Текст книги "История Смутного времени в России в начале XVII века"

Мнишек, увидев презренного им пришельца во всем блеске царского величества, невольно смутился и только по некотором молчании поклонился Лжедимитрию и поцеловал ему руку. Потом говорил ему речь, где, превознося его достоинства и счастье своей дочери, не упустил, однако, делать намеки на прежнюю ничтожность, из коей он вывел его своим старанием и попечением. Расстрига заливался слезами. За него Мнишеку отвечал Власьев. После чего самозванец, подозвав воеводу, сам пригласил его к себе на обед, на который и родственники его с их свитой были званы Басмановым. Столовая, обитая персидской голубой тканью, с парчовыми занавесами у окон и дверей, была вся уставлена до самого потолка золотой или серебряной посудой, а из огромного серебряного сосуда вода кранами лилась в три таза. Царские кресла были покрыты черной тканью, вышитой золотыми узорами. Лжедимитрий сидел один за столом, серебряным с позолотой, накрытым скатертью, вышитой золотом. По левую сторону от него, за другим столом, посадили воеводу и его родственников. За третьим столом, накрытым напротив царского, поместили польских служителей, через человека с русскими чиновниками, назначенными их угощать. Но бояре русские сидели особо, по правую сторону самозванца. На сей раз пиршество происходило со всей строгостью старинных придворных обычаев, с одним только изменением, что четырем панам подали тарелки, коих не водилось давать никому. Так как сие происходило в пятницу, то кушанье все было рыбное. Хлеба на столах не находилось, но когда сели, то царь разослал каждому по большому куску калача. Обед продолжался несколько часов. Поляки удивлялись, что стольники исполняли должность свою без поклонов и даже не снимая шапок, а только слегка наклоняя голову. По окончании стола закусок не подавали, а только принесли небольшое блюдо со сливами, которые царь своеручно раздавал стольникам в награждение за их службу.

В следующий день паны после обеда были приглашены во дворец, где играли сорок музыкантов Яна Мнишека²⁴¹. Подавали множество напитков и веселились до самого вечера. Расстрига несколько раз переодевался то по-гусарски, то по-русски. Гусарский наряд его состоял из парчового полукафтанья и красного бархатного доломана, усыпанного жемчугом, с красным исподним платьем и сафьяновыми башмаками. Князь Вишневецкий плясал перед ним с Яном Мнишеком. Самозванец наградил музыкантов со свойственной ему расточительностью. Он приказал выдать им две тысячи злотых (столько же нынешних серебряных рублей).

Двадцать восьмого числа Лжедимитрий с гостями своими ездил на охоту на одиннадцатую версту по Смоленской дороге. Выпускали многих зверей и, наконец, медведя. Так как ни один из панов не отважился сразиться с ним, то сам расстрига пошел на него и одним ударом рогатины убил его и саблей отсек ему голову. Удар рогатиной был так силен, что рукоятка оной разлетелась вдребезги. После сего подвига все обедали поблизости в палатках, приготовленных для невесты. Великолепные ставки сии, расположенные на живописных лугах, прилегающих к речке Сетуни, были окружены полотняной оградой, представляющей вид замка, с четырнадцатью раскатами и тремя воротами²⁴². Посередине находились для Марины пять нарядных шатров и восемнадцать других наметов для спутников ее.

Среди пиров и забав занимались и делом, для коего воевода был вызван в Москву. Из начатых переговоров с русским духовенством старый Мнишек убедился в необходимости не вполне удовлетворять наставления нунция Рангони. Положили, чтобы для наружности Марина ходила в греческие церкви, приняла причастие от патриарха и постилась в среду вместо субботы. Но по прочим статьям она должна была сохранять обряды своей веры, и даже позволялось ей иметь латинскую церковь во внутренних покоях ее. Патриарх Игнатий изъявил согласие на сих условиях не только благословить брак Марины, но даже и венчать ее на царство, каковая почесть дотоле никаким царицам предоставляема не была. Прочее духовенство безмолствовало, кроме Гермогена, архиепископа Казанского, и Иоасафа, епископа Коломенского, которые смело говорили, что если невеста не перекрестится в греческую веру, то брак невозможно будет почитать законным. Непреклонные святители обратили на себя гнев расстриги, который приказал выслать Гермогена в Казань и там, лишив его сана, заключить в монастырь²⁴³. Такую же участь самозванец готовил и Иоасафу.

