Текст книги "Иностранная литература: тайны и демоны"

Колючие глаза, чужие на этом детском лице, оглядели комнату и остановились на столе, с которого еще не были убраны остатки обеда.

– Дай! – жадно сказал мальчик.

– Разве она не накормила тебя?

– Так ведь завтра я опять буду голодный. Я каждый день голодный.

Почувствовав, что его больше не держат, он прыгнул к столу, точно хищный зверек, и крепко прижал к лохмотьям на груди хлеб и кусок мяса.

– Вот! Теперь веди меня к той женщине!

Редлоу указывает мальчику на дверь, «и маленькие босые ноги глухо застучали по полу, торопливо убегая прочь». И от этого глухого стука детских ножек нам становится действительно страшно.

В рассказе Александра Грина «Крысолов» (1920), написанном в совершенно готической традиции, есть поразительный кусок: главный герой видит на улице плачущего мальчика лет семи. И этот мальчик подходит к нему, хватает его за руку и со страшной силой удерживает, не пуская идти дальше. «Что с тобой?» – спрашивает герой. Мальчик все рыдает. «Ты потерялся?» А время – «рассвет с его первой мутью». И вдруг этот мальчик поднимает на героя розовое детское лицо и хихикает. Потом, так же хихикая, отпускает его руку, так что в ней остается ощущение укуса, и, посмеиваясь, быстро уходит. Вот этот момент действует на самого продвинутого читателя. Вот это сделано очень здорово! Но идет это опять-таки от Диккенса.

Во второй главе «Одержимого» под названием «Дар разделен» развивается глубокая, вечная, диккенсовская, а потом общая мысль о том, что человеческая натура неразложима. Утратив воспоминания о собственных страданиях, утратив понятие зла, профессор Редлоу стал творить зло вокруг себя. Некому было его предостеречь, потому что и окружающие утрачивали понятие зла. И Редлоу в раскаянии молит призрака: «Вернись и терзай меня днем и ночью, но только возьми обратно свой дар! А если он должен остаться при мне, лиши меня страшной власти наделять им других. Уничтожь зло, содеянное мною. Пусть я останусь во мраке, но верни свет тем, у кого я его отнял», – и тут Диккенс делает парадоксальный ход: последнюю главу «Дар возвращен» заканчивает словами: «БОЖЕ, СОХРАНИ МНЕ ПАМЯТЬ!» Именно так, прописными буквами. Ведь память нужна нам не для того, чтобы мучиться. Память нужна нам для того, чтобы нас предостерегать. И в этом величие этой пятой, уже не столько рождественской, сколько готической вещи. Потому что тема двойничества, вечная тема человека, который един и нерасторжим, в мировую литературу пришла с этой повестью. Наша попытка избавиться от нашего зла всегда ведет к тому, что оно только увеличится. Будем же учиться терпеть себя такими, какие мы есть.

Тайна Эдвина Друда

Как справедливо заметила литературовед и критик Елена Иваницкая, люди читают про страшное не для того, чтобы погрузиться в страшное, а для того, чтобы отвлечься от страшного. И в самом деле, когда мы читаем триллер, мы получаем особого рода удовольствие – то удовольствие, которого мы никогда не получим от действительно страшной книжки: от дневников Анны Франк, например, или от хроники Второй мировой, или от хроники Освенцима. Это чтение невыносимо, мучительно. А вот триллер отвлекает. И в этом смысле Диккенс – великий благодетель и утешитель человечества. Он подарил нам несколько триллеров, благодаря которым мы можем забыть об окружающем нас триллере, исход которого нам, в общем, известен.

