Текст книги "Сигналы"

4

ИРОС, как называла она себя (будто бы по созвучию с древнегреческим «герои»), была партией долгожданных хунвейбинов, на которых не потянули ни «Наши», ни «Молодогвардейцы», ни прочая шушера. Эти собирались не на Селигере, а на Валдае, как одноименный клуб. Попасть на их сборища не могла даже пресса, проваренная в кремлевском пуле до последней степени подлости. Сведения о них не публиковались, а разглашались, не распространялись, а просачивались, не навязывались, а дозировались. Спонсировал их глава крупнейшей монополии, не будем называть имен, седовласый голубоглазый знаток пяти языков, включая два древних, образцовый славянин, заставивший всех женатых сотрудников своей корпорации креститься, венчаться и поститься. После дискуссий об инновациях все предавались боевым искусствам. Ездили туда не прыщавые недоучки, а продвинутая молодежь плакатной внешности; обсуждалась не борьба с врагами, а стратегические планы. Единственный репортаж со съезда ИРОСа – проходил он, в виде исключения, в Москве, – прошел по «Вестям-24» и занял три минуты. Ясно было, что пришли люди, не любящие шутить, молодые технократы умеренно-нацистских взглядов, осуждавшие Сталина разве что за избыток сентиментальности. Все они, в отличие от прежней неокомсомольской мелкоты, считались профессионалами. Их называли то движением, то партией, но в парламент они не торопились. Называли их также иродами – после статьи Крошева «Инновационная Родина», – но Крошева в двух шагах от дома, в центре, на людной улице избили так, что ИРОС перестали трогать. Богатейшие люди страны жаждали вписаться в их ряды, но брали с разбором. Говорили, что Стахов (которого Перельман называл недосягаемой величиной) и Глобушкин (единственная русская Нобелевка по физике за последнее десятилетие) читали лекции иросам на Валдае, а престарелый историк наших космических прорывов Жабин намекал в «Комсомолке», что в ИРОСе собралась чуть не вся элита советского Байконура. Теоретиком ИРОСа считался Гаранин, автор трехтомной «Геополитики», от которой в ужасе стонали все его бывшие коллеги по истфаку; стонать-то стонали, но дружно признавали, что Гаранин – голова, полиглот, переводчик с латыни и урду, а в свободное время – живописец, предпочитавший рисовать древних воинов в подробном вооружении. О его коллекции ножей ходили легенды. Он был высок, аскетичен, безупречен.

Среди всеобщего балагана последнего пятилетия ИРОС была единственной обещанной силой, внятно представлявшей себе будущее. Страна рисовалась ей гигантской шарашкой, где работали прикормленные интеллектуалы, большинство с идеями; секретным подотделом ФИАНа, где изобретают сверхбомбу, попутно укрощая термояд; мировое господство не обсуждалось – оно предполагалось. Подразделения «Инновационной России» плодились по городам-миллионникам, в Новосибирске на нее молились, и если над Сколковом не измывался только ленивый, к ИРОСу всерьез относились даже те, кто при слове «геополитика» крутил пальцем у виска. Там собрались хоть и больные на всю голову, а профессионалы, – и Дыбенко на РСН уже сказал, что если они так хорошо понимают в своих областях, чем черт не шутит, может, и в политике разберутся? Лахнин не подтверждал, но и не отрицал членство там. Медведева, шептали в кулуарах, туда не приняли.

Савельев всего этого не знал, но чувствовал ауру, и аура была нехорошая, примерно как у Анненербе, как если бы там, против обыкновения, признали ядерную физику.

