Текст книги "История Смутного времени в России в начале XVII века"

Впрочем, долговременная опытность царя Василия указывала ему, что действие живейшего нравственного побуждения скоро остывает в сердцах человеческих, когда не согласуется с вещественными выгодами лиц, и что только доставление такого рода выгод в смутные времена укрепляет преданность в сподвижниках. В сем убеждении он рассудил, что благоразумие требовало от него заботиться об удовлетворении нужд помещиков, составляющих надежнейшую опору колеблющейся державы его, и что, хотя бы сие клонилось к явному вреду и огорчению крепостных людей их, ему нечего было жалеть о сих злейших противниках его власти. Главнейшей же нуждой помещиков было в то время упрочение их крепостного права над холопами и крестьянами. Царь, желая угодить им, но не смея действовать один, в особенности когда дело шло о столь важном предмете, созвал высшее духовенство и вельмож и рассуждал с ними, что, хотя запрещение перехода крестьян можно почитать началом отечественных бедствий, но что оные усугублялись еще допущенными царем Борисом частными изъятиями от сего запрещения, ибо, навлекая некоторую сомнительность на права помещиков и обязанности крестьян, изъятия сии пуще прежнего потрясали общее спокойствие; что в сих обстоятельствах для восстановления желаемого порядка непременно должно было или вовсе запретить переход, или по-прежнему объявить оный совершенно свободным, но что в последнем случае помещики, лишаясь крепостного права после пятнадцатилетнего законного пользования оным, потерпят важное расстройство в своем быту, в негодовании своем откажутся от службы, и тогда беззащитное правительство не будет иметь никакой возможности противостоять ополчавшимся на него врагам, а государство неминуемо подпадет под власть злодейских врагов общественного порядка; что, следственно, оказывалась необходимость в принятии строгих мер к конечному утверждению крепостного права помещиков. По сим уважениям с общего согласия издали соборную грамоту, коей отменялись изъятия от запрещения перехода и предписывалось по-прежнему всем крестьянам оставаться за теми владельцами, за коими они были положены по переписным книгам 1593 года. К прекращению побегов подговорщиков подвергали торговой казни и штрафам, кои налагались также и на приемщиков. Кроме того, прежняя пятилетняя давность на отыскание беглых была продолжена до пятнадцати лет. Сильно обуздывая таким образом бродяжничество, новый закон заботился также и об ограждении непорочности нравов от злоупотребления помещичьей власти. Установлялось, что, если господин не дозволит вступить в брак рабам своим, мужчинам после двадцати лет, а девкам после восемнадцати и вдовам более двух лет после смерти мужей их, то таким крепостным не только предоставлять свободу, но даже который из них и сбежит, унося что с собой, то и тут суда не давать на них господину их⁸².

Между тем военные действия продолжались безуспешно для царских войск, несмотря на некоторые частные удачи. Так, например, выступивший из Каширы князь Хилков осадил бунтовщиков, засевших в Серебряных Прудах в остроге⁸³. Когда же прибыли также под Серебряные Пруды шедшие из мордовской земли Пушкин и Ададуров и соединились с Хилковым, то царские воеводы сильно подступили под острог. Бой продолжался целый день: бунтовщики, ожидавшие скорой помощи, защищались храбро и только около полуночи, видя свое изнеможение, сдали острог. В следующий день показался отряд, шедший из Украйны на выручку их, под начальством князя Ивана Даниловича Мосальского да литвина Ивана Сторовского, но мятежники, встреченные царским войском в шести верстах от Серебряных Прудов, потерпели сильное поражение и потеряли много убитыми и пленными; в числе сих последних находились и сами начальники князь Мосальский и Сторовский. Несколько времени спустя Хилков, Пушкин и Ададуров учинили несчастный поиск на Дедилово. Засевшие там бунтовщики не только отразили их, но даже совершенно разбили. Ададуров был убит, и множество царских воинов потонуло в реке Шате. Побежденные бежали до самой Каширы.