Между тем Марина, достигшая Вязьмы, оставалась там несколько дней и только двадцать девятого апреля переехала в шатры, на Сетуни расположенные, где ожидали окончательных приготовлений к принятию ее в столице²⁴⁴.

Въезд как ее, так и польских послов назначен был второго мая. Сам Лжедимитрий, скрываясь в простой одежде, распорядил встречу. На Москве-реке был наведен живой мост, в малом расстоянии от коего, на правом берегу реки, раскинули два клетчатых богатых шатра²⁴⁵. От шатров до моста стояли в две шеренги, по обеим сторонам дороги, триста немецких телохранителей самозванца, а позади их семьсот стрельцов в красной одежде, испещренной разноцветными китайками, на немецкий образец. От моста же до городских ворот вытянулась Доморацкого конная рота польских копейщиков, из семисот тридцати человек состоящая. Польские послы въехали за час перед Мариной. У ворот деревянной ограды Скородума²⁴⁶ их приветствовали назначенные к ним в приставы князь Григорий Константинович Волконский и дьяк Андрей Иванов, которые и проводили их до отведенного для их жительства посольского двора. Вскоре после того Марина с пышной польской свитой своей подъехала к мосту и вошла в один из приготовленных шатров, где представлялись ей до трехсот русских бояр и других знатных сановников, одетых в парчовые кафтаны. Князь Мстиславский от имени всех их говорил поздравительную речь, после коей подвезли великолепную карету, которую Лжедимитрий дарил невесте своей. Высокая и огромная карета сия, устроенная на русский образец, сверху была покрыта алым золотым глазетом, а внутри обита соболями и вся вызолочена. У колес ступицы были золоченые, а спицы лазоревые с золотыми звездами. Впереди вместо козел стояли два золоченых ангела, держащие в руках розаны. Верх кареты украшался золотым орлом, а на боках испещряли ее драгоценные камни, жемчуг и позолота. Ее везли десять чубарых лошадей, в хомутах из алого бархата, с серебряными вызолоченными пряжками и с шелковыми постромками. Каждую из лошадей вел под уздцы особый конюх. Когда Марина села в сию карету, то началось шествие. Впереди ехали царские дворяне и боярские дети, а за ними знатные поляки, сопутствующие Марине, за коими ехал старый Мнишек, на прекрасном аргамаке, в багряно-парчовом кафтане, подбитом собольим мехом; шпоры и стремена его были из литого золота с бирюзой. Ему прислуживал арап, богато одетый по-персидски. Потом следовала великолепная карета, в коей в большом месте сидела Марина, а напротив ее старостина Тарлова. При карете находились шесть гайдуков в зеленых бархатных кафтанах с золотым позументом и в алых суконных плащах. Несколько поодаль, также по обеим сторонам кареты, шли немецкие телохранители и стрельцы, близ моста ожидавшие прибытия невесты. За первой каретой следовала другая, в которой невеста выехала с ночлега и которую, обитую снаружи красным бархатом, а внутри красной парчой, везли восемь белых лошадей в красных бархатных шорах, коими правили возничии в красных атласных жупанах и ферезях. Карета сия ехала путая, хотя и стояли в ней четыре стула, богато позолоченные и покрытые красной парчой. В третьей карете, также запряженной восьмью белыми лошадьми, в красных бархатных шорах с серебряной позолоченной оправой, сидели княжна Косырская, хоронжина Тарлова и паньи Гербуртова и Казановская. Возничии их были в черных бархатных жупанах и в красных атласных ферезях. Потом ехали две линейки: одну, раззолоченную, резной работы, обитую красным бархатом с золотой бахромой, везли шесть чубарых лошадей в бархатных зеленых шорах, с возничими в зеленом атласном платье; другая, обитая черным бархатом с вызолоченными украшениями, была запряжена шестью карими лошадьми с возничими в черных камчатных ферезях. В первой линейке сидели две панны, а во второй комнатные девушки Марины. Кроме того, было еще несколько карет, с старыми паннами и горничными, за коими ехали польские гусары Марининой свиты, и, наконец, две тысячи конных русских стрельцов замыкали шествие.