«Тайна Эдвина Друда» – единственный роман Диккенса, вокруг которого продолжают кипеть споры. Остальная часть его наследия оценивается, в общем, привычно. Диккенсу ставят в вину одни и те же вещи: многословие, избыточность, длинноты, идеальных героев, романтических злодеев. И в заслугу Диккенсу ставят тоже одни и те же вещи. Диккенс, по сути, выдумал викторианскую Англию. И Англия, какой мы ее знаем, во многих отношениях детище его воображения. Мы не забудем ни его героев, ни его остроты. Мы так и будем называть диккенсовскими персонажами обаятельных и неуклюжих холостяков, чистых и мужественных юношей, которые часто гибнут, нежных, женственных, болезненных девушек и так далее. И только «Тайна Эдвина Друда» – роман, вызывающий полярные оценки. Одни говорят, что это первая в жизни Диккенса катастрофическая неудача, что роман писался тяжело, мучительно и с отвращением. Другие – что это самая большая его удача, выход на качественно новый этап, и, если бы этот роман был закончен, он, безусловно, сиял бы как самый большой бриллиант в диккенсовской короне.

Я придерживаюсь мнения промежуточного: мне кажется, это великий роман, который стал великим помимо авторской воли. Сам Господь, чувствуя, что у Диккенса не очень ладится книга, вмешался в нее таким образом, что она осталась недосягаемым шедевром.

Написана, как мы знаем, первая ее половина, плюс одна глава, та самая двадцать третья, на которой обрывается действие. Три выпуска из предполагаемых двенадцати Диккенс подготовил к печати при своей жизни – апрельский, майский, июньский. 9 июня 1870 года, ровно через пять лет после роковой железнодорожной катастрофы, переломившей его жизнь в 53-летнем возрасте, он скончался. И после его смерти в бумагах нашли еще три законченных выпуска, одну черновую главу, обнаруженную Джоном Форстером, близким другом Диккенса, его первым биографом, и больше ничего. Ни намека, ни заметки, ни изложения сюжета.

Все дальнейшее диккенсоведение сосредоточилось на попытках понять, что все-таки должно было произойти в финале романа, какова будет судьба Эдвина Друда и что будет с Джеком Джаспером.

У нас этот роман известен благодаря четырехсерийной экранизации, где и роль повествователя, и роль Дика Дэчери сыграл Сергей Юрский. Александр Абрамович Аникст, главный отечественный шекспировед и британист, назвал эту экранизацию бесспорной удачей советского телевидения.

Напомню в общих чертах этот диккенсовский роман, удивительный по своей атмосфере. Диккенс, вообще говоря, колорист довольно мрачный. Он умеет сделать атмосферу текста по-викториански готичной. Уже предпоследний его роман «Наш общий друг», со всеми этими окраинами Лондона, шлюзами на Темзе, мрачной жизнью лодочников, «промышляющих кое-чем на реке», готовит отчасти «Тайну Эдвина Друда», не говоря уж о убийстве, переодеваниях, обязательной роковой тайне, которая преследует героя. Диккенс – рассказчик увлекательных историй, но никогда его история не была так мрачно аранжирована, так мрачно обставлена, как «Тайна Эдвина Друда», где значительная часть действия происходит на кладбище около старого собора, в склепах, на лестницах этого собора и так далее. И все это щедро сдобрено опиумным курением.

Как мы помним, стартовая ситуация романа – это пробуждение Джаспера, главного героя и главного злодея, в лондонской опиумной курильне, где в основном буйствует пьяная матросня. Старуха, хозяйка этой курильни, подает ему очередную трубочку, прислушиваясь к его бессвязному бреду. Джасперу видится длинное шествие султана со свитой, белые слоны, несметные толпы слуг и старинная башня собора, где он служит регентом (музыкальным руководителем хора). Есть мнение, что финал романа закольцовывает сюжет и происходит на той же башне, с которой Джаспер в итоге и упадет.

Джаспер влюблен в Розу Баттон (или Буттон, как иногда переводят), молоденькую, хорошенькую воспитанницу местного пансиона. Но вот беда, Роза Баттон уже помолвлена, и помолвлена с его племянником Эдвином Друдом. Племянник младше его всего шестью-семью годами: Джасперу двадцать шесть, Эдвину где-то двадцать. Это довольно типичный для Диккенса персонаж – молодой, обаятельный, поверхностный хлыщ. Розу он не любит, Роза не любит его. Розе бы понравился кто-нибудь помоложе, поромантичней или, наоборот, постарше, поопытней; Эдвин для нее слишком прозаичен. Джаспер дает ей уроки музыки, но она чувствует болезненную страсть Джаспера и страшно его боится.

