Текст книги "Сигналы"

5

История съеденного охотника взбудоражила перовские умы в июле, и следствие по ней длилось месяц, пока не стало понятно, что правды от уцелевших не добьется никто. Они были обнаружены мыкшанскими грибниками по чистой случайности – поиски с вертолета ничего не дали, а мобильной связи в мыкшанской тайге не было. Трое отправились на охоту в апреле, в самое глухариное время, когда, впрочем, можно подстрелить и пролетного гуся, и утку, и косулю, – но в то, что они шли охотиться, никто не верил. Слухи об «осиновском золоте» – по имени реки Осиновки, где в 1819 году крестьянин села Уродное Никифор Стремин нашел золотые россыпи, – ходили в Перове и его окрестностях все двести лет, хотя месторождение считалось давно выработанным, а самого Стремина через два года после чудесного открытия съели волки, и осиновское золото с тех пор считалось несчастливым. К моменту национализации приисков там уже почти ничего не оставалось, однако любое везение в этих краях так редко, что тысячи золотоискателей бороздили неласковые берега Осиновки в напрасных поисках золотой отмели. В 1968-м, однако, золото нашли снова, на этот раз южнее, и поиски закипели с новой силой – так что пропавшие охотники явно выждали, пока начнет сходить снег, и отправились отнюдь не за гусями. Родственники отчего-то не слишком о них беспокоились, вдобавок и родни у всех троих почти не было: Сырухин разведен, Ходырин холост, и только у Моренова была любовница с дитем. Она-то и подняла шум в мае месяце, но тут упал «Ан», и поисковикам стало не до охотников. Пятого июля они сами вышли почти к самому Мыкшанску, где и попались на глаза семье местных грибников. Охотников, однако, было всего двое, и куда девался третий – они объяснить не могли. Сначала пошли разговоры о том, что он отстал, потом – что они нарочно разделились, ибо так было больше шансов найти жилье, но перовские обыватели, читатели «Глобуса», почти единогласно решили, что так и не найденного сорокалетнего Сырухина просто съели как самого молодого и нежного – Моренову было под 50, Ходырину 43.

Версия эта, при всей своей жуткости, немедленно закрепилась в умах: во-первых, золотоискателей, в особенности доморощенных, недолюбливали и ждали от них любой гадости, да вдобавок Ходырин был не местный, он приехал якобы поохотиться из Астрахани, а зачем из Астрахани ездить в Перов? Арбузов там, может быть, не хватает? Как бы то ни было, по факту исчезновения Сырухина живенько возбудили уголовное дело, по которому двое спасшихся покамест проходили свидетелями, – но после первого же допроса они бесследно исчезли из больницы, где проходили восстановление после двухмесячных блужданий по тайге, и тут уж растворились бесследно. У любовницы Моренова не было никаких сведений о сердешном друге – она лукавила, конечно, это видно было по наглым ее глазам, обыскали ее перовскую квартиру и дом в поселке Треухино, где жили ее родители, подпол прошли с фонарем, все было чисто. Может быть, они ушли обратно в тайгу, теперь уже навсегда, а может, просто затерялись на бескрайних просторах Свердловской области; в России очень много всего пропадает, почти все навеки, а если и обнаруживается, то по чистой случайности. Иной человек уйдет из дому якобы по грибы, на самом же деле мыть золото, или поедет к любовнице, допустим, в город Актюбинск, ныне Актобе, – а обнаружит себя вдруг в Ахтарске, сидящим на скамейке городского автовокзала, причем сидит он там явно не первый день и ничего не помнит. Где был, кого за это время съел? Жива ли полюбовница в Актюбинске или он оттого и потерял память, что сожрал ее в припадке бешеной ревности и теперь скрывается от правосудия? Иной человек шел в комнату, попал в другую, за триста километров, а почему туда попал – сказать не может, пришла внезапная блажь; двадцать лет спустя вернулся на родное пепелище – семья давно уехала, соседи позабыли, – и с ужасом узнал, что никто его не искал: дело возбуждается по факту трупа, а факта трупа нет, еще не умер или не нашли; пропавшего без вести взрослого мужика не станут искать никакие добровольцы, это девочку малолетнюю ищут с собаками по всему району, подвергают самосуду отчима, который нехорошо на нее поглядывал и наверняка растлил где-то в лесополосе, и находят несчастную через двадцать лет почтенной матерью семейства, почему-то в удивительном поселке с названием Примыкание, Саратовской области; что заставило ее туда примкнуть, или туда все примыкают, кого вдруг закружило по России? Из Карабулака в Октябрьск выехал на поезде некто повидаться с теткой, которая его растила, но по дороге встретил женщину своей мечты, та его опоила, раздела, разула, пихнула в полусознательном состоянии в автобус Равенство – Черные Камни, он по дороге встретил женщину своей мечты, та его накормила, одела, обула, он через год поехал с ней в город покупать новые штаны и другую одежду, в магазине встретил женщину своей мечты, та была пропойца и шлюха, пила с грузчиками, грузчики его избили, раздели, разули, он очнулся в доме у тетки, подобравшей его на улице, но не узнал старуху и только все повторял «Не буду, не буду». Какой роман можно было бы об этом написать, какой скучный, бесконечный, никому не нужный роман, в котором никому не нужные герои ездят по неотличимым местам, и встреча с незнакомцем отличается от встречи с родственником только тем, что родственник при встрече иногда выставляет соленья! Никого нельзя найти, все пошли и не вернулись, особенно если человек ушел из больницы с явным и понятным намерением никогда туда не возвращаться. И в Перове забыли про Сырухина, потому что он был водопроводчик, человек, которого мало кто помнит в лицо.