Когда Марина через Курятные ворота въехала в Китай-город, то загремели поставленные на подмостках близ Кремлевской стены семьдесят три барабанщика и столько же трубачей. Сия нескладная музыка продолжалась до тех пор, пока невеста не вступила в Вознесенский монастырь, где до свадьбы своей она должна была жить при царице Марфе.

Народ с беспокойством заметил, что во время шествия Марины через город поднялась буря, подобная той, которая в день вступления Лжедимитрия в столицу уже принята была за худое предзнаменование для его царствования²⁴⁷. Московские жители, подозрительно смотревшие на многочисленную вооруженную свиту польских панов, были еще более встревожены, когда поляки, по прибытии на отведенные им дворы, стали с безрассудной гласностью выбирать из повозок своих множество привезенного ими оружия.

Самое размещение по квартирам сих неприятных гостей служило поводом к новому огорчению русских. Для воеводы Сандомирского назначили бывший дом Бориса Годунова в Кремле²⁴⁸. Другим же панам отвели поблизости Кремля лучшие дворы не только купцов и духовного звания лиц, но даже вельмож и самих мнимых родственников царя, Нагих²⁴⁹. Хозяева, вынужденные уступить жилища свои иноземцам, не без досады переносили причиняемые им расстройства и оскорбление.

