Текст книги "Лекции по русской литературе XX века. Том 4"

Виктория Токарева
«Ничего особенного», 1983 год

Токарева со своей первой книги 1961 года, с «Дня без вранья», не то чтобы проснулась знаменитой, но как-то, как она сама говорит, вскочила в последний вагон «оттепели». Её успели заметить. Она была в семидесятые годы более известна как сценарист, нежели как прозаик, потому что с её участием были сделаны три абсолютных хита: «Джентльмены удачи», их совместная работа с Данелией, наверно, самый известный и самый удачный её кинематографический опыт; «Мимино», который она тоже написала по его лекалам и по его сюжету; и «Шла собака по роялю» – один из главных хитов детского комедийного кинематографа, который тоже тогда пользовался на безрыбье страшной популярностью. Вообще по сценариям Токаревой снято огромное количество картин, порядка 30. Это очень хороший показатель. Половину из них она не видела, потому что они не выходили в прокат. Но при всём при этом сама Токарева очень чётко проводит разницу между киноработой и прозой. Она мне сама как-то объяснила, когда пыталась меня научить писать сценарии, что в сценарии всё развивается телескопически: каждое следующее положение, каждая следующая сцена должна механически точно вытекать из предыдущей. А в прозе это не так, в прозе текст кустится, ветвится, растёт как дерево, а не как удилище. И поэтому там чем больше иррациональности, тем лучше.

И вот удивительное дело. Всё, что я сейчас говорю, в некотором смысле – такое признание в любви к Токаревой, потому что она один из очень немногих живых героев нашего цикла, и не просто живых, а активно работающих. И каждый раз, как я её читаю, я сталкиваюсь с этой великолепной цветущей органикой её прозы. Она же, в общем, не стала писать хуже, что редкость. Она демонстрирует изумительно стабильный результат. Кстати, именно Токаревой принадлежит знаменитая фраза, которая стала анекдотом. С неё начинается рассказ «Зануда»: «Нудным человеком называется тот, который на вопрос: «Как твои дела?» – начинает рассказывать, как его дела».

Я помню, что первое ошеломление от прозы Токаревой в моей жизни было таким сильным, что я спёр эту книгу из пансионатской библиотеки, просто взял и спёр. А потом, читая эту книгу, я испытал такой прилив совести, что пошёл и незаметно её вернул, и это для Токаревой серьёзный, мне кажется, комплимент. Мне было лет двенадцать. Её книги были совершенно недоставаемы. Надо сказать, что году к 1983-му она обрела наконец статус крупного прозаика. Это произошло благодаря нескольким рассказам: благодаря повести «Ничего особенного», которая дала книге название, благодаря «Кошке на дороге», благодаря «Лошадям с крыльями» – в общем, всем вот этим замечательным сочинениям, которые выглядели очень непритязательно, а при этом содержали что-то очень важное. Это трудно сформулировать. Я, готовясь к этой лекции, всё думал, как бы сформулировать чудо токаревской прозы. Сама она, правда, применительно к Довлатову, сформулировала его так: «хорошая проза – как пар над супом, но умный читатель чувствует, как много всего в этом супе варится». Там варится действительно многое, но думаю, что пик её советской славы пришёлся на 1983 год не просто так. Сейчас объясню, в чём дело. Это женское время. Тогда совершенно точно об этом сказал другой нелитературный человек, замечательный артист Максим Суханов: «Пришло время гибких стратегий». В это время диссиденты, профессионалы, вообще борцы как-то исчезли. А женщины с их гибкостью, мягкостью, адаптивностью, умением настаивать на своём подспудно, а не внешне оказались неожиданно во главе угла. Это можно проследить по фильмам «Старые стены», «Москва слезам не верит», «Время желаний», «Так называемая личная жизнь». Ну и, разумеется, главные женщины этого времени – Марина Неёлова, Вера Алентова, Людмила Гурченко. Это время женщин, деловых, сильных, серьёзных – таких, как Токарева. Токарева ведь, собственно говоря, типичная self-made woman. Она писала очень много и с очень ранних лет, просто она начала печататься, когда ей было уже «во второй половине своих двадцатых» – она довольно поздно дебютировала.

