, остальные играли в скат. Цише вслух читал газету:

– «В Германии разве только считанные преступники ждут для себя какой-то выгоды от победы союзников, но мы этим предателям потачки не дадим!..» Что такое? – отозвался он на вопрос Гомулки. – Да ты спишь, что ли? Это речь фюрера от девятого ноября. По поводу воздушной войны!.. – Он продолжал читать: – «Этим господам вольно не верить, но час расплаты уже не за горами!.. – Солдаты повскакали с мест и, приветственно подняв руки, вновь и вновь восклицали со слезами на глазах „хайль“ и снова „хайль“ нашему возлюбленному фюреру…»

– Почитай-ка лучше сводку, – невозмутимо сказал Гомулка. – Там насчет потери Киева – тоже нельзя слушать без слез…

Цише метнул на него сердитый взгляд и продолжал читать своим сиповатым, срывающимся на визг голосом:

– «Солнечный свет каждому мил, но лишь когда гремит гром и ревет буря, проявляют себя стойкие характеры и познаются трусы и маловеры…»

Хольт так устал, что до него доходили только обрывки фраз: «…уверенность в конечной победе… не терять мужества при неудаче… выйдем отсюда с фанатической убежденностью… с фанатической верой… что победа нам обеспечена!»

Но тут раздался сигнал тревоги. Феттер с проклятиями бросился открывать окна.

К вечеру, как обычно, к ним в барак «Дора» заглянул Земцкий. Его очень скоро произвели в младшие писари при командном пункте, и поскольку он ночью обслуживал телефонные линии, соединяющие все батареи подгруппы, то был хорошо осведомлен о местных событиях.

– Только что передавали из подгруппы, – сообщил он: – «Хэндли-Пэйдж-Галифакс», которого подбили во вторник ночью, присужден истребителям.

– Как истребителям? – возмутился Феттер. – Вот подлость!

За последнее время в окрестности были подбиты три четырехмоторных бомбардировщика. И каждый раз между батареями возникали жестокие споры, причем Кутшера не отстаивал прав своей батареи.

– А это потому, что наш командир, майор Белинг, они нашего капитана терпеть не могут, – комментировал Шмидлинг. Нескончаемые споры между батареями приводили, как правило, к тому, что стоявшие по соседству соединения истребителей предъявляли свои претензии и сбитые самолеты относили на их счет.

На этот раз заволновался и Вольцов. Он, как и все, мечтал о значке зенитчика, которым награждались батареи за шесть сбитых самолетов.

– Черт знает, что такое! – пищал Земцкий. Он откашлялся и продолжал, стараясь говорить басом, – Готтескнехт как-то поставил ему «плохо» за «неподобающий военному жидкий голосок»: – Я во вторник нес службу воздушного наблюдения. Истребители уже с час как убрались, когда упал «Галифакс».

– Сволота! – не утерпел Вольцов. Он разделся и лег в постель. Утренний подъем полагался по расписанию в половине седьмого, но им разрешалось спать и дольше – в зависимости от продолжительности ночной тревоги. Обычно дежурный старший курсант, помогавший унтер-офицеру, будил их в половине восьмого. В восемь начинались уроки по школьной программе. До этого времени надо было убрать постель и навести порядок в помещении, иначе их ожидала проборка дежурного.

Школьные занятия были чистейшей проформой. Почти ежедневно их прерывала тревога. Пять раз в неделю являлись на батарею учителя одной из гельзенкирхенских гимназий, и каждый день в течение трех часов преподавался какой-нибудь другой предмет. Вторник считался «школьным днем»: все курсанты отправлялись в Гельзенкирхен на уроки химии и физики. В эти дни батарея была небоеспособна.

Уроки в бараках отбывали через силу, и все три часа прилежные ученики только и ждали боевой тревоги.

Свой первый «школьный день» Хольт и его одноклассники честно провели в гельзенкирхенской гимназии, но лишь по незнанию порядков. Старшие курсанты тоже ездили в город, но школу посещало всего несколько человек. Проведав об этом, и класс Хольта стал смотреть на вторник как на выходной день. С девяти до часу молодежь просиживала в кафе, потягивала лимонад и заводила знакомства с девушками, ученицами окрестных женских гимназий. Кутшера завел для школьных дней список посещаемости и время от времени его просматривал, но Бранцнер, аккуратно посещавший уроки, находил для Хольта и его приятелей сотню отговорок вроде «заболел» или «не мог отлучиться от орудия».

В особенном фаворе были нелепые отговорки вроде: «Хольту на сегодня велено постирать чехол для ствола» или: «Гомулка и Хольт отсутствовали по случаю слишком высокой суммы метеорологических и баллистических поправок».