Третьего мая Лжедимитрий торжественно принимал на троне сперва поляков Марининой свиты, а потом королевских послов. Приветствия первых обошлись с должным приличием, но при приеме послов произошли неуместные распри²⁵⁰. Послы, извещенные стороной, что Лжедимитрий готовится отвергнуть королевское к нему письмо, потому что на надписи ему не давалось цесарского титула, просили встретившегося с ними в сенях Грановитой палаты воеводу Сандомирского, чтобы он постарался убедить нареченного зятя своего не делать неуместных возражений²⁵¹. Мнишек обещал им употребить на сие все возможные усилия, и они вошли в палату. Думный дворянин Микулин, который ввел их, подойдя с ними к трону, произнес следующие слова: «Всепресветлейший и могущественнейший самодержец, великий государь Димитрий Иоаннович, Божией милостью великий цесарь, князь всея России, многих татарских царств и государств, московской державе подвластных, государь, царь и обладатель! Всепресветлейшего и великого государя Сигизмунда третьего, Божией милостью короля Польского, великого князя Литовского, послы Николай Олесницкий и Александр Гонсевский бьют челом у престола вашего царского величества». Тогда Олесницкий, поклонившись, сказал: «Всепресветлейший, великий государь Сигизмунд третий, Божией милостью король польский, великий князь Литовский, Прусский, Жмудский, Мазовецкий, Киевский, Волынский, Подольский, Лифляндский, Эстляндский и других, наследный король шведский, готский, вандальский, князь финляндский и иных земель, благоволил послать нас, послов своих, меня, Николая Олесницкого из Олесницы, каштеляна Малагосского, и пана Александра Корвина Гонсевского, секретаря и дворянина своего, старосту Велижского, помещика Конюховского, с тем, чтобы именем его королевского величества, всемилостивейшего государя нашего, вашему господарскому величеству, Божией милостью всепресветлейшему великому государю Димитрию Иоанновичу, князю всея России, Владимирскому, Московскому, Новгородскому, Казанскому, Астраханскому, Псковскому, Тверскому, Югорскому, Пермскому, Вятскому, Болгарскому и других многих земель царю, отдать братский поклон, осведомиться о здравии вашего господарского величества, поздравить вас с благополучным восшествием на прародительский престол и засвидетельствовать вашему господарскому величеству братскую любовь его королевского величества». Когда посол произнес слово «князь» вместо «цесаря», то Лжедимитрий встал с места и, подозвав одного боярина, велел снять с себя корону, намереваясь сам говорить, но в ту минуту воздержался. Олесницкий, окончив речь, подал королевское письмо государственному дьяку Власьеву, который тихо прочитал самозванцу надпись и потом, по приказанию его, сказал послам: «Николай и Александр! Вы доставили всепресветлейшему, непобедимому и великому самодержцу от всепресветлейшего Сигизмунда, короля Польского и великого князя Литовского, письмо, в коем нет титула цесарского величества. Оно писано к некоторому князю всея России, а Димитрий Иоаннович есть цесарь в своих преславных государствах. И так возьмите сие письмо обратно и отвезите к своему государю». Олесницкий горделиво отвечал: «С тем же благоговением, с коим вручили мы Афанасью Ивановичу письмо его королевского величества, приемлем оное обратно, чтобы возвратить государю нашему, когда ваше господарское величество гнушается им. Из всех государей христианских только ваше царское величество не признает древнего титула его королевского величества и, не принимая от нас письма, оскорбляет его королевское величество и всю Речь Посполитую. Воссев на троне сем дивным Божиим промыслом, по милости его величества короля, при помощи народа польского, ваше господарское величество скоро забыли сие благодеяние! И не только его королевское величество, государь наш, вся Речь Посполитая, мы, послы ее, но и все сии знаменитые поляки, стоящие пред очами вашего господарского величества, оскорблены уничижением достоинства нашего государя и Речи Посполитой. И так мы не можем исполнить королевских поручений, о коих ваше господарское величество узнали бы из письма, вами отвергнутого. Просим дозволения возвратиться на квартиру». Тогда Лжедимитрий, не воздерживая более врожденную в нем словоохотливость, сам пустился в неприличное прение и сказал следующее: «Необыкновенное и неслыханное дело, чтобы монархи, восседая на троне, спорили с послами; но король Польский, опуская наши титулы, принуждает нас к сему. Удивляемся, что нас король, его милость, братом и другом своим именует, а нас как бы в голову ударяет, унижая нас и отнимая собственный наш титул, который дарован нам от Самого Бога, который именем не на словах, а на самом деле, и на употребление которого ни римляне, ни другие древние монархи не могли более нас иметь права. Нас именуют императором по тем же причинам, по коим и их так именовали, ибо не только кроме Бога нет никого выше нас, но мы также имеем власть законодательную и, что еще важнее, сами закон в великом государстве нашем, что и означает монарха или императора. Мы, по милости Божией, пользуемся такой же властью, какой пользовались цари ассирийские, мидийские и персидские. Мы также сами повелеваем несколькими царями татарскими, а потому и не усматривается, почему бы мы теперь были хуже великого хана, которого все историки называют татарским императором? Впрочем, многие и нас так называют, и сами его цесарское христианское величество и святейший отец никогда не стыдились в письмах своих нас, или предков наших, именовать цесарями. Посланник наш к его королевскому величеству, Афанасий Иванович Власьев, придворный наш казначей, имел на то при себе достаточные доказательства. Мы хорошо знаем, что предки нашего сего титула не употребляли и оного не требовали, но сие не может служить для нас препятствием, ибо молчание монархов или неупотребление ими довлеемого титула не составляет никакой давности, и от беспечности предков наследники в сем случае не утрачивают своих прав. К тому же должно вспомнить, что всякое государство начинается с простоты и грубости и только со временем все более и более получает образованности в нравах, обычаях и даже самых речах. Так мы читаем, что в век простоты цари назывались пастырями, судьями и другими не пышными наименованиями, и сие замечается при начале всех государств. Вследствие, нисколько не удивительно, что в прежние времена поступали неосмотрительно не только предки наши, но и другие государи. Ибо ежели правда, как о королях Польских пишут польские историки, что они получили от императора Оттона корону и титул короля, хотя прежде того уже были и именовались монархами, то они приняли от равного себе то, что имели от Бога, и наверное ныне того бы не сделали. Сверх того, каждый государь может называть себя, как хочет. Так, у римлян многие императоры называли себя народными трибунами, консулами, авгурами и оставляли свой титул по произволу. Всем также известно, что с начала римские императоры именовались только принципами. Август император не хотел называться господином, хотя действительно был таковым, ибо сами римляне особенным законом предоставили ему полную повелительную власть, освободив его от всех законов. Самые предки короля, его милости, назывались князьями, монархами и только наконец королями. По сим причинам мы объявляем сим королю, его милости, что мы не только господарь, царь, но и император, и не намерены понапрасну терять сей титул государства нашего. Если король, его милость, почитает нас братом и другом, почему же отказывает в достоянии нашем: ибо тот более мне враг, кто умаляет преимущества и украшения моего государства, которые монархи берегут, как зеницы глаз, чем кто посягнет на мое имение. Самая высшая справедливость есть воздавать каждому, что ему принадлежит. Иное дело было, когда предки находились в вражде с Польской державой. Тогда пристойно было унижать друг друга, как сие и в других государствах делалось и делается. Но в дружбе должно поступать иначе; почему мы и надеялись, что король, его милость, будучи старейший, сам направит нас ко всему, клонящемуся к добру и чести нашей и государства нашего»²⁵².