По образованию Токарева преподаватель музыкальной школы, пианист. Известно, что когда ей в составе довольно большой делегации женской русской прозы случилось ездить по Германии и вообще по Европе, там все прозаики – а прозаики вообще всегда ссорятся, а уж женщины постоянно! – находились в состоянии непрерывной такой нервной взвинченности. И когда эта взвинченность прорывалась очередным конфликтом, Токарева кидалась к роялю и начинала оглушительно громко играть, чтобы таким образом всех отвлечь, как такой Гефест, ходящий вокруг пира и потешающий всех своей хромотой. Она хорошо играет, я, кстати, слышал. А писала она лет, наверно, с пятнадцати параллельно с музыкальными занятиями, написала чемодан прозы и этот чемодан в тридцать лет торжественно сожгла, чтобы никто не узнал её ранних опусов. Она пришла с удивительно набитой рукой, с профессиональным, крепким, уже сложившимся стилем. И вот удивительным образом всё, что на поверхности в прозе, например, Петрушевской: надрыв, истерика, болезни, трагедия, боговопрошание, попытка богооправдания, мучительные детали быта – всё это у Токаревой спрятано в супе. Вся проза – это пар над супом: очень многое загнано в подтекст. Проза Токаревой, пожалуй, точнее всего соответствует определению Искандера: «Чтобы овладеть хорошим юмором, надо дойти до крайнего пессимизма, заглянуть в мрачную бездну, убедиться в том, что там ничего нет, и потихоньку возвращаться обратно. След, оставленный этим обратным путём, и будет настоящим юмором». Токарева заглянула в бездну и теперь от неё отползает.

Кстати говоря, в повести «Ничего особенного», которая и дала заглавие её третьей книжке и, собственно говоря, дала ей статус крупного прозаика, как раз довольно много особенного происходит. Это повесть о том, как женщина, вот эта Марго, Маргарита Полуднева несколько раз чуть не погибла, а в результате осталась без любви, без смысла, без всего. Мрачная довольно история, очень характерная для 1983 года – о доброй и сильной женщине и талантливом, но слабом мужчине. Тогда же появилась повесть Токаревой «Между небом и землёй» про то же самое. Все эти мужчины, зависшие между небом и землёй, и эти ангелические женщины, которые ходят по земле, как бы летая, – это нормальная коллизия для 1983 года, потому что это время сильных женщин и слабых мужчин.

А как Токарева пишет! Я специально подобрал наиболее наглядный фрагмент из её прозы. Это об очень горестных вещах, об очень тяжёлых, но это, во-первых, смешно, а во-вторых, если это больно, то это не педалируется. Одного абзаца Токаревой всегда достаточно, чтобы понять, но как это сделано – вот это уже задача для серьёзного филолога.

Оксане было тогда девять лет. Оксана – это дочь главного героя от нелюбимой жены. Её отправили на лето в лагерь. У неё развился синдром «отрыва от дома». Она тосковала, мало ела, много плакала, но девать её было некуда. Приходилось часто навещать.

Однажды Корольков приехал в будний день. Дежурная у ворот девочка спросила:

– Вы Оксанин папа?

Он удивился:

– А откуда ты знаешь?

– А вы похожи, – сказала девочка и побежала за Оксаной, крича на ходу: – Королькова! К тебе приехали!

Появилась Оксана. Подошла довольно сдержанно, хотя вся светилась изнутри. Корольков смотрел, как она подходила, и видел, что дочь похожа на жену, но это не мешало ему любить её.

– Ну как ты тут? – спросил он.

– Ничего. Только ласки не хватает.

Он увёл её в лес, достал из портфеля ранние помидоры, первые абрикосы. Стал ласкать свою дочь – на неделю вперёд, чтобы ласки хватило на неделю. Он целовал каждый её пальчик по очереди, гладил серенькие пёрышки волос. А она спокойно пережидала, не ценя и не обесценивая. Для неё отцовская любовь была привычным состоянием, как земля под ногами и небо над головой.