В Перове, когда ближе к выборам здесь все в той же обстановке дозированной секретности создали отделение ИРОС, во главе его оказался Дронов, которого почти никто не видел. Его якобы прислали с самого верху. Говорили о возможной реставрации, расконсервации и полной модернизации Перовского турбинного завода, а самые доверчивые – о Перове-60 с его изделием номер раз, как звали его между собой перовцы; как звали его в Перове-60 – не знал никто, потому что до таинственного города никто из них не доехал. До него, по слухам, надо было сутки добираться пешком либо двое суток в обход, оплыв крюк по реке Бачее на моторной лодке, и то бы внутрь не пустили; вообще он был как Китеж – где-то есть, но никто не видел, впускают только праведников. В Перове-60 был один радиолюбитель, но о секретном Савельев не спрашивал, а мужик не распространялся. Раз только сказал, что скоро все повернется к возрождению, – но в стране, в мире или в масштабах Перова-60, не уточнял. Как бы то ни было, нужда в изделии номер раз настала снова, и это бросало кровавый отсвет технократической зари на все затеи Дронова, включая баньки.

– Я думаю, Игорь, вам не надо про эти сигналы никому говорить, – предложил Тихонов.

– Сговорились вы, что ли? – обозлился Савельев.

– А кто еще? – Тихонов сразу насторожился, потому что от ИРОСа ничего хорошего не ждал.

– Я в МЧС ходил, – неохотно признался Савельев. – Предлагал выехать им.

– А они?

– Изучили, сказали – аберрация. Но я же слышу, какая там аберрация!

– Ну и правильно. Я, знаете, – Тихонов картинно огляделся и понизил голос. – Я думаю, что так им и надо. Очень хорошо, что они пропали. Мысль же материальна, так? Слишком много народу им пожелало «Пропади ты».

– Но там люди! – крикнул Савельев. – Давайте их спасем, а потом будем разбираться…

– Игорь, – внушительно сказал Тихонов. – Там ищут спецы – не чета нам. И если они ничего не могут найти, то ваши сигналы – ошибка приборов, игра воображения, не знаю. Не надо про это писать. Я чувствую.

– Не будете, значит? – спросил Савельев, поднимаясь.

– Да погодите, куда вы сразу. Дайте послушать еще раз.

Тихонов взял флешку и долго, по три раза переслушивал сигналы.

– Давайте знаете как? – предложил он наконец. – Давайте на сайте, а там посмотрим. Ни к чему это не обязывает же. Пускай обсуждают, думают. Вдруг так кричит местная птица или дикий зверь, или все это правда, и тогда надо дать народу шанс, нехай спасает. Я сейчас к себе с флешки перепишу… Кстати, – он заговорил уже серьезнее, – вы мне можете дать слово, что это не ваш розыгрыш? Вы же не меня, а газету подставляете!

– Честное благородное слово, – торжественно сказал Савельев. – Да и смысл? Я же не для себя…

Хотя это, если вдуматься, было верно лишь наполовину.

5

Нет смысла описывать шквал непрошеных советов, язвительных комментариев и личных выпадов, который обрушился на Савельева сразу после публикации тихоновской статьи на сайте «Глобуса» 24 сентября со стандартным редакционным постскриптумом типа «ни за что не отвечаем, но мало ли». Свой брат радиолюбитель на тихом, никому не ведомом форуме в худшем случае высказал бы осторожное сомнение, но тут все были специалисты, в жизни не видавшие рации, и кто такой Савельев – они понятия не имели. В результате он за три часа огреб три сотни обвинений в полной своей несостоятельности, авантюризме и стремлении к дешевой славе. Савельев никогда не питал иллюзий насчет сетевой публики и человеческого рода в целом, но тут он завелся. Ему сообщили, что голоса поддельные, запись монтирована, а рация на самолете неизбежно сломалась бы при падении, потому что как же иначе? Набежали люди из Москвы, достоверно знающие, что медведей вокруг Перова нет. Казачий атаман Сыропяткин, держатель бензоколонки в Новохоперске, сообщил тут же, что никаких атаманов в Перове нет, поскольку они не признаны Большим кругом Всевеликого войска Донского, а если бы и были, то давно разогнали бы всех медведей и жидов. Далее обсуждение перешло на жидов и проблемы незаконной миграции.

На радиолюбительском форуме к сенсации отнеслись сдержаннее, но тут забила тревогу областная молодежная газета, срочно перепечатавшая савельевское сообщение и выложившая сигналы на свой сайт. Провисели они там недолго. Уже на следующий день главный перовский эмчеэсник авторитетно разъяснил, что рация на «Ан-2» неизбежно разрядилась бы в ближайшую неделю, что Савельев – известный городской сумасшедший, а местные поисковики сделали для обнаружения самолета все возможное, но они не боги. Клеветы насчет городского сумасшедшего Савельев не стерпел и, наскоро закончив прием больных, отправился в «Глобус».