По вы слушании сего многословного изъяснения Олесницкий возразил: «Ваша пресветлейшая господарская милость в начале своей речи упомянули, что необыкновенное дело монархам, сидящим на троне, спорить с послами. Точно так: столь же необыкновенно, чтобы послы осмеливались говорить о том, чего не предписано в данном им наказе. Но как ваше господарское величество сами к тому принуждаете меня, то я хотя и не имею дара без приготовления отвечать на сии речи вашему господарскому величеству, однако ж как поляк, человек народа вольного, привык говорить свободно. Вспомните, ваше господарское величество! Или прикажите справиться в коронных канцеляриях в литовской и в своей московской, даже спросите сих престарелых думных бояр, какой титул употребляли предки вашего господарского величества? Всепресветлые короли, государи наши, никогда не приписывали им цесарского титула, который ваше господарское величество неправильно себе присвояете. Предки ваши никакого цесарства под свою державу не покорили и употребляли тот самый титул, который признает чрез нас его королевское величество, всепресветлый и непобедимый государь. Разве иначе писывал к вам король Польский, когда он, обласкав в своих владениях ваше пресветлейшее господарское величество, с усердным желанием помогал вам отыскать прародительский венец? И теперь, оставаясь в прежней искренней приязни, не тем ли более доказывает ее вашему пресветлейшему господарскому величеству, когда вы видите свидетельство оной не в одних пустых словах, а на самом деле? Между тем всякому очевидно, как вы платите за все сие его королевскому величеству! Скоро забыли ваше пресветлейшее господарское величество, что на сей престол вы взошли чудесным образом, благостью Божией, по милости его королевского величества, всемилостивейшего государя нашего, с помощью наших братьев, поляков, проливавших кровь свою за ваше пресветлейшее господарское величество! Вы платите вместо благодарности неблагодарностью, вместо приязни неприязнью; доброе расположение и дружелюбие его величества, государя нашего, пренебрегаете и сами даете повод к разлитию крови человеческой. С чрезвычайной горестью приемля участие в таковой его королевскому величеству обиде, мы свидетельствует пред вами, всепресветлейший господарь! Самим Богом и сими думными боярами, что не король Польский, государь наш, а ваше господарское величество разрываете дружбу с его величеством и Речью Посполитой. Теперь мы готовы возвратиться с сим к нашему государю и просим проводить нас на квартиру»²⁵³.

