Текст книги "Уральская Обь"

Через семь километров от брода холмистая местность закончилась, впереди внизу показалась опять ровная тундра. На безбрежном пространстве её распласталось торфяное болото с серебристым озером посередине, подобным упавшему с неба куску стекла. С края долины мы увидели, что наш путь по дороге пролегает именно туда. Перед тяжёлым переходом по болоту решили передохнуть, удобно расположились на вершинке одинокого моренного бугра, украшенного глыбой и по виду напоминающего курган. Где-то здесь обозначенной на карте тонкой пунктирной линией протянулась граница Северного Полярного круга. Скорее всего, мы уже пересекли её и тем самым покинули район Заполярья. Впереди теперь, можно сказать, нас ждут только тёплые края.

«С праздником тебя», – подмигиваю Ване, но он остаётся в печали. Ещё вчера на пути к останцам его сапоги порвались, а голенище болтается до сих пор. Он подвязал его скотчем, но сейчас оно снова висит. Не резина – картон! Я не проверил, и вот – на тебе… Потерять обувь здесь – это лишиться всего, особенно когда предстоит ещё столько километров пути. Есть кроссовки, но не будешь же изо дня в день бродить в них по ледяной воде. Это в тёплую погоду мокрые ноги не страшны, а чуть посуровеет или ступишь на снежник, сразу холод почувствуешь. «Не боись, мы это дело поправим», – заверяю я своего напарника. Сам же думаю: «Интересно, как?»

Комаров вокруг толпится видимо-невидимо. Как начали вчера гудеть, так больше не утихают, всё продолжают аккомпанировать нашему путешествию. Я пытаюсь хоть немного бороться с этой напастью. Делаю рывок вперёд на десяток шагов, только в этом случае, на короткий промежуток времени они оставляют меня в покое. Как будто слетелись к нам со всех концов земли северной! Совершил небольшое открытие: плотность насекомых столь велика, что на них автофокус фотоаппарата наводится!

По обе стороны дороги, которой мы сегодня идём, торчат стальные трубы метра по три высотой, располагающиеся на расстоянии около километра друг от друга. Это указатели направления движения в зимний период. Можно представить, сколько снега здесь наметает ветрами зимой.

Посидев, послушав «Камаринскую», решаемся на рывок до озера. Но низина, будучи во многих участках сухой, преодолевается легко. Вмиг достигаем цели. Остроугольная озёрная чаша прозрачна, её каменистое дно совсем близко, здесь очень мелко. Через дорогу, следуя уклону, перескакивают ручьи. Самый крупный из них поджидал нас на дальнем конце низины, где опять начинались моренные холмы. Это была тихая протока, «украшенная», словно диадемой, округлой формы омутами по сторонам, притаившимися за полосами высокого кустарника. И здесь-то мы помучились вдоволь! До бугра рукой подать – видно и дорожную колею, поднимающуюся по нему с низин, и мягкую травку, но идти пришлось долго. Запыхавшиеся, вымокшие забрались на бугор.

Чуть посидели и уже чувствуем – холодно. Хоть и лето, а ночи в иной раз стылым воздухом очень даже хорошо пробирают до костей. Бур-Хойла – вот она, рядом, подступила со стеной леса и теперь громко шелестит слева; сырой холод приносит с неё. Горы справа тоже не остались в стороне и значительно приблизились к реке. Впереди, за буграми, украшенными лиственничным редколесьем, пестреет снежниками склон долины соседней реки – Левой Пайеры, ограничивающей с востока местность с красивым названием Пятиречье, куда мы, собственно, и идём. Дальше дороги по карте заканчиваются, и во мне уже зреет предчувствие трудностей, с этим связанных. Я оглядываюсь по сторонам, вижу заросли карликовой берёзы высотой мне больше, чем по пояс, и предчувствие усиливается. Как предстоит нам идти? Что будет с погодой? Блуждать без дорог с грузом за плечами что-то совсем не хочется, а в тумане, когда горы накрыты плотной мглой, ошибиться легко. С огорчением понимаю, что добавить ободряющего к мыслям нечего: я не имею представления о дальнейшем пути. Что ж, будь, как говорится, что будет. Сегодня дорога – вот она, твердью хрустит под ногами, и погода стоит отличная. Значит, будем жить каждым новым прекрасным днём, учиться радоваться тому, что уже есть, не загадывая наперед – такому пониманию учит нас сама природа. Получается, и комарам надо радоваться тоже?

