Текст книги "Сны и страхи"

«Кассация. Утверждение о том, что я мог корректировать вражеский огонь, совершенно не соответствует действительности и абсурдно. Прошу суд внимательно ознакомиться с обстоятельствами, которых не дали даже изложить. Утверждается, что я по телефону корректировал огонь во время обстрела 23. 09. Но как это возможно, когда все звонки мобильного телефона можно получить и в полной распечатке не найти ни одного такого разговора? Хорошо, даже если бы я мог корректировать огонь по телефону, как я мог находиться в 17. 15 в здании завода им. Чкалова, когда я в это время находился с учащимися на экскурсии по родной природе, что все они могут подтвердить и подтвердят? Хорошо, допустим даже, что во время экскурсии я мог произвести звонок, но какой огонь я мог корректировать из парка им. 40-летия Октября, в каковом отсутствуют любые объекты? Это смешно, абсурд. И почему я должен был корректировать огонь, когда в это время, как показал комендант Лазаревского района, обстреливалось вообще общежитие № 3, от которого я находился на расстоянии 3 км? Я не говорю уже о том, что не имел никакого мотива для корректировки обстрела и военного образования, и даже армейского опыта не имел, чтобы таким обстрелом вообще координировать из города. Тому, что я находился в парке им. 40-летия Октября, множество свидетелей, весь девятый класс за вычетом больных, но с них не сняли показаний даже письменно. Утверждается также, что после корректировки огня я пошел в гости к Муханову Т. П. Какой может быть смысл ходить в гости после корректировки огня, неужели для того, чтобы отметить выпивкой удачную корректировку огня?! Это тоже абсурд. Показания Муханова Т. П. действительности соответствовать не могут, поскольку всем известно, что это спившийся алконавт, который должен мне к тому же довольно большую сумму, накопившуюся за все время, когда он у меня занимал, и я отвергаю категорически. Учитывая, что в школе осталось три преподавателя и один из них я, примененная ко мне репрессия может сорвать учебный процесс в целом, но надо хотя бы понимать, что если уж я действительно бы корректировал бы огонь, то огонь был бы по крайней мере скорректирован, а они лупили в общежитие № 3, где нет ни одного военного объекта, а только беженцы из Отрадного, в чем нет вообще никакого смысла. Прошу досконально проверить все мое перемещение 23. 09 и в предыдущие дни, из чего станет ясно, что все это совершенно абсурдно».

«Жизнь прошла не зря мне есть чего вспомнить. Однажды в Сумах я в гостинице услышал звонок, предложили девушку, я спросил сколько, сказали триста за ночь и я согласился. Девушка вошла минут через пять лет восемнадцати, как мне показалось но опытная. Пикантные ножки подпирали упругую попку, чуственные пухлые губки были ярко но красиво намазаны. Тугая юная грудь натягивала ситцевое платьице в двух местах. Аромат ее духов, мне прямо вскружил голову. Я подумал какова она будет в постеле, и она словно почуствовав мой вопрос, изогнула сначала одно бедро, потом другое. Потом как бы подразнив меня изгибом она повернулась попкой и снова изогнулась, но когда я протянул руки сказала «Нет, нельзя». Видимо в программу входило вот так покрутиться и показать себя со всех сторон, но вот она игривым движением пальцев чуть чуть приподняла подол короткого платья. Потом словно передумав она прошла в душ но словно передумав сняла сначала платье и осталась в чулках!!! Там было у нее все побрито. Белья кроме лифчика не было на ней никакого. Лифчик она сняла и бросила, он повис на люстре. Я лег на кровать и стал ждать. В душе она была минут пятнадцать показавшиеся мне вечностью и я думал уже, что же она моет там, так долго, а может быть просто справляет нужду включив воду чтобы не было слышно, и эта мысль возбудила меня так что я загорелся!!! Уже я не мог терпеть, когда она вышла забрав волосы в хвостик и подошла к кровати. Я потянулся к ней, но она опять сказала «Нет». Она надела на меня гондон и легла томно и приподняв колени, поставив слегка ноги на носочках, развернулась вся и сказала: «А теперь накажи девочку, понасилуй меня». Я бросился на нее как матрос вернувшийся из дальнего плаванья!!! Она мяла мне яйца рукой а другой гладила по голове и я никогда не думал, что голова может быть таким эротическим местом. Она потом перевернулась и мне открылась аккуратная попка с перекладиной посредине и двумя прелесными ямками над бедрами. ООООО!!!!! Я кончил головокружительно погрузившись глубоко в нее и никогда кажется не испытовал подобного. Распрашивать про ее прежнюю жизнь мне казалось ненужно и мы выпили шампанского молча, она только улыбалась и немного играла моим Мальчиком пока он не вспрыгнул как шальной показывая что снова готов погружаться в прекрасные бездны».