Кроме прочего, в романе фигурирует опекун Розы, мистер Грюджиус, который называет самого себя «чрезвычайно Угловатым Человеком», но в разговоре с Розой он мягок и деликатен. У него есть основания за Джаспером внимательно следить и его ненавидеть.

В этот маленький городок Клойстергэм, что недалеко от Лондона, приезжают брат и сестра – Невил и Елена Ландлес. Они откуда-то с Цейлона, без родителей, оба долго жили у жестокого опекуна. И немаловажная деталь: когда они сбегали от опекуна (а сбегали они не однажды), Елена всегда переодевалась в мальчишеское платье. Невил влюбляется в Розу, между ним и Эдвином вспыхивает ссора. Джаспер якобы пытается их примирить, приглашая выпить стаканчик глинтвейна, но у читателя есть основания подозревать, что Джаспер эту ссору даже подогревает, провоцируя обоих. Может быть, подливает какой-то наркотик в пунш, потому что пунш этот готовит только он сам и только с долгими, тщательными предосторожностями, чтобы никто не видел, как он это делает. Видимо, ему нужно устроить так, чтобы в случае, если с Эдвином вдруг что-то случится, виноватым считали Невила. И не кто иной, как Джаспер, распускает слухи о том, что Невил ненавидит Эдвина, хотя на словах пытается их примирить и приглашает Невила на прощальный обед по случаю отъезда Эдвина в Египет.

Дальше происходит одна из лучших сцен в романе; всего лучших сцен там три, но вот происходит первая. По дороге к Джасперу Эдвин встречает на пустыре старуху-нищенку (это хозяйка курильни, понимаем мы). Эдвин, который «всегда ласков с детьми и стариками»[26]26
  Здесь и далее перевод О. Холмской.


[Закрыть], видя несчастную и явно больную женщину, подходит к ней и спрашивает, не нужна ли ей помощь. «Приехала сюда искать иголку в стоге сена, ну и не нашла», – отвечает она.

Потом старуха просит у Эдвина денег, он отсчитывает ей несколько шиллингов. Дальше идет такой диалог:

– Вот спасибо, дай тебе бог здоровья! Слушай, красавчик ты мой. Как твое крещеное имя?

– Эдвин.

– Эдвин, Эдвин, Эдвин, – сонно повторяет она, словно убаюканная собственным бормотанием. Потом вдруг спрашивает: – А уменьшительное от него как – Эдди?

– Бывает, что и так говорят, – отвечает он, краснея. <…>

Она уже повернулась, чтобы уйти, пробормотав еще раз напоследок:

– Спасибо, милый, дай тебе бог! – но он останавливает ее.

– Вы же хотели что-то мне сказать. Так скажите!

– Хотела, да, хотела. Ну ладно. Я тебе шепну на ушко. Благодари бога за то, что тебя не зовут Нэдом.

Он пристально смотрит на нее и спрашивает:

– Почему?

– Потому что сейчас это нехорошее имя.

– Чем нехорошее?

– Опасное имя. Тому, кого так зовут, грозит опасность.

– Говорят, кому грозит опасность, те живут долго, – небрежно роняет он.

– Ну так Нэд, кто бы он ни был, наверно, будет жить вечно, такая страшная ему грозит опасность – вот сейчас, в самую эту минуту, пока я с тобой разговариваю, – отвечает женщина.

А Нэдом Эдвина Друда зовет единственный на свете человек – Джаспер. У читателя трясутся поджилки – приятно трясутся, разумеется.

И еще одна сцена, которая будет, пожалуй, и пострашней. Это ночная прогулка Джаспера с пьянчугой Дёрдлсом, «каменотесом по ремеслу, главным образом по части могильных плит, памятников и надгробий», по монастырским подземельям. Дёрдлс в силу своей интересной профессии может по стуку молотка по стене склепа отличить, находится ли в склепе пустота, один там покойник, превратился ли он уже в прах. И во время этой «очень странной экспедиции», как говорит Диккенс, Дёрдлс рассказывает Джасперу о том, как однажды проснулся от страшного вопля и собачьего воя:

– …я всех расспрашивал, и ни одна живая душа во всем околотке не слышала ни этого вопля, ни этого воя. Ну, я и считаю, что это были призраки. Только почему они мне явились, не понимаю.