Болотников продолжал отчаянно оборонять Калугу и беспрестанными вылазками сильно тревожил осаждающих. Царь, видя в нем животворную душу мятежа, покусился на дело гнусное. Московский лекарь Фидлер, уроженец кенигсбергский, предложил свои услуги по отравлению Болотникова⁸⁴, но, так как ему не верили, как известному хвастуну и обманщику, то он дал на себя следующую клятву: «Во имя Пресвятой Троицы, во имя Предвечного Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа Святого, я, Фридрих Фидлер, даю сию клятву в том, что хочу погубить ядом врага царю Василию Ивановичу и всему царству Русскому, Ивана Болотникова; если же не исполню и обману моего государя, да лишит меня Господь навсегда участия в небесном блаженстве; да отринет меня навеки от Своего милосердия единородный Сын Божий Иисус Христос, кровь Свою за нас пролиявший; да не будет подкреплять душу мою сила Св. Духа; да покинут меня все ангелы, христиан охраняющие. Пусть обратятся во вред мне стихии мира сего, созданные на пользу человека; пусть земля поглотит меня живого; да будут земные произрастания мне отравой, а не пищей; да овладеет телом и душой моей дьявол. Если даже духовный отец разрешит меня от клятвы, которую исполнить я раздумал бы, да будет таковое разрешение недействительно. Но нет! Я сдержу свое слово и сим ядом погублю Ивана Болотникова, уповая на Божью помощь и святое Евангелие». Василий, сей страшно нечестивой присягой убежденный в искренности намерения Фидлера, приказал дать ему коня и сто талеров и обещал ему, если он сдержит слово свое, сто душ крестьян и триста талеров ежегодного оклада. Но Фидлер, по прибытии своем в Калугу, открыл все Болотникову и вручил ему самый яд. Таким образом царь, без всякой пользы, обесславил себя действием постыдным.

Впрочем, Болотников с беспокойством усматривал истощение жизненных припасов в Калуге. Уже осажденные вынуждены были питаться конским мясом⁸⁵. В сих обстоятельствах начальник их писал к князю Шаховскому в Путивль, убедительно прося у него помощи. Шаховской знал, что для успеха общего их дела необходимо идти выручать Болотникова, но он сам находился в затруднительном положении. Даже строптивые северяне начинали охлаждаться в преданности своей к мнимому Димитрию, которого прибытия напрасно ожидали столь долгое время, и от них нельзя было надеяться дальнейших усилий, если самозванец сам не решится присутствием своим воспламенить угасающее их к нему усердие. Но все старания Шаховского, чтобы склонить Молчанова к приезду в Путивль, не могли победить его робости, и он никак не отважился оставить Самбора⁸⁶. Наконец Шаховской, убедившись, что ему нечего ожидать от малодушного злодея, обратился к Лжепетру и послал звать его к себе в Путивль⁸⁷.

По открытии весны Лжепетр, оставив берега Дона, направился с терскими сподвижниками своими вверх по Донцу. Посланный от Шаховского нашел его еще на Донце, но уже во ста сорока верстах от устья сей реки. Лжепетр охотно принял сделанное ему предложение идти в Путивль, дабы действовать заодно с приверженцами Лжедимитрия; он продолжал путь свой Донцом до Борис-города, а оттуда, проходя через Оскол, прибыл в Путивль с десятью тысячами человек своего собственного войска, оставляя кровавые следы своего шествия⁸⁸. Болотников был жестокосерд не по нраву, а по расчету, и потому сам никого не терзал, а только допускал и поощрял к неистовствам своих товарищей, когда ему казалось полезным вовлекать их в преступления. Напротив того, Лжепетр, по врожденным зверским наклонностям, сам наслаждался истязаниями и убийствами. Из числа чиновных людей приняли от него мучительную смерть воеводы: борисгородские боярин Михайло Богданович Сабуров и князь Юрий Приимков-Ростовский, оскольский Матвей Бутурлин, белогородский князь Петр Иванович Буйносов, путивльский князь Андрей Бахтеяров; плененные Болотниковым и отосланные им в Путивль боярин князь Василий Кандарукович Черкасский и окольничие Алексей Романович Плещеев и Ефим Варфоломеевич Бутурлин⁸⁹. Развратность Лжепетра равнялась его свирепству. Он взял к себе в наложницы дочь казненного им князя Бахтеярова.

