Текст книги "Икс"

17 ноября 1928, Ленинград

Опоязовца Стрельникова тревожила история про «Пороги». Давно уже он не интересовался ни одной из предложенных задач – ни соотношением глаголов и существительных в речах Ленина, ни ритмами в детской поэзии, а тут было над чем посидеть ночь, как в блаженном двадцать первом, когда, только что вернувшись с фронта, он вдруг ррраз – и открыл с голоду семантическое поле четырехстопного хорея на материале песни «Как родная меня мать».

Прелесть задачи состояла в том, что роман, да, явно писали две руки, но как бы левая и правая, принадлежащие одному человеку, владевшему ими с равной свободой. Вспоминался Стрельникову так называемый манускрипт Мерлина. Им был одержим Калиновский, читавший Стрельникову лингвистику в шестнадцатом году: манускрипт нашелся на распродаже курьезов монастырской библиотеки, хранитель считал его подделкой, с которой странствовал безвестный лекарь, чтобы заморочить головы богатым горожанам. Текст был писан неизвестной азбукой, сопровождался загадочными картинками (девы в садах) и расшифровке не поддавался, но Калиновский его купил и подверг анализу по собственной методе. Оказался язык, и не один, а два, с полным соответствием открытому лично Калиновским закону распределения: явно осмысленный текст непонятно о чем, в первой части на одном наречии, во второй – явно на другом, тоже непонятном, но еще более иностранном.

Мазуров тогда сказал: другая планета? Клингенмайер предположил, что текст вообще не о понятиях и написан не словами, а шифрует именно соотношения, т. е. при подстановке любых слов получается осмысленно. Это уж так было мудрено, что никто не понимал, но Клингенмайер успешно подставлял, и всегда у него получалось осмысленно – якобы Мерлин открыл алхимические соотношения между всеми вещами, и если ими пользоваться, то можно вести себя правильно. Манускрипт оставался не прочитан, – по крайней мере, ни одна версия не была полностью обнародована, – но Клингенмайер, судя по его удивительной биографии, вел себя правильно. Зато был открыт и обнародован закон Калиновского – о статистическом распределении сходных оборотов в тексте, – а вслед за ним и десяток правил, которые Стрельников запомнил с тех самых пор, да не к чему было приложить. Теперь лежало перед ним нечто полюбопытней, чем манускрипт Мерлина, – с той разницей, что текст был понятен, даже слишком; непонятно было, откуда он взялся и как действовал. Потому что ведь забирало, он с радостью это почувствовал (во всяком филологе первичен вкус, не верьте тому, кто скажет, будто вкус антинаучен): действовало с такой силой именно потому, что написано было с двух точек, как с двух точек снят штурм в «Гражданине победителе», – но у камеры нет своих пристрастий, как же Шелестов в себе так соединил? Ответ о двойном авторе разрешал все противоречия, но вот же штука…

Любимый час, любимый вид: ночь, половина первого, высшая точка его интеллектуальных возможностей – Садовников рассчитал им всем биоритмы. Лампа, яблоко, слои сизого дыма, сырые крыши в окне. Он применил третье правило Калиновского – статистика конструкций «существительное плюс глагол в функции грамматической основы»: во фрагменте А насчитал 283, во фрагменте Б – 295, в пределах погрешности, а в «Мареве» – 300 на 60 страниц, то есть процент сошелся до десятых. Пересчитал. Для таких вещей хорошо держать лаборанта, но какой ему лаборант? – вся молодежь обслуживала патриарха Долбенина с его фольклором; кому нужен фольклор, что в нем? Ладно же, что нам скажет пятое правило – существительное с прилагательным в препозитивной позиции (на всякий случай он посчитал потом постпозитив – Шелестов, будь он А или Б, этим наследием символистов почти не пользовался. Луг зеленый, сердце горящее… мои одиннадцать лет, мой Псков, «Весы» в отцовской приемной). Сходилось. Он замерил и среднюю длину слов в предложении – положим, фрагмент Б, как положено сводке боевых действий, был и впрямь динамичней, 8 против 12 в любовной главе, – но те же цепочки однородных глаголов, независимо от того, Панкрат ли уестествлял свою Анфису, семьдесят вторая кавдивизия – восставших вешенцев… Было около пяти и сна ни в одном глазу, когда он взялся за Гулина.