Джаспер его подпаивает чем-то из своей фляжки, Дёрдлс ненадолго то ли забывается, то ли отключается, и снится ему, что у него падают из рук ключи от подземелья и кто-то подбирает их. Но когда он просыпается – Джаспер будит его, – ключи по-прежнему у него.

В этом фрагменте уже чувствуется, что Диккенс был прав, когда говорил о чем-то принципиально новом в этом романе, о принципиально новом уровне мастерства. Действительно, ночь, странные ритмические повторы, предвещающие уже Оскара Уайльда, будущих символистов, жутковатое путешествие по гробницам – все это говорит уже о каком-то другом Диккенсе. Не о Диккенсе – социальном реалисте, а о Диккенсе-мистике.

Ну и наконец, третья замечательная сцена. Через полгода после того, как Эдвин Друд исчез (а исчез он в бурную ночь после прощального обеда с Джаспером и Невилом), Джаспер опять посещает курильню. Старуха уже догадалась: если давать ему чуть более слабую дозу опиума, можно разобрать, что он бормочет. Она прислушивается, и он начинает говорить о некоем «путешествии», которое он много раз совершал в воображении, лежа в этой самой комнате:

– Я сказал тебе, что проделывал это здесь сто тысяч раз. Нет, миллионы и миллиарды раз! Я делал это так часто и так подолгу, что, когда оно совершилось на самом деле, его словно и делать не стоило, все кончилось так быстро!

– Значит, за то время, пока ты здесь не бывал, ты уже совершил это путешествие? – тихонько спрашивает она.

Сквозь дымок от трубки он устремляет на нее горящий взгляд. Потом глаза его тускнеют.

– Да. Совершил, – говорит он.

<…>

– А что же я тебе говорил? Слишком быстро. Но подожди еще немного. Это было только виденье. Я его просплю. Слишком скоро все это сделалось и слишком легко. Я вызову еще виденья, получше. Это было самое неудачное. Ни борьбы, ни сознанья опасности, ни мольбы о пощаде. И все-таки… Все-таки – вот этого я раньше никогда не видел!..

Он отшатывается, дрожа всем телом.

– Чего не видел, милый?

– Посмотри! Посмотри, какое оно жалкое, гадкое, незначительное!.. А-а! Вот это реально. Значит, это на самом деле. Все кончено.

После этого Джаспер забывается окончательно.

В романе есть ряд деталей, которые наводят нас на мысль, каким же образом было совершено убийство Эдвина Друда. Незадолго до убийства на шее Джаспера появился «длинный черный шарф из крепкого крученого шелка». Или еще одна деталь, которая заставляет нас раздумывать о ложных ходах и волчьих ямах в тексте. В начале своей прогулки с Дёрдлсом Джаспер видит у ворот большую кучу негашеной извести. Наступить на нее нельзя – подметки разъедает, ожоги страшные оставляет. «А ежели поворошить ее малость, так и все ваши косточки съест без остатка», – говорит Дёрдлс.

Одного только она не сжигает – металла. Мы узнаём, что у Эдвина Друда есть две драгоценности – булавка от галстука и отцовские часы с цепочкой. И всё это он носит с собой. Эти драгоценности после исчезновения Эдвина Друда и находит в реке каноник Криспаркл, замечательный спортсмен и пловец. Но у Эдвина есть и третья драгоценность, о которой Джаспер не знает, – это кольцо умершей матери Розы, которое Грюджиус вручает Эдвину по поручению отца Розы. Если свадьба Розы и Эдвина состоится, он должен надеть ей кольцо на палец, если нет – вернуть его Грюджиусу. Но молодые люди решают, что свадьбы не будет, и Эдвин Друд оставляет кольцо в кармане. «“Пусть лежит”. И в ту минуту, когда он принял это, казалось бы, не столь важное решение, – говорит Диккенс, – среди великого множества волшебных цепей, что день и ночь куются в огромных кузницах времени и случайности, выковалась еще одна цепь, впаянная в самое основание земли и неба и обладавшая роковой силой держать и влечь».