Потом она рассказала лагерные новости: вчера были выборы в совет дружины.

– А тебя выбрали куда-нибудь? – спросил Корольков.

– Выбрали. Но я отказалась, – с достоинством ответила Оксана.

– А кем?

– Санитаркой. Ноги перед сном проверять.

Корольков отметил про себя, что в коллективе его дочь – не лидер. Наследственный рядовой муравей.

– А танцы у вас есть?

– Конечно, я хожу, – похвастала Оксана.

– А мальчики тебя приглашают?

– Приглашают. Валерик.

По футбольному полю бегали мальчишки. Гоняли мяч.

– А здесь он есть? – спросил Корольков, кивая на поле.

– Нет. Он от физкультуры освобождён.

«Инвалид какой-то, – отметил про себя Корольков. – Тоже не лидер».

Вот понимаете, здесь в двух абзацах, по сути дела, – вся Токарева. С одной стороны, это некрасивая девочка, похожая на некрасивую, нелюбимую жену. В одном словосочетании здесь – «серые пёрышки волос» – всё понятно. «Ласки не хватает», «целует каждый пальчик». Бытовая деталь, чётко узнаваемые ранние помидоры и ранние абрикосы – советский дефицит.

И то, что она не лидер, и влюблён в неё не лидер, и сам Корольков чувствует про себя, что он не лидер, не хозяин своей судьбы. Три несчастных чмошника, которые пытаются своей убогой лаской обогреть друг друга. Но вот это я всё пересказываю, а ведь на самом деле это всё у неё в крошечном пространстве. Конечно, Токарева – прямая ученица Чехова, потому что именно у Чехова явлен абсурд повседневности. Все эти маленькие люди, которых, в общем, и не очень жалко. Но всё-таки Токарева женщина, и не врач, а музыкант, поэтому у неё эта жалость поверх такой слегка брезгливой ноты всегда присутствует. И мы вместе с ней сострадаем бесконечно.

История же про «Ничего особенного» – в ней действительно ничего особенного. Маргарита Полуднева – счастливый человек. Однажды, желая обратить на себя её внимание, одиннадцатилетний сосед выбросил из окна металлический утюг. Утюг упал в одиннадцати сантиметрах от Маргариты Полудневой. Она посмотрела на него: «Это ты?» – «Это я». Но она ругаться не стала. Почему? Зачем же ругаться на то, чего не было. Вот если бы он попал, тогда стоило бы! А так обошлось. И у этой счастливой женщины действительно постоянно какие-то удачи в жизни. Она очень рано осиротела, в тринадцать лет, но как-то вырастили её родственники. Она влюбилась в обрусевшего грузина Гочу, который женат, но к ней приходит. В общем, она понимает, что он её не любит, он всегда с таким скучающим видом приходит. И она чувствует себя матерью, которая насильственно кормит ребёнка кашей, а он отворачивается и каша кляксой растекается по ней. Обратите внимание, как всегда у Токаревой точен чисто физический жест, метафора. Ну а потом она с этим Гочей поехала на машине друзей на юг. На кольцевой они попали в аварию, неплотно прикрытая дверь спасла жизнь Маргарите, потому что все в машине расплющились, а она вылетела через дверь. И дальше там тоже замечательная физиологическая метафора: «Когда у человека вырезают селезёнку, то кроветворную функцию берёт на себя спинной мозг». И жизнь героинь Токаревой – это такая история, когда один орган отказал, а его функции взял на себя другой. Мужчина отказал, но нашлось что-то другое. Это постоянная история взаимозаменяемостей. Жизнь героинь Токаревой – это постоянный тришкин кафтан: здесь подлатали, здесь подлатали, ну и как-то всё это держится, кое-как, ничего особенного.

