Текст книги "Раб лампы"

И всё же выглядел он сиротливо без кошечек.

И без Серёги.

Серёга доживал свои последние земные часы в реанимации Склифа.

Он покупал сигареты в киоске на Пушкинской, когда кто-то выстрелом из пистолета перебил ему позвоночник.

Тогда в России оружие продавалось повсюду, и можно было нарваться на подделку. Вот почему свежекупленный ствол следовало непременно проверить.

И проверить не механически, а биологически. Проверить не только шептало одиночного огня, но и чувствило невыносимой свободы.

Чисто чтоб кровь не остывала, братан.

Подвернулся Серёга.

Я оказался последним, с кем он говорил на этом свете.

Он лежал в реанимации Склифа неделю. Мы просили лучших нейрохирургов, они смотрели снимки и отказывались. Убелённый сединами профессор сказал, что через неделю приедет один молодой ленинградец, этот хирург ещё может взяться.

– Не могли бы все же Вы, профессор?

– А зачем, юноша? Я такую операцию уже не сделаю. Раньше мог бы.

– Как это?

– А вот так-с. В медицине говорят: ищите диагноста старого, а хирурга молодого.

Недели у Серёги не оказалось.

Он уходил в полном сознании.

– Ты чего разлёгся? – я вошёл в реанимационное отделение Склифа. – Немедленно на работу!

– Сегодня, извини, не выйдет. А завтра утром пулей, – застенчиво улыбнулся Серый. И пропел: – Ноженьки мои, ноженьки…

Даже склифософская простыня – и та оказалась для него короткой. Он и здесь сверкал голыми лодыжками. Перебитый спинной мозг отказывался признавать их своими, и теперь это была пара фиолетовых дирижаблей. Он не мог этого не видеть.

– Ты видел?

– Что?

– Котика.

– Какого котика? – я оглянулся. На соседнем столе лежал человек. В бок его была вделана прозрачная труба, и по ней стекала в цинковое ведро бурая жидкость. Пересохший рот его зиял кратером. В нём клокотало.

– Котика для студии. Успели они?

– Успели. В понедельник котик в эфире.

– Какой цвет?

– Синий, как ты просил.

– Я понимаю, что синий. А какой синий? Там не абы какой синий.

– Сам придёшь и посмотришь.

Честно? Я плакал.

Видя такое дело, Серёга отвернулся, чтобы не мешать.

– Говорят, что смерти нет, – потом сказал он. – Она есть. Я её уже два дня вижу. Вот она сейчас там, в углу потолка. Знаешь, я ведь родился и вырос-то на зоне. Мать служила в ВОХРе, и я при ней. Один из конвоиров как-то хотел поиграть с пацаном. А чем играть? Да тем, что под рукой. Снял ружьё и дулом в меня: «Пух-пух!» И осклабился. Это дуло и его цинготные зубы все годы преследуют меня как самое страшное из детства. Вот он и есть на потолке. Всё время целится, сука. «Пух-пух!»

Мы виделись в восемь вечера. В полночь его не стало.

Кстати, кадр-то он нарисовал.

Ещё в самый первый вечер.

Время от времени я достаю из шкафа стопку его эскизов и аккуратно подклеиваю отрывающиеся подробности. И хотя Серёгин гуммиарабик девяносто второго года подводит, его идеи недосягаемы по сей день.

Как видите, края этих листиков пообтёрлись. Это потому, что я вечно таскаю их в «Останкино», чтобы показать выпускникам Строгановки. Они ведь по-прежнему нет-нет да и вырастают на моём пороге.

– Нарисуйте мне кадр, – прошу их я.

– Как это – нарисовать кадр?

Смотрите все, как.

Вы спросите, что за «введение» такое?

Это он так меня понял в тот первый вечер на тусовке.

– Нарисуй мне ведение, – как, возможно, вы помните, попросил его я.

Телетермин «ведение» он понял как «введение».

Потом уже разобрался, но эскиз навсегда запечатлел его тогдашнюю профессиональную зрелость.

Во всех смыслах.

Очень важный для меня эскиз. Это он стоял у меня перед глазами, когда я делал «Антропологию».

Этот, впрочем, тоже. Чёрно-белое изображение с волнистыми элементами.