Редколесье быстро густеет. Появляются тёмные ели, с их ветвей, всё более широких и косматых, слипшимися струпьями ниспадают лишайники. Кусты карликовой берёзы всё чаше светлеют прогалинами, желтыми и серыми мшистыми кочками. Бур-Хойла клокочет у обрыва тут же – ещё пару поворотов, и дорога берёт окончательное направление вдоль неё. Какая же она стала крупная и бурная, эта река! Между ней и дорогой, развернувшейся жёлтой скатертью средь гигантских лиственниц, удерживающих высокий берег от неизбежного обрушения, встречается с десяток туристических стоянок – все как одна прошлогодние. Видно, мы первые «ласточки» в этом году. Около одного из кострищ Иван обнаружил кусок грязной резины к своему сапогу – «останки» камеры УРАЛа, покоящейся в забвении неизвестно с каких годов, и стал со всей возможной аккуратностью выковыривать её из земли. Минут двадцать пыхтел и возился, отдувался от тут же насевших на него комаров. Сначала, как питекантроп, копал палкой и руками, потом неумело пилил тупым ножом (нормальные ножи, как известно, не продаются, а к самостоятельному изготовлению запрещены). Пока он совершал все эти странные действа, солнце позолотило маковки деревьев, собрало бисером пот на Ванином лбу и окрасило реку в бирюзовый цвет. «Какая романтика, – восторженно прокомментировал я, когда Ваня, отплёвываясь от пыли, прилаживал с трудом освобождённый от комков грязи кусок резины в качестве дополнительного груза поверх своего рюкзака, размазывая очередное полчище кровососов по лицу. – Не правда ли?»

Но долго Ивану тащить резиновое барахло не пришлось. Вскоре дорога отошла от реки и побежала вниз, открывая чудесный вид на лесистый склон противоположной горы. Левая Пайера встретила нас ослепительным блеском солнца и шелестом на перекатах. Мы сошли с дороги, здесь резко поворачивающей в сторону, и пересекли этот поток у его впадения в Бур-Хойлу, а через пару сотен метров каменистого берега преодолели ещё один, со сказочным названием Пайтывис. Но и это было не всё! Через сотню метров после Пайтывиса в Бур-Хойлу впадает третья река – Хойла, а через пять километров от неё и четвёртая, река «завтрашнего дня» – Лагорта-ю. Все пять образуют бассейн Тань-ю, оттого местность и называется в народе Пятиречье: здесь пять крупных горных рек сливаются почти в одном месте, и четыре из них – напротив обрывистого, оттенков вороньего крыла, утёса. Место красивое и рыбное, потому имеет негласное название и пользуется спросом у туристов, сплавляющихся отсюда по реке Тань-ю через озеро Варчато в Обь. В Советское время до восьмидесяти групп проходило здесь ежегодно. Пятиречье – это самый отдалённый от железнодорожного полотна участок, где ещё можно надеяться на случайную встречу с людьми. Но в этом нам не повезло: даже следов, акромя разнокалиберных медвежьих и особенно волчьих, в течение всего маршрута вдоль гряды Малого Урала мы так и не встретили.

Лагерь ставим на острове, образованном слиянием двух потоков Пайтывис, близ устья. В лесу, теперь уже настоящем, с густым можжевеловым и берёзовым подлеском, стоит полная сушь. Прошлогодние листья и мелкие веточки хрустят под ногами, как сухари, поэтому палатку размещаем как можно дальше от костра. Сколько всякой дряни развелось из-за жары, страшно представить! Комары, например, покрывают рюкзак и вещи бархатным ковром. Даже дым от них, увы, больше не спасает. Шесть утра, солнце уже печёт, а им хоть бы хны! Поэтому завтракали кое-как, наспех. Устали сильно, больше не от перехода, а от этих надоедливых насекомых. С большим удовольствием растянулся в палатке, сотворив трясущимися руками и таблетками «Фумитокс» настоящее волшебство. Но долго спокойно лежать не пришлось.