Между тем Шаховской прилежно заботился об усилении приведенного Лжепетром войска не только новым набором северян, но еще и внешней помощью. По приглашению его отряд запорожцев прибыл в Путивль в надежде иметь участие в предполагаемых грабительствах. Когда таким образом составилось значительное ополчение, Лжепетр, в сопровождении самого Шаховского, выступил к Туле, выслав перед собой два отряда. Одному, под начальством князя Михайлы Долгорукова, поручено было принудить Измайлова к снятию осады Козельска. Другому же отряду повелено спешить в Тулу на усиление князя Телятевского, коему предписывалось немедленно по прибытии оного следовать к Калуге на выручку Болотникова.

В исполнение сего Телятевский выступил из Тулы первого мая, но, дабы в случае неудачи не быть отрезанным от Северской земли, он не пошел прямо на Калугу, а направился сперва к Белеву, в намерении предварительно всякому наступательному действию обезопасить отступление свое на Путивль⁹⁰. Князь Мстиславский, известясь о его походе, выслал против него боярина князя Бориса Петровича Татева и князя Андрея Черкасского с семнадцатью тысячами человек. Обе рати столкнулись на Пчельне и сразились немедленно. Но успех битвы остался на стороне мятежников. Начальники князья Татев и Черкасский и многие воины были убиты; остальные бежали в стан главного войска под Калугой и распространили в оном смятение и ужас. Пользуясь оными, Болотников на другой день сделал сильную вылазку. Тогда разгром сделался всеобщим. Царские воины в беспамятстве постыдного страха бежали к Боровску, покинув орудия, снаряды и припасы. Другие даже предались неприятелю. Если верить некоторым свидетельствам, таким образом перешло в ряды мятежников до пятнадцати тысяч человек, из коих около ста немцев с начальником своим Гансбергом. К счастью, всегда доблестный князь Шуйский-Скопин и прощенный Истома Пашков, которого царь назначил атаманом казацким, пребыли еще верными долгу и чести. Оба они успели одушевить своим мужеством некоторых воинов и с помощью их удерживали напор Болотникова, дабы обезопасить бегущих; наконец, сами в порядке отошли к Серпухову, куда привезли с собой и несколько спасенных ими пушек.

Под Козельском честь царского оружия была сохранена. Воевода Измайлов с успехом отразил нападение отряда князя Долгорукова и только тогда снял осаду Козельска, когда известился о несчастных событиях под Калугой⁹¹. Отступая в Мещовск, он забрал с собой весь осадный снаряд, не оставляя ничего в добычу неприятелю, и тем заслужил милость царя, который пожаловал его в окольничьи⁹².

Пока князь Мстиславский собирал в Боровске рассеянные полки свои, торжествующий Болотников оставил Калугу и соединился в Туле с Лжепетром в намерении действовать совокупными силами⁹³.

Москва была в тревоге. Снова гибель висела над столицей и государством. Смущение было всеобщее, но царь ободрил всех своей решимостью. Не скрывая чрезвычайности угрожающей беды, он объявил, что настало время верным победить или умереть, что он первый подаст пример, выступив в поход на злодеев, но что он требует и от всех дружного содействия. Повсюду разослали указы, чтобы под смертной казнью все служивые люди и даточные собирались под царские знамена⁹⁴. Имения духовенства не освобождались от присылки ратников, и даже самим инокам предписывалось быть в готовности приняться за оружие по первому вызову. Кроме того, поставлялось в обязанность монастырям снабжать жизненными припасами столицу и войско. Патриарх и высшее духовенство, в ревности своей к восстановлению государственного устройства, не только соглашались на все пожертвования, но еще старались подкрепить царские усилия духовным оружием. По повелению их во всех храмах провозгласили проклятье над Болотниковым и самозванцами и отлучили от церкви всех их сообщников.