– Это значит, они в июне там были, – рассуждал Савельев. – У Лосьвы. Но ведь дотуда… я полагаю, километров тридцать?

– Нет, поменьше, – сдержанно отвечал Ратманов, страшно недовольный тем, что его отвлекли от действительно важной темы. – Увидите своего Сырухина, никуда не денется. Но учтите, у него действительно плохо с головой.

– Надо ему объяснить, что он никого не съел, – долдонил Тихонов.

– Может, и не надо, – сказал Ратманов. – Недоразвитому, примитивному человеку нужно чувство вины. А сейчас, дорогие друзья, – спектакль!

И они отправились в гостиницу, где предполагалась крепостная премьера.

6

Царь Вакула обходил советников, и один оказывался нем, другой слеп, а третий глух; играли вяло, но старательно, суфлер из первого ряда подсказывал текст, и больше всего это было похоже на больничный утренник с клоунами. Тихонов, не отрываясь, смотрел на Сырухина: да, это был он, знакомый по фотографиям в «Глобусе», пропавший и, как считалось, сожранный. Следов истощения уже не было заметно, он даже округлился немного и старательно изображал глупого царя из мультиков. Разумеется, никаких актерских талантов у него не было – во всем его хохмачестве чувствовалась постоянная натуга; он явно чего-то боялся и ни на секунду не забывал об опасности. Это, впрочем, было вполне по роли. Сам Ратманов с мягкой самоиронией сыграл Трумфа – и его центральный монолог сопровождался аплодисментом, на который он ответил шутовским расклоном:

 
– Мой знает плутня твой, и за такая шашня
Мой будет вас сашать на цепи и на пашня,
Да на рабочий дом вас будет посылать,
Где, кроме хлаб да вод, вам кушать не давать!
 