И часа не прошло, как я проснулся от смертельной духоты в луже пота, скопившейся под спиной. Ощущения наисквернейшие, дышать нечем, соль щиплет глаза. Полог нет и мысли откинуть – за ним беснуется гуща насекомых в такой вакханалии, что тент колышется! Лежать тоже стало невмоготу. Что ж, скрепя сердце, бегу окунуться в реку. Сползаю в холодный поток в одежде, как есть, и пью, пью, пью… Потом также бегом обратно, пока не «сожрали». Влага сразу же начинает испаряться, мокрая одежда обеспечивает терморегуляцию организма, появляется желанная прохлада. Как засыпаю, не помню.

Картина вторая. Сквозь сон чувствую, что руки и ноги плавятся. Одежда на мне мокрой как не бывала, зато под спиной снова скопился пот, в палатке ещё более душно – наступил парниковый эффект. Опять надо бы сбегать искупаться, но я не хочу больше вылезать наружу ни под каким предлогом! Начинается молчаливая истерика, чуть не до слёз. По лесу спокойно не пройдёшь, и в палатке чувствуешь себя словно в микроволновке. В небе же светит всё то же ненавистное солнце – ни капли влаги за всю неделю, жара и комары достали!!! И снова ни ветерка! Боже… Я чувствовал, что сейчас сойду с ума, что не вынесу всего этого затянувшегося кошмара. Говорите, холод страшен? Да его пережить в несколько раз проще, согреваясь движением! А в жару чем охлаждаться, скажите мне? Передвигаться-то невозможно! Будь всё оно проклято!!! И я как никогда вспомнил маму, её довольную кошку в прохладном доме, всех святых и то, что существуют такие бесполезные и прекрасные вещи, как холодильник Whirlpool со всеми вытекающими из него последствиями. С Ваней происходило, по-видимому, нечто схожее. Он вдруг прокряхтел, еле ворочая распухшим языком, не размыкая глаз, что-то несуразное: «Ага, желаю… Холодненького… Пускай, и такое сойдёт… Двойную порцию, пожалуйста, очень вас прошу…» И чего-то там ещё, из чего я различил только «спасибо». Довёл парня…

За этот жаркий день температура воздуха поднималась, как я предполагаю, до тридцати в тени; окунаться на реку бегал, просыпаясь, почти каждый час. Только где-то после пяти вечера, наконец, смог расслабиться и спокойно заснуть. Иван же так и лежал весь день пластом и даже не шевелился. Проснулись одновременно, часам к одиннадцати ночи, друг на друга посмотрели недоумённо, как заново родившись, с вопросом: «Жив ли?» Затем «отходили», снова и снова варили чай, пили его непрерывно, прячась в дыму, и смеялись, воображая модных московских девочек, отправленных по путёвке в тур на Приполярный Урал загорать и купаться, одетых в купальники, прозрачные платья, с кремом для загара в сумочках, полотенцами через плечо и розовыми зонтиками в руках.

Мошки к ночи сошли, но комары продолжали держать вахту Дрожим над каждой таблеткой «Фумитокса» – уже много их сожгли за эти дни, всё играем с комарами в «газовую камеру» – пора с этой манией завязывать. Лагерь решили переставить с острова на другой берег Пайтывиса, ближе к Хойле. Там и в лесу тенистей, и есть за чем палатку от прямых лучей солнца укрыть. О продолжении путешествия не шло и речи: жаркий денёк, который мы сегодня пережили, негласным общим решением приравнялся нами к полноценному трудовому дню.

Но я не могу долго сидеть на одном месте, поэтому, набросив куртку, закутавшись в шарф, упрятав руки в перчатки, надушившись Autan-ом (без этой основательной защиты от костра не отойдёшь) и собрав спиннинг, отправляюсь в обратном направлении – за рыбой в устье Левой Пайеры. За час вытаскиваю из ямки с десяток приличных хариусов, решив наловить сразу впрок, – поесть на завтра и заготовить мало солку в дорогу. Но все рыбы, кроме съеденных в ту славную ночь, к утру от нас «уплыли» – хариус очень нежен, и даже при хранении в холодной воде через несколько часов становится квелым: мясо теряет упругость, не портится, но начинает расползаться. На устье Пайтывиса жили несколько дней, пережидали «комариный сезон». Важной задачей было – разведать местность, отыскать возможную дорогу дальше, и в один из вечеров, когда гнуса не становилось меньше, но он в некоторой степени терял свою агрессивность, с намерением осуществить задуманное я отправился на прогулку вверх по реке Хойле, по дороге, приходящей на её устье откуда-то с Тань-ю. И нам повезло: дорога нашлась! Она начиналась в километре от устья Хойлы, с перекрёстка. Две другие дороги имели иное направление: одна уводила куда-то в сторону Правой Пайеры, вторая являлась промежуточным звеном, соединяющим перекрёсток с основным трактом, по которому мы пришли в Пятиречье. Поэтому я сразу свернул в направлении истоков Хойлы и вскоре со склона увидел, как дорога пересекает реку и метит в сопку, забирая к югу всё дальше. Мне всё сразу стало понятно.