Гулин разочаровал его еще в первом чтении – типичный народолюбец, писал, как человек с бесконечным запасом времени – вяло, многоречиво, мутно. Разумеется, ничего общего с бешеным водоворотом первых двух частей у Шелестова, с двумя стремительными воронками – любовной и революционной; войну Гулин писать вообще не умел – видно было, что ни дня не пробыл в строю, в казачестве любил только патриархальность и зверство, особенно подробно описывал еду, дела половые у него выходили так сахарно и скучно, что чувствовалось желание скорей вернуться к еде; вообще проза была сырая, никакого сходства с глаголистой, поджарой, жарко дышащей скороговоркой Шелестова, всегда словно шепчущего бабе в ухо, соглашайся, мол.

Для очистки совести прогнал его через третий и пятый подсчеты – ничего, конечно, общего, сам ритм фразы другой. Если «Пороги» и писала чья-то вторая рука, принадлежала она молодому, горячему и не испорченному опытом – тому, кто должен бы полностью дублировать Шелестова, с той поправкой, что противоположных взглядов. Что могло все это значить? Где, в какой миг происходил в голове у автора этот полный разворот – никак не сказывавшийся на силе и плотности слога? Сон начинал уже обарывать Стрельникова, он всегда в седьмом часу дремотно смаривался (привычка думать в темпе и манере разбираемого текста осталась у него с детства, он и теперь разговаривал с собой на языке «Порогов») – но прежде чем закемарить, исключительно лишь для очистки совести, решился на последнюю пробу. Правду сказать, десятый закон учитывал закономерность третьестепенную и не нашедшую покамест применения: ясно было, что и длина фразы, и количество глаголов на абзац – писательские константы, обозначающие скорость мышления, энергию, а число инверсий говорило о склонности к перверсии, но к чему нужен десятый закон – сам Калиновский знал приблизительно, а теперь уж не спросишь. Но Стрельников, при всем быстроумии, был лингвист добросовестный, тем и славился, – и еще час убил на то, чтобы прогнать оба фрагмента по десятому параметру.

Когда досчитал, сон отлетел от него мгновенно: так шпион машинально раскрывает шифровку, выписывает слова, пользуясь железнодорожным справочником или мало ли, – а потом читает получившееся, и волосы встают дыбом. Десятый критерий Калиновского давал разброс полный, полярный, – не простое несовпадение, а законченную противоположность, найти которую так же трудно, как идеальную возлюбленную. Вопреки всем прежним пунктам, результат десятой проверки вопил: не он, не он! Фрагменты А и Б писали не разные, но взаимоисключающие люди, стивенсоновские Джекил и Хайд. Стрельников и пересчитывать не стал, ибо о чем-то таком догадывался с самого начала.

Просчитал Гулина – Гулин и тот оказался больше похож на автора А, чем автор Б. Но Гулин – это уж было так, для последней честности. Склизкое питерское утро застало Стрельникова над листком отчета: он не знал, как об этом написать. Сидел серый, с отросшей за ночь колкой щетиной, тер лоб и щеки и вертел в голове одну фамилию: Дехтерев, с этим надо идти к Дехтереву, но что ж я ему скажу?

30 ноября 1928, Ленинград

– Ну-с, господин Логинов, – сказал седой, краснолицый, бодрый Дехтерев, усаживаясь напротив субтильного субъекта и прихлопывая себя по коленкам. Дехтереву принадлежала крылатая в медицинской среде фраза – если больному при виде врача не делается легче, к чертям свинячьим такого врача! – и при виде его приободрялись даже здоровые. Казалось бы, Логинов – страдалец, особенно безумный, озлобленный, – должен был с первого взгляда возненавидеть этот сгусток душевного и физического здоровья; однако Дехтерев излучал такую надежность, что его посещения ждали, как манны. Субтильный не выглядел больным – ни затравленного взгляда, ни навязчивых движений, настораживала, пожалуй, лишь рассеянная мечтательность, но кто же сейчас не мечтателен? Если смотреть по сторонам и все понимать, с ума сойдешь.

– Здравствуйте, профессор, – ответил Логинов с радостной готовностью, словно давно ждал случая поговорить с умным человеком. Так оно и было: люди, окружавшие его в финотделе, были по большей части глупые, и в Капоэре, как назло, попадались простые души.