Вероятно, аплодисменты в этом месте тоже были его режиссерской задумкой – смотрите, какая у нас дозволяется фронда. От всей постановки, как и от раздававшихся в антракте коржиков с несладким чаем, веяло той сине-зеленой госпитальной и казарменной тоской, которая в русском языке лучше всего выражается словом «опрятность». В нем есть глубоко упрятанная обратность, противоположность всему человеческому, байковый больничный халат иссохшей старухи, клеенка, подкладываемая под простынку. Для спектакля пошиты были костюмы, у Вакулы была даже мантия, почему-то с красными звездами. Роль Слюняя исполнял бывший алкоголик, ныне находящийся на исцелении. Все дни он проводил в так называемой лечебнице – избе без мебели, с голым полом; он был прикован к стене и предоставлен себе, а трижды в день получал свою порцию зверобойного отвара и ячневой каши. Оправка предлагалась дважды в сутки, строго по часам. Лечение продолжалось уже месяц и приносило плоды: первую неделю несчастный метался, грозил разрушить избу и требовал водки, во вторую по большей части спал, в третью задумался и начал разговаривать со стенами. Всю четвертую Ратманов разучивал с ним роль. В случае успеха алкоголику были обещаны послабления – кровать, ведро для оправки в произвольное время, книги (все это без права выхода наружу). К концу второго месяца Ратманов обещал ему полное исцеление и право передвигаться вокруг избы в специальном ошейнике, на двадцатиметровом поводке.

– Так он… ну видись ли… все это мне отп’атит.

И голову с меня, как кочерыжку, скатит! – произносил он голосом Вицина, с ужасом показывая на грозного Ратманова, и это тоже встречалось аплодисманом.

В финале Ратманова изгонял идиот Дурдуран (а ведь пророчество, подумал Окунев), а Слюняй шел под венец с басовитой дылдой Подщипой, так боявшейся забыть текст, что произносила она его безо всякого смысла, отбарабанивая, как пионерский монтаж.

Спектаколь в целом – если считать «спектаколь» через «о» особенным ратмановским жанром, – больше всего и напоминал пионерский монтаж в исполнении повзрослевших, не нашедших себя, лишившихся вожатой и частично спившихся пионеров, у которых остались только детские навыки, внушенные тогда, когда людьми еще кто-то занимался.

После представления одних развели по жилищам, других вернули на лечение, и Ратманов дал Сырухину команду ждать в гостинице, а пока, до отбоя, предложил осмотреть хозяйство.

– Темно же, – робко возразил Дубняк. Он почему-то боялся смотреть хозяйство.

– Ну так у нас свет! Мы же свет протянули! – радостно объяснил Ратманов.

– Мы видим, – ответил за всех Окунев.

– Ну так он не только в гостинице! Он в каждой избе! Вот пойдем посмотрим нарколечебницу, – пригласил Ратманов и, теряясь в сырой темноте, зашагал по гравийной дорожке.

Поисковики следовали за ним, ориентируясь по скрежету.

Нарколечебница оказалась большой сырой избой, где на койках, расставленных по периметру, лежали плотно привязанные серолицые пациенты. Когда Ратманов вошел, нестройный хор крикнул:

– Войди, хозяин, исцели того, кто сам себя не может! Мы раньше сами не могли, но это больше не тревожит!

Окунев чувствовал себя в дурном сне, но этот дурной сон снился явно хорошему человеку – правильных взглядов, твердых убеждений, со склонностью к самопожертвованию.

В центре лечебницы стоял обычный офисный стол, за которым сидел чтец. Он читал пациентам вслух «Историю Тома Джонса, найденыша». Периодически он засыпал, и тогда сидевший рядом санитар в белом халате лил ему на голову холодную воду из пластиковой бутылки, после чего чтение возобновлялось с прежней монотоннотью.

– В состоянии ломки, – назидательно сказал Ратманов, – текст усваивается гораздо лучше.

Он повел их еще в лазарет, где на вопрос «Каково поправляетесь, молодцы?» – больные заученно ответили «Много довольны»; в лазарете проводил назидательную вечернюю беседу поп Терентий, в миру Виталий, – молодой мужчина с длинными волосами, забранными в конский хвост; он объяснял больным связь между понятиями «лазарет» и «Лазарь» и пояснял, почему выписка непременно сопровождается словами «Лазарь, иди вон».