Заглянув в сторону верховьев Хойлы, я не мог уже отделаться от мысли осмотреть и её каньоны, тем более край одного из них был виден с дороги. В результате, вместо того, чтобы преспокойно вернуться в лагерь, я продолжил свой путь вдоль реки, преодолел нижний каньон, где Хойла волнообразно зажата тёмными, как корни старых деревьев, скалами, и даже поднялся немного к верховьям за границу леса, чтобы увидеть каньон большой. И долина Хойлы, надо сказать, пришлась мне по вкусу. Это не только чёрные каньоны с их каменистыми, утонувшими в аконитовых зарослях оврагами и мрачными скалами-обрубками, но и задорный, светлый характер реки. Миниатюрные деревца на горбатых, осыпающихся от ветхости склонах, витиеватые наледи по крутым оврагам, и, что самое замечательное, – высокие кары в самых верховьях, украшенные, словно гигантскими царапинами, росчерками матовых снежников. Поднявшись на сопку, я увидел, как в сторону этих каров, минуя большой каньон, поднимается дорога – видимо та, что уводит с перекрёстка в сизые распадки Правой Пайеры. Тогда я, полюбовавшись видом, устало повернул обратно, но сейчас, вспоминая тот момент, понимаю, что надо было бы пробежаться ещё километров на пять-семь вперёд, чтобы запечатлеть в душе те красоты как можно живее, чётче, рассмотреть их поближе, а то и коснуться рукой. Последние километры до лагеря пришлись на время, когда гнус обретает свою «магическую силу» и сохраняет её до захода солнца. Как повелось, достаю перчатки, закутываюсь в непромокаемый плащ, накидываю капюшон, – в жизни бы не подумал, что буду так использовать все эти вещи, предназначенные совсем для иных целей, – и начинаю как можно быстрее идти, пока не наступила жара.

– Нашлась дорога? – встречает вопросом Иван, отделяясь от дымовой завесы костра как вполне самостоятельный элемент. Пока я бродил, он пришил и примотал скотчем кусок резины, вырезав из него что-то наподобие сладкого кренделя, к своему сапогу. Получилось, что одна нога стала короче и тоньше другой.

– Угу, – кратко осведомляю я, наоборот, поскорее исчезая в дыму. Меня преследует гигантская толпа насекомых, завидев которую Ваня от удивления даже присвистнул. – Такая же вездеходная колея, что привела сюда.

