Текст книги "Сигналы"

8

В полночь, когда прочие улеглись, а Ратманов избрал Окунева для последней аудиенции, Игорь Савельев установил рацию на столе и попытался поймать новые сигналы.

Пеленгатор молчал – никто в радиусе трех километров не работал на рации. Эфир, напротив, жил бурно и повседневно, словно никакого крепостного права не существовало в природе. Милиция в Перове ловила трех хулиганов, разбивших витрину на улице доблестного подпольщика Корсунского. Начинающий любитель из Читы интересовался, как собрать радиомаячок для кошки. Киров и Сыктывкар обсуждали, с помощью какого устройства и на каком расстоянии снимали переговоры в «Анатомии протеста».

На частоте 114,7 Савельев услышал внятное:

– Повторяю! Берег реки обитаем (шумы). При попытке контакта мы потеряли одного. Ответьте «Астре»! Повторяю: племя на берегу реки унесло одного. Припасов осталось на три дня. Все, кто может…

Голос был явно мужской, низкий, не столько просящий, сколько повелевающий. Это почти наверняка был Трунов – привычка командовать не покинула его и в бедствии. Но что за племя и кого они потеряли?

Савельев попытался ответить, но предполагаемый Трунов отключился. Надо было шарить вокруг, и Савельев принялся ласково, ювелирно сканировать пространство вокруг таинственной частоты. Очень скоро в уши ему буквально ворвался захлебывающийся, умоляющий голос:

– …кроме тебя некому! Отец, что бы ни было, прошу тебя, отец! Никого больше (яростные помехи) ни одного слова (треск) и помни, что всегда, только по утрам…

Загадка была почище записки капитана Гранта. Самое досадное состояло в том, что никто не сообщал координат, примет, конкретных обстоятельств: все жаловались, умоляли, а чуть доходило до дела – либо вступали помехи, либо вовсе прерывался контакт. Наконец молодой мужской голос отчетливо сказал:

– Это вопрос жизни и смерти. Если помощь не придет через три дня, все останутся здесь. Координаты: 59 градусов 28 минут северной широты, 61 (помехи) восточной долготы. Повторяю: всем, кто слышит. Осталось девять человек. Всем, кто слышит. Сообщите родственникам: группа (треск, обрыв связи).

Это было уже что-то: явно район Перова, но восточнее. Теоретически сигнал мог идти с берега Лосьвы – у Савельева не было карты, он растолкал Дубняка и уселся с ним определять полосу будущего поиска. Получался довольно приличный сегмент – в два дня точно не обойти, но там, где река делала петлю, примерно в двадцати километрах от бывшего колхоза, была точка, отвечающая всем условиям. Никакого жилья там не было отродясь, в пятнадцати километрах ниже по течению – деревня Зуево, обозначенная как нежилая.

– Завтра пойдем, – решил Дубняк. – Что ж возвращаться, если ты голос слышал…

Савельев долго не мог заснуть, ходил вокруг гостиницы, смотрел на Иерусалим, где горело единственное окно в барской усадьбе Ратманова. Он гадал, с чего бы Марина Лебедева – в том, что это она, сомневаться не приходилось, – все время обращалась к отцу. Молилась, что ли? Или ее отец – единственный влиятельный родитель, который еще может активизировать поиски?

Может быть, он понял бы чуть больше, если бы послушал два часа спустя частоту 118,5. «Отец тебе кедр, мать тебе таежная женщина Перепетуя», – говорил сухонький, бухгалтерский мужской голос, принадлежавший очень дальновидному человечку с толстым шрамом на правом виске.

9

Пока Савельев принимал новые сигналы, Окунев беседовал с Ратмановым, потому что Ратманов хотел беседовать. Впрочем, Окунева не слишком тяготила эта обязанность. У него накопились вопросы.

– Простите, у меня вопрос глупый и, может быть, оскорбительный…

– Ничего, ничего, – заранее простил Ратманов. Он выглядел снисходительным и утомленным, хотя и не настолько еще, чтобы спать.