Порыв был всеобщий и внезапный. Можно полагать, что действовало не столько усердие к мало уважаемому царю, сколько убеждение помещиков, что дело шло о собственном их существовании. Ополчение образовалось столь успешно, что уже двадцать первого мая Василий мог выступить в поле⁹⁵. Москву он приказал брату своему князю Димитрию и другим двум боярам: князьям Одоевскому и Трубецкому. Всех прочих бояр, окольничих и дворян царь взял с собой. Из столицы войско направилось двумя путями. Боярин князь Андрей Васильевич Голицын с частью оного следовал к Кашире на соединение к идущему туда же из Рязани боярину князю Львову⁹⁶. Сам царь с главными силами пошел к Серпухову, куда также имел повеление прибыть и князь Мстиславский из Боровска.

Едва царь выехал из Москвы, как получил утешительное донесение, что князь Хворостинин и бунтующие астраханцы, раскаявшись в своих злодеяниях, вошли в сношения с боярином Шереметевым и девятнадцатого мая снова покорились царю⁹⁷. Василий спешил огласить сию радостную весть для ободрения собирающихся на Оке войск своих. Впрочем, покорность астраханцев была ненадежна: они не хотели впустить к себе Шереметева, который по-прежнему оставался на Бальчике. Таким образом, в городе не искоренилось своевольство, печальным следствием коего было скорое возобновление прежних смут.

Лжепетр, Шаховской и Болотников, сосредоточившие войска свои в Туле, выслали с общего совета к Серпухову, вероятно, для удержания переправы на Оке, князя Телятевского с тридцатью тысячами путивлян, ельчан и казаков донских, терских, волжских и яицких. Но Телятевский, известившийся в пути о прибытии царя в Серпухов, обратился на Каширу. Князья Голицын и Львов спешили донести о том царю, который послал к ним на подкрепление несколько сотен и вместе с тем предписал им идти на врагов⁹⁸. Обе стороны сошлись на берегах Восми в семнадцати верстах от Каширы. Упорное сражение началось пятого июня с рассветом и продолжалось четыре часа с переменным счастьем. Сперва бунтовщики стали одолевать, но Голицын и Лыков, одушевляясь великодушным отчаянием, разъезжали по полкам своим и кричали отступающим: «Где суть нам бежати? Лучше нам здеся померети друг за друга единодушно всем!» Воины их устыдились дальнейшего отступления и отвечали: «Подобает вам начинати, а нам помирати!» Тогда бояре, призвав на помощь Бога, бросились в сечу; за ними устремилось все воинство. Мятежники дрогнули в свою очередь. Из них около тысячи семисот удалейших казаков перешли речку и засели в буераках, ограждаясь повозками своими. Прочие, побросав орудия, набаты, знамена и коней, бежали к Туле и были преследуемы на расстоянии сорока верст. Кроме убитых и рассеянных они потеряли пять тысяч пленных, и Телятевский воротился в Тулу с весьма немногими людьми. Оставшиеся в буераках казаки не хотели сдаваться и отстреливались из ружей еще два дня; наконец, когда у них не стало пороху, царские воины, спешившись, пошли на них. Рязанцы первые спустились в буераки под предводительством Федора Булгакова и Прокопа Ляпунова. Сопротивление казаков, лишенных способов к обороне и подавленных многолюдством нападающих, было почти ничтожно. Все они были вырезаны, за исключением семи человек, коим даровали жизнь по просьбе некоторых нижегородских и арзамасских помещиков, ими также спасенных от лютой смерти во время разбойничеств их на Волге с Лжепетром.

Василий, обрадованный столь знатной победой, далее не медлил действовать решительно. Сам оставаясь еще в Серпухове, он выслал за Оку трехполковое войско под главным начальством князя Скопина-Шуйского, который в сорока верстах от Тулы, соединяясь с каширским полком князей Голицына и Лыкова, продолжал следование свое к сему городу⁹⁹. Неприятель, в намерении препятствовать обложению Тулы, расположил сильный отряд в полутора верстах от города на топкой речке Воронее, в крепком месте между болотом и лесом. Но отряд сей не мог остановить воинов Скопина, которые двенадцатого июня, несмотря на сильное сопротивление, переправились за Воронею и втоптали мятежников в Тулу. В запальчивости битвы человек десять из московского войска ворвались даже в самый город и там были убиты.