Там его ждало зрелище в высшей степени странное. Тот самый поисковик, который так пренебрежительно отнесся к его сигналам, лично проводил общее собрание в кабинете главного редактора. Туда же вызвали и Тихонова, а Савельева не пустили. Он прождал два часа в приемной, пока перепуганные сотрудники не начали расходиться. Поисковик, выходя из кабинета, увидел Савельева и отшатнулся.

– Так, – сказал он, багровея, – виновник торжества. Прошу к нашему шалашу.

Он по-хозяйски распахнул редакторскую дверь и запустил Савельева в тесный кабинет, где, казалось, все еще витали вдоль стен флюиды разноса.

– Любуйтесь, – сказал поисковик. – Сам пришел.

– Я, собственно, – начал Савельев, но не знал, как продолжать. За два часа сидения в предбаннике он мысленно произнес несколько возмущенных монологов о том, как недопустимо обзывать честного человека, кандидата в мастера и безупречного специалиста, городским посмешищем, но тут он наткнулся на безумный, умоляющий взгляд редактора и понял, что заварившаяся каша серьезней личных амбиций.

– Ты, собственно, – передразнил поисковик с такой злобой, что Савельев окончательно перестал что-либо понимать. – Глядите на него. Он всех нашел. Голодные медведи. Ты знаешь, радийщик гребаный, какие ты вообще нажал кнопки? Ты понимаешь, кто теперь сюда поедет?

– Не понимаю, – сказал Савельев, чувствуя, что у него предательски задрожало веко.

– Ты… – прохрипел поисковик и задохнулся. – Тебе сказано было вообще рот не открывать?

– Но там люди, – попытался объяснить Савельев.

– Люди! – заорал поисковик. – Если там люди, то значит, так надо, дерево! Понял ты? Тебе почем знать, зачем там люди, ты вообще кто такой? Мутить тут! Ты принял херню на своем пылесосе, теперь в Москве на ушах стоят! Специалисты искали, не нашли, добровольцы искали, не нашли, теперь ты, рыло! Мышь бежала, хвостиком махнула! Люди ходили, штаб работал, одних облетов было сколько! В тех краях, где колхоз твой бывший, сейчас от людей не протолкнешься, грибники, ягодники. Если б там кто был или что лежало, они бы сто раз нашли. По рекам рыболовы сидят, что, не нашли бы? У меня спасатели три недели искали: не спали, ходили, летали, не ели, не пили вообще! Теперь добровольцы пойдут, нах, за каждого мне отвечать, нах, руки-ноги поломают, нах! Я лично, лично буду следить, чтобы тебя освидетельствовали. Я весь психдиспансер к тебе пришлю. Я посмотрю еще у тебя наркотики. Гнида. Услышал он. И этого вашего, – он обратился к редактору, – вашего Тихонова этого, я тоже прослежу, чтобы духу его! Чтобы он сапожником тут не мог устроиться! И если еще хоть слово про это… еще хоть звук мне про этот самолет! Я этот ваш глобус, – он схватил с полки символ редакции, изготовленный из уральских самоцветов, – этот ваш глобус я засуну так, что десять человек не выковыряют! Поняли? А тебе, – снова обратился он к Савельеву, – я рацию твою туда же, и если ты еще кому-то… понял? Пошел вон отсюда! – И Савельев, покорно, словно под гипнозом, покидая кабинет и ничего не поняв во всей этой безумной словесной пурге, успел заметить, как главный бросает под язык таблетку нитроглицерина.

Просто так уйти после этого феерического разноса было нельзя. Савельев пошел к Тихонову, который спокойно, даже меланхолично освобождал рабочее место от следов своего пребывания. Коллеги занимались своими делами, стараясь не смотреть на зачумленного.

– Вас что… погнали? – не веря глазам, тихо спросил Савельев.