Во второй половине романа происходят два принципиально важных и совершенно необъяснимых события.

Событие первое – любовное признание Джаспера. Джаспера прорвало, как бывает с наркоманами, и он произносит монолог, замечательное стихотворение в прозе с рефреном «я любил тебя до безумия» (думаю, не без влияния этого монолога впоследствии писал Куприн любовное письмо своего героя в «Гранатовом браслете»):

– Роза, даже когда мой дорогой мальчик был твоим женихом, я любил тебя до безумия; даже когда я верил, что он вскоре станет твоим счастливым супругом, я любил тебя до безумия; даже когда я сам старался внушить ему более горячее чувство к тебе, я любил тебя до безумия; даже когда он подарил мне этот портрет, набросанный столь небрежно, и я повесил его так, чтобы он всегда был у меня перед глазами, будто бы на память о том, кто его писал, а на самом деле ради горького счастья ежечасно видеть твое лицо и ежечасно терзаться, – даже тогда я любил тебя до безумия; днем, в часы моих скучных занятий, ночью, во время бессонницы, запертый как в тюрьме в постылой действительности, или блуждая среди райских и адских видений, в стране грез, куда я убегал, унося в объятиях твой образ, – всегда, всегда, всегда я любил тебя до безумия!

Дальше начинается шантаж. Джаспер говорит о том, что все считают виновным Невила Ландлеса. Против него нет достаточных улик, его арестовали и освободили, но, если Джаспер захочет, достаточные улики будут. А ведь Невил – друг Розы, его сестра – ее подруга. Если Роза хочет отвести от них тень виселицы, она будет принадлежать Джасперу.

Второе таинственное событие многим кажется главной тайной романа. В Клойстергэме появляется «седовласый мужчина с черными бровями». «Голова у незнакомца была на редкость большая, а белоснежная шевелюра на редкость густая и пышная», он не носит шляпы или, во всяком случае, почти не носит, а когда здоровается со встречными, «машинально поднимал руку к голове, словно думал найти там другую шляпу». «Парик! Парик!» – радостно кричит читатель.

Этот человек, который называет себя Диком Дэчери, собирает сведения о Джаспере. Он тщательно за ним наблюдает, пристально все фиксирует. Все маленькие свои встречи и диалоги он записывает в чрезвычайно оригинальной форме, видимо, не желая, чтобы видели его почерк, – он ставит меловые черточки на дверце буфета – способ, которым ведут счета в старинных трактирах. «Пока еще очень маленький счет. Совсем маленький!» – говорит он. А после разговора в клойстергэмском соборе со старухой-опиумщицей проводит толстую длинную черту через всю дверцу, после чего «с аппетитом принимается за еду». Это последняя фраза романа, вот на этой фразе роман Диккенса обрывается.

Последнюю главу он написал в день смерти и действительно с аппетитом принялся за еду. Вышел пообедать с семьей, во время обеда внезапно произнес несколько бессвязных фраз, что-то о том, что должен немедленно ехать в Лондон, встал, идти не смог, его положили, он сказал: «Наземь, наземь», – и с этим словом умер.

Известно, что Люк Филдс, художник-прерафаэлит (Диккенс прерафаэлитов терпеть не мог, но с этим подружился; подружил их общий приятель, замечательный тоже художник Джон Милле), рисовал иллюстрации к роману под личным руководством Диккенса, и Диккенс Филдсу многое рассказывал. Он потребовал, чтобы художник изобразил три важные сцены, которых в романе нет, но которые должны были быть в другой части.

Центральное место в нижней части обложки занимает сцена, в которой смуглый человек с горящими глазами, явно Джаспер, крадучись входит в темное и тесное помещение, где его ждет человек с белой шевелюрой. Выше – этот же человек с белой шевелюрой преследует кого-то, указывая на него пальцем и поднимаясь по узкой лестнице. И дальше, даже не сцена, а два портрета: китаец, который курит опиум и который так и не успел толком в тексте появиться, и старуха с дымящейся трубкой. Какова была бы дальнейшая роль этого китайца – неизвестно.