– Я пытаюсь понять, в чем ваша выгода. Вы вложили сюда серьезные средства. Никаким сельским хозяйством на этой почве их не окупишь. Вам эти люди должны триста лет картошку собирать, чтобы только за жилье расплатиться. Я понимаю, что для вас, может быть, это еще и не такая трата. Но все-таки вы могли с большей пользой…

– Ну, я же не один, – заметил Ратманов. – Сюда вкладывают уже трое, не друзья – так, единомышленники. Мы расширяемся. Есть мои крепостные, есть один москвич, очень перспективный. Он статью готовит, хочет опыт распространить.

– А ему это зачем?

– Это затем, – с нажимом произнес Ратманов. Глаза у него уже не горели, образ хлебосольного весельчака был отброшен, выделываться стало не перед кем. – Это потому, что люди лишними не бывают.

– Мне кажется, в России все так или иначе лишние…

– Это слова. Говорить можно, даже полезно. Но купить человека – это рано или поздно будет опять. – Ратманов говорил трезво и внятно, ничуть не актерствуя. – Мы присутствуем с вами при конце великой химеры. Американский кризис это показал ясней некуда. Просвещение кончилось, права – фикция. Я не говорю, что можно убивать, забудьте всю эту раскольниковскую муть. Просто мысль недодумана. Есть собственники, и есть собственность. Вы же знаете – один родится, чтобы делать деньги, а другой треснет и не сделает. Такой же талант, как стихи. Я тресну, а двух строк не свяжу. Есть эффективные собственники, и человек – такая же собственность. Я посмотрю еще, что из них сделаю. У меня, между прочим, не все активы работают. Прикупить, скажем, обанкротившийся молокозавод и ждать, нужно будет молоко или еще что. Так и тут – не надо думать, что все какие-то особенные. Они могут на разное пригодиться. Может быть, когда-то один район пойдет на другой, и у меня будет армия. Это не так невероятно, как вы думаете. Вы просто не знаете. А в Москве, думаете, не начали уже… так же? Он покупает себе сотню гастарбайтеров, отбирает у них паспорта, все они теперь никуда не денутся. Потом они ему строят дом или дорогу. А может он и другое сделать, и они тоже пойдут. Вы можете триста лет врать про любое равенство, и все равно будут крепостники и крепостные, и это высшая организация общества. Россия всех своих успехов добилась только на этом – потом ничего подобного уже не было. Что, колхоз – не крепостное право? Где платили трудоднями и никто никуда выехать не мог? То же самое, только без Юрьева дня. У нас будет Юрьев день. Я допускаю, вполне допускаю, что мои захотят уйти к более эффективному собственнику. И милости прошу. А кто-то уйдет ко мне, если у меня кормят лучше. Все-таки у меня театр, будет веселей.

Окунев не возражал, да и не понимал, что тут возразить.

– Советы ведь наврали, – продолжал Ратманов все доверительней. – Они ругали то крепостничество, чтобы только крепче закрепить собственное. А русский крепостник был гораздо умней, и крестьянство жило лучше, само говорило. Старики-то помнили. И я больше вам скажу. Бесчеловечно отпускать в воду того, кто сроду не плавал. Вот им дали свободу. Вся свобода пошла на то, чтобы пить, торговать детьми или продаваться в рабство банку, но банк ведь не может владеть людьми. Банк присылает коллектора, шантажирует, избивает. Отбирает последнее. Зачем это? Я снимаю их с зависимости, лечу, учу. Большинство получает профессию. Я действительно заключаю браки. Они не должны ежесекундно решать. Сами они никогда не соскочат с иглы, как ее ни назови. Личность – это вымысел. Личность есть у одного из пятидесяти. И если один владеет этими другими, у которых ее нет, – это не выгода, вы зря ищете выгоду. Это единственное разумное устройство. И моя выгода только в том, что я его устанавливаю, и скоро так будет везде.

Он ждал контратаки, но Окунев молчал, разглядывая его с любопытством, без злобы.