«Я один владею тайной настоящего кругловского борща, я последний человек который знает эту тайну и я не хочу унести его в могилу. Я пишу здесь рецепт кругловского борща известный мне от моей бабушки, я не открыл его даже моей жене Серафиме Ходыревой, но здесь я его открою. Мы для начала сварим бульон на кости после чего там же варим несколько корней сельдерея. Свеклу мы пассируем и добавляем потом. Мы одновременно растапливаем на сковороде свиное сало которого нужно 5–6 кубиков. В сале поджариваем 1 луковицу репчатого лука. 3 черпака бульона вливаем в сковороду. Туда же соломкой режем свеклу и добавляем полложки уксуса. Ммм-объяденье! И мы потом тушим все это ½ часа. Потом мы в бульон кладем 1 чайную ложку томатной пасты. Все это ложь что мужчины не любят готовить. Я этот борщ варил на свадьбу дочери и потом каждый год когда она приезжала. Как хорошо что девочка живет в Нет я не скажу где живет девочка. Но что же мы делаем потом? Я этого тоже не скажу. Если вы сохраните мне жизнь то я это скажу. Но если вы сделаете эту ужасную глупость то никто не узнает рецепт Кругловского борща и он умрет как вересковый мед.

7. 30. Вот пришли. Но я дописываю. Я дописываю. Я дописываю чтобы не умер рецепт. Кардамон! Никто не кладет кардамон а весь вкус в кардамоне. Кардамон!»

«Дорогой мальчик, надеюсь, что это письмо тебе покажут. Если ты его читаешь, значит, ничего не поделаешь. Мне все время казалось, что я провожу с тобой мало времени, и я никогда не знал, что тебе сказать, а ты ни о чем не спрашивал. Теперь я должен сказать тебе что-то главное, но опять не знаю что. Во-первых, все это скоро кончится. По-настоящему это должно было со мной случиться уже давно, и я ждал спокойно. Теперь, когда они добрались до меня, все уж точно закончится. Мне иногда кажется, что только ради меня это все и затевалось. Думай так иногда – не про меня, конечно, а про себя. Так гораздо легче.

Я не могу тебе дать никакого совета, потому что ты уже взрослый, тебе шестнадцать лет, это не так мало. Я знаю, что все у тебя будет хорошо, ты умеешь нравиться людям и ничего для этого не делаешь. Я ни разу не говорил с тобой откровенно, но ты и так все понимаешь, только поэтому, сын, только поэтому. Ты умный, добрый мальчик, прости, что я иногда требовал от тебя больше, чем давал. Я опять совсем не знаю, что тебе сказать. Есть, наверное, какой-то один главный совет, но даже сейчас я не могу его тебе дать. Как раз перед самым концом ничего не успеешь понять, особенно в этой не очень приятной комнате. Но ведь и вообще ничего не успеваешь понять. Все время есть ощущение, что за всем стоит какая-то правда, все чувствуют ее, а назвать никто не может. Береги маму, вот и все, что можно сказать. Тебе скажут, что я возглавлял подполье. Ты не поверишь, и очень напрасно. Я действительно его возглавлял, просто ничего для этого не делал, но только это и есть настоящее подполье. И если тебя спросят, где отец, скажи, что он возглавлял подполье. Это так же верно, как то, что я твой отец Хвостинский».

«Я очень рад и хочу вам всем сказать что пошли вы все нах. Я сам бы никогда этого не сделал хотя всегда хотел. А теперь я могу сказать пошли вы все. Тут нечего делать! В этом вашем мире. Тут все всегда было тошно и гори все синим пламенем, и не стоите вы все того чтобы я тут жил. А скоро тут такое будет что вообще ничего не останется. Тут все гавно и мы и они, и америка гавно. И чем на работу ходить лучше вообще спать и не просыпаться. Я всю жизнь не высыпался и теперь высплюсь, а вы все будете тут подыхать и примерзать к кровати и топить другой кроватью. У вас скоро ни дров не будет ничего. И горите вы все и Бес и Нокиа и Аслан и вся остальная сволочь и все соседи. А вам спасибо я не буду больше на все это смотреть. Брат мой тоже сука и очень хорошо что я не буду на него больше смотреть. И не хочу смотреть на это все буду это писать до утра чтоб вы все знали как я не хочу смотреть не буду больше на все это смотреть».