Если бы Лжедимитрий умел сохранять достоинство своего сана, то, услышав столь дерзкие нарекания, немедленно велел бы выслать посла. Вместо того, продолжая с ним прение, он говорил следующее: «Я знаю, какие титулы имели наши предки, и показал бы их на бумаге, но теперь не время. Вы сами увидите их, когда велим нашим думным боярам вступить с вами в переговоры. Король же, умалчивая употребляемый нами титул, оскорбляет не только нас, но Самого Бога и все христианство. Если бы кто-нибудь не назвал вас паном Олесницким, вы верно не отвечали бы тому? Равным образом и я не могу принять сего письма, потому что в надписи оного нет моего полного титула. Мы обещали королю быть для него братом и таким другом, какого до сих пор не имела держава Польская; а теперь мы должны остерегаться короля более, чем самого неприязненного из неверных государей. Знаю, что некоторые из ваших единоземцев убеждают его величество, короля, не признавать наших титулов; но мы не хотим вступать с вами в дальнейшие споры». Посол отвечал: «Не желаем и мы на сей раз продолжать разговоров с вашим господарским величеством. Вы обещали повелеть думным боярам переговорить с нами о своем титуле: тогда будет время подробно рассудить о сем предмете, вместе с другими поручениями его королевского величества». Засим послы готовились выйти, но Лжедимитрий, снова обращаясь к Олесницкому, сказал ему: «Пан Малагосский! Испытав в областях польских вашу ко мне привязанность и зная, что везде вы желали мне добра, хочу приять вас в государстве моем не как посла, а как приятеля моего. Подойдите к руке нашей». Посол не тронулся с места и возразил: «Всепресветлейший великий господарь! Нижайше благодарю за милость, которую ваше господарское величество изъявляете моему лицу; но как вы принимаете меня не послом, то я не могу оною пользоваться и прошу ваше господарское величество не оскорбиться моим отказом. Осыпанный милостями вашего господарского величества, я старался доказать вам в Польше свою доброжелательную услужливость: да позволено мне будет доказать теперь свою преданность и верность его королевскому величеству». Хотя расстрига и повторил приглашение, Олесницкий только поклонился и отозвался, что не может исполнить царского желания. Смущенный стойкостью посла, Лжедимитрий, наконец, воскликнул: «Подойди, вельможный пан, как посол!» Олесницкий и тут упорствовал и отвечал: «Подойду, если ваше господарское величество возьмет письмо королевское». «Возьму», – сказал самозванец. Тогда оба посла поцеловали его руку. Власьев принял письмо и прочитал его перед троном. Потом, по приказанию Лжедимитрия, сказал послам: «Хотя королевского письма без цесарского титула принимать не следовало бы, однако ж его цесарское величество, для свадьбы своей забывая обиду, нанесенную опущением титулов своих, принимает сие письмо и вас, послов короля Польского. По возвращении же к государю своему вы должны сказать ему, чтобы впредь он не присылал подобных писем, не прописав в них полного титула цесарского. Его цесарское величество именно вам повелел сказать, что впредь ни от короля Сигизмунда, ни от кого-либо другого никаких писем без полного цесарского титула он принимать не прикажет. Теперь же, если имеете какое-либо поручение от короля Сигизмунда, государя своего, исполняйте долг посольства пред цесарским престолом».

Послы отправили посольство обыкновенным порядком. Олесницкий в речи своей объяснил, что он с товарищем своим присланы от короля, дабы вместо его особы присутствовать на свадьбе Лжедимитрия. Гонсевский же сказал, что им поручено также войти в сношение с думными боярами по предмету взаимных требований Польши и России, дабы с благополучным окончанием сих дел можно было приступить к тесному союзу против турок²⁵⁴. В ответе на сии речи Власьев объявил, что государь прикажет боярам начать предлагаемые переговоры.

Послы заметили, что по старинному обряду российские государи всегда спрашивали о здоровье короля, встав с своего места. Лжедимитрий, услышав сие, спросил, не вставая с места: «Его королевское величество, государь ваш, в добром ли здравии?» Олесницкий отвечал: «Его королевское величество, государь наш, был в добром здравии и счастливо царствовал, когда мы выехали из Варшавы. Но вашему царскому величеству надлежало привстать, спрашивая о здравии его королевского величества». Лжедимитрий отвечал: «Пан Малагосский! У нас обыкновение вставать, спросив прежде о добром здравии, – и, приподнявшись немного, присовокупил: – Мы радуемся, что король, ваш государь, а наш друг, находится в добром здравии».

По поднесении послами подарков Власьев сказал им: «Цесарское величество жалует вас своим обедом»²⁵⁵. Действительно, чрез несколько часов по возвращении их на посольский двор чашник Василий Бутурлин прибыл к ним с различными яствами и напитками, принесенными в золотых сосудах. В сей день расстрига огорчил и поляков, и русских; суеславные настояния его о титуле возбудили негодование поляков, а русские хотя и не одобряли настояний сих, но не менее того досадовали, когда увидели, что он, как будто устрашенный решимостью посла, согласился отстать от оных. Также сказанное Гонсевским о взаимных требованиях обоих государств много потревожило русских, которым казалось сие подтверждением уже носившихся слухов об обещанной самозванцем королю уступки городов, хотя Лжедимитрий, извещенный о сей молве, и уверял, что ни единой пяди русской земли никогда не отдаст Польше²⁵⁶.