Ощущения журналиста Тихонова трудно было передать словами: больше всего он изумлялся тому, сколь богата и разнообразна русская жизнь на заброшенных территориях. Вот был тут колхоз, бесприбыльный, расформированный, потом – гибнущие деревни, потом пустое место, но постепенно все эти российские пустоши стали заселяться новыми людьми, про которых ничего еще не было понятно. Государство, освободив себя от заботы о населении, занималось собственными тайными делами – торговлей сырьем, личным обогащением, всякого рода имитациями вроде законов о болельщиках и пиратстве; тем временем население спасало само себя, пускай и варварскими методами, и на ничейной земле стало заводиться линчеобразное правосудие, тюремное лечение, крепостное искусство, тут процвели секты любых видов и тайные общества, чья тайна сохранялась только потому, что никому до нее не было дела. В один прекрасный день власть проснется и обнаружит себя на острове среди народного самоспасения, среди рубленых изб, где привязанные к койкам наркоманы слушают «Тома Джонса», а неисправимые должники разыгрывают классицистские драмы. На одной пустоши будут вешать вора, на другой – жечь ведьму, а на третьей – жарить заблудившегося охотника. И все это будет та самоорганизация, та система власти, нарастающая снизу, о которой грезили все спасители народа, – кто же обещал, что она сразу отольется в гламурные формы? Собственно, все давно жили так, в сочетании звероватой изобретательности и цветущей дикости, и вариант каргинского Иерусалима был еще далеко не худший – просто непривычна еще была эта картина полного зажима в центре и абсолютной, ничем не ограниченной свободы на прочей, отпущенной в никуда территории. Изумительный народ, думал Тихонов, он не видит верховного угнетения и угнетает сам себя, с самыми благими целями, в антураже культуры восемнадцатого века, в который все тут и провалились после слишком страшного двадцатого. Напиши я об этом – никто не поверит, и надо ли писать? Ведь Ратманов не захочет ограничиваться Иерусалимом, ему приспичит, допустим, баллотироваться в местную власть – и тогда сразу выяснится, что в его Иерусалиме насиловали детей, а наркоман, умерший от СПИДа, был в действительности забит санитарами; хотим ли мы этого? Хотим ли мы, чтобы этот наркоман и дальше терроризировал семью? На душе у Тихонова было смутно, как и в природе, среди больной и мелкой, кривососенной уральской тайги, но поверх всего он чувствовал гордость за родное население, не захотевшее вымирать просто так. А может, другими способами и не спасешься – всех привязать, кормить ячневой кашей, оправлять по часам и читать классику, еще Моцарта врубить для большей душеполезности? Тарарам, тарарам, таратата – тарарам, тарарам, тарарам, бодрый трехстопный анапест сороковой симфонии, то ли праздничной, то ли похоронной…

– Цыганку видели? – спросил Ратманов, когда они направлялись обратно в гостиницу. – В спектакле?

– Да, конечно, – сказал Тихонов. – Совсем как настоящая.

– Она и есть настоящая. Из Каменца.

В Каменце год назад выжгли цыганское поселение, обвиненное городскими активистами фонда «Без дури!» в наркоторговле; троих торговцев избили до полусмерти, остальные разбежались по области, но в Каменец уже не возвращались.

– Раскаялась типа? – спросил Дубняк.

– Да не очень. Они, вы знаете, в смысле покаяния не ахти. Но просто одному там… понравилось. Или жалко стало, или попользоваться… Ну, в общем, попользовался. Месяц прожила, потом все деньги из дома вынесла – и на станцию. Благодарность. Хорошо, сосед увидел, он ему брякнул – тот с работы сорвался и на вокзале перехватил. Побил ее немного, но она объясняет – голос крови. Простил. Через месяц то же, и еще квартиру подожгла. Ну, убивать он ее не стал, конечно, но поучил крепко. Видели – она садится не очень уверенно? Это до сих пор, а она тут с марта. Причем он честно мне сказал, что когда ее во второй раз бил – он очень большое удовольствие чувствовал, очень. Больше, чем во все предыдущее время. Я сам такого удовольствия не чувствую, но понять могу.