«Ваня пишу только тебе а если кто еще это читает то прошу не надо. Надо последнюю просьбу уважать. Ваня одно только хочу тебе сказать что со Складаным никогда не было. Было до тебя с другими но с ним никогда не было. Когда ты тогда пришел то я не думала даже, я никогда бы не подумала даже про него. И скорей уж бы я корректировала огонь хотя я не корректировала огонь. Мне не то важно что убьют а что ты будешь так и думать что я жила со Складаным. Ваня когда ты ушел тогда я уже никогда не была спокойна. После тебя всякое было Ваня но не со Складаным. Со Складаным никогда не было. И я хочу чтобы ты знал хотя уже ты ушел. Ваня это как в песне поется У беды глаза зеленые. Слушай эту песню меня иногда вспоминай и знай что ничего не было».

«Мама, прощай, никого не любил, только тебя одну».

 
«Я ухожу как ветер в поле
Я ухожу без громких фраз
Хочу оказаться я на воле
Решило время все за нас
Живите как хотите сам решай
Я вам уж больше не советник точно
Я на рассвете прошепчу прощай
Как жаль что оказалось все непрочным
За все простите за плохое
Я говорю вам всем прощай
Расставание у нас простое
Если захочешь вспоминай».
 

«Вспоминается, как всегда, самое ненужное, но кроме меня, этого больше никто не помнит. Вспоминается, например, наш чертежник, он еще преподавал рисование, Игорь Николаевич, у него был сын, который умер от рака крови, и, значит, его не вспомнит больше никто. Выпускники наши все давно разъехались из Кругловки. Игорь Николаевич водил нас в походы. Он делал потом стенгазету. Он говорил не «мысль», а «мысйль!», выходило очень смешно. В стенгазете была моя фотография с задумчивым видом, и он подписал: «Мысйль!» Помнится еще, что на месте дома 14 по нашей улице была хлебная палатка и в ней торговал татарин почему-то Аркадий. Он, наверное, умер давно, он и тогда был очень старый. В ботаническом саду тоже была палатка, там продавали яблоки, которые там выросли, и девушка, которая их продавала, была молодая, Галя, добрая ко мне, всегда давала мне эти яблоки. Потом она умерла, сказали – от рака, и ее, наверное, тоже не помнит никто, и если я уйду и ничего не напишу, то значит от нее ничего не останется. Хотя зачем надо, чтобы оставалось? Еще я помню, что когда я стоял на балконе и смотрел, как все идут с работы, было зеленое небо над краем города, и было так грустно и прекрасно, как никогда потом, хотя я никогда не смогу объяснить, почему так было. Еще однажды, мне было лет пять, мать выкинула газету, не выкинула, а положила в мусорное ведро, в ведро она подкладывала газету, там была фотография негритенка, который приехал в Советский Союз, мне было очень жаль, что она его выбрасывает. Еще помню, что во дворе у нас была лазилка, стояла лет шесть, потом ее перекрасили, потом перенесли в соседний двор, потом она проржавела, и ее куда-то увезли, она была в виде пирамидки, а сверху две перекладины, чтобы подтягиваться. Еще я помню, что однажды я собирал для гербария листья, и какие-то мальчишки не из наших пристали и меня побили, и отец потом бегал три дня по всем окрестным дворам их выслеживал, побили сильно и ни за что, выкручивали руки. Я думаю теперь, что больше ничего особенно значительного не помню, остальное помнят все, а это только мое.

Еще помню, что у бабушки моей был когда-то ухажер Григорий Сыроусов, его, наверное, тоже не помнит никто.

Еще помню, что на доме напротив одно время было написано «Осторожно». Вот где-то я не послушался.

Еще помню, что у соседа была собака Коля рыжая, его потом увели куда-то».

Смирнов прочитал это и был жестоко разочарован. Ему было обидно даже не то, что собирались его расстрелять, а то, что из всей его затеи получилось вот такое. Он, видно, искал где-то не там.