– А как и что из них получится, я вам сказать не могу. Имейте в виду, собственность на человека – это особенный опыт. Кто не испытал, тот не поймет. Это как секс – бесполезно объяснять в теории. И здесь нет никакого наслаждения властью, не думайте. Это как возвращение в естественное состояние. Представьте себе, что всю жизнь ходили на руках, а тут вдруг пошли ногами. Отмелись все неудобства, отпало вечное подозрение, что все не так. И все стало так. Поймите, я ни секунды не наслаждаюсь, когда пьяницу приковывают к стене. Я не радуюсь, когда кормлю наркомана черемшой – кстати, только эта черемша и отвлекает его от ломки. Это обо мне сказано – я пришел дать вам волю. Да, я пришел дать вам волю – но мою!

Он помолчал и добавил решительно:

– А если они пожелают восстать – что же, очень приветствую. Ради бога. Дело человека – восставать, только пусть знает меру. Восставать – полезная вещь, кто же против. Только в этом и выковывается что-то… Но заметьте: человек всю жизнь восстает и ничего не меняет. Возвращается в русло. Да – обогащенным, да – осмелевшим, но в русло. Взлететь и даже полетать – можно, но в воздухе жить нельзя. И этот ваш самолет, упал он или нет, он тому порукой.

Окунев нисколько не обольщался насчет ратмановской честности – он и теперь был в роли, в хорошо известном амплуа: вечером был счастливый крепостник, сейчас – философствующий Волк Ларсон, зачем и злодействовать, если потом не пофилософствовать с мимохожим Ван Вейденом, не перевербовать его, не дать ему понять, в конце концов, что у него не будет в ответ никакого рационального аргумента. И его действительно нет – мир придуман так, что возразить может только Бог, ходом вещей; вся логика в руках у дьявола. Невозможно логически объяснить, почему нельзя убить старуху. Убить старуху можно, нужно, полезно. Возражения начинаются тогда, когда старуха уже убита и убийца уже раздавлен, и возражения эти лежат не в логической, а в антропологической плоскости. Можно было много чего наговорить в ответ Ратманову, и все это была ложь: дьявол, как всегда у него водится, взял самый надежный аргумент – аддиктов, и так уже находящихся под его копытом. Раз они в его власти, значит, его власть неизбежна, вот и вся его правда.

– Я же не говорю, – сказал Ратманов уже устало, явно борясь со сном, – не говорю же я, что все – или собственники, или собственность. Вот Пушкин. Никакой крепостник – сколько там было, пятьдесят душ в Михайловском, шестьдесят в Болдине, и то все откупались на волю? И сам никому не крепостной, хотя склонялся, кажется, к зависимости, это уж теперь… но ладно. Есть те, кто вне системы, их не трогаем, и пусть не мешают. Но остальные – вы увидите, уже скоро увидите…

– Я вас утомил, – сказал Окунев.

– Нет, что вы, что вы, – отозвался Ратманов, широко зевая.

– Я в гостиницу пойду. Спасибо.

– Нет, что вы? – внезапно оживился хозяин. – Какая же гостиница? Вы почетный гость, мы давно знакомы. Помните, под Питером-то?

– Как не помнить.

– Прошу, прошу. Я не хочу вас, так сказать, никак выделить из группы, но я вас заговорил, ночь глухая, поднимитесь, пожалуйста, в апартаменты. – В голосе его появилась особая барственная сальность.

«Что ж он тут со мной сделает, – подумал Окунев, – неужели у него такие предпочтения? Право, не хотелось бы».

Но Ратманов со свечой картинно проводил его наверх и ввел в комнату, какие бывают в гостиницах российской средней полосы, выстуженных, но с претензией на роскошь. Здесь тоже висели портреты русских вельмож – надо полагать, великих крепостников, – и почему-то Пушкин в палехском стиле: толпа пестро одетых крепостных подносила ему ребенка – то ли с целью крестить его у национального гения, то ли с мольбой признать отцовство.

– Это мой крепостной художник, – гордо заметил Ратманов, подталкивая Окунева к стене, дабы он лучше рассмотрел картину. – Учился в Палехе, но потом, знаете… Алкоголь, как всегда… Сюжет подсказал я, как и композицию.