Молодежь облюбовала в Гельзенкирхене небольшое кафе под вывеской «Италия» на Ротхаузенском шоссе, по дороге в Эссен. Кругом были сплошные развалины. Маленькое кафе случайно уцелело от бомбежек. К радости Вольцова, здесь имелся даже бильярд. Вскоре у них завязались знакомства с местными школьницами. Среди семнадцатилетних девушек – остальные возрасты были эвакуированы – признаком хорошего тона считалось водить дружбу с курсантами. Даже Феттер нашел себе пару и с примерным терпением сносил сыпавшиеся на него нескромные шутки – его избранница была худа, как жердь. Да и Вольцов как-то познакомился с некой пышной блондинкой и вечером довел до сведения всего барака, что на завтра у него назначено свидание, от которого он ждет многого… Однако он рано торжествовал. Как вскоре сам же он сообщил Хольту. отношения у них с блондинкой порваны окончательно и бесповоротно. Он только хотел заглянуть ей за вырез блузки, а она подняла из-за этого целый тарарам. Подумаешь, герцогиня! И он обратился за утешением к своим стратегическим руководствам. В следующий вторник он даже отправился в школу и только подвел Бранцнера, который пометил его отсутствующим по особо важной причине: Вольцову якобы «поручили наблюдать за откатом ствола».

Доктор Кляге, преподаватель математики из Эссена, серьезный, добросовестный человек лет тридцати пяти, всячески старался приохотить учеников к своему предмету, невзирая на неблагоприятные обстоятельства. Тактичным обращением, одновременно внушительным и изысканно вежливым, он сумел завоевать уважение класса и заставил его с собой считаться; единственный из учителей, он не относился к своему еженедельному уроку на батарее как к пустой формальности. Хольт втайне удивлялся, как у Кляге хватает терпения возиться с отстающими и строптивыми учениками, вроде Вольцова и Феттера. В программе этого года была тригонометрия, и доктор Кляге умудрился заинтересовать этим предметом даже Хольта, давно уже не знавшего подобных увлечений.

У одного лишь Вольцова не находилось ничего, кроме оскорбительной брани для этого преждевременно поседевшего человека, страдающего каким-то серьезным недугом, о характере которого ученики могли только догадываться. Говорили, что у него камни в почках. Случалось, на уроках он сидел осунувшийся и бледный, с выражением страдания на лице, и со лба у него катились блестящие капельки пота.

– Пустая комедия, чистейшая симуляция! – говорил в таких случаях Вольцов. – Просто малый увиливает от фронта!

Он с первого дня возненавидел Кляге, так как сразу же с ним поругался. Вольцову надо было выйти к доске и решать задачу, а он сидел с таким видом, словно все это его не касается. Доктор Кляге, еще незнакомый с замашками своего ученика, стоял над самой его партой и настойчиво повторял:

– Пожалуйста, Вольцов, прошу вас…

– Отвяжитесь! – выкрикнул Вольцов и так стремительно вскочил со своего сиденья, что учитель испуганно отпрянул, инстинктивно приготовившись защищаться; при этом он невольно толкнул Вольцова в грудь.

– Вы что же, бить меня собираетесь? – заорал Вольцов. – Попробуйте только тронуть!

Хольт, сидевший сзади, схватил его за ремень:

– Брось, Гильберт, опомнись!

– Это что еще за мода – драться! – крикнул и Феттер из своего угла.

Вольцов, немного отрезвленный вмешательством Хольта, выбежал из барака со словами:

– Меня, лучшего заряжающего на всей батарее, вздумал бить какой-то учителишка!

Доктор Кляге пожаловался капитану. Но Кутшера отделывался в таких случаях своей любимой поговоркой: «Стрелять – важнее, чем зубрить латынь!» На сей раз он, правда, допросил для проформы свидетеля, но выбрал для этой роли не кого иного, как Феттера. На вечерней поверке он обратился к батарее со следующей речью:

– Слушать всем! Вольцов подрался с учителем – неслыханное безобразие! Я допросил одного свидетеля, тот все описывает по-своему и явно врет! Доктор Кляге описывает по-своему и тоже врет! Но когда обе стороны врут, правды не доищешься. Я вмешиваться не стану! – Сказав это, он посвистал собаку и удалился к себе.

Вольцов торжествовал:

– Наш шеф раскусил этого симулянта!