После аварии Маргарита попала в больницу. Во время операции что-то не то ей перерезали и чудом её зашили. И врач стал её выхаживать, и, пока выхаживал, он в неё влюбился, этот Корольков с его нежно пахнущей бородой, в которой, как пишет автор, горит каждый волосок. И вот пока он её выхаживает, она успевает его полюбить, потому что её потребность любить огромна и начинает перекидываться на каждого встречного, у неё же только и осталось в жизни, что ребёнок от несчастливого первого брака. И вот в конце концов, когда женщину эту, Маргариту, молодую и, в общем, чуть живую, еле выжившую, выписывают и она возвращается к своей одинокой жизни, Корольков вдруг понимает, что без неё в его жизни образовалась огромная пустота. Что сделает с этим плохой писатель? Плохой писатель напишет, как Корольков после долгих колебаний сбежит к Марго, проведёт с ней ночь, поймёт, что там счастье, и на этом поставит точку. Вот дальше Токарева начинает медленно доворачивать винт. Пишется потрясающая сцена ухода Королькова из дома.

Корольков пришёл к нелюбимой жене, которая всё поняла, она давно догадалась, что он влюблён, и сказал: «Я ухожу». «Уходи», – говорит жена. Корольков уходит и вспоминает, что он забыл фонендоскоп. Возвращается за фонендоскопом, берет его. Уходит, вспоминает, что он забыл портфель, ещё раз возвращается. Потом жена ему говорит: «Слушай, может, выпей». И начинает давать ему коньяк. Он вливает в себя этот коньяк, как наркоз, пока его не отпустит, и в результате не уходит. А дальше в эпилоге замечательная фраза: «Корольков сказал: жди. И она ждала. Сначала каждую минуту. Потом – каждый час. Теперь – каждый день». И дальше, когда её встречает тот самый мальчик, – очень точно всё закольцовано, – который чуть не попал в неё утюгом, он говорит ей: «А ты ничуть не изменилась. Постарела только». Это замечательная фраза, потому что в ней вся эпоха. Жизнь уходила – ничего не менялось, а жизнь уходила. Об этом, кстати говоря, в начале восьмидесятых Петрушевская написала свою «Смотровую площадку», которая заканчивается любимым моим абзацем, который я помню наизусть: «Однако шуткой-смехом, шуткой-смехом, как говорит одна незамужняя библиотекарша, шуткой-смехом, а всё-таки болит сердце, всё ноет оно, всё хочет отмщения. За что, спрашивается, ведь трава растёт, и жизнь неистребима вроде бы. Но истребима, истребима, вот в чём дело». Вот этой фразой, совершенно слёзной, заканчивалась эта вещь. Обратите внимание, что Петрушевская всегда по своей манере добавляет в эту фразу незамужнюю библиотекаршу, так что аура несчастья распространяется уже на весь текст. Что может быть в жизни более печального, чем незамужняя библиотекарша, которая ещё говорит: «Шуткой-смехом, шуткой-смехом»? А вот у Токаревой этой ноты нет. У неё нет надрыва, у неё есть более спокойное, более мужественное, в каком-то смысле более циничное жизнеприятие. Ведь перед нами история о том, как растоптали прекрасную женщину, красавицу, открытую любви, готовую терпеть, выносить, заботиться. Такой тип Жанны из мопассановской «Жизни», которая готова любить хоть ребёнка, хоть служанку, хоть птицу. Она готова на всё распространить эту свою любовь, а её, по сути дела, растоптал слабый человек, не решившийся изменить свою жизнь. Но сделано это с каким-то ощущением жизнеприятия, как ни странно – ну ничего особенного, жить можно. И вот об этом вся Токарева.

Многие говорят: «Странное дело, в её прозе совершенно не было диссидентства, инакомыслия, а между тем она воспринималась всё равно как чужая, как несоветская. В чём здесь дело?» Дело здесь в том, что герои Токаревой, в отличие от стандартного советского человека, не ищут причины трагедии вовне. Они как-то не исходят из завышенного представления о жизни. Для них всё, что не смерть, то норма. И вот этого благородного стоицизма, очень несоветского, было много в Токаревой. Самые её любимые герои (слово «положительные» тут, конечно, невозможно), самые её родные герои – это те, кто продолжает сберегать свой утлый источник света. Как в повести «Талисман» невезучий и неуклюжий нелидер, чьё присутствие тем не менее для всех спасительно, как в «Лошадях с крыльями», как в «Рараке» – это герои, которые умудряются каким-то образом сберегать в себе свою жалкую опору, свою жалкую теплоту.