– Очень тонко сделано, – сказал Окунев. – Но почему же ребенок?

– А вы не знаете разве? От него был мальчик у Ольги Калашниковой, «Белянки черноокой». Он сделал потом ее отца приказчиком в Болдине.

– Благодеяние, – сказал Окунев нейтрально.

– Он вообще был очень мягкий хозяин, – сказал Ратманов, зевнув. – Возможно, излишне. Его люди пили много, начиная с няни. Ну, располагайтесь. Нужник во дворе, биотуалет. Если что нужно, тут колокольчик.

10

Окунев, не раздеваясь, лег под одеяло и свернулся, пытаясь согреться. Гасить свет было страшно. Черт его знает, кого он сейчас подошлет. Ему вспомнилась вычитанная где-то история тургеневских времен – помещик заехал к соседу после охоты, улегся спать, но тут вошла старуха-нянька и предложила ему клистир. Помещик счел неловким отказываться – вдруг таковы были законы местного гостеприимства? – и принял клистир как должное, даже и нужное после сытного угощения; проведя веселую ночь, он узнал наутро, что старуха сослепу ошиблась дверью и поставила клистир не тому. Окунев захихикал и твердо решил не допустить клистира, но фантазия Ратманова оказалась бедней. Статная, хоть и несколько одутловатая красавица в кокошнике была прислана через двадцать минут.

– Доброй ночи, – сказала она, натянуто улыбаясь. – Меня зовут Ариадна.

– А по-настоящему? – спросил Окунев.

– Я по-настоящему Ариадна, – обиделась она. – Тут я Саломея.

Ого, подумал Окунев, не на шутку испугавшись за свою голову.

– Мне ничего не надо вообще-то, – поспешно сказал он. – Я спать хочу и вообще.

– Ну, не надо так не надо, – легко согласилась Ариадна. – Поговорим хоть. Нового человека у нас редко увидишь. Я, между прочим, с образованием.

Она присела на край кровати, скромно сложив руки на коленях.

– Ну, поговорим, – согласился Окунев. Спать все равно не хотелось, да и какой сон в дурдоме? – Как вас занесло сюда?

– А как всех, – призналась Ариадна. – Работы нет, ребенок, ну я и… Знакомые посоветовали.

– И что, не обижают?

– Хозяин-то? – усмехнулась она. – Нет, какая обида… Он сам обиженный.

– В каком смысле?

– Да в долгах кругом. – В голосе ее послышалось злорадство. – Ты что же думаешь, он сам это все понастроил? Он только господский дом да вот театр. А так было все, тут же «Волкобоя» снимали.

Окунев не смотрел «Волкобоя», но знал, что это экранизация русской национальной фэнтези с гигантским государственным бюджетом.

– Давно построили, – сказала Ариадна. – Он и заселил, не пропадать же. А так у самого денег нет, просто мечта у него была. Хозяйство, крепостные. Книжку об этом пишет, собирает всех по вечерам слушать. Записки хозяина.

– Я так примерно и думал, – сказал Окунев, поняв, что в самом деле думал так с самого начала.

– У него сначала-то были. И деньги, и машинами он торговал. Но потом кредитников выкупил – думал, они ему тут наработают, – а какая работа? На картошке не поднимешься. Он думает грант попросить, потому и пишет. А что, думаешь, могут дать?

– На крепостничество? – задумался Ратманов. – Почему ж, могут. Вполне себе инновация.

– Он переписывается тут с одним, – продолжала Ариадна. – Тот клуб сделал – родовые поместья. Выкупать землю по льготной цене и расселяться семьями. Земли-то много, девать некуда. Но наши не могут ничего, у нас один комбайн угробили уже. А где хозяину денег взять? Он сам прячется, на нем кредитов висит я даже не знаю сколько. Боюсь, найдут его, нас всех погонят, куда пойдем?

– Так, может, здесь останетесь?