Марина, вместо того, чтобы в кельях монастырских весть жизнь скромную и уединенную, помышляла только об удовлетворении своих прихотей, в чем не получала отказа от жениха. Например, так как ей не по вкусу были приносимые из дворца яства, то Лжедимитрий приказал готовить для нее кушанье польским поварам и отдать им ключи от царских запасов и погребов²⁵⁷. Для увеселения же невесты своей самозванец вводил к ней в монастырь скоморохов, скрипачей и песенников, которые шумными забавами нарушали мирную тишину святой обители, к большому соблазну набожных москвитян²⁵⁸. Расстрига также без меры дарил невесту. Он прислал ей ларец с разными драгоценными вещами ценой на пятьсот тысяч рублей (два миллиона с половиной нынешних серебряных) и дозволил ей раздавать из оных, что кому пожелает²⁵⁹. Кроме того, старый Мнишек получил на заплату долгов своих в Польше сто тысяч злотых (столько же серебряных рублей). Считают, что самозванец на одни дары Марине и полякам растратил до восьмисот тысяч рублей²⁶⁰ (до четырех миллионов нынешних серебряных).

Расстрига, как бы во всех случаях изыскивая вернейший способ раздражить русских, назначил для свадьбы и венчания на царство Марины четверг восьмого мая. Устав православной церкви не дозволяет совершать обряд бракосочетания ни под пятницу, ни под всякий праздник. В обоих сих отношениях нарушалось правило, ибо девятое число было не только в пятницу, но и Николин день.

Для избежания давки на Царской площади Марина поздно вечером в среду переехала во дворец при свете множества факелов²⁶¹. Дети боярские и немецкие алебардщики шли перед ее каретой. Тогда же было жаркое прение у самозванца с боярами. Поляки хотели, чтобы Марина венчалась в польском платье, под предлогом, что она не привыкла к иному²⁶²; Лжедимитрий и в том желал угодить им, но русские сановники требовали непременно, чтобы она оделась по-русски. Непреклонность их убедила наконец расстригу, что отступление в сем предмете от старинных обычаев сочтено было бы ими за оскорбление чести народной. Несмотря на обыкновенную ветреность свою, он сказал: «Хорошо! Я согласен исполнить желание бояр и обычай народный, чтобы никто не жаловался, будто я замышляю великие перемены. Один день ничего не значит!»