Но известны три важные обмолвки Диккенса во время работы над романом. С королевой Викторией главный писатель викторианской эпохи увиделся единственный раз в жизни и во время аудиенции произвел на нее самое лестное впечатление. К письму, которое Диккенс отправил королеве после этой встречи, он приложил первый выпуск «Тайны Эдвина Друда», сообщив, что, если ее величество захочет раньше своих подданных узнать, чем все кончилось, он готов ей рассказать. То ли ее величество была тогда занята более важными делами, то ли ей просто было некогда читать первый выпуск – как бы то ни было, Диккенса она не расспросила, и мы не узнали самого главного. Хотя унести эту тайну с собой в могилу было вполне в характере вредной старухи. С нее бы сталось, безусловно.

Вторая обмолвка Диккенса в одном из писем (письмо не сохранилось, о нем говорит Форстер) заключалась в том, что золотое кольцо изобличит преступника, а значит, Эдвин Друд, по всей вероятности, мертв. И наконец, третья обмолвка – когда старший сын Диккенса, сгорая от любопытства, спросил отца, неужели Эдвин Друд мертв, Диккенс ответил: «What did you suppose?!» («А что ж ты думал?!») После чего кивнул и сказал: «Definitely, definitely» («Да, конечно»).

И есть одна косвенная улика, которая проливает свет на всю историю. «Тайна Эдвина Друда» – это роман-наваждение, в котором много собственных диккенсовских страхов, но самый страшный его страх, считает американский писатель Дэн Симмонс[27]27
  См. его роман 2009 года «Друд, или Человек в черном».


[Закрыть], – видения, которые 9 июня 1865 года Диккенс увидел во время той самой железнодорожной катастрофы. Ехал он со своей любовницей Эллен Лоулесс Тернан, с которой, кстати, списана Елена Ландлес, потому что Лоулесс в переводе «беззаконная», а Ландлес – «безземельная»; Эллен тоже была такая же волевая, решительная, смуглая, с низким голосом, прелестная актриса, которая на сорок четыре года Диккенса пережила.

Поезд с размаху наскакивает (там не было предупреждения) на ремонтируемый участок пути. Восемь вагонов падают в реку, вагон самого Диккенса повисает над бездной. Эллен Тернан вспоминала, что он схватил ее в охапку и держал с криком: «Сделать уже ничего нельзя, сиди тихо». Это тоже очень по-диккенсовски: когда сделать ничего нельзя, не надо дергаться лишний раз. Правда, когда проводники, сновавшие вдоль путей, помогли им выйти, Диккенс вдруг закричал: «Нет, я должен вернуться!» – и с безумным риском для жизни полез обратно в купе. Как выяснилось, он забыл там свеженаписанные куски «Нашего общего друга». Этот роман, в отличие от «Эдвина Друда», шел довольно тяжело, и восстановлению рукопись не поддавалась. Диккенс схватил рукопись, Эллен снизу закричала ему с совершенным хладнокровием: «Ну, возьми уж и шляпную картонку», – что он немедленно и исполнил.

Он вернулся с рукописью и тут же побежал оказывать первую помощь пострадавшим. Изувеченных оказалось больше, чем он мог предполагать. Пять-шесть часов шла из Лондона помощь. Диккенс кого-то перевязывал, оттаскивал трупы, приносил в цилиндре воду из реки, что отметила та же Эллен. И здесь у него наступило кратковременное помрачение сознания, случился эпизод, очень любимый авторами биографических и мистических романов о Диккенсе: ему явился сюжет «Тайны Эдвина Друда». Он увидел черного человека, ходившего среди мертвецов и назвавшегося Друдом.

Впоследствии Диккенс так и не преодолел главной фобии – страха перед железной дорогой. В медленных поездах, которые еле тащились, его начинала одолевать хандра, а в поездах, которые шли экспрессом, побыстрее, его охватывал ужас и бросало в холодный пот. Было несколько случаев, когда он возвращался из поездки и добирался старым добрым конным способом. Но при этом Эдвин Друд как наваждение преследовал его в кошмарах. Вот так появился роман «Тайна Эдвина Друда», герой которого то ли жив, то ли мертв, как кот Шрёдингера. А может, жив и мертв одновременно.