– Где же мы сегодня? В Ленинграде или Капоэре? – спросил Дехтерев без тени насмешки.

– В Ленинграде, профессор. Разве вы не видите?

– Да как же я увижу?

– Очень легко, – сказал Логинов с детской улыбкой. – Я был бы тогда не господин Логинов, и господин Логинов не ответил бы вам.

Дехтерев был видный спец, и «господин», равно обращаемый к больным и здоровым, сходил Логинову с рук.

– А вчера?

– Вчера чудом только я спасся, – доверчиво признался Логинов. – Обратите ваше внимание, что переход далеко не всегда совершается в минуту критическую. Напротив, иногда в самый приятный момент. Но вчера была действительно погоня, я завернул за угол и ощутил себя в больнице. Что происходит там теперь, я не знаю и возвращаться боюсь, но дело начато, и нужно его окончить.

То есть он понимает, что сидит в больнице; очень интересно.

– Дело какого рода?

– Я переправляю через границу крупного человека, значительного.

– Чем же именно значительного? Или вам нельзя здесь говорить об этом?

– Почему, я могу здесь говорить что угодно. Там это никак не влияет. Это революционер, ну, не в нашем смысле, но в переводе на местный язык это и будет именно революционер. Его преследуют в соседней области, я переводил его через горы.

– Перевели успешно?

– Успешно, но они взяли мой след. Он успел скрыться, он в надежном теперь месте, не беспокойтесь.

– Что мне за него беспокоиться, – нахмурился Дехтерев, – я за вас беспокоюсь. Ведь вам теперь там, должно быть, несладко.

– Это так, – с достоинством кивнул Логинов, – но там я обладаю довольно удивительными навыками. Я там такое могу, – добавил он с тихим восторгом, – что здесь удивляюсь, да и только.

– Что же, например?

– Не спрашивайте меня, – сказал Логинов и вдруг потупился. В этой книжной, с долгими периодами речи, юношеской застенчивости и внезапной смене настроений, пожалуй, только и видна была болезнь. – Не спрашивайте. Только если вам надо знать для вашей науки.

– Ну разумеется, голубчик, для науки. Для праздного любопытства у меня насекомые есть. – Энтомологические заслуги Дехтерева были хорошо известны.

– Здесь… здесь я не мог бы… убить, – сказал Логинов и поднял на профессора ясные глаза.

– А там приходилось?

– В исключительных обстоятельствах – приходилось, – ответил он твердо, с той смесью стыда и гордости, с какой, должно быть, православный воин отчитывался перед Сергием об убийстве врага, а тот кивал бы всепонимающе: так, чадо… так, чадо…

– А здесь это никак не сказывалось?

– Никогда, – уверенно ответил Логинов. – Я же говорил, связи если и есть, то они трудно установимы.

– Но вы сейчас хорошо себя чувствуете? Нет тревоги, тошноты?

– А, вы про это, – улыбнулся Логинов. – Хи-итрый! Я тоже думаю, что там все хорошо. Я убежал, видимо.

– Иначе бы чувствовали?

– Чувствовал бы, конечно. Когда меня там однажды избили, вы не представляете, как меня здесь три дня ломало. Вы не представляете просто. Это счастье, что я тогда был не там. Зато я здесь все-таки попал, думал – убегу, но как назло. Все перенес полностью. В подворотне трое подошли, не грабили, ничего. Просто, знаете, от злости. На Васильевском часто бывает.

– А скажите, – спросил Дехтерев, поскребывая подбородок. – Вы и здесь, и там одинаково не можете восстановить, что было, пока вас не было?

– Нет, пожалуй, не могу. Разве что гадательно или если рассказывают. Вообще, – Логинов оживился, – вообще есть одна закономерность. Но поскольку я давно уже тут, у меня мало было возможностей проверить. Это меня тревожит сильно, чрезвычайно сильно. Я вам скажу, но это еще проверять. В общем, всякий раз, как я нахожусь там, то есть душа, или вот это, что вы называете «эго», – когда, словом, оно там, я здесь более склонен к поступкам безнравственным. – Он опять потупился. – Я не говорю, конечно, про всякую грязь, это может быть, но я ведь почти не пью, вы знаете.

– Знаю.