И как ни странно, одним из главных источников выживания для советского читателя была именно такая проза. Конечно, Токарева никогда не претендовала быть писателем класса Трифонова с его довольно авангардной стилистикой, с его страшной густотой и плотностью фактов, с его социальным звучанием. Но по-своему она очень крепкий и очень сильный мастер, и мне ужасно приятно, что сейчас, когда мы имеем советский вариант, но только с трубой пониже и дымом пожиже, этот автор с нами и продолжает работать. И пока Токарева живёт, пишет, плачет и насмехается, кстати, иногда довольно цинично, как-то и мне легче становится от этого, и я ей шлю, пользуясь случаем, большой сердечный привет. Кстати, именно Токарева когда-то мне сказала: «Из всех современных писателей выше всего ценю Алексея Иванова за одну его изящную, остроумную фразу: «Лучший стилист сегодня – Виктория Токарева!» Пожалуй, я к этому присоединяюсь.

Александр Шаров
«Смерть и воскрешение А.М. Бутова», (Происшествие на Новом кладбище)», 1984 год

Будем говорить о 1984 годе и об Александре Израилевиче Шарове, моём любимом писателе. Это год его смерти, именно в этот год, ровно за день до смерти, Шаров поехал к машинистке и забрал у неё перепечатанную рукопись своей последней книги, романа «Происшествие на Новом кладбище, или Смерть и воскрешение Бутова». Роман этот тридцать лет лежал в столе, потом сын Александра Шарова, известный писатель и историк Владимир Шаров, сумел после долгих попыток напечатать эту рукопись и представил её на Московской ярмарке non/fiction, где она была благополучно распродана за два дня. И вы её сегодня вряд ли найдёте, а если где-то найдёте, то у букинистов, ну или в Интернете текст недавно появился. И объяснить этот запоздалый феномен популярности Шарова очень трудно.

У него была странная судьба. Александр Израилевич Шаров, он же Шера Израилевич Нюренберг, начинал как журналист и, кстати говоря, до последних дней оставался журналистом, печатал чудесные очерки в «Новом мире» Твардовского. Кстати говоря, первый фундаментальный очерк о Корчаке, великом польском педагоге, был написан Шаровым, после этого Корчак стал одной из главных фигур советского пантеона, не только педагогического, но и военного. Шаров освещал полярные экспедиции, писал очерки об учёных, о биологах, о минералогах – много о ком. Но начиная с пятидесятых, побыв военным журналистом, он начинает постепенно публиковать рассказы и повести. Я очень высоко ставлю Шарова-прозаика, хотя прославился он как сказочник-фантаст. Я думаю, лучшие советские сказки писал он. Шарова сейчас знают хорошо, гораздо лучше, чем в последние годы жизни, и уж конечно лучше, чем в эпоху вынужденного постсоветского забвения, когда его не переиздавали. Сейчас он модный сказочник, но начало его работы помнит мало кто.