Дорогого стоит повторение кривой на майке ведущей.

Надо бы взять на заметку…

Любовь и боль моя этот эскиз.

Не счесть ночей, которые я провёл в монтажной «Свежего ветра», чтобы оживить его на экране.

Кажется, просто… ан нет! Шкатулка-то с секретцем.

Так и не удалось телевизионной техникой повторить этот разгильдяйский бумажный отрыв, эту стремительную возню фломастерных муравьев, несущих генетическую память об отцовской руке. Вроде подходил близко, а всё не то. Нет той свободы.

Сколько лет мысленно спрашиваю Серёгу: а девчонка не достаёт до нижнего края кадра по умыслу?

Нет ответа.

Просто здорово.

Как и следующий эскиз.

И следующий. Смотрите, какое гениальное решение «говорящей головы»!

Прошу заметить, это сделано в девяносто втором. Главный дизайнер НТВ великий Семён Левин еще не узаконил сочетание зеленого с синим на нашем телеэкране, и знаете, почему? Да потому, что само НТВ появится только через год.

И ещё одно. Серёга первым на нашем телевидении сделал то, что потом стало называться социальной рекламой.

– Надо покурить, – как-то раз влетел он ко мне. Мы вышли.

– Вот, – протянул он мне рукописные бумажки. Руками, как мельница крыльями, застенчивая улыбка – всё по полной программе.

– Что – вот?

– Почеркушки всякие.

Мятые листки оказались удивительно свежими. В рекламном деле это называется синопсис, краткое изложение сценарной идеи.

Да это и были тридцатисекундные рекламы… которые, собственно, ничего не рекламировали. Разными путями они вели к незатейливой фразе «Всё будет хорошо!».

В одном из роликов альпинист долго карабкался на скалу. Срываясь, в последний момент всё же ловя уступ, он добирался до вершины и, счастливый, подставлял усталое лицо солнцу. «Всё будет хорошо!»

Это мы снять не смогли – надо было ехать в горы, а не на что.

Другую серию запустили в производство немедленно – так ново это было.

И буквально через месяц зритель Четвёртого канала увидел, как некий мальчик-посыльный взбегает по лестнице и вручает пакет изумительной по красоте девушке.

Развернув блистательную обертку, она обнаруживает в коробке… телефонную трубку.

Тут же мы видим того, кто прислал ей эту странную бандероль. У него в руках – такая же трубка.

Серёга с друзьями снял роликов десять – с разными отправителями. В одном случае оказывалось, что это – лётчик, в другом – капитан дальнего плавания. Даже зэк в фуфайке, и тот прикладывал к уху трубку.

Все они несли любимой – читай: зрителю – одну и ту же весть:

– Всё будет хорошо!

Это было странно и весело: столько усилий, искусных съёмок, чисто рекламных эстетических решений – и всё для того только, чтобы сказать слова, на которые до сих пор телевизор был неспособен. Чопорный, всезнающий, способный похоронить поочерёдно всех членов Политбюро заодно с их социализмом, телевизионный приёмник такую простенькую человеческую фразу произнёс впервые.

А год спустя на экране Первого канала появился прекрасный проект Игоря Буренкова «Позвоните родителям», затем – высокоэстетичный «Русский проект» Константина Эрнста, и это уже был настоящий кинематограф.

Но первым просто сказать зрителю «Всё будет хорошо!» телевизор заставил Серёга.

В девяносто третьем.

Кстати, фамилия его была Тимофеев.

Тимофеев Серёжа.

Не забудете?

Докторские котлетки

Хочется посовременнее, а как?

Ясно, что одной фразой в сто сорок знаков, чтобы можно было твиттануть, в переводе прочирикать.

Но ведь всё от темы.

Если твит о том, о чём и чирикают птицы – попить-поесть-отыметься, – на размышление, судя по наполнению «Твиттера», у сетевой пичужки не уходит и секунды.

Но попробуйте-ка прочирикать историю «Останкино»? А ведь придётся, раз взялся за книгу о телевидении в двадцать первом веке.