– И по женской части у меня нет излишеств. Нормально, но без излишеств. – Вероятно, Логинов боялся, что его заподозрят в недостаточной активности по женской части, и подчеркнул: нормально. Я про другое. Когда я однажды… отсутствовал, я здесь… я, в общем, не могу вам сказать в подробностях. Но я… фактически был мною предан товарищ.

Произнести страшные слова «я предал» Логинов не решался.

– А там?

– Там… что вы хотите сказать? – Он побледнел. – Вы хотите сказать, что я, может быть, сейчас там… предал?

– Что вы. Вы сейчас бы чувствовали, – успокоил его Дехтерев. – Но, может быть, есть и там зависимость?

– Там… я прослежу, конечно… там я не чувствовал. Видите, там мне не приходилось еще… бывать в таких ситуациях. Или реже, гораздо реже. Там нет многого, что есть тут.

– Там – лучше? – прямо спросил Дехтерев.

– О, гораздо, гораздо! Это у них, за горами, случаются преследования. И подчас их агенты попадают к нам. Вот когда я переводил Криста – Крист, ну этот…

– Да-да, вчерашний, я помню, – подтвердил Логинов.

– Да. Несколько из них прорвались к нам. Но обычно – нет, что вы. Капоэр – не то место, где каждый день вот так перемалывают. Они и уходят к нам поэтому, а от нас – реже.

– Ну, от нас тоже редко уходят, – сказал Дехтерев и заговорщически подмигнул. – Много вы знаете случаев, чтобы от нас ушли?

– Из больницы? – понимающе кивнул Логинов.

– Да нет, из больницы уходят часто, иначе грош нам была бы цена. Я шире забираю. А впрочем, не станем пока… Вы записываете про Капоэр?

– Пишу, – виновато сказал Логинов, – но очень, знаете, плоско. Там совсем не так…

– Может, зарисовать? Вам передать принадлежности?

– Я попробую, – радостно сказал Логинов, – надо хоть попытаться… Я не ручаюсь за контуры, но цвета – да, я могу передать цвета.

– Хорошо, я распоряжусь. Идемте, – Дехтерев кивнул Стрельникову, и они вышли.

– Что, интересный? – гордо спросил профессор в коридоре, словно логиновская мания была его личной заслугой.

– Чрезвычайно. Скажите, а язык этого Капоэра…

– Вот! – Дехтерев торжествующе поднял палец. – Лингвисту все язык подавай. Нет-с, он обычный. Русский как есть, хотя слова употребляются в неожиданных значениях – рукой, например, называется всякий вытянутый мыс. Там мысов много, места морские.

– Проще всего, – сказал Стрельников, который из формальной школы вынес привычку «тривиализировать», – допустить, что он бессознательно сбегает…

– Э! – махнул рукой Дехтерев, не любивший, чтобы в его сложную науку лезли по-дилетантски. – Он ведь сбегает не только от плохого. У него иногда перещелкивает – и он от бабы уходит. Что-то с бабой делает, а ум не там.

– Но это как раз очень легко. Он боится бабу…

– В подворотне он тоже боится, однако не сбегает. И его бьют как милого. Нет, вы простые ваши разделения оставьте. Тут серьезно все. Он бежит не от чего-то и не к чему-то, а он в некотором роде как Россия. Сколько думали, пытались – вот мы выведем формулу, когда происходит возмущение. А возмущение происходит на ровном месте. Человека не тогда тошнит, когда он подумал не то, а когда он не то съел. Ну и здесь – его утомляет пребывание, он перебегает. Может утомить с бабой, а может на службе. А в подворотне ему, может, интересно стало.

– Но как началось? – спросил Стрельников, когда они уже пили чай в кабинете Дехтерева на втором этаже, с заснеженными деревьями за окном. Зима предстояла теплая, мокрый снег тяжело лежал на ветках, таял, сползал и шлепался.

– Они в таких случаях всегда придумывают толчок задним числом. Он якобы зашел к другу, самоучке. Этот самоучка, некто Фрязин, будто бы занимается устройством психики, но специалистам не верит – знаете, как все безумцы. Друга дома не было, была дочка. И дочка эта, угощая его чаем, все как-то странно хихикала. Может, кокетничала, может, что. И потом только он сообразил, что она, возможно, в чай ему подлила эликсир. Отец не рисковал использовать, а на нем они решили попробовать. И через день в трамвае случилось это первое выпадение. Он на десять минут выпал, проехал свою станцию, и виделись ему там какие-то горы, через которые он бежит, а его преследуют.