И я начинаю смаковать слова, глотая притомлённый на углях чай из обжигающей кружки. Хорошо так вернуться из краткого похода обратно к товарищу, ожидающему твоего скорого возвращения у большого огня, невзирая на явные для него неприятности с этим связанные, такие как ветер, дождь или вот, комары, – и поведать ему о своих приключениях! Я уверен, когда люди жили неразрывно с природой, так и было. Человек становится другом человеку только когда разделяет с ним радость и грусть под незримым покровом «сил высших». В природе то происходит само собой: человек, испытывая невзгоды, превратности судьбы, становится добрее, внимательней к окружающему его миру. Современные городские условия, наоборот, способствуют разобщению, и иные представления о «нормах жизни» складываются у нас в подсознании, вынуждая не смотреть друг другу в глаза. Человек способен устанавливать свои порядки, и благодаря этой его черте он окончательно отделился от лона природы и организовал свой круг бытия, кардинально отличный от всего нечеловеческого, где не в сплочённости и дружбе уже живёт, а больше в замкнутости и хитрости. Этого не отмечено ни на одной карте, но оно существует: Земля давно поделена на две части. Человек и человеческое, выделяющееся из общей концепции природы, и всё остальное, – целый океан вокруг коптящих островков суши, обладающий своими, отличными от людских, жизненными приоритетами. Разница той и другой частей только на вид ничтожна, на деле же она является основополагающей линией развития личности прежде всего. Только вдумайтесь в это, и всё сразу же прояснится. В толпе человек, являясь придатком гигантского механизма, чувствует свою ничтожность, а здесь, в природе, не сомневается в единстве всего живого, представляет героем из эпоса себя. На работе и дома его мнение о себе самом складывается из единиц лженауки о добропорядочном, интеллигентном и терпеливом человеке, а в лесу зависит от силы воли, броской находчивости и откровенной смелости – противолежащих причин. Природа, как расширяющаяся вселенная, не приемлет рабов и заскорузлого к себе отношения, она учит бороться за жизнь, каждый раз избирать новые пути для достижения цели, а глобальная система человеческих взаимоотношений поощряет совсем иные ценности, вынуждая слепо приспосабливаться к постоянству. Да и что тут вдумываться! Разница впечатлений очевидна. Застревая в автомобильных пробках и толкаясь в тоннелях метро, ты испытываешь одни только мучения от жизни, где отсутствует и капля радости. Здесь нежелание сделать лишний шаг навстречу другим – не случайность, а общепринятая закономерность (привычка); в горах же ноги сами несут тебя ввысь, неприятные мелочи не так раздражают, встречи с людьми чудесны. А что есть скудность, ограниченность рутины, её шумная беспросветность и постоянная зависимость человека от множества мелких, убивающих божественное предназначение причин в сравнении с горными просторами, когда облака возлежат перед тобой как на ладони, когда в пространстве теряется взгляд? Что там говорить! Никакое благополучие не заменит сердцу человека щемящего чувства свободы! Природа жестко воспитывает человеческую личность, а не ранит или сушит её. Откуда же взяться самопожертвованию там, где его быть не может? Где мир – не единое целое, а жилплощадь, и существует разница между шумом, грязью столицы и уютом квартиры: однозначно «своим» и непримиримо «чужим». Нет сомнений, что мир людей излагает совсем иные законы, чем дикая природа. И раз за разом обращаясь к горам и лесу, я как никогда начинаю чувствовать эту разницу, понимать, что в природе способен коренным образом изменяться, можно сказать – совершенствоваться по её методике; учиться жить полноценно. С помощью красочных картин природы я открываю в себе, обычном человеке, столько всего нового и прекрасного, что это радикально меняет существующую систему ценностей моего подсознания. Жизнь человека в дикой природе – это совсем другая жизнь. Мечта…

 
Меня всегда манило в лес —
там время редко вспоминаешь,
когда в величьи летних грёз
себя безумством восполняешь —
не зная чем… И я иду,
с тропой деревья огибаю,
и кажется – вот-вот усну,
когда к ручью вдруг припадая
я в восхищении тону.
Мне в лес охота вдруг уйти
из дома, взяв одни лишь мысли.
Хочу под крышею листвы
постичь своё значенье жизни!
Но не могу сейчас я всё
забросить – дом, родных и вещи…
Я не могу оставить то,
что с детства пред глазами плещет!
Обыденность… Но всё ж её
я оборву средь жизни разом,
разрушу связи все – отказом,
забуду кроме воли всё.
Я знаю – это будет сложно,
уверен – вовсе невозможно,
но не завися от преград
я попаду в заветный сад —
и стану счастлив, буду рад.
И остаётся только ждать,
когда придёт момент искомый.
Средь будней стану я гадать,
куда сведёт порыв знакомый.
О свет! Пробейся же тогда,
когда устав от жизни страсти
и изничтожив все напасти
я в мыслях уж уйду туда…
 

Склон скалы по ту сторону Бур-Хойлы зарумянился, подбодрился, освобождаясь от тяжёлых ночных дум, его литые стенки тихо засияли в бликах рассвета. С гребня сорвались чайки и заискрились над синеющей бездной реки. Одна из них несколько раз пролетела вдоль Пайтывиса мимо нас, якобы не обращая никакого внимания, только украдкой поглядывая в нашу сторону. Но все птицы обличающе закричали, как по команде, когда одна из людских фигур направилась к берегу Бур-Хойлы, скале, месту их гнездовий, как будто в этом поступке, как и в любом другом человеческом, с их точки зрения таится лишь угроза.