Итак, вся история советского телевидения в одной фразе:

ПРИ БОЛЬШЕВИКАХ В СТОЛОВОЙ НА ОДИННАДЦАТОМ ЭТАЖЕ «Останкино» «ЭФИРНЫМ» ВНЕ ОЧЕРЕДИ ОТПУСКАЛИСЬ КОТЛЕТКИ ИЗ ТРЕСКИ, КОТОРЫЕ ТАК И НАЗЫВАЛИСЬ – «ДИКТОРСКИЕ».

Разберём её по сегментам.

Сегмент I. «При большевиках в столовой»

Упоминать в одной фразе большевизм и столовую всё равно что подкладывать платок булгаковской Фриде. Ведь учение Маркса хоть и всесильно, но его убила сосиска.

Подумать только:

– дискуссия о партвзносах на Втором съезде в Лондоне, где и родилось слово «большевизм»;

– уставший караул в Зимнем;

– Гражданская война с философскими пароходами и истреблением казачества;

– дымок «Герцеговины Флор» на Ялтинской конференции, размежевавшей планету;

– вышедший из доверия и примкнувший к ним;

– Карибский кризис, Берлинская стена и мраморное пресс-папье в голову Козлова со словами «Мы про…ли дело коммунизма!»;

– пражские танки под руководством неутомимого борца за мир;

– бесчисленные уколы зонтиками и временные контингенты по всему миру;

– офицерский гашиш в солдатских гробах из Афганистана.

Всё это, да и многое другое было уничтожено варёной сосиской по два шестьдесят за кило.

Заявление ершистое, попробую объясниться.

Прошу заметить, я не упоминаю Великую Победу, потому что сын участника Сталинграда и Прохоровки. Слишком хорошо помню папины рассказы о большевистской против просто русской (украинской, еврейской, армянской, азербайджанской, казахской…) пропорции в ней.

Десять против девяноста.

Также не упоминаю «Поехали!», потому что без большевистского удара в гениальную голову Сергея Павловича, в конце концов и унёсшего генерального конструктора, мы, глядишь, были бы уже на Марсе.

Заметьте, не называю даже имён важнейших большевиков – вы легко их найдёте сами на мраморных досках у их подъездов. На многих будут схожие даты смерти.

Вы наверняка даже не знаете имя упомянутого выше Второго секретаря ЦК Фрола Козлова, а ведь это был почти неотвратимый преемник Хрущёва.

Знаете, почему не знаете? Потому что его не показывали по телевизору.

Ну, может, и показали разок-другой, но ведь в пятидесятых-шестидесятых и телевизор-то был один на всех, вот как у нас, в профессорском доме посреди Ростова-на-Дону. И к отцу собирались соседи-доценты только затем, чтобы посмотреть Льва Ивановича Яшина и Виктора Владимировича Понедельника, а не Козлова с Кулаковым, понимая, что те скоро уйдут.

А телевизор останется.

Со всеми своими «Голубыми огоньками» он был одновременно и Волшебным театром Гудвина, и его зелёными очками, заставлявшими советских людей верить, что всё вокруг в их городе и стране – чистый изумруд. Не смешно ли, что к первому народному телевизору КВН-49 полагалась линза, как раз и напоминавшая круг-лые очки.

Интересно, что заливалось это циклопическое очко водой.

Слово «вода» коннотативно, то есть с душком. С подсмыслом.

Денотат воды – основа жизни на земле.

Коннотат – пустая болтовня.

Вода сквозь линзу КВН-49 в изобилии заливала советские глаза и уши, и это единственное, что было в изобилии в СССР.

Не было миллионных урожаев и плавок, не было аскетичных служителей искусству в звании «народный артист СССР» и их трогательного единения с доярками и хлопкоробами где-либо, кроме крохотного участка суши под названием Шаболовка – так называлась телестудия, откуда и лилась вода в телеочки Великого Гудвина, а оттуда в миллионы глаз и ушей.

Но уже завелись в Изумрудном городе крошечные черви, медленно, но верно разъедавшие сваи его хрущёвок.

Это были сосиски.

И котлетки по восемнадцать копеек.

И докторская по два тридцать.

Точнее, их отсутствие.

Где-либо, кроме, разумеется, Волшебного театра Гудвина, о столовой которого и говорится в первой части нашей фразы.