Царские воеводы остановились под Тулой в ожидании прибытия самого царя, который несколько дней спустя выступил из Серпухова с остальным войском и двадцать восьмого июня прибыл под Алексин. Город сей сдался на другой день, а тридцатого числа царь, прибыв под Тулу, приказал начать осаду¹⁰⁰. Князь Андрей Голицын с каширским полком стал на Каширской дороге на Черленой горе, примыкая левым крылом своим к отряду князя Петра Араслановича Урусова, расположенному на речке Тулке и состоящему из чуваш, черемис и татар казанских, романовских и арзамасских; на левой стороне Упы находился стан главного войска; позади оного царь приказал разбить свои шатры в двух верстах от города¹⁰¹. Большая часть осадных орудий выставлена была за турами на Крапивенской дороге, но некоторые из них помещены были и со стороны Каширской дороги поблизости реки Упы.

Успехи, ознаменовавшие первые действия царских войск, имели влияние и на некоторые окрестные города¹⁰². Сапожок и Ряжск снова покорились царю. Кроме того, приехали к нему с повинной из Михайлова тамошние Лжепетра воеводы князь Федор Засекин и Лев Фустов с несколькими стрелецкими головами, да из Брянска окольничий князь Григорий Борисович Роща-Долгорукий и Елизарий Безобразов, и с ними многие дворяне и дети боярские Северской земли.

Василий, не находя возможным вместе с осадой Тулы предпринять таковую же и Калуги, упорствующей в мятеже, хотел, по крайней мере, отрезать сообщение калужан с бунтующим краем. В этом намерении он послал на левую сторону Оки два отряда под начальством князя Третьяка Сеитова и князя Василия Мосальского¹⁰³. Сеитов успешно исполнил поручение свое и очистил от неприятеля города Лихвин, Белев и Болхов; Мосальский, со своей стороны, осадил Козельск.

Главное дело, осада Тулы, шло медленно, хотя число осаждающих простиралось до ста тысяч человек¹⁰⁴. В городе находилось до двадцати тысяч отважных злодеев, коими предводительствовали Лжепетр, князь Шаховской, князь Телятевский, какой-то Кохановский и, что всего важнее, неустрашимый Болотников, готовившийся явить новые опыты уже им в Калуге оказанного удальства¹⁰⁵. Ободряемые его примером мятежники делали ежедневно по три и по четыре вылазки, дрались отчаянно и всегда отбивали многократные приступы царских войск.

Однако же, несмотря на храбрость осажденных, Шаховской и Болотников предусматривали, что им не удержаться в Туле и что рано или поздно царь возьмет сей город, если не будет им сильной помощи извне. Но откуда можно было им ожидать сей помощи, как не от нового порыва северских людей, возбужденных явлением Димитрия, к коему слепая их приверженность все еще сохранялась? Самая бодрость защитников Тулы основывалась единственно на уверениях Шаховского о скором прибытии Димитрия. В сих обстоятельствах начальники мятежников поручили бывшему при них запорожскому атаману Ивану Заруцкому ехать в Польшу для точного разведания, будет или нет Молчанов в Россию? Но Заруцкий доехал до Стародуба и не только далее не продолжал своего пути, но даже и не писал в Тулу. Не имея от него никакого известия, Шаховской послал еще в Польшу казака, который, достигнув до своего назначения, уведомил друзей воеводы Сандомирского, что если они не поторопятся выслать в Россию какого-нибудь Димитрия, то Шуйский неминуемо восторжествует, а с тем вместе исчезнет для Марины и ее отца всякая возможность к возвращению утраченного ими величия. Мнишковы приверженцы усердно принялись за дело.