И он крупно, каллиграфическим своим почерком, вывел:

«НЕИНТЕРЕСНО».

Хотел подписаться, но понял, что это слово будет лучшим итогом жизни. Гораздо полней, чем «Верховный комиссар Кругловки, кавалер ордена святой Варвары с мечами, быший министр обороны республиканского правительства, почетный реставратор Военно-исторического общества».

Шанс

Драма в четырех сценах

СЦЕНА 1. Кабинет заведующего психиатрической клиникой в Портленде, штат Орегон.

ОТЕЦ ШЕРВУДА. Умоляю, доктор, скажите одно: есть ли шанс?

МИЛЛСТОУН, ВРАЧ. Безусловно есть. Я даже могу примерно сказать какой. Число внутренних личностей у вашего сына я оцениваю как семь, хотя возможно пробуждение новых, еще неизвестных нам сущностей. Первая вам хорошо знакома, это сам Шервуд, чистый, послушный мальчик, склонный к легкой меланхолии. Ему двадцать один год, он девственник, он увлекается Вагнером и живописью. Он любит Шейлу, прекрасно относится к вам и жалеет бездомных собак.

ОТЕЦ. Инвалиды! Он член общества по добровольному содействию…

МИЛЛСТОУН. Я в курсе, в курсе. Второй персонаж, к сожалению, тоже вам знаком. Это мексиканский беженец, двадцати шести лет, который оставил семью в городе Гуанахуато и подался на заработки. От тоски по жене он подстерег после работы официантку в кафе «Кубинские прелести» и схватил ее за кубинские прелести, но, на его несчастье, она оказалась бывшей баскетболисткой и обездвижила его, а потом вызвала полицию.

ОТЕЦ. Боже мой, никто из нас никогда не был в этом Говнохуато…

МИЛЛСТОУН. Я знаю, знаю. Именно поэтому ваш мальчик у нас, а не… Я подробно исследовал эту вторую личность. Он свободно чешет по-испански, причем именно на том диалекте, который практикуется в этой провинции. С ним беседовал лингвист из Сан-Диего, они мгновенно нашли общий язык.

ОТЕЦ. Шервуд изучал только французский…

МИЛЛСТОУН. Ну разумеется. Скажу более: Шервуд понятия не имеет о том… как бы сказать… сексуальном опыте, который есть у этого Альфонсо. Честно признаюсь, даже я узнал много нового. Альфонсо утратил невинность в девятилетнем возрасте.

ОТЕЦ. Но это невозможно.

МИЛЛСТОУН. Что вы хотите, Гуанахуато. Вы знаете, что я не трампист, но в идее насчет стены действительно что-то есть. Впрочем, Альфонсо появляется редко, и это еще цветочки. Исламский радикал Али – это действительно серьезно. Ему сорок три. Он моет ноги пять раз в сутки.

ОТЕЦ. У нас в роду никогда не было ничего подобного…

МИЛЛСТОУН. Он хочет убивать. Все очень серьезно. К счастью, я вовремя вскрыл эту личность. Теперь, как только Шервуд в шесть утра моет ноги, мы утраиваем надзор. Но здесь, сами понимаете, легко ошибиться. Мари Дебаж тоже регулярно моет ноги, и иногда мы связываем ее. Это наносит ей серьезную травму, а она и так много страдала. Она натурщица Энгра.

ОТЕЦ. Но Энгр умер.

МИЛЛСТОУН. Я в курсе! Она тоже. Энгр разбудил в ней живописный талант, и она сама стала рисовать; Энгр из ревности уничтожал ее этюды, при этом продолжал пользоваться ею как натурщицей, и не только, она пыталась отравиться кислотой, что вы хотите, Вторая империя! Она превосходно говорит по-французски и рисует…

ОТЕЦ. Да, да! Шервуд тоже рисует!

МИЛЛСТОУН. Но она рисует лучше, чем Шервуд. Скажу больше – по-французски она тоже говорит гораздо лучше. Шервуд понятия не имеет о тех вещах, которые для нее повседневность. И она… она знает про Энгра такое, о чем Шервуд не мог знать по определению. Мари Дебаж, пожалуй, самая интересная собеседница из тех, кто населяет Шервуда, с ней может сравниться только граф Головин.

ОТЕЦ. К-куда?