Волшебный театр изо всех приданных ему – и немалых! – сил пытался внушить желание перетерпеть временные перебои с сосисками, «зато перекрываем Енисей». Хотя в визборовской мантре куда существеннее «зато мы делаем ракеты», на них и уходили главные денежки, да и Енисей-то перекрывали ради них.

В семидесятых, правда, некогда всесильный Волшебный театр Гудвина, Великого и Ужасного, уже напоминал Кутаисский оперный театр из рассказов Квирикадзе, когда любая драма могла внезапно перебиться громким объявлением повара соседней закусочной:

– Восьмой ряд, двенадцатое-тринадцатое место, ваши сосиски готовы!

И высокий эпос тут же превращался в посмешище. На сцене Отелло мог делать всё что угодно, но зритель из восьмого ряда этого уже не видел: он стремглав летел за куда более насущными для него сосисками.

Поэтому, когда собирательный Гудвин в девяносто первом из Великого и Ужасного усох до размеров провинциального циркача, кем, по сути, и являлся, он свалился с постамента с грохотом ржавой болванки.

Не последнюю роль в этом сыграли сосиска с котлеткой.

Поэтому словосочетание «При большевиках в столовой…» не предвещает хеппи-энда.

Сегмент II. «…На одиннадцатом этаже „Останкино“»

В этой части нашей фразы возникает святое для меня имя «Останкино».

Настолько святое, что я даже нарушаю правило русского языка, требующее склонять подобную топонимику, – в Останкине, из Останкина… Просто у меня, считающего телепрофессию служением, не хватает духа обращаться с этим именем, как с названием заштатной деревушки. Такое панибратство мне не по чину.

Так что уж не взыщите.

Стоило закончиться блокаде Ленинграда, как в том же 1944 году в не успевшем толком наесться городе началась разработка советского телевещания.

Вот как хорошо понимал, что к чему, товарищ Сталин.

Строго говоря, картинки на расстояние пытались передавать и до войны. Была выпущена даже пара тысяч фанерных комодов с мышиными глазами в роли кинескопов, и даже вышла в эфир первая советская телепередача.

Но смотреть в мышиные глаза было, считай, некому.

В Ленинграде же разработали вещательный стандарт с разложением на 625 строк, и 4 ноября 1948 года бывший московский сиротский дом мещанина Лобкова стал всесильным Волшебным театром Гудвина с известным теперь каждому адресом «Шаболовка, 37». Он вещал на целых три канала, а это уже не игрушки для умников.

Лаборатория родила аудиторию.

На телесцену вышел главный герой: миллионный советский зритель.

Вот тогда-то сквозь линзы КВНов в советские мозги потекла уже упоминавшаяся вода «Голубых огоньков».

И, что в тысячу раз важнее для пастушьего дела, во-одушевляющая жидкость регулярных телевизионных новостей. Ведь вся величественная поступь строителей коммунизма – одна большая телепередача. Скоро стало ясно: трёх чёрно-белых сталинских каналов для её распространения на одну шестую часть света мало.

И вот в день рождения друга и учителя великого Сталина, вечно живого Ильича в 1964 году был заложен фундамент «Останкино».

Поколения его обитателей из уст в уста передают легенду, будто спроектирован самый большой в Европе телевизионный комплекс немецкими архитекторами.

Подтверждения этому в отечественной прессе вы не найдёте.

Но как тогда объяснить наличие в проекте необозримой автостоянки вокруг по-корабельному лаконичного здания? Кинокадры 1967 года, когда «Останкино» вошло в строй, демонстрируют пару-тройку авто на пустынном Кутузовском, а тут гектары под парковку? Парковку чего? Не по-большевистски это.

Зато сегодня, когда и на эти-то гектары без спецпропуска не проберёшься, понимаешь, насколько всё в «Останкино» future proof[6]6
  Соответствовало требованиям завтрашнего дня (англ.).


[Закрыть]. То есть сделано с прицелом на будущее.

На вырост.

И не только в случае с парковкой.

По форме «Останкино» – чистый линкор. Первые три этажа его напоминают корабельный корпус и заняты машинным отделением. Здесь наши студии, в них производится энергия для всей жизнедеятельности корабля.

Это человеческая энергия.