– Слава богу! – с трагической бодростью отвечал Тихонов. – Сам бы долго еще терпел, а тут хоть какая-то перемена в жизни.

– Это все за сигналы?

– А за все. – Тихонов выгребал из ящиков старые письма, отложенные для ответа или командировки, да так и забытые; в любом редакционном столе этого хлама завались. Вообще, когда начинаешь освобождать рабочее место, всегда немного репетируешь собственную смерть и разбор завалов, которые от тебя останутся: жалкие вещи, лишенные всякой ценности, хранимые бог весть для чего инструкции, квитанции, записки, – в такие минуты с особенной остротой понимаешь, что вся твоя жизнь была процессом накопления мусора, стружки, которую ты снимал с неведомой детали, но теперь станок умолк навеки, и что ты выточил? Тихонов был настроен меланхолически. Он сам не ожидал, что увольнение из «Глобуса» произведет на него столь странное впечатление. Не было ни тревоги о будущем трудоустройстве, ни злобы на главного, который с таким необъяснимым испугом выстлался под рядового силовичка, – а только легкая озадаченность от ничтожности итога, который внезапно пришлось подводить. Тихонов проработал тут три года, и от всех этих лет осталась куча никому не нужных заметок да несколько десятков чужих писем с безграмотными воплями о помощи, на которые он собирался отреагировать, в душе отлично зная, что ничего сделать не сможет. Он только не решил еще для себя, всякая ли журналистская карьера так бессмысленна или лично ему так не повезло; а может, и любая жизнь с правильной точки зрения выглядит так же, и нечего ерепениться. Он сейчас как раз становился на эту правильную точку зрения.

– И вы уходите?

– Ухожу. Пойдем выпьем, – сказал Тихонов, хлопая Савельева по плечу. – Ты теперь псих, я безработный, терять нечего.

6

– Ничего не понимаю, – в пятый раз повторял Савельев за столом кафе «Настоящие пельмени» в ста метрах от редакции.

– А и понимать нечего, – объяснял Тихонов. – Они не нашли самолет. Ты лишний раз привлек внимание. Его вздрючили. Он пришел разбираться. Ты сам подумай. Как они будут искать? Тут «Боинг» пропадет, «Титаник» пропадет, и не найдут. В село Дристалово упала атомная бомба – хлюп, чпок! Они думали, не будет села Дристалова, а не будет атомной бомбы. И чего ему теперь делать? Он пошел редактора вздрючил. Кто крайний? Тихонов крайний. Пошел нах, Тихонов. Назавтра все забудут.

– Но так нельзя, – говорил Савельев, с некоторым ужасом смотря, как Тихонов распечатывает вторую бутылку «Зеленой марки». – Ты им должен теперь доказать.

– Что я им могу доказать? Ты сам-то веришь, что там сигналы?

– Верю я или нет, это не вопрос. Сигналы есть – они должны искать. Я не выдумал же. Он должен понимать.

– Он понимает, что ему по голове прилетело, – говорил Тихонов, криво ухмыляясь. – Ничего другого он не боится. Может, там правда всех медведи съедят, и ему ничего не будет. Но кого он может найти? Тут надо обшарить две Франции. Кто вообще знает, куда они спьяну полетели? А ты ходишь, будоражишь, теперь перепечатали. Ему надо?

– А что там люди живые мучаются, это никому, да? – спрашивал Савельев. Он почти не пил, но, как часто бывает в компаниях, опьянение собеседника распространялось и на него – он начинал говорить рублеными фразами и даже размахивать руками. – Что там женщина, может быть, умирает, ему ничего, да?

– Этой женщине туда и дорога, – доверительно сказал Тихонов. – Это такая женщина, что сама медведя съест. Записалась в ироды, теперь не вякай.

– Но тебя никуда не возьмут теперь!

– Куда-нибудь возьмут. – Тихонову и самому уже казалось, что все уладится. – Надо было, чтобы меня кто-то выпихнул из этого болота. Так что большое тебе человеческое спасибо, без шуток говорю.