Свадебные обряды того времени были соблюдены в точности. Посаженными отцом и матерью назначены князь Мстиславский с супругой²⁶³. Тысяцким был князь Василий Иванович Шуйский, а дружками у жениха были бояре князь Димитрий Иванович Шуйский и Григорий Федорович Нагой, а у невесты боярин Михайло Александрович Нагой и пан Тарло. Свахами, как у жениха, так и у невесты, были супруги их дружек. В поезде находился двадцать один знатный московский дворянин, а в сидячих шесть боярынь, семнадцать бояр, четверо окольничих, два думных дворянина, четыре думных дьяка, постельничий и два стряпчих с ключом. В назначенный час Марину ввели в столовую избу ее отец и княгиня Мстиславская. Перед невестой шли дружки и Рождественский протоирей в епитрахили и поручах, со святой водой и крестом, а за ней следовали свахи и боярыни сидячие. Марина была в красном бархатном русском платье с широкими рукавами и в сафьяновых подкованных сапогах, но все на ней было так усыпано алмазами, лалами и жемчугом, что не видно было ни бархата, ни сафьяна. Головной убор ее состоял из богатого кокошника²⁶⁴. Протоирей и дружки пошли за женихом, который немедленно с ними отправился в столовую, взяв еще с собой только одних поезжан. Одежда его покрывалась червленой бархатной мантией, унизанной жемчугом и драгоценными каменьями, а на голове сияла корона; в одной руке он держал скипетр, а в другой державу, осыпанную алмазами. По прибытии его в столовую началось обручение по русскому обряду. Протоирей говорил приличные молитвы, дружки резали караваи и подносили ширинки. После обручения жених и невеста пошли Постельным крыльцом в Грановитую палату, где ожидали их сидячие и где изготовлен был возле царского трона другой, поменьше, для Марины. Лжедимитрия вели под руки воевода Сандомирский и князь Мстиславский, а Марину княгини Мстиславская и Шуйская. За ней шли знатные польки: обе Тарловы, Гербуртова и Казановская. Войдя в Грановитую палату, Лжедимитрий сел на трон, а тысяцкий князь Шуйский, подойдя к Марине, произнес следующие слова: «Наяснейшая и великая государыня цесаревна и великая княгиня Марья Юрьевна, и за изволением наяснейшиего и непобедимого самодержца, великого государя Димитрия Ивановича, Божией милостью цесаря и великого князя всея Русии, и многих государств государя и обладателя, его цесарское величество изволил вас, наяснейшую великую государыню, взятии себе в цесареву, а нам в государыню, и Божией милостью, обручанье ваше цесарское ныне совершилось; и вам бы наяснейшей и великой государыне нашей, по Божьей милости и по изволению великого государя нашего, его цесарского величества, вступати на свой цесарский маетат²⁶⁵ и быть с ним великим государем на своих преславных государствах». После сей речи протоирей осенил крестом малый трон, который и заняла Марина. Тогда ввели в палату польских послов и других знатных поляков. Все сели, как иноземцы, так и русские, кроме поезжан. Ожидали большой короны, животворящего креста и барм, за которыми послано было на казенный двор. По принесении сей царской утвари принял ее боярин Михайло Федорович Нагой и поднес Лжедимитрию, который приложился к кресту и поцеловал корону. То же сделала и Марина. После чего Благовещенский протоиерей, покрыв пеленой утварь, отнес ее на голове своей в Успенский собор и был встречен у дверей патриархом, который положил утварь на изготовленном посреди церкви налое. Когда донесли Лжедимитрию, что все готово для священнодействия, то он через Красное крыльцо отправился в собор. Впереди шли стольники, стряпчие, знатные поляки и королевские послы, а за ними поезд. Потом нес скипетр боярин князь Василий Васильевич Голицын, и державу боярин Басманов. За Басмановым следовал в епитрахили Благовещенский протоирей, кропящий святой водой перед женихом и невестой, которые шли рядом один подле другого. Лжедимитрия под правую руку поддерживал воевода Сандомирский, а Марину под левую княгиня Мстиславская. За ними шли бояре, дворяне, думные и приказные люди и прочие поляки из Мнишковой свиты. Путь устлан был сукном, а по оному фиолетовым бархатом. Охранение порядка было поручено на Красном крыльце и от оного до собора шести головам стрелецким, двадцати сотникам да тремстам стрельцам. Кроме того, стояли еще в ружье немецкие телохранители и несколько стрельцов. В соборе устроено было чертольное место, обитое красным сукном, о двенадцати ступенях. На оном стоял трон для Лжедимитрия, персидский, золоченый с каменьями²⁶⁶, а по обеим сторонам оного находились стулья; на правой стороне, поменьше, для патриарха, а на левой большой золоченый для Марины. Войдя в церковь, Лжедимитрий и Марина прикладывались к иконе Владимирской Божьей Матери и к ракам чудотворцев. Потом проводили их в чертольное место патриарх и митрополит Новгородский. Тогда, к изумлению русских, началось коронование Марины, не только прежде отречения ее от папежства, но даже прежде брачного обряда. Уклончивый патриарх не усомнился возложить животворящий крест, бармы и царский венец на иноверную польскую девицу. По окончании коронования патриарх служил обедню, которую Лжедимитрий слушал с обыкновенного царского места, а Марина сначала отошла в придел Димитрия Селунского со свахами и некоторыми боярами, а после херувимской подошла к царским дверям, где патриарх помазал и причастил ее в явное посмеяние православия. Когда отошла обедня, то выслали из церкви всех незнатных людей и приступили к брачному венчанию, которое исправлял Благовещенский протоирей. Сим окончились церковные обряды, и Лжедимитрий с Мариной вышли из собора и отправились в столовую избу при звуке труб и литавр, колокольном звоне и пушечной стрельбе. На рундуке собора и при дверях столовой князь Мстиславский осыпал расстригу в каждом месте по три раза золотыми монетами ценой от пяти до двадцати червонцев. В столовой Лжедимитрий и Марина сели обедать с воеводой и его родственниками и весьма малым числом бояр²⁶⁷. Сидели только до третьего кушанья, а потом новобрачные пошли в новый деревянный дворец, куда поезд провожал их до постельных комнат, а воевода и тысяцкий до самой постели.