Тут от корабельной перейдём к гастрономической аллюзии. Ведь давно в ходу слова «телеблюдо» и «телеменю». Это тем более верно, что нас смотрят, как правило, когда едят. Именно поэтому телевизионный прайм-тайм совпадает со временем ужина большинства семей.

Так и сервируется обычный семейный стол – солонка, перечница и мы.

В этом смысле «Останкино» – всероссийская кастрюля.

На первых трёх его этажах в наших студиях мы охотимся на людей. На их эмоции, на их смех и слёзы, на их реплики, на их трагедии и комедии.

Затем добытая эмоциональная дичь отправляется на кухню – в аппаратные монтажа и озвучки, разбросанные по всем тринадцати этажам «Останкино». Там из них вываривается телеснедь, которая разносится по миллионам вечером семейных, а днём офисных столов.

Но останемся океанскими романтиками.

Попасть в машинное отделение – главная мечта любого телевизионного Растиньяка, ведь здесь ещё охотятся и за славой.

Чтобы это произошло, надо пройти все палубы надстройки линкора. На десяти её этажах расставлены по своим постам мичманы и боцманы, старпомы и штурманы, адмиралы и контр-адмиралы, вплоть до командующих флотами телеармады. И в точности как на боевом корабле, все элементы жизни на останкинских палубах были расписаны.

По крайней мере, при большевиках. Сейчас иначе, но ведь в этой главе мы об истории.

Адмиральской была десятая палуба, десятый этаж. Но туда было лучше не попадать, редко что там раздавалось, кроме затрещин.

Куда все мечтали попасть, это капитанские каюты – кабинеты главных редакторов.

Здесь давалось самое заветное останкинское сокровище: шифр.

Другими словами: твоей передаче назначали дату эфира и запускали её в производство.

Или не давалось, и это главная останкинская трагедия.

Аннулировали шифр, что в переводе с останкинского означает «закрыли передачу», и следом – многолетнее бесцельное блуждание по тринадцати палубам, мемуары в останкинских курилках, а потом и просто в рюмочных за бортом линкора.

Финал – преподавание в телевизионных вузах.

Если всё же ты получал шифр, то выходил из кабинета главного редактора королём жизни.

Ведь это означало, что теперь ты можешь всё.

В твоём распоряжении отныне все тринадцать палуб самого большого линкора Европы – режиссёры, их ассистенты и помощники, операторы-постановщики и просто операторы, художники по свету и просто осветители, студии размером с полгектара, композиторы и целый симфонический оркестр, весь телерадиофонд с графом Толстым, маршалом Жуковым и виолончелью Ростроповича, костюмеры и бутафоры, директора съёмочной группы с просто директорами, камеры, монтажные, тон-ателье, автотранспорт в любой час дня и ночи…

А если чего не было, – золотых рук мастера из цеха СХДО – службы художественно-декоративного обслуживания – выдуют из пластика, слепят из пенопласта, выточат и сколотят из дерева любой предмет из существующих и несуществующих на Земле.

И всё под твой шифр.

Единственное «но»: в полночь твоя золотая карета может стать опять тыквой.

Что за полночь? Это когда после выхода в эфир твоей передачи тебя пригласят на десятый этаж. А могут и не пригласить вовсе, просто тебе домой позвонит главный редактор, тот, что ещё три месяца назад дал шифр, а теперь просто скажет в трубку:

– Ваша передача вызвала нарекания.

А на столе ещё батарея бутылок шампанского, недопитого друзьями и домочадцами вчера вечером во время триумфального просмотра эфира твоей программы.

Какие такие нарекания? У кого вызвала? Дайте объясниться!

Нет, брат. Это «Останкино». Нравилось парить под куполом жизни? Теперь допивай остатки вчерашнего триумфа, новый будет не скоро.

Если вообще будет.

Теперь понятно, почему у бывших канатоходцев и преподавателей телевизионных вузов такие грустные глаза?

Всякий новый Растиньяк, переступая останкинский порог, прекрасно осведомлён о беспощадном характере Гудвина, Великого и Ужасного. И всё же толпы их «с горящими и жадными глазами» десятилетиями совершали броуновское движение по одиннадцатому и двенадцатому этажам. На этих палубах в основном раздавалась слава.

Музыкальная редакция, киноредакция, а главное – сагалаевская молодёжка.