МИЛЛСТОУН. Го-ло-вин, русский граф, вегетарианец, государственник. Требует закрыть университеты, изгнать жидов и поляков, запретить женщинам образование. Скончался в 1878 году от апоплексического удара, узнав об оправдательном приговоре Вере Засулич.

ОТЕЦ. К-кого?

МИЛЛСТОУН. Вам это не нужно. Петербургская террористка, стрелявшая в градоначальника. Присяжные ее оправдали, и Головин потерял сознание прямо за завтраком. Кха, кха, и нет государственника. Зато борец за права белой расы датчанин Кристиан Зельд жив и прекрасно себя чувствует, хотя в Дании нет никакого Кристиана Зельда, мы навели справки. Однако он убежден, что проживает в Копенгагене, свободно ориентируется в городе и знает все клубы, где собираются его единомышленники. Он уверен, что христианская Европа теряет свою идентичность. Он требует, чтобы наша медсестра Айша Стренд, пакистанка, не прикасалась к нему.

ОТЕЦ. Он тоже моет ноги?

МИЛЛСТОУН. Зачем ему мыть ноги, он и так всегда чист. Белая раса. Честно говоря, отвратительный тип. Хуже Головина. А вот Чжан Ван Дуй – очень славный малый, с ним я люблю побеседовать, когда выдастся минутка. Это китайский писатель, автор пьесы «Ошибка Фуй Жуя». Во время культурной революции его лишили должности в университете, заставили каяться и сослали на сельхозработы. К сожалению, он не дожил до реабилитации и теперь со всем соглашается.

ОТЕЦ. Он говорит по-китайски?!

МИЛЛСТОУН. В том-то и дело, что нет. Это единственная загвоздка. Но он утверждает, что забыл китайский язык ровно с того момента, как ему запретили говорить и писать на нем. Он принял тогда обет молчания, чтобы ни в чем больше не расходиться с линией председателя Мао. Первое время он вообще не разговаривал, только кланялся и потирал шею. Дело в том, что его привязали к дереву и посыпали шею раскаленным песком – ну знаете, все эти китайские крайности… Но на сельских работах ему даже понравилось. Он любит трудиться в больничном саду. Сейчас он освоил английский – разумеется, в пределах начальной школы, но я его развиваю, пока не вмешивается Зельд. Зельд кричит, что незачем тратить время на желтую сволочь.

ОТЕЦ. Господи, но ведь в Шервуде никогда не было, близко не было ничего подобного…

МИЛЛСТОУН. Ну вы же знаете это multiple disorder. Билли Миллиган тоже был человек как человек, пока в нем вдруг не оказалось двадцать пять разных личностей, одна из которых ограбила аптеку, а другая совершила три изнасилования. Между прочим, насиловала как раз лесбиянка. Ей хотелось объятий.

ОТЕЦ. Простите, доктор Миллстоун…

МИЛЛСТОУН. Чарльз, Чарльз. Мы ведь теперь оба как бы родители… всех этих разновозрастных деток…

ОТЕЦ. Чарльз, я ни на секунду не сомневаюсь в вашей компетенции. Но ведь в случае Миллигана… и еще этой…

МИЛЛСТОУН. Ширли Алдерз Мейсон.

ОТЕЦ. Да, да! Я читал. Там, во-первых, ничего окончательно не доказано…

МИЛЛСТОУН. Фрэнк. Поверьте мне. Я изучал этот случай очень вдумчиво. Этот и дюжину других. Можно имитировать самые разные расстройства, но множественная личность – это множественная личность. Я мог бы вам прочесть небольшую лекцию, но зачем? В самых общих чертах: мы не знаем, что запускает эту… эту патологию. Вероятно, в каждом из нас изначально живет не одна личность, но мы понятия о них не имеем; или кто-то один – некий Чарльз Миллстоун – так блокирует всех, что они и голоса не подают.