– Я все равно соберу экспедицию, – сказал Савельев после паузы. – Ты как хочешь, а я с клеймом тут ходить не буду. Меня люди знают, в конце концов. Как они пойдут к врачу, если он городской сумасшедший?

– Плевать им, они вон к шаманам ходят. Мочу пить.

– Ну и радио у меня. Нет, я не буду. Я психом жить не могу. Я поеду и найду, и они увидят.

– Чего? – спросил Тихонов. – Куда ты поедешь? Сентябрь кончается, а ты в тайгу? МЧС не нашло, а ты найдешь?

– Они не верят, а я слышал, – повторил Савельев твердо. – Я знаю, где искать, а они нет.

– Ага. Ты знаешь, МЧС не знает, ты им найдешь медведей.

Разногласия эти возникли потому, что атмосфера «Настоящих пельменей» действовала на собеседников по-разному. Для Тихонова тут был дом родной, место традиционных редакционных попоек, при каждой редакции – провинциальной, да и московской, – есть забегаловка, куда все ходят сначала из-за территориальной близости, а потом в силу традиции, сплачивающей коллектив при отсутствии внятной цели и собственного лица. Чем тошнотворней эта забегаловка, тем родней. На всех, и особенно на завсегдатаев, тут орут, но и это кажется им чем-то родным, почти домашним. В «Настоящих пельменях», где пахло битками, растворимым кофе с молоком и прокисшим пивом, и ко всему этому еще примешивалась тушеная капуста, – Тихонову было уютно, и ему уже казалось, что все образуется: атмосфера привычной невыносимости всегда его грела, и от намерения радикально изменить свою жизнь ничего не оставалось. Устроится, а то еще главный остынет, а то еще он придумает радиопрограмму, и не придется никуда переезжать, и вообще из «Глобуса» регулярно кого-нибудь выгоняли, и все возвращались, потому что деваться было некуда. Савельев, напротив, никогда по таким забегаловкам не ходил, ему все здесь было отвратительно, начиная с осклизлых битков и кончая настоящими пельменями трех видов – с картошкой, сыром и в конце концов мясом; ему казалось, что все это – запах тушеной капусты, плохого пива и безнадежно нудных людей, ходящих сюда, – и есть дух настоящих пельменей, что все они тут настоящие пельмени, включая неплохого Тихонова, и что в этих пельменях утонет теперь вся его жизнь вместе с профессиональной репутацией. Ему надо было любой ценой вырваться отсюда, и лучше бы подальше, в таежную экспедицию, в колхоз имени Шестидесятилетия Октября, где его наверняка ждали полная реабилитация, триумф и Марина Лебедева.

– Это же не на месяц, – сказал он. – Это доехать туда, прочесать район и обратно.

– А ты знаешь, где колхоз-то этот? Его небось уж нет давно.

– Если они сказали, значит, есть.

– И как добираться?

– Найду, как добираться, – огрызнулся Савельев.

У Тихонова в этот момент как раз наступила стадия так называемого второго энтузиазма, то есть краткая вспышка бодрости и жажды деятельности – которая и разрешается обычно тем, что берут еще одну.

– Слушай, – сказал Тихонов. – А чо, если я с тобой туда… в экспедицию? Репортаж сделать?

Савельев обрадовался. Он не очень представлял, кого позвать с собой, а объективный летописец ему не помешал бы.

– А давай, – сказал он. – Тебе все равно делать нечего. Найдем, напишешь, они к тебе на карачках приползут.

– А правда, – восхитился Тихонов. – И в Москве напечатают. Но только ты смотри, мы обязательно должны найти. Если не «Ан», так хоть кого-то.

– А давай! – снова воскликнул Савельев. И еще минут десять они уговаривали друг друга, что обязательно должны поехать вместе, причем каждый был в душе уверен, что второй к утру передумает. С этой мыслью они и разошлись – Тихонов поехал к девушке Жене, которая всегда его понимала, а почти трезвый Савельев отправился в свой гараж, где ему надлежало все обдумать.

Сигналов в эту ночь не было.