До тех пор поляки оставались в бездействии не потому, чтобы угасло в сердцах их желание мстить России за убиение в Москве соотечественников, но единственно по причине внутренних раздоров, терзавших собственное их отечество. Жебржидовский и Радзивилл снова возбудили против короля рокош сильнее прежнего и даже объявили престол польский праздным. Обе стороны выступили в поле в июне месяце. В решительной битве под Гусовым король остался победителем, и рокошане рассеялись. Хотя Жебржидовский, нашедший убежище в крепости Замостье, еще не покорялся королю, но должно было ожидать, что и он не замедлит прекратить бесполезное сопротивление. С окончанием междоусобия многие из молодежи польской оставались в праздности. Друзья Мнишека рассудили, что нетрудно будет склонить их на помощь всякому, кто согласится принять на себя имя Лжедимитрия. Но не столь легко было вскорости найти человека, способного к роли самозванца. Пример Молчанова в особенности показывает, что отважность должна была составлять первое достоинство избираемого лица. В сем убеждении один из сподвижников Отрепьева, поляк Меховецкий, не гоняясь за вероподобием, решился назвать Димитрием подговоренного им юношу, который хотя чертами лица отнюдь не походил на Отрепьева, но не менее его оказывался дерзновенным и предприимчивым. Сей новый обманщик, по имени Иван, был родом из России, но жительство имел в белорусском городе Соколе и занимал место учителя при детях одного священника¹⁰⁶. Он знал хорошо по-русски и по-польски, твердо помнил круг церковный и даже разумел по-еврейски. Впрочем, кроме неустрашимости в боях и стойкости в исполнении принятых предначертаний, он отличался только гнуснейшими пороками, был груб в обхождении, свиреп и корыстолюбив и предавался постыднейшему распутству¹⁰⁷. Меховецкий передал ему все подробности о похождениях Отрепьева и, таким образом настроив его по возможности, отправил в Стародуб, а сам между тем занялся на границе набором войска из вольнонаемной шляхты и разной сволочи¹⁰⁸.

В первых числах сентября явились в Стародуб два незнакомца, из коих один назывался Андреем Андреевичем Нагим, а другой московским подьячим Алешкой Рукиным¹⁰⁹. Они говорили, что подосланы от царя Димитрия, укрывавшегося от своих изменников, чтобы разведать о расположении к нему стародубцев. Услышав сие, стародубцы единодушно завопили: «Все мы ему рады. Скажите нам, где он ныне, и мы все пойдем к нему головами». Тогда Рукин объявил всенародно, что Димитрий находится в Стародубе, но, несмотря на все убеждения нетерпеливых жителей, отказался указать его. Притворное упорство свое он довел даже до того, что стали его пытать; будто не стерпя мучительства, он, наконец, объявил, что под именем Нагого скрывается сам Димитрий, чудесно спасенный от измены московских жителей, которые будто бы вместо него убили какого-то немца по имени Арцыкарлуса¹¹⁰. Стародубцы без дальнейших расспросов, без дальнейшего доказательства поверили голословной басне и, увлеченные примером и советами одного из своих сограждан, Гаврилы Веревкина, поверглись за ним к стопам мнимого Димитрия и клялись жить и умереть за него¹¹¹. Зазвонили во все колокола, и весь город был в радостном волнении. Заруцкий, еще находившийся в Стародубе, спешил также к самозванцу, и хотя с первого взгляда заметил, что он обманщик, однако не усомнился признать его за царствовавшего в Москве Димитрия, коего, впрочем, сам не видывал. Заруцкий, предобреченный сделаться злодеяниями своими одним из ужаснейших орудий гнева Божия над несчастной Россией, был русским по происхождению, а поляком по подданству¹¹². Он родился в Червонной России в городе Тарнополе, но в юности оставил Польшу, разбойничал сперва вместе с крымскими татарами, а потом с донскими казаками, коих успел привязать к себе отважностью, не обузданной никакими нравственными понятиями. Он никогда в Москве не бывал и с Отрепьевым нигде не встречался.

Меховецкий, выжидавший поблизости Стародуба, какой прием сделан там будет им созданному самозванцу, скоро получил известие о восторге, произведенном его появлением, почему он в тот же день вступил в Стародуб с пятью тысячами поляков, из коих, впрочем, только немногие были порядочно вооружены¹¹³.