ОТЕЦ. Погодите. У меня в детстве тоже были вымышленные друзья. Я допускаю, что у Шервуда… есть некоторые особенности развития. Он одинок, он не интересуется спортом, он много читает. И я, знаете, в школе… вместо одноклассников… я выдумывал себе целую команду, у них были биографии, и клянусь, иногда в драке я звал на помощь самого сильного, и он как бы заполнял меня изнутри…

МИЛЛСТОУН. Вымышленные друзья – это совсем иное. Ваши вымышленные друзья не знали испанского. Они не изучали русское государственное право. Они понятия не имели о китайских зерновых культурах. И наконец – в случае Миллигана тоже были очень серьезные сомнения. Было доказано, что он начал вытеснять воспоминания после того, как его изнасиловал отчим…

ОТЕЦ. Чарльз, я клянусь вам жизнью сына…

МИЛЛСТОУН. Да ну что вы, в самом деле! В том-то и дело, что у Шервуда в детстве я не вижу никакой травмы. Ну просто… видите ли… есть целая ассоциация христиан-психологов, для которых все просто: они считают, что это подселяются разные бесхозные души. Не нашли упокоения и вот стучатся. Есть другие объяснения – что актуализуется генетическая память. Во многих странах – в Аргентине, в Китае, в России – в такое вообще не верят… То есть там, конечно, Миллигана никто бы не выпустил.

ОТЕЦ. Жестокие нравы.

МИЛЛСТОУН. Не в том дело. Там такие режимы, что – как бы сказать? – это просто является нормой. Человек дома говорит одно, на службе другое, с соседом третье. Там у всех множественные личности, и это не считается патологией. Я знал одного русского, и там он был дурак дураком, а здесь оказался очень сообразительным, потому что здесь бы не выжил дурак, а там – умный. Просто звали его одинаково. Хотя знаете… У них же постоянно в ходу псевдонимы. Я уверен, что тихий юрист Ульянов никогда бы не вытворил того, что делал этот их Ленин. А эти двое, ну вы слышали – Баширов и Петров… Они на самом деле были Кошкин и Мышкин. И Кошкин с Мышкиным не могли бы никого отравить, а с другими именами запросто.

ОТЕЦ. Ну тут-то понятно. Тут профессия требует. Но Шервуд… Шервуд никогда…

МИЛЛСТОУН. Боюсь, что в случае Шервуда спусковым крючком послужило одиночество, и он не то что выдумал, а прислушался… И теперь, когда он выпустил этих демонов, они страшно осложняют ему общение. Его проблема с Шейлой – только в этом, в остальном они были бы, честное слово, лучшей парой, которую я наблюдал в этой клинике.

ОТЕЦ. А у Шейлы… сколько у Шейлы…

МИЛЛСТОУН. Вот понимаете – в том-то и дело. Я не знаю, сколько у Шейлы. Иначе подсчитать шанс на их счастливый брак было бы легче легкого – перемножили всех этих персонажей, взяли процент, и дело с концом. Но Шейла, во-первых, здесь недавно. Во-вторых, у нее они плодятся как кролики. Если бы одна девочка, вдобавок с весьма обыкновенным IQ, могла выдумать столько народу, – она была бы гениальным писателем. Но увы, ей просто неоткуда взять и нечем прокормить эту ораву. Я не могу вам даже примерно перечислить ее запас, но для начала…

Затемнение.

СЦЕНА 2. Садик клиники. По углам, скрестив руки, вдумчиво наблюдают санитары. К центральной клумбе нерешительно приближаются миловидные Шервуд и Шейла.

ШЕРВУД (с сильным испанским акцентом). Послушай, девушка, ты хочешь вечером делать трах-бах?

ШЕЙЛА (с энтузиазмом). Откуда ты знаешь?

ШЕРВУД. Я просто подумал… я всегда хочу сделать трах-бах!

ШЕЙЛА (пылко). Я тоже! Я тоже всегда хочу сделать трах-бах!

ШЕРВУД. Но тогда чего мы ждем?

ШЕЙЛА. Мы ждем удобного случая.

ШЕРВУД. Но вот же удобный случай!

ШЕЙЛА. Нет. Он еще не пришел.

ШЕРВУД. Кто же?

ШЕЙЛА. Главный тиран. Тот, кто держит нас здесь. Эта белая сволочь.

ШЕРВУД. Но зачем же нам он? Разве мы не можем без него?

ШЕЙЛА. Ты что, тупой? Я хочу увидеть, как эта белая гадина разлетится на части, и пусть даже это будет последнее, что я увижу, – я хочу, чтобы на мое лицо упали его кишки.

ШЕРВУД. Но разве… разве если мы сделаем трах-бах, с ним может случиться такое?!

ШЕЙЛА. Если мы хорошо… если мы правильно сделаем трах-бах…

ШЕРВУД (горячо заинтересован). Как же это?