– Его всегда там преследуют?

– Не всегда. Но вообще в точку – он всегда там в движении.

– Здесь, видимо, не хватает.

– Здесь у него скучная жизнь, да. Но самое тонкое, что он здесь, в больнице, все это обосновал. Он же финансист, учил математику. И вот ему представилось, что человек есть биквадратное уравнение, в котором всегда два корня. Не может так быть, чтобы переменная в квадрате, а корень один. Он вывел, что полушария два, и значит, в одном идет одна жизнь, в другом – другая. Очень все последовательно.

– А вы хоть раз заставали его в состоянии, условно говоря, Капоэра?

– Нет, конечно. – Дехтерев был очень доволен. – И нельзя.

– Почему?

– А он всякий раз говорит: профессор, вот ночью было выпадение. Вот вчера, вас не было, сразу выпадение. И никогда его в этом состоянии нельзя застать. Я уж ему говорю: звоните! Электрический звонок есть в палате. А он: как же я из Капоэра вам позвоню? То есть он в состоянии, условно говоря, Капоэра не видит палату. Я понял бы, если бы тут это звонок, а там, скажем, бутылка: вот ударьте бутылкой, придет сестра. Но он действительно там не видит ничего.

– Действительно интересный, – сказал Стрельников.

– А! То-то. Дехтерев вам плохого не покажет. Ну, давайте, выкладывайте ваши графики. Надо будет за вашим Шелестовым поглядеть.

7 декабря 1928, Москва

– И чего им надо всем, я не понимаю, – говорил Шелестов в досаде, разламывая каменно-твердую сушку в бухгалтерском кабинете Маслова на третьем этаже. Поспел и чаек, отменно крепкий, заваренный по-масловски, с мелиссой. За окном давно стемнело, по стеклу бежали струйки – Маслову полагался примус, и в крошечной бухгалтерии сделалось жарко от пара. Вот другому кому не дали бы примуса – сказали бы, пожарная безопасность. А Маслов, который мухи бы не обидел, умел договориться, все ему позволялось, потому, наверное, что хороший бухгалтер был на вес золота.

– Да нормально, Кирилл Саныч, – говорил Маслов, крупный, уютный, идеальный счетовод, и непонятно было, как он в огневую нашу эпоху умудрился сохранить такую уютность. Верно, и всю гражданскую где-нибудь так просидел, и не чувствовал к нему Шелестов никакого зла – хорошо, хоть кого-то не коснулся ураган. – Ты человек молодой. У тебя книга такая, ее вон вся Европа читать будет. Они хотят тебя нагнуть, а ты не давайся. Умел писать – умей не даваться.

– Но так што же мне делать! – воскликнул Шелестов в досаде, чуть не в ярости. – Я написал том. Написал другой. И тут они мне комиссию. Какая-то мразь, шваль белогвардейская написала, что это будто бы чужое. Но какое же чужое, когда я все судьбы… все, можно сказать, истории… ведь это родня моя! Вон Дарья, которая утопла. Это селькорша Тихонова так утопла. Вон Барсуков, начштаба. Так это я ездил к Игнатьеву разговаривать, пять дней с ним пил, уже пить не мог, а он все рассказывал. Героический человек.

– Игнатьев? – переспросил Маслов. – Константин?

– Ну он, да. Ты читал, что ли, про него? – Шелестову стало обидно, что тихий бухгалтер знает про героического начдива. Он думал теперь, что Игнатьев – его, Шелестова, собственность.

– Приходилось, – кивнул Маслов.

– Да они брешут все, которые пишут. Я один его про самую подноготную расспросил. Он, думаешь, всякому расскажет? Он такой, что никому не говорит, его три дня поить надо, чтоб на четвертый он про Ракитную рассказал. Ты хоть знаешь, что там было, под Ракитной?