Первый его рассказ, который привлёк внимание и который, я помню, совершенно поразил меня, был «Легостаев принимает командование». Там речь идёт о дивизии, которая после победы расформировывается, а на довольствии у этой дивизии живёт мальчик, сын одного из полковых командиров, убитого незадолго до конца войны. И после того, как дивизию окончательно расформировали, начальник финчасти, бухгалтер, останется единственным, кто будет этому мальчику что-то отсылать. И он ему отсылает деньги и при этом пишет письма. А мальчик ведь не знает, что дивизия расформирована, и этот бухгалтер в этих письмах пишет ему выдуманные новости, боясь признаться, что дивизии больше нет. Он пишет, что такой-то солдат поощрён на стрельбах, а такой-то нерадивый солдат, наоборот, получил взыскание и теперь исправляется. Пишет целые репортажи с учений, и дивизия продолжает существовать только в его письмах к этому ребёнку. И так проходит год, а потом он неожиданно получает письмо от этого мальчика и узнаёт, что тот сбежал из дома и едет к нему, в эту дивизию, потому что там его единственный настоящий дом и он хочет туда. И заканчивается этот рассказ стоянием Легостаева на платформе, когда он ждёт прибывающего поезда, и поезд уже подходит, а он не знает, как этому мальчику скажет, что дивизии больше нет, сможет ли ему этот ребёнок простить крушение своего мира. Это было написано довольно сильно, особенно сильно, смешно, грустно и трогательно были описаны писательские потуги Легостаева создать образ расформированной дивизии. Вот человек, творящий заново упразднённый мир, – это очень по-шаровски.

Шаровские ранние сказки, такие, как замечательный памфлет «Остров Пирроу», напечатанный Аркадием Стругацким в сборнике фантастики, сразу поражали мастерством, зрелостью, готовностью. Это и понятно – он же начал печатать свои фантастические вещи, когда ему было уже здорово за пятьдесят, когда он уже напечатал роман о биологах «Я с этой улицы», когда он написал и напечатал несколько замечательных, сказочных и не сказочных, повестей, в том числе вполне серьёзную, реалистическую повесть «Хмелёв и Лида», одну из самых сильных повестей шестидесятых годов. Там майор Хмелёв, у которого перебит позвоночник, в госпитале, он одинокий, его некому забрать, и санитарка Лида, такая немного книжная, идейная, желая совершить подвиг, забирает его к себе. А она его не любит, и она начинает медленно его ненавидеть. И он её не любит, потому что она сухая, немножко абстрактная, и он чувствует эту нелюбовь. И единственное его утешение – это мальчик Алёша, которому он вырезает деревянные мельницы. И вот этот страшный мир насильственного подвига, история о том, что нельзя никого насильственно облагодетельствовать, – как она проскользнула в советскую печать? Этого я совершенно не помню, но для меня эта повесть была в своё время большим откровением.

Однако больше всего я любил шаровские сказки. Волшебную сказку «Приключения Ёженьки и других нарисованных человечков»: идёт художник по лесу зимой, и вдруг слышит такой жалобный лепет: «Простите, пожалуйста, я ззз…а…мм…ё…рр…ззз…аю…» Берёт ёжика-ежище – Чёрный носище, отогревает этого ежа, а ёж превращается в набор волшебных карандашей, и всё, что ни нарисуешь этими карандашами, то оживает. «Мальчик Одуванчик и три ключика» – сказка, которую до сих пор я не могу без слёз читать. Помню, я своему младшему ребёнку её читал вслух и слезами давился. Андрей, слава богу, тоже оказался мальчиком восприимчивым и потребовал больше ему никогда, ни при каких обстоятельствах эту сказку не читать, потому что она правда ужасная.

Шаров был ближайшим другом Галича, Гроссмана и Платонова. Более того, он был собутыльником Платонова, а выдержать это мог не всякий. Да, Шаров попивал, как многие тогдашние интеллигенты. И вот обратите внимание, что самые невыносимые, самые слёзные сказки, может быть, в советской, может, в русской, а может, и в мировой литературе, – это сказки Платонова и Шарова. Они самые сентиментальные и самые жестокие, потому что они понимали, как Андерсен, что детская сказка должна быть жестокой, иначе она ребёнка не прошибёт. У ребёнка есть своего рода желточный мешок, как у малька, такой запас витальности и оптимизма. И чтобы ребёнка прошибить, надо бить его очень сильно. И вот такие сказки Платонова, как «Разноцветная бабочка», «Восьмушка», «Цветок на земле» – это всё туда. Я не понимаю, как можно «Разноцветную бабочку» читать и не заплакать; это вещь невероятной силы.