ШЕЙЛА. Три части динамита, две части селитры, одна часть алюминиевых опилок, одна часть древесного угля, особенно хорошо набить коробку железными гайками!

ШЕРВУД. Я никогда так не пробовал.

ШЕЙЛА. Где тебе! Ты глупый белый мужчина, а я черная пантера из Нью-Йоркской пятерки!

ШЕРВУД (с внезапным русским акцентом). А, вот оно! Вот оно! Вот они, женские курсы, короткие стрижки, суды присяжных! Вот они, господин Тургенев и прочие, ваши гегелисты и нигилисты! Вот они, ваши либеральные реформы и студенческие кружки! Я говорил, я знал, что скоро они начнут проповедовать на улицах.

ШЕЙЛА. Господь мой пастырь, и я буду проповедовать везде, где пройду.

ШЕРВУД. Вы не пройдете нигде, пока я жив и служу государю.

ШЕЙЛА. Государь мой в небесах, а я смиренный монах-францисканец и научу любви всех, кто мне встретится, включая клопов травяных и птиц небесных. Сестрица моя птица, братец мой клоп! Посмотрите, сама природа радуется, и эти четыре дуба ликуют! (Кивает на охранников.)

ШЕРВУД. Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомед пророк его. Ваш мир разорен потреблением и пресыщен грехом, но в руках моих меч карающий.

ШЕЙЛА. Не тронь меня, гордый человек, я бедный рыбак с острова Хоккайдо времен императора Кейндзю, каждый день забрасываю я сети и вытаскиваю лишь несъедобную рыбу фугу, от одного лицезрения которой немеет язык и холодеют конечности. Пощади меня, жестокий сборщик податей, мне нечего сегодня дать тебе.

ШЕРВУД (встряхивая головой и как бы приходя в себя). Слушай, Шейла. Я не всегда владею собой и не всегда помню, где я. Но сейчас, мне кажется, я настоящий, и я люблю тебя, люблю тебя, Шейла! Мне кажется, если ты останешься со мной, мы навсегда будем такими, как надо! Это наш шанс, Шейла, не отворачивайся… (Пытается поцеловать ее.)

ШЕЙЛА (визжит). О, жестокий сборщик податей! Неужели хочешь ты совокупиться с бедным рыбаком? Мне нечего больше дать тебе! (Рыдает.)

Шервуд настаивает, Шейла отбивается, охранники растаскивают их.

СЦЕНА 3. Кабинет Миллстоуна. Миллстоун, Шервуд.

ШЕРВУД. Доктор, вот сейчас я вполне принадлежу себе. Но не понимаю, как закрепиться в этом состоянии.

МИЛЛСТОУН. Я тоже совсем не понимаю этого, друг мой. Но неотступно думаю над этим. Мне кажется, нужно всего лишь найти тот крючок, который всегда будет вытаскивать из вас эту правильную личность. Ту, на которую вы безошибочно будете отзываться. И клянусь, я сделаю это, но вы должны мне помочь.

ШЕРВУД. Я готов, но для этого мне нужна Шейла. Поймите, таких совпадений не бывает! Она мой идеал во всем, от роста до голоса, и это настоящее чудо, что у нее тот же диагноз. Подумать только, если бы не наша болезнь, мы могли бы не встретиться!

МИЛЛСТОУН. Шервуд. Я не могу заставить ее…

ШЕРВУД. Я уверен, что если бы мне удалось докричаться до нее, она бы ответила. Но я застаю ее то черной террористкой, то странствующим факиром, то престарелым ветераном вермахта, то канадским золотоискателем…

МИЛЛСТОУН. Что вы хотите, Шервуд. Это так естественно. Женщина… хоть это, конечно, и сексизм… но я врач и должен называть вещи их именами. Женская душа гораздо менее способна к сопротивлению, и потому она доступнее… Вспомните, ведь и большинство случаев одержимости… когда эти безумные монахи изгоняли бесов, а речь шла всего лишь о средневековых проявлениях multiple disorder.

ШЕРВУД. Я уверен, она потянулась бы ко мне. Но я всегда являюсь к ней в каком-то ужасном обличье. То арабский террорист, то русский государственник…

МИЛЛСТОУН (сдерживая смех). Простите, Шервуд, но это в самом деле очень… ха-ха… забавно. Русский государственник совокупляется с канадским золотоискателем – это бы еще куда ни шло, но Мари Дебаж отдается радикальной афроамериканке…

ШЕРВУД (улыбается против воли). Я бы тоже посмеялся, доктор. Но ведь это ужасно – что мы крутимся, как зубчатые колеса, и никак не можем сцепиться. Как нам оказаться в нужной фазе?