Художественный вымысел Симмонса впечатляет, но есть абсолютно достоверные свидетельства, что сюжет «Тайны Эдвина Друда» рождается у Диккенса в конце лета 1869 года, когда он правит повесть Роберта Литтона «Исчезновение Джона Акланда». Однако сразу после окончания публикации диккенсовской «Тайны…», которая прервалась на шестом выпуске, начались самые разные домыслы и версии продолжения романа, пока не появились две основные версии, которые и остались основными до сегодняшнего дня.

Канонической считается версия Дж. Каминга Уолтерса, президента диккенсовского общества в 1910–1911 годах, «Ключи к роману Диккенса “Тайна Эдвина Друда”». Гениальная догадка в его работе, по сути, одна: если Дик Дэчери хорошо знает Клойстергэм, хотя это скрывает, скорее всего, это один из персонажей, которого мы уже видели. Он не может быть Грюджиусом по ряду причин, хотя бы потому, что Грюджиуса уж как-нибудь бы узнали.

Он был до того сух и тощ, что казалось, если его смолоть на мельнице, от него останется только горсточка сухого нюхательного табаку. <…> Нескладный и долговязый, с длинной жилистой шеей на верхнем конце его сухопарой фигуры и длинными ступнями и пятками на нижнем ее конце, неловкий и угловатый, с медлительной речью и неуклюжей поступью, очень близорукий, – отчего, вероятно, и не замечал, что белые носки на добрую четверть выглядывают у него из-под брюк, составляя разительный контраст со строгим черным костюмом, – мистер Грюджиус тем не менее производил в целом приятное впечатление.

Именно Грюджиус сообщает Джасперу, что, оказывается, помолвка Эдвина Друда с Розой расторгнута. Узнав об этом, Джаспер падает в обморок – падает, пожалуй, слишком наглядно для такого мастера, как Диккенс. Но Грюджиус не кидается ему помочь, он смотрит на него с абсолютным спокойствием, даже с ненавистью. Вот эта сцена вроде бы дает основание предполагать, что Грюджиус – это будущий Дэчери. Но нет. Не похож.

Есть другой вариант, что это сам Эдвин Друд. Очень красиво – «Мертвец выслеживает» – называется книга Ричарда Проктора. Эта фабула у Диккенса уже встречалась в «Нашем общем друге». Не похоже, возражает Уолтерс, кто бы не узнал Эдвина Друда?

Ну и наконец, Уолтерс обращает внимание на две важные детали: черные брови при седом парике (как сказал бы Лермонтов, признак породы в человеке) и довольно странная манера делать записи – такая, чтобы не было видно почерка. Почему же Дэчери скрывает свой почерк? А потому, что мужской и женский почерки различаются довольно радикально. Дэчери – женщина. Вот таков странный вывод Уолтерса. А в романе есть только одна женщина, которая хочет отомстить Джасперу. «Имя этой мстительницы – Елена Ландлес», – восклицает Уолтерс, и мы в первый момент, конечно, обалдеваем. А потом вспоминаем: нет, черт побери, ведь, кажется, Диккенс нас к этому исподволь готовил. Вспомним: слушая исповедь Розы о том, что она боится своего учителя музыки, Елена Ландлес с состраданием смотрит на нее черными огненными глазами. «Пусть побережется тот, кого это ближе всех касается!» Кроме того, она переодевалась мальчиком. Кроме того, ей есть за что отомстить Джасперу. Более того, сюжет построен так, что в присутствии Джаспера Елена Ландлес произносит всего несколько коротких фраз, по которым даже человек с музыкальным слухом, как Джаспер, ничего бы не запомнил. Например, когда Эдвин объясняет обморок Розы тем, что она не привыкла петь перед чужими, и чрезмерной строгостью Джаспера как учителя, он спрашивает: «Пожалуй, при таких же обстоятельствах и вы бы его испугались, мисс Елена?» – «Нет. Ни при каких обстоятельствах», – холодно отвечает Елена и больше не произносит ни слова.