В начале декабря доктор Кляге явился на батарею в составе дружины ПВО. Была холодная ясная ночь, в небе высыпали звезды. Цише уволился на ночь, Рутшер лежал на медпункте с ангиной. Так как многие курсанты заболели, укомплектовано было только пять орудий. И вот к орудию «Антон» пожаловал доктор Кляге и учтиво поклонился: «Добрый вечер!» Все остолбенели. На Кляге лица не было – по-видимому, его опять схватили колики.

Вольцов быстро оправился от замешательства и, сняв рукавицу заряжающего, многозначительно протянул:

– Что ж, приступим! – Повернувшись к Шмидлингу, он сказал: – Сегодня я сильно зашиб себе локоть! – На этот раз он взял на себя обязанности командира орудия.

Батарея дала несколько залпов по эскадрилье скоростных бомбардировщиков. Во время перерыва огня Феттер шепнул Вольцову: «Кляге филонит: залез в блиндаж и там отсиживается».

– Превосходно! – обрадовался Вольцов. И сразу же крикнул: – А где у нас дружинник Кляге?

Кляге вышел из блиндажа, держась за живот.

– Вы, оказывается, прятались! Ну-ка, убрать стреляные гильзы!

– Вольцов, – сказал учитель, – я…

– Слушаться! – заорал на него Феттер. – Перед вами командир орудия!

– Десять раз вокруг орудия! – взревел Вольцов. – Шагом марш! – Хольт не успел вмешаться, как Кляге пробормотал что-то невразумительное и бросился на командирский пункт.

Но Кутшера не внял страдальцу. Капитан только что сам получил нагоняй от майора – какого дьявола его сто седьмая позволяет себе стрелять во время перерыва огня! «Противника – черт бы вас побрал! – атакуют наши истребители!» Кутшера пришел в дурное настроение, и тут под горячую руку ему подвернулся учитель:

– Да вы с ума сошли! – налетел он на него. – Невыполнение приказа… Неслыханное безобразие! Жаловаться будете завтра… по инстанции!

На радиолокаторе засекли приближение самолетов противника.

– Земцкий, – заорал Кутшера, – свяжитесь с подгруппой, доложите, что мы ничего не поняли! Готтескнехт, а теперь валяйте – огонь!

Вернувшись в орудийный окоп, Кляге сослепу оказался под стволом в момент первого выстрела. Несчастного ударило взрывной волной и отбросило в угол.

– Опять он прячется! – возмутился Вольцов. В опьянении властью он снова погнал бедного математика вокруг орудия. Хольт и Гомулка подносили патроны. Когда они увидели, что происходит, вмешаться, было уже поздно.

На следующий день доктор Кляге отправился к начальству с жалобой и добился перевода на другую батарею.

На Хольта этот случай произвел тяжелое впечатление, ему вспомнился Петер Визе…

– В сущности нашим учителям полагалось бы показывать нам пример, – заметил он как-то Гомулке.

Гомулка промолчал. А потом буркнул:

– Ну, знаешь, этот Вольцов… – Но тут же осекся и решительно стиснул губы.

Отношения Вольцова со старшими курсантами тем временем оставались напряженными. Впрочем, дело пока ограничивалось угрозами, и Вольцов посмеивался: «Они никак не решатся!»

Но тут произошло новое столкновение. Раз в году каждый курсант имел право на двухнедельный, так называемый большой отпуск. Кроме того, регулярно давались увольнения на день, а также на ночь – для тех, у кого поблизости жили родные. В дневной отпуск уходили с двух часов пополудни, в ночной – с шести вечера до семи утра. Новичкам полагалось увольнение с вечера или с полудня до двенадцати ночи.

Из-за увольнительных вечно спорили. Списки вел некий Вильде, из числа гамбуржцев, близкий нриятель Гюнше. Хольт вскоре обнаружил, что гамбуржцы выдают увольнительные главным образом себе. Вольцов решил навести порядок. Как-то, когда Цише освободился на ночь, в бараке держали совет. Феттер сказал:

– Насчет увольнительных поменьше трепитесь. Скоро сами станем старшими и тоже попользуемся!

Но Гомулка смотрел иначе.

– Если мне придется ведать списками, у меня не будет плутней! – сказал он.

И Хольт поддержал его. Решено было вывести Вильде на чистую воду. Три недели вели они учет, накапливая обвинительный материал. За это время Гюнше трижды получал увольнение, Хольт – раз, Пингель Отто – четыре раза, Кирш – два раза. Как-то вечером все курсанты расчета «Антон» написали жалобы. Коллективные претензии считались бунтом, запрещалось даже собирать индивидуальные жалобы и подавать их вместе. Поэтому каждый писал от себя, а потом они в течение полутора часов являлись в канцелярию и подавали заявления остолбеневшему дежурному. Текст заявлений почти совпадал, доказательства совпадали полностью. Жалобы поступили по инстанции к Готтескнехту, и этим же вечером он зашел к ним в барак. Сперва он для виду устроил проверку шкафчиков, перевернул все вверх дном и наложил на Вольцова и Феттера взыскание «за недозволенный смех при проверке личных шкафов» – двадцать пять приседаний. После чего поставил всем отлично «за догадливость».