А у Шарова мальчик Одуванчик, его зовут Одуванчиком из-за его большой пушистой светлой головы, у него бабушка, старая черепаха. Мы, кстати говоря, почему-то совершенно не удивляемся тому, что у мальчика нет родителей, а есть бабушка, старая черепаха. Бабушка действительно похожа на черепаху, в сказке бывают такие осуществления метафор. И эта черепаха ведёт его на поляну: раз в жизни, когда мальчику исполняется семь лет, его надо привести на поляну, и там ему жуки-кузнецы выковывают три ключика – изумрудный, рубиновый и бриллиантовый. И он с этими тремя ключиками идёт в путешествие. И это путешествие кончается очень плохо, потому что он не те вещи стал этими ключиками отпирать! Вот он идёт, например, и видит девочку, у которой на шее красный замочек, и она ему улыбается. Но рядом стоит рубиновый сундук с драгоценностями, и он вместо того, чтобы отпирать замочек девочки, отпирает сундук, и девочка исчезает. А в сундуке оказываются красные жуки. Метафора очень простая, и всё дальше просто. Потом мальчик видит колючую проволоку – концлагерь, и бледные люди в серых, похожих на пижамы, ужасных робах машут ему, кричат «Спаси нас!», но рядом стоит сундук с бриллиантами, и мальчик отпирает сундук с бриллиантами, а невидимые люди исчезают, и их крики затихают. Это вообще довольно храбрая по тем временам сказка с невероятным финалом. Самому повествователю надо вести сына ночью на эту поляну, и он слышит звон этих молоточков и наковален, и жуки куют ключи, и он слышит их песню. И вот эта последняя фраза «Каким-то ты вернёшься домой, мой мальчик?!» звучит без какой-либо уверенности. И жуткое дело, когда я читал это Андрею, она его не то что растревожила, а испугала. Шаров умел напугать, у него были замечательные сказки «Звёздный пастух и Ниночка», «Человек-Горошина и Простак» – сказки, которые ребёнку не сулят лёгкой жизни, которые не сулят ему счастливых концов. Но действовало это поразительно. Шаров, в лучших традициях хорошей советской литературы, очень сентиментальный, но жестокий. И это всегда действовало очень выпрямляюще.

Поговорим о последнем романе. Когда я его читал, я всё время не мог понять, как книга такой мощи тридцать лет лежала в столе. Мы все бегали, говорили, где литература? – нет литературы. А эта книга лежала, и никто не хотел её печатать. И понадобилось Владимиру Шарову стать знаменитым писателем, понадобилось России выбраться кое-как из девяностых, чтобы вот это удивительное произведение нашло своего издателя. Чтобы оценить и понять передперестроечную советскую литературу, надо читать именно «Происшествие на Новом кладбище». Что там происходит? Там советская загробная жизнь – загробная жизнь советского человека. Советский человек Бутов не заметил, что умер. Он поехал за телевизором, потому что ему надо было купить дефицитный телевизор, и он поехал, и купил его, и привёз домой, а дома никто не рад, никто не реагирует. И мы уже начинаем по крошечным сдвигам понимать, что это не реальность, что уже он попал в другой мир. И он тогда бросил всё, разругался с семьёй, сел на какой-то автобус, и этот автобус вывез его из города. За городом он вышел на последней остановке, присел на какой-то холм – и тут мы понимаем, что это его могильный холм. Таким образом, кстати говоря, сдвиг происходил очень во многих текстах, тогдашних фильмах: человек сел на трамвай и выехал в другую жизнь. Такое происходило у Катерли в «Зелье», такое было у Данелии в «Слёзы капали». Это именно неожиданный выход в другой мир через самую будничную дырку, через самую обычную дверь. И вот начинается загробное бытие Бутова, он начинает вспоминать свою жизнь. Вспоминает он то, о чём тогда и думать, и писать было не принято: у него на работе арестовали уже всех – он неизбежно следующий, и он, спасаясь от репрессий, начинает странствовать по России, нанимается то вальщиком леса, то бетонщиком, путешествует среди чужих, незнакомых людей. И в этом странствии, в этом самоспасении Бутов постепенно утрачивает себя, и, вспоминая свою жизнь, он с трудом находит эпизоды, в которых он был человеком, в которых он действовал самоотверженно, в которых он помнил о других. В основном все действия Бутова – это мытарства, это почти посмертные шатания по чужой стране. Чужой, потому что кругом чужие люди, и никто не желает его понять, и он не желает понять кого-либо. Он вспоминает, что вся его жизнь была приспособлением к обстоятельствам, во время которого он безвозвратно утрачивал себя. И только потом, после примерно года этих мытарств и воспоминаний, он умудряется вспомнить, что было в его жизни несколько эпизодов бескорыстной помощи, бескорыстной любви, и ему открывается пусть бесконечно долгая, пусть нелёгкая, но всё-таки дорога в какой-то свет, в какой-то выход.