Тем не менее, когда мы смотрим на схему, начерченную Уолтерсом, – Эдвин Друд мертв, Джаспера разоблачает Елена – мы замечаем одно страшное, роковое несоответствие. Слабое место Диккенса (и мы об этом говорили) – сюжет, за что его всегда критиковали. И Диккенс, приступая к роману, говорил, что нашел «совершенно новую и очень любопытную идею, которую нелегко будет разгадать… богатую, но трудную для воплощения». И вот на великую идею все изложенное никак не тянет.

Правда, есть одна интересная штука (и это вторая распространенная версия), которая наводит на мысль о том, что Эдвин Друд живёхонек. Во время одного из бесконечно скучных разговоров с Эдвином о Египте, к которому Роза не испытывает никакого интереса, Роза говорит: «А то еще был там Бельцони, или как его звали, – его за ноги вытащили из пирамиды, где он чуть не задохся от пыли и летучих мышей. У нас все девицы говорят, так ему и надо, и пусть бы ему было еще хуже, и жаль, что он совсем там не удушился!» Да, догадываемся мы, авантюрист Бельцони со своей историей не просто так.

Довольно ценный, на мой взгляд, вклад в разгадку этого дела внесла российский самодеятельный филолог Марина Чегодаева, которая в своей статье «Тайна “Тайны Эдвина Друда”» признает один вывод Уолтерса: Елена Ландлес, скорее всего, и есть Дик Дэчери, потому что кого бы мы еще ни перебрали, ни пересмотрели, не получается. А Елена ложится идеально. Это как раз то, в чем мы почерк Диккенса узнаем.

Но Чегодаева идет по гораздо более плодотворному пути, нежели просто изучение текста романа. Она изучает, как сделаны другие тексты Диккенса. Потому что как не можем мы избавиться от рисунка отпечатка пальца, нарастающего изнутри, так ни один писатель не может избавиться от своей генетической, кодовой манеры строить сюжет. Это закодировано в крови.

И вот диккенсовская манера как раз в том, что финальное торжество добра, как правило, осуществляет доживший, несчастный, поверженный персонаж. Очень редко главный герой Диккенса в конечном итоге оказывается трупом. Или убили другого, а выдали за него, как в «Нашем общем друге», или, как в «Приключениях Оливера Твиста», уж какие опасности грозили герою, а он живёхонек и совершенно неуязвим. Любимого героя Диккенс не гробит.

Кроме того, я не стал бы так уж осуждать Эдвина Друда, как делает это Уолтерс. Персонаж бледный, говорит Уолтерс, кому он нужен, вряд ли стал бы Диккенс его воскрешать. Да как раз его-то и стал бы. Потому что Диккенсу дороже всего идея преображения: идея полного морального падения личности Джаспера и параллельно подспудно идущая идея совершенствования личности Эдвина Друда.

В чем же мне, например, рисуется ослепительная новизна идеи? И почему, на мой взгляд, эта новая идея могла осуществиться только при условии, что Эдвин Друд жив? Я солидарен и с Чегодаевой, и с рядом других исследований, с Ричардом Проктором в частности, в том, что главная часть замысла, то есть удушение и перемещение Эдвина Друда в склеп, – это все осуществлено. В склепе, по всей видимости, негашеная известь заставляет его очнуться. И там, оставив одежду и, возможно, кольцо, он сумел каким-то образом выбраться.

А вот дальше происходит гениальное: Эдвин Друд ходит среди героев романа, и никто его не узнает. Общеизвестно, что Диккенс очень часто прибегает к евангельским параллелям. И вот это очень важно. Я думаю, лучший эпизод в Евангелии (да позволено мне будет судить этот текст с литературной точки зрения, оценивать его как художественный), самый мощный эпизод, во всяком случае, мой самый любимый, – это дорога в Эммаус, когда два апостола встречают Христа и не узнают его. С ними рядом идет какой-то путник, и что-то не так с этим спутником. Они чувствуют, что есть между ними какая-то связь, но не могут ее объяснить. И только когда он привычным жестом раздает им хлеб и рыбу, они узнают Христа и не понимают, как могло случиться, что они его сразу не признали. А он после воскресения так чудесно преобразился во плоти. Он остался прежним и стал другим.