Капитан не торопился с ответом. «Боится огорчить своих любимчиков», – комментировал его молчание Вольцов. Только на третий день на утренней поверке Кутшера объявил:

– Старший курсант Вильде, выйти из строя! Эти прощелыги из расчета «Антон», эти бандиты жалуются, что вы неправильно ведете увольнительные списки. Я это дело расследовал. Правильно они жалуются. – И Готтескнехту: – Оставить Вильде на две недели без увольнения! Болван! – прорычал он, снова обращаясь к оторопевшему Вильде. – Уж если вы плутуете, делайте это так, чтобы я ничего не знал!

Цише в тот вечер побывал у гамбуржцев и по возвращении довел до общего сведения: «Ну и заварили вы кашу! Они там рвут и мечут!» Хольт, Вольцов и Гомулка, проходя через огневую, старались теперь держаться вместе.

Хольт эту субботу был выходной. Он отправился на трамвае в Эссен. Хорошо бы встретить знакомую девушку, мечтал он, бесцельно бродя по Кайзерштрассе, повесив на руку каску. Встречные пешеходы все куда-то торопились. Это из-за вечных воздушных тревог, думал Хольт. Он постарался не заметить двух-трех попавшихся ему руководителей гитлерюгенда, но зато лихо откозырял майору танковых войск с золотым Германским крестом на груди. Постоял перед кинотеатром. Афиша возвещала «Великого короля» в постановке Вейта Гарлана с Густавом Фрелихом и Кристиной Зедербаум в главных ролях. Обычная дребедень, подумал Хольт.

Мимо него прошел юноша в форме курсанта, ведя под руку изящную девушку. Да это же Цише! – удивился Хольт. Прибавив шагу, он обогнал парочку и поклонился.

Но тут он увидел, что не с молоденькой девушкой прогуливается одутловатый блондин Цише, заботливо поддерживая ее под руку, а с черноволосой дамой лет двадцати пяти. Она повернула к Хольту узкое девичье лицо и вопросительно глянула на него темными глазами, прежде чем кивком ответить на его поклон. Цише и его дама стояли посреди тротуара, людской поток обтекал их с обеих сторон. Цише откашлялся и представил Хольта:

– Мой сослуживец Вернер Хольт. Моя мать!

– Я была бы тебе крайне обязана, – недовольно отозвалась молодая женщина, говорившая с заметным южнонемецким акцентом, – если бы ты хоть намекнул, что я тебе не родная мать, а мачеха. А то вы еще вообразите, – обратилась она к Хольту, – что это парнокопытное, – и она толкнула Цише локтем, – мой родной сын!

Цише принужденно рассмеялся.

– Допустим, мачеха! – сказал он.

Только теперь, отставив локоток, она подала Хольту руку. Ее взгляд смутил его. В ту единственную секунду, когда он наклонил голову, все смешалось в его сознании: мать Цише – нет, мачеха. Она совсем как девушка, нежная, хрупкая. Он поднял голову. Зачем я так на нее смотрю? Он вконец растерялся.

Они пошли втроем. Но, пройдя несколько шагов, Цише недовольно заметил:

– Ведь мы собирались в кино!

– А я передумала, – заявила она капризно, тоном своенравного ребенка. – Мне расхотелось в кино.

– Тогда незачем было сюда тащиться, сидели бы спокойно дома! – в раздражении выкрикнул Цише.

– Знаешь что, – ответила фрау Цише с готовностью – к ней, видимо, вернулось хорошее настроение. – Пойдем домой! Я приготовлю чай, и мы поболтаем.

– Нет уж, с меня хватит! – Цише резко остановился. – Я пойду в кино, а ты как знаешь. Хайль Гитлер! – Весь побагровев, он сердито повернулся и исчез в толпе.

Хольта неприятно поразила эта сцена. Он не знал, как себя вести. А она шла с ним рядом и непринужденно болтала:

– Мой пасынок доставляет мне одни огорчения! Его матушка была этакая сверхблондинка в арийском духе… и я ему не импонирую! – Она остановилась. – А вы? Тоже бросите меня на улице одну? – Она была много ниже Хольта и смотрела на него своими темными глазами робко и беспомощно.