– Нет, у него точно все отберут. Это он все, чтоб отвлечься, – театр, танцы…

– А он говорил, что у него друзья с деньгами, из Москвы приезжают…

– Из Москвы? – кисло улыбнулась она. – Да кто у него в Москве? Он там просил, не дали. Это местные небось приезжали, посмотреть, как он дурачится. А еще я боюсь, что его наши убьют. Он Психею, Катю, за Адониса отдал. А ее Гектор любил. Если б он себе ее взял – Гектор бы понял, без обид. Но за Адониса он обиделся. Знаешь, можно понять. Адонис совсем без башни, он и бьет ее, и всяко. Так что недолго хозяину хозяйствовать, так я думаю. Слушай, я прилягу, ничего?

И она прилегла, якобы от усталости, и через некоторое время между ними произошло то, что неизбежно случается между мужчиной и женщиной, оказавшимися в одной постели. Ариадна оказалась классической крепостной любовницей – послушной, подстанывающей, безынициативной, но ласковой. Окуневу не так уж много было надо – последний месяц, после расставания с очередной подругой, он прожил монахом.

– Интересно, – сказал он, отдышавшись. – А камеры у него тут стоят?

– Да зачем, – лениво сказала Ариадна. – Это он так прислал, от хорошего отношения. Я, может, сама хотела.

«Ужасно, – подумал Окунев, который всегда после соития, даже по любви, бывал не то что грустен, а слегка разочарован в себе и человечестве. – Ведь я ничего о ней не знаю, никогда ее больше не увижу. Обстоятельства нашей встречи самые бредовые: мы ищем пропавший самолет, которого никто никогда не видел, она крепостная у разоренного дурака, который сам в долгах как в шелках, – и все мы, кстати, крепостные у разоренных дураков, – подумал он ямбом, – мы случайно сошлись в брошенном колхозе, он же съемочная площадка, и тут же совокупились, хотя у нас нет и никогда не будет ничего общего. После этого говорите мне еще про абсурд. Ничего нет, кроме абсурда».

– Вы в лес потом пойдете? – спросила она безнадежно.

– Самолет искать, да.

– Осторожно тут. Люди ходят.

– Какие люди?

– Дураки всякие, – улыбнулась она, не желая развивать тему.

– Нет, ты уж скажи.

– А я сама ничего не знаю. Иногда выходят, потом опять уходят…

Она зевнула, и скоро он уже ничего не мог от нее добиться. Тяжкая сонная волна наплывала от нее, волна сна, каким спит безнадежно усталый человек, – и вся безнадежность в том, что он ничего не сделал, а устал просто так, только родившись. Окунев почувствовал, как его засасывает безволие этого слабого, в двадцать с лишним лет одряблевшего тела, как безмыслие накрывает его, как он проваливается в состояние кредитничества, – и успел только подумать, что крепостное право они уже видели, а дальше, в тайге, будет, вероятно, первобытно-общинный строй…

Он и не подозревал, до чего прав.

Глава третья
Ария ария

1

Много на свете зрелищ, внушающих человеку полную его неуместность, – скажем, ледяная ночная улица с ртутным светом фонарей; но на ночную улицу посмотришь из окна, да и юркнешь под одеяло. А уральская тайга осенью – такое место, из которого ни под какое одеяло не юркнуть: скоро начинает казаться, что она везде, не только до горизонта, а до всех горизонтов. И ведь не сказать, чтобы полная дичь, – тут и там следы человека, но следы эти всякий раз обрываются, словно шел-шел некто, да и пропал, взят живым на небо или навеки провалился в подпочвенный слой.