7

К собственному удивлению, они встретились опять – утром Тихонов позвонил радиолюбителю и сказал, что идея экспедиции кажется ему все более привлекательной. Делать ему теперь было и вправду нечего, и Тихонов, как всякий человек, внезапно выпавший из рутины, чувствовал тревогу и тошноватую пустоту.

– Кого брать будем? – спросил он Савельева, когда они уселись в те самые «Пельмени».

– Врач есть, – сказал Савельев. – Это я.

– Но ты ж не универсал.

– Я хирург, этого хватит.

– Ладно. У меня один парень есть, – Тихонов в своей манере таинственно понизил голос, – Леша Окунев такой. Он блогер, но это ладно. Вообще он благотворитель по жизни. Дети-сироты, инвалиды, все такое. Неравнодушный очень человек, – добавил он с явной антипатией. – Но вообще нормальный. Он пойдет.

– Турист еще у меня есть, – вспомнил Савельев. – Настоящий. У него клуб свой, «Первопроходцы».

– Славянский? – спросил Тихонов. – Так я знаю их. Дубняк?

– Дубняк, да.

– Ты что, – сказал Тихонов. – Он же на всю голову.

– Да нормальный он!

– Он всех достанет, я тебе точно говорю. Он мне интервью неделю заверял.

– Ну, – сказал Савельев, – там-то он не будет тебе заверять интервью. Там он будет тебя учить палатку ставить и в тайге ориентироваться.

– В тайге я без него сориентируюсь, – отмел сомнения Тихонов, входя в период первого энтузиазма.

– Не думаю, – осторожно возразил Савельев. Он подумал вдруг, что один человек ему будет там совершенно необходим – его собственный племянник, сын старшей сестры, третьекурсник Уральского универа Валя Песенко, с ударением на втором слоге, но все его, разумеется, дразнили просто песенкой. Он специализировался на изучении местного фольклора, знал систему тайных древесных и наскальных знаков, которыми пользовались манси, и написал пару статей об их верованиях. У него была даже идея, что племена Северного Урала – последние хранители подлинной шаманской традиции, потому-то здесь и пропадают так часто тургруппы, самолеты и целые малые города. Но прок от Вали был не только в этом. Савельев не очень любил общаться с людьми, но понимал их. Он знал, что ему нужен энтузиаст. Дело было даже не в том, что Дубняк сразу станет лидером и захочет увести экспедицию в совершенно другом направлении – куда-нибудь к болотам или водопадам, к ведомым ему одному таинственным и опасным местам, а на Валю Песенко можно будет все-таки опереться, чтобы простым большинством ограничить дубняковские планы. Дело было в тайном психологическом расчете: из всех предполагаемых участников Валя был единственным, кто мог придать всей этой авантюре дух радости и бодрости. Его ничто не смущало, он был добр и чист, как дитя, и очень любил Савельева, воспринимая его не то как отца – сестра растила его в одиночку, – не то как старшего брата. Валя наверняка будет уверен, что все получится, а Савельев был в этом вовсе не уверен, потому что вообще обходился без иллюзий. Валя был тот луч света, без которого в тайге, да еще осенью, никуда не денешься. Савельев редко ходил в тайгу и презирал туризм как пустую трату времени, но представлял себе, с какими трудностями эта трата сопряжена.

– Ну нормально, – сказал Тихонов, выслушав соображения насчет фольклориста. – Ты, я, Окунев, Дубняк и этот твой парень.

– С Дубняком я сам поговорю, – предложил Савельев.

– Да ради бога. Я с ним однажды неделю говорил, мне хватило.

Дубняк, против ожиданий, согласился легко. Савельев опасался, что у него найдется тьма экстремальных дел, а может, он опять набрал свою секцию славянского туризма и два раза в неделю преподает в спортзале ближайшей школы, обучая неофитов вязанию тройных узлов и лазанию по канату с нагрузкой, – но он горячо ухватился за идею таежного поиска.

– Читал я, – сказал он еще до всяких объяснений. – Чушь, конечно, но проверить надо.