Ее откровенная игра все больше его смущала.

– Если позволите, я провожу вас, – сказал он неловко. Она улыбнулась. Узкое лицо фрау Цише казалось ему знакомым, словно он давным-давно ее знает и видел много раз.

– Но куда же мы пойдем? – спросил он.

– Ко мне домой! – Он с трудом приноравливался к ее шагу. – Вы ведь за городом стоите? А как проводите свободные дни?

Он сказал, что они бывают в кино, сидят в кафе, играют на бильярде…

– Ну а девушки? – допытывалась она. – Все больше гимназистки?

– Что ж, для некоторых это единственная возможность рассеяться, набраться новых впечатлений. И это вполне понятно.

– Для некоторых? Но не для вас же?

– Нет, не для меня. – сказал он, внутренне поеживаясь. Этот допрос был ему крайне неприятен.

– В шестнадцать лет – на зенитной батарее, какой ужас! Ведь вы же еще дети! – негодовала она. Он напрасно искал ответа, язвительного, меткого… И думал с тоской: зачем я позволяю над собой издеваться?.. Но когда они подошли к подъезду большого многоквартирного дома и она спросила: «Не зайдете ли выпить чашку чаю?» – Хольт мгновенно растаял. «Охотно», – сказал он и последовал за ней.

Он помог ей снять черную меховую шубку; тоненькая, стройная, она в своем коричневом шерстяном платье походила на узкобедрого мальчика. Фрау Цише ввела его в комнату, и он растерянно остановился посреди пестрого ковра, озираясь по сторонам. На столике для кабинетной лампы, вставленный в рамку, стоял портрет пятидесятилетнего мужчины в эсэсовском мундире и форменной фуражке с изображением мертвой головы; его топорные черты и вся его одутловатая физиономия походила на лицо Гюнтера Цише… Отец, конечно! Хольт повернул карточку и на оборотной стороне прочел: «Моей горичо любимой Герти ( „горячо“ в самом деле через „и“, да и почерк, неуклюжий, корявый, показался ему отвратительным) к двадцать шестому дню рождения от ее Эрвина». Дата: Краков, 1942 г. Значит, ей скоро двадцать восемь…

Взволнованный, уставился Хольт на одутловатую зверскую физиономию. Все его существо до краев преисполнилось ненависти к этому человеку в крикливой форме, писавшему с грубыми орфографическими ошибками, что не мешало ему быть мужем неотразимой женщины-девушки…

Позади хлопнула дверь. Быстрыми, легкими движениями фрау Цише расставляла чайную посуду. Она ласково улыбалась ему и доверчиво болтала.

– У нас неуютно, как видите. Мы почти все вывезли за город. В один прекрасный день и в этот дом ударит бомба.

Он сидел против нее угрюмый, молчаливый.

– Что с вами? – участливо спросила она.

– Ничего. У меня неспокойно на душе. Должно быть, перед тревогой.

Она наклонилась к радиоприемнику. Хольт против воли следил за движениями ее тонких рук.

«…В воздушном пространстве рейха не обнаружено вражеских самолетов».

Фрау Цише включила музыку.

– Ну что, успокоились? – Она удобно откинулась на спинку кресла.

Бежать! – думал Хольт. Лучше бы я пошел в кино! Взгляд одутловатого блондина, казалось, сверлил ему спину. Нельзя же было все время сидеть, опустив глаза в чашку, и он нет-нет и поглядывал на нее, как она уютно прикорнула в кресле, поджав под себя ноги. Нежный профиль, длинные темные волосы собраны на затылке в небрежный узел…

– Пожалуй, я пойду. – Он встал со стула. – У меня неспокойно на душе.

Она удивленно на него посмотрела.

– Что ж, как хотите, – сказала она с подчеркнутой любезностью. – Я вас не задерживаю!

В коридоре он быстро надел шинель. Она протянула ему руку.

– Пожалуйста, не сердитесь! – пролепетал он, сам того не ожидая.

Она высоко вздернула брови. Он не осмеливался поднять на нее глаза.

– Можно мне будет еще прийти?

– Почему же нет? – сказала она равнодушно. – У меня есть телефон. Попросите Гюнтера, он вам даст.

Он опрометью сбежал по лестнице и потом долго бродил по улицам, прежде чем вернуться на батарею.

В тот вечер он долго не мог заснуть. Рядом похрапывал Феттер. Хольт уставился в темноту.

Он видел миндалевидные глаза и темные волосы, собранные на затылке в небрежный узел.

А Ута?

Хольт решил, что ноги его больше не будет у фрау Цише.