Растет тут много всего – осина, дуб, береза, есть и сосна, и пихта, и широкая разлапая мать сибирская ель; а ровного места почти нет – все холмы и овраги, и горные склоны, так что от ходьбы устаешь втрое быстрей, чем если бы топал по равнине. А главное, что тут растет, – чувство вины и обреченности: оно возрастает буквально с каждым шагом. И зачем ты сюда полез, и кто ты вообще такой? Тяжелеет рюкзак и, как носки водой, набухают чугунной усталостью ноги, так что ломит щиколотки. Пахнет гнилью, сыростью и подступающими холодами. Иной раз ощутишь под ногами прочную тропу – и тут же ей конец, и проваливаешься в глину; а то еще бывает такой феномен, как подземный пожар, – некоторые верят, что это тут упало НЛО и топливо его до сих пор горит, но на самом деле это газы выходят из земли, и глина тлеет месяцами. Хотя какие газы, откуда газы? Почему здесь выходит, а там не выходит? Часто видишь явный след автомобильных шин – вот он, двойной, ехал кто-то на вездеходе или внедорожнике; а вот и обрыв следа, широкая поляна с черным пятном посередине, остановились и засосало. Тресни, а останавливаться нельзя.

Вот они и шли с раннего утра, шли на северо-восток, к берегу Лосьвы, пока не увидели обычную, а все равно необъяснимую вещь: тропа обрывалась у большой поляны, устланной ржавыми листьями, словно упираясь в невидимую стену.

– Нельзя дальше, – уверенно сказал Дубняк.

– А куда тогда? – спросил вымотанный Савельев.

– В обход надо.

Они свернули, стали огибать поляну и почти сразу увидели знаки. Они были вырезаны на сосне – не слишком высоко, метрах в полутора от земли.

– Охотнички развлекались, – усмехнулся Дубняк.

– Навряд ли, – сказал Валя. – Это местные.

– Какие местные! – хохотнул Дубняк. – Вон айфон!

Валя вгляделся: и точно, между двумя столбцами черточек, рядом с чем-то четвероногим – не то собака, не то олень, – явственно виднелся айфон, изображенный хоть и схематически, но узнаваемо. Рисунок был свежий, максимум дня три назад.

– Это что же они хотели сказать? – спросил Валя, не ожидая ответа.

– Все такие бродяги хотят сказать: здесь были мы, – презрительно осудил неведомых путников Дубняк. – Или не уродуй дерево, или уж рисуй так, чтобы понятно было. Я знаки манси знаю, они так не режут. У них четко: сверху черточки – это сколько людей. Снизу – сколько собак. Тотем рода. И посередине – кого убили. По твоему рисунку выходит, что пятеро мужчин с тремя собаками убили айфон.

– А тотем?

– А тотема нет, я ж говорю – не манси…

На всякий случай Валя аккуратно зарисовал знак и почувствовал странное спокойствие: все-таки люди. Люди были кругом, их присутствие ощущалось, но они ничем себя не выдавали – видимо, наблюдали. Ужасно людное место эта уральская тайга, а начнешь тонуть в бочажине – и сразу нет никого, все так и попрятались. Или им интересно посмотреть, как тонет человек, или боятся, что их же и обвинят потом, возбудят уголовное дело, дадут пять лет строгого режима, а кандидат от «Единой России» так и останется ни при чем.

Дикий человек вышел из леса неожиданно, как и положено дикому человеку. Родная среда, умение гибко прятаться в тенях и листьях. На плечи его была наброшена рыжая кухлянка, а из-под кухлянки торчали обычные джинсы, как и положено современному манси. Были они заправлены в унты, какие продаются в любом аэропорту, как и положено восточней Екатеринбурга.

– Однако здравствуйте, – сказал он неуловимо знакомым голосом с интонациями пьяного, но совестливого телеведущего. – Один, два, пять, почему не шесть? Ждут шесть.

– Вы нас ждете? – удивился Савельев.

– Как не ждем, конечно ждем. А девушка где, должна девушка быть…

– Девушки никакой нет, – пояснил Дубняк. – Мы поисковая группа, ищем самолет. Видели вы самолет?

– Вон оно как, – без удивления сказал манси. – Ждем, ждем, духи сказали. Говорят духи, группа идет. Ну пойдемте, гости, кушать надо, отдых надо. Только все вместе не надо, цепочка надо делать. Опасно тут.

– Что опасно? – не понял Валя.

– Духи не любят, когда много вместе ходят. Тогда яма бывает, вылезать надо.

Вот оно что, понял Валя. Вот что случилось с группой Скороходова. Расспросим, подумал он, и в животе его сладко заныло от страха.