Так в останкинском быту зовётся Главная редакция программ для молодёжи ЦТ СССР.

А это:

– пастырь интеллектуалов Владимир Ворошилов с его автохтонным «Что? Где? Когда?»;

– это телеВольтер Александр Масляков с неукротимым КВНом;

– это телеРоулинг Кира Прошутинская с её гаррипоттеровской «От всей души»;

– это телеМелькиадес Владимир Соловьёв с неугомонным «Это Вы Можете»;

– это телеВоннегут Андрей Кнышев с неуловимыми «Весёлыми ребятами»;

– это телеУайльд Константин Эрнст с трёхмишленовским «Матадором».

И это «Взгляд», наконец.

Это Лысенко, Любимов и Листьев.

Это недосягаемо ни до, ни после.

Всё это делает останкинский линкор авианесущим. И всё это плодится под орлиными крыльями Сагалаева, которыми он как-то умудряется защитить свою эскадрилью от зенитного огня «нареканий».

Чтобы остаться современным, я должен снизить пафос. Сегодня ведь так о телевидении не говорят, если только в планы не входит издёвка.

Поэтому поговорим об останкинских пищеблоках эпохи развитого социализма, о них ведь разбираемая часть фразы.

Здесь тоже всё расписано. Начнём снизу, а для меня сверху. Потому что в останкинском подвале советских времен, в трюме линкора, и идёт штурм небес.

Сколь глазу хватает, по нему вьётся километровая китайская стена с бесчисленными кофеварками и – вот они! – с никогда не кончающимися сосисками. Кофе здесь не растворимый из жестяной коробки с негритянкой, верой и правдой служащей пепельницей на миллионах советских лестничных клеток. Здесь ничего не напоминает совбыт. Настоящие зёрна здесь сначала жарят, потом мелют, а в антрацитовом зале подвала даже варят в джезве, подают не в гранёном стакане Веры Мухиной, как повсеместно за бортом линкора, а в настоящей кофейной чашечке с блюдцем и даже предлагают к кофе воду.

Это, конечно, дань выездному гедонисту Юлиану Семёнову, чей Штирлиц, кстати, тоже родом из телевизора.

Здесь точка сборки, здесь день-деньской посверкивают кофейными ложечками интеллектуалы, размешивая не столько кофе в чашках, сколько телеварево в ленивых беседах с антисоветской фигой в карманах.

И, значит, можно курить, ибо некурящий телевизионщик или профессионально непригоден, или шпион.

Зная, что качество табака тоже влияет на качество телепередач, командование линкора заботится об ассортименте. «Столичные», «Ява» явовская – заметьте, не какая-нибудь дукатовская, какую купишь и за бортом, – иногда можно было наткнуться и на «Союз – Апполон», но это совсем лотерея.

Рассказывали, что одно время здесь даже стали наливать армянский коньяк. Но после того как качество телевещания заметно упало, командование линкора такую практику запретило.

Теперь коньяк наливался только в офицерских кают-компаниях на десятой палубе.

В этом видится трогательная забота адмиралитета о нас, боевых лётчиках.

Ведь, в конце концов, телевидение производим мы, и для нас самих небезопасно, в каком состоянии. Их же основной продукт – нарекания. В этом деле от образования или состояния ума мало что зависит. С армянским коньяком оно даже, может, и лучше. Ведь сказал же другой персонаж Юлиана Семёнова: «от коньяка я совею».

Точно лучше!

Но жизнь десятого этажа нам, боевым лётчикам, неизвестна. Да по причинам, описанным выше, её лучше не касаться вовсе.

Целее будешь.

Так что от греха подальше рассмотрим другие пищеблоки «Останкино» описываемой эпохи.

«Доверяй человеку, чья работа оставляет грязь под ногтями», – рекомендует одна книга о науке жить. Самая доверительная в этом смысле столовая – на первом этаже.

Здесь обедает машинное отделение линкора.