Савельев долго, несколько занудно рассказывал ему, почему не чушь, но Дубняк не вслушивался. Незадолго перед тем он в очередной раз поссорился с бывшей ученицей, с которой пытался создать семью, потому что никак не желал признать безнадежность этих попыток. Дубняку нужна была невозможная жена, обладательница взаимоисключающих качеств: покорная, гордая, суровая, всегда готовая к походам и к заботе о нем, исчезающая по одному его намеку и появляющаяся при первой необходимости, еще до зова. Ему нужен был, вообще говоря, дух, обретающий плоть лишь при особой необходимости, – но ни одна ученица (он сожительствовал только с ученицами) не могла угадать, когда исчезать и появляться. Дубняк ненавидел комфорт – но мечтал о ежедневной заботе; не переносил одиночества – и не терпел общества. Видимо, поэтому оптимальной средой для него был поход, где все терпели друг друга по необходимости: вне тайги около него не мог удержаться никто. Сейчас ему надо было срочно отвлечься от новой домашней драмы, и он с радостью ухватился за идею Савельева.

Благотворитель, блогер и волонтер Окунев, успевший засветиться и в Камске, и на лесных пожарах 2010 года, и на всех наводнениях в родной области, сначала вдруг заартачился. Ему не хотелось спасать иросовцев, его не волновала судьба самолета, он не любил осеннюю тайгу, да и в другие времена года она его не вдохновляла, – но у него как раз сорвался вылет в Африку, куда он совсем было собрался в составе международного волонтерского отряда: гражданская война в Танзании внезапно обострилась до того, что туда перестали пускать наблюдателей. Тайга – плохая замена Африке, но делать Окуневу было нечего, и он согласился. Тихонов соблазнил его всероссийской славой.

Что до Вали Песенко, его и уговаривать не пришлось: по его представлениям, дядя отправлялся в те самые края, где в 1958 году при необъяснимых обстоятельствах погибла группа Скороходова. Семерых нашли, двоих сверхъестественная сила порвала так, что не осталось и клочьев. Что это было – внезапный приступ коллективного безумия, лавина, встреча с беглыми зэками или иностранным диверсионным отрядом, – спорили до сих пор; детали не желали складываться в общую картину. От руководителя группы остался хоть блокнот, выброшенный почему-то под кедром. Его ближайший друг лежал под тем же кедром – судя по характеру травм, он упал с большой высоты. Прочие участники лыжного перехода в честь запуска очередного спутника Земли лежали кто где, кто с пулей в голове, кто со следами долгой борьбы с неопределимым противником, кто безо всяких внешних повреждений, один со снятым скальпом, другой со сломанными ребрами, и отчего-то ужасней всего была мысль о Шухмине, исчезнувшем бесследно: то ли он сам все это с ними проделал (но как? не скальпы же он снимал с них, единственный медик среди восьми строителей?!), то ли предполагавшийся многими взрыв вакуумной бомбы испепелил его на месте. Валя не терял надежды отсортировать артефакты, оставленные поисковиками, от личных вещей группы Скороходова и бесконечно изучал открытые ныне тома засекреченного на полвека уголовного дела; он знал, что рано или поздно попадет на Тур-гору, на склоне которой погибла скороходовская группа, и немедленно почует благодаря врожденной эмпатии, что тут, собственно, приключилось сорок пять лет назад.

Дубняк три дня составлял список необходимого оборудования и закупал недостающее на свои и савельевские средства; как Савельев ни торопил – ничто не заставило бы его вый-ти в осеннюю тайгу без пятидесяти килограммов снаряжения. Добираться до колхоза имени Шестидесятилетия Октября предстояло сначала поездом, затем автобусом, а потом пешком, три километра по проселочной дороге, пришедшей, должно быть, в полную негодность. Выход они наметили на двадцать восьмое. В ночь накануне старта Савельеву не спалось, и он снова вышел в эфир, скользя по частотам в напрасной надежде вновь услышать что-нибудь путеводное. На частоте 147,26 внятный и сиплый мужской голос неожиданно сказал:

– Никогда вы не придете, никогда не найдете. Ах, тьма, тьма, какая судьба.

Савельев долго еще вслушивался и сквозь шорох разобрал женское, такое же безнадежное:

– Чтоб ты проклят был, гад, и я, дура, с тобою.