Он помолчал, и некоторое время слышался только скрежет.

– Вдобавок она беременная была, – сообщил Ратманов. – Но после такого – выкидыш, конечно.

– Евгений, – церемонно обратился к нему Савельев, почти все время молчавший. – Вы для чего рассказываете все это? Я просто не совсем понимаю, что именно вы хотите сказать.

Ратманов остановился.

– А вам неприятно, да? – спросил он с изысканной любезностью, не предвещавшей ничего хорошего. – Вы брезгуете людьми, да?

– Я не то чтобы брезгую людьми, – сказал Савельев. – Я не очень интересуюсь их делами, пока они меня не касаются. И если вы нам сообщаете все эти довольно грязные детали, вы, должно быть, что-то имеете в виду?

– Да так, – сказал Ратманов. – Просто чтобы вы понимали. Он привез ее ко мне сюда, и если бы я ее не взял – ее бы либо убили, либо посадили, либо она пошла бы кочевать, потому что прежние ее не приняли бы, конечно. И еще вопрос, куда прибилась бы. А здесь, как вы видите, она играет в театре.

– Я понимаю, – сказал Савельев, который Ратманова, казалось, вовсе не боялся. – Я уже понял, что у вас тут только те, кому некуда больше деваться. Но ведь это легко – быть хорошим для всех, кому некуда деваться. Для них любой, кто не добил, уже хороший.

Валя Песенко, который смотрел на все это в состоянии крайней подавленности и потому молчал вот уже три часа, – тут неожиданно для себя вмешался.

– Да ладно, Игорь, – сказал он; Валя всегда называл дядю только по имени, как старшего брата. – В каком-то смысле сейчас всем деваться некуда…

– Устами младенца! – воскликнул Ратманов и неестественно захохотал. До самой гостиницы разговор не возобновлялся.

7

Сырухин ждал их, прихлебывая слабый чай – или один из ратмановских излюбленных отваров, – и грызя крупные черные сухари.

– Мы хотели узнать, – осторожно начал Савельев. – Если вам не хочется говорить, то конечно… Но просто вы, я слышал, видели, как упал самолет. Я с него получил сигналы, там люди живы, я хочу их найти.

Сырухин молчал. Никто не решался его торопить.

– Ему повторять надо, – сказал наконец Ратманов. – Панург, я тебе разрешаю ответить. Ты видел, как упал самолет. Расскажи все про него.

– Ну, я уже тогда счета времени не знал, – тихо и сипло проговорил новокрещеный Панург. – Но Глеб еще живой был. Точно был живой. Он сказал: за нами самолет. И на другой день только… это… Он расстроился, видно. Что самолет упал. А я знал, что не за нами, я не расстроился.

– Это где было? – нетерпеливо спросил Ратманов.

– А вот как у сосны со знаками, там со знаками сосна, – охотно отвечал Сырухин, словно сосна эта была общепризнанным ориентиром. – От нее доседа, я думаю, будет километров восемь, я от нее потом шел. Уже Глеба не было, я съел его, – просто пояснил он. – Все не съел, но большую его часть я съел и еще немного нес с собой. Остальное там прикопано, вы можете видеть, если хотите.

– Подождите, – вмешался Тихонов. – Они ведь живы оба, спутники ваши. Их нашли, и они, наоборот, сказали, что это вы отбились. И теперь все думают, что это вас съели.

– Ну, сказать они могут что угодно, – пожал плечами Сырухин. – Но я их съел, это я вам могу чем хочешь, как хочешь…

Валя Песенко почувствовал, что либо его вырвет, либо он упадет в обморок. Как учили его однажды во время первой попойки, он сосредоточил взгляд на древесном узоре, на свежеструганой доске стола, и подумал, как хорошо было бы сейчас уйти в этот лабиринт, где нет ни печали, ни воздыхания, ни охотничьего каннибализма. Несколько раз он глубоко вздохнул, но почти не полегчало.