Экипажи студий, операторы, осветители, – за самоотверженный и в самом физическом смысле тяжеленный труд мы зовём их ласково «светики», – инженеры в разноцветных халатах, – мы же всё-таки электронное СМИ, а так как некоторые из них вчерашние студентки технических вузов столицы, да к тому же прехорошенькие, назовём их цветом первого этажа. А ещё мастера-бутафоры, милиция, водители…

Тут кофе в джезве не варят, да и посверкивать ложечками некогда. В отличие от населения антрацитового зала местные обитатели – не хозяева своего времени.

Его хозяин – «Останкино».

Час на обед, и к корабельным топкам.

И вдруг – будто ветерок по столам. Это в пищеблок на первом этаже зашёл «эфирный».

Например, самый красивый диктор ЦТ СССР Танечка Веденеева.

Или самый красивый диктор ЦТ СССР Ангелина Вовк.

Или самый красивый диктор ЦТ СССР Танечка Судец.

Или самый красивый диктор ЦТ СССР…

В том-то и дело, что у любого из трёхсот миллионов советских людей может не быть:

– человеческого крова – он может жить в железнодорожном вагоне или в гарнизонном бараке;

– еды – а то, что есть, едой может называться условно;

– одежды – штопана-перештопана, стыдно выйти на улицу;

– любви – это уж как пойдёт;

– и счастья – но у каждого обязательно есть свой любимый, а значит, самый красивый диктор ЦТ СССР.

И вот, скажем, Танечка Веденеева влетает в столовую на первом этаже, чтобы перекусить на лету, ведь съёмочное время в студии не идёт, а уходит. И двести ложек замирают тоже на лету – пищеблок, не отрываясь, следит за тем, как в одном лице триста миллионов советских людей разрезают полтавскую котлетку за восемнадцать копеек.

И уже бежит вчерашняя студентка технических вузов столицы в аппаратную к подружкам:

– Быстро, девки, в нашей столовке Любимов!

Так бывает. Но редко.

Потому что в обычное, не съёмочное время место «эфирным» – на одиннадцатом этаже.

Можно на седьмой или девятый, там тоже обедают телевизионные боевые лётчики. Но место палубной авиации – всё-таки одиннадцатый.

Здесь и Растиньяки – чтобы, если вдруг «Пулей к Главреду, дают шифр!» – было недалеко бежать.

Здесь и те, кому шифр уже дали. Впрочем, как дали, так могут и забрать, надо держать руку на пульсе и далеко не отходить.

Здесь и так называемые звёзды эстрады, которые хорошо знают, что никакой такой всесоюзной эстрады нет, а есть только «Утренняя почта», «Песня-78», «Новогодний огонёк», только они и рождают главное: вожделенный чёс (серии платных концертов) по стране.

Появишься ты в «Почте» или нет, решается в столовой на одиннадцатом этаже за совместным обедом с редактором музыкалки. Бывает, конечно, что не за обедом, а за ужином, и не в «Останкино»… Но, как правило, всё-таки здесь.

А вот и ещё один разряд обитателей столовой одиннадцатого этажа. Их легко узнать по одежде.

Если это он, на нём всегда спортивная куртка немарких цветов и клетчатая рубашка.

Если это она, из её головы будут струиться локоны лесной колдуньи, иногда на лбу будут солнцезащитные очки даже в ноябре.

Это начинающий журналист-сценарист и студентка театрального вуза, в будущем уж точно телезвезда, потому что – «Господи, посмотрите, кого сегодня показывают по телевизору? Вот когда рано или поздно я…»

Через знакомых, как правило, работающих в машинном отделении, они раздобывали декадный пропуск с правом десять дней проходить в Волшебный театр Изумрудного города. Все десять дней исправно, как на работу, они переступали порог останкинских проходных утром и на одном из шести скоростных лифтов взлетали на одиннадцатый этаж в столовую.

Здесь они устраивались поудобнее за столиками у стены – сидеть-то долго! – и день-деньской потягивали чай.

Они высиживали яйцо счастья.

Они в лицо знали всех главных и неглавных редакторов, спецкоров и режиссёров. Стоило кому-либо из них остаться одному или просто зазеваться у кассы… Остальное легко вычитать в книге по прикладной акарологии, как называется наука о клещах.

В девяностые в столовую на одиннадцатом добавилась и прикладная гельминтология, так называется наука о глистах, существах, живущих за счёт человека.

Но это другая история.

Нашу продолжим так: открывается дверь, и в столовую на одиннадцатом этаже входит «эфирный».