К сему столь худо снаряженному войску хотя и присоединились в скором времени несколько тысяч северян, но все ополчение не составляло еще чего-нибудь такого, с чем можно бы надеяться одолеть огромные силы, собранные царем Василием под Тулой. Несмотря на то, самозванец решился выступить в поле, чтоб от бездействия не охладилось к нему усердие народное. Он также рассчитывал и на возбуждение измены в царских воинах обворожительным влиянием имени Димитрия¹¹⁴. В сем предположении он дерзнул послать Василию с требованием уступить ему престол без дальнейшего кровопролития. Сие нелепое предложение привезено было под Тулу одним сыном боярским, который по слабоумию своему до такой степени вдался в обман, что искал только случая кровью своей запечатлеть верность свою тому, кого почитал законным государем. Безумец упрекал в глаза царя Василия в похищении престола у природного своего государя. Разгневанный царь повелел его пытать огнем, но он посреди мучений говорил те же речи и дал себя жечь до самой смерти, не оказывая ни малейшего сомнения в справедливости защищаемого им дела.

Столь дивное исступление в пользу обманщика, изумляя царя, убеждало его в великости новой беды, угрожающей бурному его царствованию. Получаемые известия из Северской земли ежедневно умножали его беспокойство. Еще самозванец не выступал из Стародуба, как уже города Чернигов, Новгород-Северский и Путивль, увлеченные одними присланными от него грамотами, признали его за своего государя. Брянск готовился также последовать сему примеру. В сих обстоятельствах надлежало бы немедленно выслать против вора достаточное войско для искоренения его, прежде нежели он успел усилиться, но царь не посмел ослабить себя под Тулой, из опасения, чтобы тем не выпустить из рук заключенных там злодеев, коих по известному их исступлению не без основания почитал вреднейшими из своих врагов. Он решился до падения Тулы действовать против лже-Отрепьева только отрядами. Так как вор из Стародуба шел к Брянску, то Василий предписал Мещовскому воеводе Сунбулову послать наскоро расторопных воинов для проведания о неприятельских обращениях и для наказания брянчан за их шаткость. В то же время высланные самим царем из-под Тулы отряды овладели городами Дедиловым, Епифанью, Крапивной и Одоевым и тем заслонили осаждающее войско от стороны Украйны¹¹⁵.

Сунбулов, для исполнения полученого им повеления, назначил для поиска двести пятьдесят лучших конных воинов и предоставил им самим избрать себе начальника. Выбор их пал на брянского уроженца, голову Елизара Безобразова, который быстро двинулся к Брянску и вступил в сей город беспрепятственно, потому что большая часть жителей, отнюдь не ожидая набега, вышла на сретение вору, уже находящемуся в недальнем расстоянии. Безобразов поспешил сжечь город и возвратился в Мещовск¹¹⁶. Самозванец послал за ним погоню, но не могли догнать его, потому что он имел предосторожность запастись переменными лошадьми.

Лже-Отрепьев, остановясь станом под Свинским монастырем, занялся устройством выжженного Брянска. Наконец, двадцать девятого сентября он отправил пехоту свою с обозом в Карачев, куда и сам прибыл с конницей несколько дней спустя. Но и тут недолго оставался и двинулся на выручку Козельска. Напрасно осаждавший сей город князь Мосальский хотел удержаться под оным с имеющимися при нем восемью тысячами воинов¹¹⁷. Разбитый вором, он принужден был с уроном отступить к Мещовску¹¹⁸. Можно было опасаться, что злодей скоро найдет средство подать помощь и самой Туле, но, по счастью, участь сего мятежнического гнезда была уже решена.