Сама эта вещь по её страшному физическому ощущению бесприютности, жизни без опоры, без идеала, без надежды, жизни приспособления, жизни выживания – она не имеет, конечно, себе равных. Она вся выдержана вот в этом колорите сырой глины, по которой герою приходится мытариться. Подобное мучительное описание мытарств, пожалуй, встречается ещё только в прозе Пелевина, в его «Девятом сне Веры Павловны» или в «Вестях из Непала». Это ощущение страшно бесприютной, бесчеловечной жизни. Но сила Шарова в том, что он нашёл синтетический жанр, он сумел написать не совсем сказку и не совсем реалистическую прозу. Он нашёл именно этот синтез – очень свойственную тогдашнему Советскому Союзу полусказку, ощущение как бы уже инобытия. Я вам должен сказать, что это ощущение тогда было – в 1984 году небытием или инобытием сквозило уже отовсюду. На грани 1985 года все жили в как бы посмертной реальности, потому что прежняя реальность истончилась, сквозь неё уже повевали потусторонние ветерки, и это у Шарова очень чувствовалось: ты поедешь за телевизором, а попадёшь на тот свет и этого не заметишь. И когда я это читаю, я понимаю, что и вся русская проза стояла тогда на пороге огромного качественного скачка. Социальная литература тогда не существовала, а начиналась сильная фантастика, начиналась сильная альтернативная история, у людей появлялись какие-то новые небывалые жанры и догадки. И вот Шаров умер на пороге свободы, умер, до неё не дожив. Потом долгое время его не перепечатывали, сейчас его проза активно возвращается к читателю. Возвращаются, например, замечательные «Старые рукописи», переизданные совсем недавно. Как они тогда пробились в печать, представить невозможно. Но его фантастическая проза выходила в таких мягкообложечных разноцветных сборничках фантастики, куда иногда попадали замечательные тексты. И знатоки их знали и любили.

Вот эти «Старые рукописи» – безумно актуальная сегодня вещь. Там герой, учёный, изобрёл способ подслушивать мысли животных и решил начать с того, чтобы подслушать мысли щуки. Щука совсем молодая, она ещё недавний малёк. И учёный подслушивает её мысли, а мысль у неё оказывается одна – «я хочу съесть карася, я хочу съесть карася». Ему это довольно быстро надоедает, он думает, ладно, подслушаю я мысли старой щуки, может быть, она умная, может, она помудрела, может, она подобрела с годами. И он включает и слышит повторяемое с дикой скоростью: «Я хочу съесть карася, я хочу съесть карася». Щука не думает ничего другого – на эту тему у Шарова не было никаких иллюзий. Именно поэтому его так полезно читать и перечитывать сегодня.

Шаров всегда был и будет любимым, хотя и печальным, другом детей. Я всем рекомендую его волшебную, замечательную книгу «Волшебники приходят к людям. Книга о сказке и сказочниках». Я думаю, что ничего глубже, добрее и печальнее о сказке, да и о жизни, в восьмидесятые годы написано не было. И эта книжка с волшебными иллюстрациями Ники Гольц была для нас ещё одной энциклопедией, ещё одним обещанием другой реальности. А собственно, только этим и должна заниматься литература.