Весь животный мир боится человека, как огня. Недаром. «Удачи», – пожелал мне Иван хорошей «охоты», когда меня снова потянуло на рыбалку. Я, конечно, устал, но спать совсем не хотелось, лежать же молча в палатке посреди такой горной красоты просто не было желания! Мне показалось это нелогичным и странным, но факт: ноги сами увлекали меня вперёд по приречной галечной косе, слепящей глаза сплошной белой массой камней. Что это – меня снова вдохновили красоты? Я же даже не ел ничего, только кружку сладкого чая, давясь от дыма и комаров, опрокинул в желудок. Неужто организму после пятнадцати километров ходьбы этого бывает достаточно?

Вот он, знакомый плёс, серебрящийся разводами. Откидываю крючок с удилища и пускаю мушку по течению с переката, начинаю вести. Тройник смешно прыгает, топорщится волосками против течения, как будто сопротивляется. «Хлоп!» – вот и готово. Леска резко натянулась, я бегу по камням прочь от берега. Рыба активно противится такому с ней обращению, но что поделаешь! Человек неумолим. Он берёт отблёскивающую медным красавицу и бьёт её головой о ближайший камень с такой силой, что судорога сводит в кольцо рыбий хребет, а глаза зверя стекленеют и мигом заходятся кровью. Крупная рыба умирает тяжело и красиво, как и подобает её свободолюбивому нраву, и мне уже жаль её, глупую, легко обманутую. Но есть плоть и не ощущать её предсмертного, угасающего трепета на руках, мне кажется преступлением против чужой жизни ещё более горшим. Это одно из тяжелейших лицемерий, какие только существуют у человечества. Сначала мы гладим кроликов, а потом едим их – разве это нормально? Уж лучше тогда не употреблять мяса совсем, но мы не можем! Поэтому забываем обо всех возникающих противоречиях, оставляя всё так, как есть, поддавшись течению окружающей обстановки, не особо задумываясь. «Ужас!» – восклицает какая-нибудь девица, видя кровь аварии на автомобильной дороге. Но она довольна, вкушая ароматный кусок бифштекса, и радуется, обедая при свечах. В определённом контексте такой пир смахивает на отпевание с последующим ритуальным поеданием трупа, и мне становится не по себе… В глубине сердца человек по-прежнему чёрен, дик и жесток, как и его самый далёкий предок. Только теперь он научился сдерживать и скрывать свою природу от себя антуражем обстановки, в которой не замечается иная, тёмная сторона вещей. И продолжая так жить, человек пребывает ещё в большем заблуждении относительно своих свойств и предназначения. Природная среда же сталкивает личность и объективность на грани прекрасного и уродства лицом к лицу. «Убей или умри», – говорит она.

Странно и непонятно жить в мире, где чувство прекрасного так остро уживается с тёмной стороной существования. И ещё более становится необъясним человек, склонный не замечать подобного противоречия… Почему он так поступает? Отказывается приложить силы найти единое гармонизирующее решение? Природа счастливого обывателя наиболее загадочна, ибо мотивы её благополучия именно неочевидны. Иногда я даже завидую таким людям, давно прекратившим всему удивляться. Ведь они и морально устойчивее, и увереннее идут по жизни. Вот только уверенность эта, без сомнений, ни к чему реальному не ведёт. Разве можно научиться любить, игнорируя, в спешке проходя мимо? Достигать безмятежного счастья, оставаясь равнодушным? И чувствовать вкус победы, не сбивая пальцы в кровь? Конечно, если рассуждать здраво – не быть увлечённым и не замечать подобных противоречий просто невозможно, но люди преодолевают такую невозможность порой даже вопреки желаниям своим, и вектор её преодоления является для меня огромной загадкой. Итог его и есть, видимо, тот искусственный мир зоопарков и пластиковых цветов, которым мы себя окружили.

Сегодня мы не лицемерим. Через часок, возвратившись в лагерь и отмывшись от крови, готовлю и ем пойманную «дичь» – рыбу в несколько раз аппетитнее любой магазинной, потому как добытую своими руками. Но мне грустно. Успокаивает только, что хариуса не было изъято из потока больше, чем необходимо. Готовим и малосолку: закидываем крохи соли в надрезанные хребтины, натираем утробные бока. Заворачиваем рыб в листья и укладываем под плоские камни – пускай отлежится! После всех приготовлений чувствую, как моё внимание притупляется и наступает пора умиротворения. Сердце подсказывает, что день, сотканный из тонкой паутины противоречий, прожит не зря. Видно так тому и быть, мелькнуло в голове напоследок, перед самым сном.