Долгое время тульская осада продолжалась безуспешно. Царские воины скучали, упадали духом. Открылись важные побеги. Начальник татар, князь Урусов, изменяя данной присяге, отъехал в Крым со многими мурзами¹¹⁹. Сам царь недоумевал, к каким средствам прибегнуть для одоления упорства осажденных. Когда таким образом успех предприятия делался уже сомнительным, явился к Василию муромский сын боярский Фома Сумин Кровков и обещался потопить Тулу, если ему дадут нужное число работников. Сначала царь и бояре осмеивали его выдумку, но он объявил, что готов принять казнь, если не исполнит своего обещания. Видя твердую его уверенность в своем хитродельстве, решились допустить его к попытке. По указанию его стали прудить реку Упу в трех верстах ниже города. Плотина, устроенная из деревьев и соломы, постепенно возвышалась земляной насыпью. Всякий воин из царского стана обязан был принести ежедневно по одному кульку с землей. Вода в реке начала значительно прибывать. Тогда, убедившись в возможности успеха, принялись за дело с большим рачением. Царь приказал выслать в помощь Кровкову всех мельников с окольных мест. В непродолжительном времени наводнение сделалось ужасным. Вода не только обступила весь город, но даже проникла в оный, так что по улицам ездили на плотах. Пресеклось всякое сообщение города с окрестными селениями, и вместе с тем сделалось невозможным для осажденных получать подвозы, кои доселе, несмотря на обложение, часто успевали проходить в город иногда тайно, а иногда и открыто, под покровительством удачных вылазок¹²⁰. К довершению их горестного положения, большая часть существующих в городе хлебных и соленых складов были потоплены и размыты¹²¹. Цена ржаной муки возвысилась непомерно: за бочку платили по двадцать четыре рубля (восемьдесят нынешних серебряных). Жители, доведенные до крайности, ели лошадей, собак, кошек, мышей и даже стерву и воловьи кожи. Но и сии отвратительные способы продовольствия истощались. Бунтовщики, нуждой укрощенные, стали толпами выходить из Тулы в царский стан¹²². Таким образом с повинной являлись ежедневно по сто, по двести и даже по триста человек. Сам отважный Болотников наконец убедился в невозможности дальнейшего сопротивления и решился с общего совета с князьями Телятевским и Шаховским войти в переговоры о сдаче города. Вследствие сего он известил царя, что Тула готова покориться и даже выдать Лжепетра с тем, чтобы прочим осажденным даровано было помилование, но что тульские защитники отнюдь не положат оружия безусловно и скорее съедят друг друга, чем добровольно подвергнутся казни¹²³. Василий, встревоженный приближением Лжедимитрия, хорошо знал, что непреклонность была бы неуместна, и потому обещал пощадить покорствующих.

Десятого октября боярин Крюк-Колычев занял Тулу отрядом московских войск. Болотников выехал из города в задние ворота, где наводнение не было так сильно; подъехав к царской ставке, он слез с коня, упал к ногам Василия и, положив обнаженную саблю себе на шею, сказал: «Я исполнил обет свой; служил верно тому, кто называл себя Димитрием в Польше, справедливо или нет, не знаю, ибо сам я царя прежде никогда не видывал. Я не изменял своей клятве, но он выдал меня; теперь я в твоей власти! Если хочешь головы моей, вели отсечь ее сею саблею. Но если оставишь мне жизнь, послужу тебе столь же верно, как и тому, кто не поддержал меня». Но сомнительно, чтобы было во власти самого царя оставить жизнь Болотникову. Тесные обстоятельства, в коих находился Василий, поставляли его в зависимость от бояр и помещиков, которые не допустили бы его к помилованию опасного их врага, если бы царь действительно и желал не нарушить своего обещания. Болотникова отправили в Москву с прочими главными начальниками мятежников и с пятьюдесятью двумя немцами, взятыми в Туле, в числе коих находился и богохульный Фидлер. По прибытии их в столицу Лжепетра повесили под Даниловым монастырем на Серпуховской дороге¹²⁴. Болотникова же отослали в Каргополь и там утопили¹²⁵. Подобная участь постигла и казацкого атамана Федора Нагибу. Немцев сослали в Сибирь, и там Фидлер угрызениями совести доведен был до того, что самая наружность его сделалась дикообразной. Но чиновные преступники нашли защитников между собратьями своими вельможами и были пощажены. Соблазн безнаказанности для них был доведен до такой степени, что князь Телятевский, посрамивший высокий сан свой принятием начальства над бунтовщиками, не только не лишился свободы, но даже сохранил и боярство¹²⁶. Самого князя Шаховского, которого летописец справедливо именует «всей крови заводчиком», довольствовались сослать в Каменную пустынь на Кубенском озере¹²⁷.