– Я их не убивал, конечно, – продолжал Сырухин. – Я с детства, это самое, мухи не… как это, хозяин?

– Не обижу, – строго напомнил Ратманов забытое слово.

– Это, да. На обиженных воду возят, – добавил Сырухин по внезапно всплывшей ассоциации. – Не подходи ко мне, я обиделась, обиделась раз и навсегда.

Он был очевидно и непоправимо безумен, в его речах не было связи, и он никого, конечно, не ел. С чего ему взбрела в голову эта адская фантазия – понятно: его бросили, он люто хотел питаться и в одиночестве, в полном помрачении решил, видимо, что съел попутчиков, как любовник в старом анекдоте: кровь на бороде?! – убил и сожрал!

– Как же вы их съели? – не удержался Окунев. – От чего они умерли?

– Они умерли, должно быть, от цинги, – неуверенно ответил Сырухин, – или от полного истощения, да. Мы заблудились почти сразу. Один раз чуть не вышли, но снова сбились. Нас что-то кружило там. Я это не могу сказать.

– Пили вы небось, – хмыкнул Ратманов, полагавший, что все пороки от безволия.

– Так кончилось быстро, – сказал Сырухин, сам словно недоумевая. – Потом патроны кончились, уже мы бить утку, гуся, еще кого бить уже мы не могли. Уже мы только друг друга могли бить, и некоторое время били. Потом Слава надумал ставить капкан на лося, но не было лося, или он не шел в капкан. Потом Глеб видел слона, как мамонт, но мы с ним сделать ничего уже не могли.

Совсем ку-ку, понял Савельев.

– И тогда Слава не проснулся однажды, Глеб не стал есть, а я стал. Глеб вообще Славу не любил, как бы брезгал. И вот потому, что он брезгал, он и погиб. Если бы он Славу ел, – с тем же недоуменным, вогнутым лицом продолжал Сырухин, – то он был бы жив, но он не ел, и я теперь один великий грешник.

Он привстал, зачем-то посмотрелся в зеркало, висевшее на стене, и быстрым лихорадочным движением почесал щеку. Видимо, у него нарос сложный комплекс обсессий и ритуалов, как у всех вечно виноватых людей.

Тихонов понял, что выпытывать подробности о съедении, которое вдобавок примерещилось, бессмысленно: надо было разузнать что-нибудь о самолете, эта информация явно хранилась в неповрежденной части сырухинского мозга.

– А самолет, какой был самолет? – настаивал он. – Вы тип не разглядели?

– Ну, это кукурузник был, – радостно ответил Сырухин. – Я это точно говорю, тут другие не летают. Кукурузник, во всех краях и областях Союза может давать урожай кукуруза. А с другой стороны, ну что такого, допустим, что я их съел? Уже все равно никакой жизни у них не было, так я себе говорю. Глеба с работы выкинули, у Славы язва.

– А где эта сосна? – не отставал Тихонов. – Ну, где вы самолет видели?

– Я говорю же, восемь отсюда километров. На ней знаки, вы не пропустите.

– Это манси тут знаки рисуют, – вмешался Ратманов. – Отмечают для охоты.

– Но это отсюда на север, восемь километров на север, – повторил Сырухин. – Я дошел, потому что уже тогда съел. Там труднопроходимо, конечно, и все время горы, камни… Но тут везде так. В одном месте немного есть тропа. Охотничью я видел избушку, но она была пустая. Росомаха на меня напасть хотела, но тоже брезгала. И я тогда сюда пришел, – закончил он, и более конкретных указаний из него никто не вытянул. – Упал самолет у Лосьвы, – повторял он, – упал громко, хорошо упал.

– Отпустите Панурга, – сказал Ратманов. – Устал человек.

– А хоть вкусно было? – вдруг спросил Дубняк.

– Невкусно, – честно ответил Сырухин. – Соли мало, вообще жестко.