– Слыхал…

– Слыха-ал, – передразнил Шелестов. Он, хоть и был годами младше Маслова, относился к нему несколько свысока: а впрочем, после второго тома почти на всех так смотрел. – Там было, брат, такое, что я не знаю, как в третьем томе про это описать. Ты представь: третью неделю Игнатьев гоняет батьку Швырина. Швырин уходит. Надоело все уже всем до смерти. И они там стали друг друга просто уже месить! Это такое было, что я не знаю, где еще можно подобное… Я ни в какой истории… – Шелестов вспомнил тут, что вообще не очень знал историю, ни чужую, ни русскую, но уже привык, что превзошел всю мудрость жизни. – Мне Семенов говорил, историк, старый человек, что ни в одной истории войн такого не видел на ровном месте месилова! Как это написать – я, конечно, смогу, но ишо не знаю…

– Ты это, – деликатно, но хмуро сказал вдруг Маслов. – Игнатьеву ты не верь очень-то.

– Почему? – изумился Шелестов.

– Да мало веры ему. Рожа такая… гладкая… и вообще.

– Слушай, Георгий Валентиныч! – обиделся Шелестов. – Давай уж я сам буду решать, кому вера, кому нет веры. Ты всю жизнь в своих бумажках, в цифирках своих, а есть люди, которые жизнью играли. Я вот под огнем мало бывал – и то, я доложу тебе, описать невозможно, как человек весь меняется в минуту. А этот под огнем, можно сказать, три года, а до того ишо в империалистическую, и ты теперя гутаришь, что у него рожа гладкая. Да ты бы на месте его…

– Ну, тоже может… всяко может, – бухгалтер в мягкой своей манере ушел от спора. – А только я ведь добра тебе хочу, на твою книгу весь мир смотрит. Ты Игнатьева слушай, а и другого кого тоже, он не один же там был, под Ракитным.

– Не один – точно. Но оттуда мало живых вышло, знаешь? Там и Швырина самого, и весь штаб его… Там, почитай, на Колевом поле – слыхал про такое? – тыщи три полегло только мертвыми, ранеными не меньше. Это я даже не пойму, из-за чего так схлестнулись, и объект вроде не стратегический…

– Ну так он же не всегда стратегический-то, – сказал Маслов, прихлебывая чай. – Иногда, знаешь, вокруг такой ерунды бывает… Вот ты «Войну и мир» небось читал, так скажи: Бородино что – стратегический пункт был? Все равно потом Москву взяли.

– Бородино – ладно, большое село. Оно у их на пути к Москве всяко было. Но почему в Ракитном-то? Это ж просто под руку подкатилось. Три недели гонялись, вот и вырвалась злоба. Это просто так не могло, тут какая-то, мабуть, причина…

– А ты знаешь как напиши? – предложил Маслов, и свиные его глазки загорелись внезапным вдохновением. – Ты напиши, что Игнатьев с этим Швыриным бабу не поделили.

– Э-э, Георгий Валентиныч, куды тебе выдумывать? – раздраженно сказал Шелестов, у которого уже начала выстраиваться красивая концепция с выплеском внезапного безумия с двух сторон, не хуже, чем у Толстого про это самое. – Сиди ты с цифирками своими… Што, ишо три тыщи человек тоже бабу не поделили?

– А очень может быть, – сказал Маслов весело. – Я одну бабу знал, она говорила, что тыщу через себя пропустила за десять лет очень свободно. Ты представь, как они тама все сошлись под Ракитной…

Шелестов не выдержал и усмехнулся. Ясным покоем веяло от Маслова. Не верилось, что за пределами его бухгалтерии, которую, казалось, все бури века обошли стороной, бывают Ракитные, шашки и даже комиссии по авторству.

– Ну и как мне с ними, с гадами? – спросил Шелестов уже почти мирно. – Как я им докажу? Я им рукопись – они скажут, списал. Я им селькора – они скажут, совпадение. Я им возьмусь прямо при них писать – они скажут, дерьмо.

– А ты, Кирилл Саныч, про них не думай, – посоветовал Маслов. – Ты знаешь как думай? Ты писать-то пиши, а этот весь разбор – ты, не ты, – неси его мимо рыла, будто это вообще не с тобой происходит. Можешь такое представить?

– Ну… – Шелестов помедлил. – Вроде могу.

– Так и представь. И тогда ты их – вона как! – и Маслов расколол в кулаке сушку с таким зверским видом, что Шелестов расхохотался, и как-то в самом деле отлегло.