МИЛЛСТОУН. Есть одна идея. По крайней мере, относительно вас. Вы легко сможете удерживаться в состоянии Шервуда, если запомните самую постоянную вашу эмоцию. Мне кажется, я о ней догадался. Заметьте, она примерно одинакова для всех персонажей, в которых вы перевоплощаетесь, но главный ее носитель – именно Шервуд. И есть надежда, что если во время одного из ваших свиданий я появлюсь перед вами и произнесу ключевые слова, вы вернетесь к себе, а Шейла – к себе. Но эти эмоции у мужчин и женщин, увы, разные. Так что мне придется подобрать к вам различные ключи.

ШЕРВУД. Но когда же, доктор? Я изнемогаю!

МИЛЛСТОУН. Терпение, Шервуд. Это случится скоро. Но не факт, что вы будете мне благодарны.

ШЕРВУД. А если ты сделаешь что-нибудь не так, презренный врачишка, Аллах подвесит тебя за самые яйки…

МИЛЛСТОУН (нажимая звонок). Обязательно, обязательно.

ШЕРВУД (уводимый санитарами). Самодержавие, православие, виселица!

СЦЕНА 4. Больничный садик. Шейла и Шервуд.

ШЕРВУД. Презренная распутница, женщина из потребительского ада, набрось паранджу и устыдись.

ШЕЙЛА. Гнусная белая тварь, закрой свою вонючую сексистскую пасть.

ШЕРВУД. Я действительно много заблуждался, но партия выкорчевала мои заблуждения.

ШЕЙЛА. Смилуйся надо мной, благородный разбойник, ибо все мое имущество – этот посох и портянки.

ШЕРВУД. Если повесить каждого второго жида и каждого третьего поляка, у России будет двадцать лет спокойного развития, и тогда мы раздавим Англию за неделю. (Порывается раздавить Англию. Англия сопротивляется.)

ШЕЙЛА. Садись, два, и не смей являться без родителей.

Входит МИЛЛСТОУН.

МИЛЛСТОУН. Шейла, я принес вам печальное известие.

ШЕЙЛА. Что еще может опечалить бедного самурая, лишившегося своего господина?

МИЛЛСТОУН. Кое-что может. Шейла, Боб Флит расстался с вашей однокурсницей, она его бросила, он выбросился из окна, сломал ногу и не сможет больше играть в футбол.

ШЕЙЛА (после долгой паузы). Черт бы вас всех побрал. Где я нахожусь?

МИЛЛСТОУН. Вы среди друзей, в больнице, все хорошо, вас скоро выпишут.

ШЕЙЛА. Понимаете, док… Мне казалось, что больше уже ничто не тронет меня прежнюю. Даже если бы он вернулся, понимаете? Мне уже не надо, чтобы он возвращался. Но меня, оказывается, все еще радует его несчастье. Причем если бы он умер… тогда мне неловко было бы радоваться. Но если он не сможет больше играть в футбол, это прекрасно. И это меня еще радует. Черт бы вас побрал, док, вы достучались. А это кто?

МИЛЛСТОУН. Думаю, это ваш будущий муж.

ШЕЙЛА. Ничего себе мальчик, вполне в моем вкусе.

ШЕРВУД (с мексиканским акцентом). Я был мальчиком, сучка, когда твоя мать мочилась в штаны.

ШЕЙЛА. Что это с ним, док?

МИЛЛСТОУН. Минутку. Сейчас мы и его обработаем. Зря я, что ли, три дня готовился? Шервуд, поймите, она любит не вас. Она всегда любила другого. Все они всегда любят других, а нас – никогда. Мы всегда не те, поймите это наконец.

ШЕРВУД (после паузы). Спасибо, доктор. А ведь я догадывался.

МИЛЛСТОУН. Конечно, ведь вы всегда это знали. Это и есть самое сокровенное знание, которое есть у вас в душе.

ШЕЙЛА. Что вы несете, док? С какой стати?

МИЛЛСТОУН. Молчите, Шейла. Дайте ему прийти в себя. Ведь они все это знали – и араб, и мексиканец…