Сегмент III. «…”ЭФИРНЫМ” ВНЕ ОЧЕРЕДИ ОТПУСКАЛИСЬ КОТЛЕТКИ ИЗ ТРЕСКИ, КОТОРЫЕ ТАК И НАЗЫВАЛИСЬ – “ДИКТОРСКИЕ”»

Об уникальном положении диктора ЦТ СССР мы уже говорили.

Но понятие «эфирный» гораздо шире.

Это и спецкор, и просто корр., это и ведущий новостей, и комментатор, и ведущий собственной или не собственной передачи. Это артисты, наконец.

Конечно, все мы здесь команда. Напоминаю, речь идёт об эпохе развитого социализма, и в те поры была только одна команда – ЦТ СССР. Тогда впору провести аналогию с самым популярным в народе видом команды – футбольной. Так вот, «эфирные» – центрфорварды, девятые номера нашей команды. Это они вырываются к воротам – читай: к зрителю, – и это от их ловкости зависит счёт на табло – читай: популярность, а это и есть наш главный продукт.

Вот Пеле, а в нашем случае Виктор Понедельник, выходит к воротам. Удар длится секунду. Но задумаемся, труд скольких людей сделал эту секунду возможной.

Кто-то собрал команду, кто-то тренировал её много лет на изнуряющих сборах далеко от домашнего уюта, кто-то окончил медицинский вуз и много лет следил за сосудами и коленями всей команды, кто-то долго вёз команду на чемпионат в кабинах авиалайнеров и автобусов, кто-то шил им одежду, кто-то ведь строил стадион и растил траву на его поле.

И вот сегодня вечером кто-то выстроил тактику матча, кто-то растягивал оборону противника, кто-то долго и нудно перепасовывал мяч, пока кто-то, наконец, не дал центрфорварду голевую передачу – смотрите-ка, даже термины схожи!

Вот почему, как следует из разбираемой части нашей фразы, в столовой на одиннадцатом этаже «Останкино» центр-форварды, «эфирные», почтительно пропускались вперёд, и у раздатчицы с кустодиевскими формами все они были «Танечки» и «Валечки».

Можно, конечно, считать, что это потому, что «эфирные» спешат на эфир. В шаболовские времена так и было, ведь в отсутствие видеозаписи основной формой жизни телевидения был прямой эфир.

В эпоху же развитого социализма живьём к зрителю выходили не чаще солнечного затмения, если не считать новостников. Да и там только на первую «Орбиту», видеозапись которой потом и вертели весь день от греха подальше, выходя вживую только на Москву, и только затем, чтобы прочесть до последней минуты терзаемую редакторскими ножницами тассовку.

Если кому интересно, что такое все эти «Орбиты» и «Дубли», Википедия объяснит всё. В рамках этого текста ограничусь замечанием, что именно для их существования большевики и построили «Останкино». Чтобы от Сахалина до Калининграда одну шестую часть планеты спаивал полноценный цветной эфир.

«Спаивал» – даже не коннотация, а каламбур. С одной стороны, пайка швов, с другой – всё та же вода в глаза и уши строителям коммунизма.

Так почему же в эпоху видеозаписи на одиннадцатом этаже «Останкино» «эфирных» пропускали вне очереди?

А потому, что это каста.

И как положено касте, её члены не обязательно описывались особенными достоинствами или навыками. Более того, все неизбежно приобретали страшнейший профессиональный диагноз, в психиатрии называющийся социальной дезадаптацией. Это в лучшем случае частичная, а в основном полная утрата пациентом способности приспосабливаться к условиям социальной среды.

По-русски это называется «звёздная болезнь».

При появлении «эфирных» с особо тяжёлыми её случаями столовая одиннадцатого этажа затихала и вбирала головы в плечи, чтобы не дай бог живой труп не оказался за их столом. Как правило, такой копался в тарелке в одиночестве с потешно важным видом.

Был у них и свой кастовый этикет. Например, при встрече в останкинских коридорах «эфирные» всегда здоровались друг с другом, даже если не были знакомы или откровенно враждовали. Первым должен был кивнуть тот, у кого ниже рейтинг или ведомая им передача носила отраслевой характер.