Текст книги "Перила"

– О, тут я тебя порадую! Восемнадцатого числа играем в шикарном клубе, только вчера договорились. Приглашаю! Надеюсь, в этот раз ты не отвертишься!

– Что значит «отвертишься»? Я ваша преданная поклонница!

– Договорились! – киваю я и прыгаю за дверь нашего кабинета.

На месте никого, даже Альфия еще не пришла. Не успеваю я залогиниться на компе, как дверь нерешительно приоткрывается.

– Привет…

Я немного напрягаюсь. Это Кристина, с ней мы раньше работали в RCU. Пацанчики с работы давно намекают, что она ко мне неровно дышит. Не знаю, куда мне девать такое счастье, но общаться с ней и вправду как-то неловко.

– Привет! Чем порадуешь?

– Да вот… Я уже на чемоданах, – Кристина кивает на свою китайскую спортивную сумку, – сегодня последний день перед отпуском, вечером на вокзал.

– Везет некоторым! – бодро качаю я головой, а про себя радуюсь, что ближайшие две недели обойдусь без ее липких заглядываний в кабинет. – Ты к родным едешь?

– Ага, в Старый Оскол.

– Вроде еще кто-то из колл-центра оттуда?

– Угу. Юлианна из CCU.

– А, из публичного дома?!

У Кристины заторможенное выражение лица в первый раз сменяется чем-то похожим на оживление.

– Почему из публичного дома?

– Ты что, не в курсе? Это же шедевральная история была, – рассказываю я. – Звонит в CCU клиент, причем уже на нервах. Не помню, что ему надо было, но девчонки его постоянно переключали друг на друга.

– Ну да, у них же разная специализация.

– Короче, вопрос у него был какой-то нестандартный, они решить не могут, и он психует. Его перекидывают, он бесится и, как только новая девушка его подхватывает, – вместо «здрасьте» требует имя оператора и записывает.

– Опытный какой, – понимающе вздыхает Кристина.

– Допустим, первая говорит: «Меня зовут Джульетта». Знаешь ведь ее, Джульетту Мхитарян? Следующая девочка говорит: «Мое имя Альбина». Потом Юлька представляется: «Юлианна», ну и, как назло, с каждым разом все более экзотические имена ему попадаются.

– Конечно, в CCU много нерусских, – кивает Кристина.

– Клиент, короче, доходит до кипения и требует старшего оператора. Его переводят на Мунтяну, и он, конечно, первым делом спрашивает, как ее зовут. Она отвечает: «Габриэла». И тут он срывается и орет: «Я куда попал? В банк или в публичный дом?!»

Кристина вежливо делает вид, что ей смешно.

– Да, какие психи только не попадаются… Ладно, я пойду.

В принципе, если не придираться, она даже хорошенькая. Но неживая какая-то.

– Ну, хорошего дня! Привет Старому Осколу.

Я остаюсь один и задумываюсь – как раз Старый Оскол (и еще Габриэла) навели на размышления. Если посмотреть на тех, кто со мной работает, получится, что из Москвы здесь почти никого. По биографиям моих коллег можно легко выучить географию России! Верхний Околей, Саратов, Омск, Сызрань, Красноярск, Старый Оскол, Туймазы, Биробиджан, Тольятти, Братск, Осташков, Моздок, Североморск, Альметьевск, Самара, Улан-Удэ… Встречается и ближнее зарубежье – от Украины до Абхазии, но у нас им сложнее вписаться на работу. Какие-то кадровые заморочки.

Мы даже однажды убили полдня, но подсчитали, что во всем колл-центре таких, кто родился в Москве… знаете, сколько? Четырнадцать процентов! Ну, может, еще чуть-чуть тех, кто из Подмосковья и ездит каждый день оттуда. И все!

Нет, я понимаю, что это уже заезженная тема – Москва не резиновая и все такое. Но это Великое переселение народов мне что-то напоминает. Знаете что? Службу в армии, на которую призываются все (независимо от половой принадлежности) по окончании школы. Кто-то, как в реальной жизни, косит от этого призыва – и остается спиваться на своих малых родинах. Но в основном, по-моему, все радостно принимают присягу и стартуют к месту приписки – в Белокаменную. Причем в этой армии все поголовно мечтают устроиться на сверхсрочную.

В этот момент в кабинет кавалерийским шагом вламываются ядовито-розовые джинсы. Это, разумеется, Мирра.

– Привет! Как живешь? Альфия не обижает?

– Обижает, конечно! А я ее.

– Ну, совет да любовь, – вгоняет шпильку Мирра. – Прикинь, что один наш новенький отмочил! Мы просматриваем письма по заказам денег в отделения. Это чудо – его Никита зовут – принял заказ, потом отзвонил в хранилище, как положено, все о’кей. А в письме пишет: «Согласовано с хренилищем»! Это как тебе?!

– Может, очепятка?

– Ты меня за дуру держишь?! Так даже дедушка Фрейд не опечатывался! И ведь при этом хранилище в копии стоит! Ты же знаешь, какие у нас с ними сейчас отношения! Надо бы этот разговор прослушать.

– Зачем, Мирра? Чтобы услышать, что он звонил именно в хранилище, а не в хренилище? Или ты думаешь, что клиент настаивал: напишите, дескать, мой заказ как-нибудь поприкольнее?!

– Очень смешно! Ты понимаешь, что это мат в официальной переписке?

– «Хрен» – это не мат.

– Нет, это мат!

Миррушке уступать нельзя. Ни под каким видом. По опыту знаю.

– Это слово даже в русской классике есть. Значит, не мат!

Спорный тезис, ну да ладно. Прокатит.

– У кого это в классике есть такое слово? – уже сбавляет обороты Мирра.

Ага, как будто она ее читала, русскую классику. Я делаю максимально уверенный вид, как будто у меня три филологических образования. Плюс восемь боевых командировок во Вьетнам.

– У Шолохова! – блефую я.

Уж его-то она точно не читала. Наверняка от одного объема падала в обморок.

– Какие все образованные… А я бы разговорчик прослушала. Молодняк учить надо, они тогда работают бодрее, – говорит Мирра, уже остыв и направляясь к двери.

– Я твои методики очень хорошо знаю, – прочувствованно говорю ей вслед, вспоминая, как она в свое время «бодрила» меня самого.

Тут у меня звонит телефон. Оказывается, Стэн.

– Привет! Ты не забыл, что у нас сегодня ночная репа?

– Мм… Забыл… Напомни, во сколько?

– Как в тот раз, с двенадцати до шести. Я хотел спросить: ты можешь в этот раз скинуться? Сегодня моя очередь будет, но у меня по лавандосу совсем тухло.

– Могу, наверное. Отрабатывать будешь!

– Не вопрос!

Пока мы со Стэном треплемся ни о чем, кабинет потихоньку заполняется коллегами. Наконец, мы прощаемся, я кладу телефон на стол, открываю Nice — программу, в которой фиксируются все разговоры операторов с клиентами, – и надеваю наушники. Похмело вроде бы рассосалось, вот только, получается, сегодня ночью не спать…

Да и какой тут сон, если всякие сальные голоса по ночам терроризируют?

– Пикник? – кричит Альфия, влетая в комнату и на ходу разговаривая с кем-то по мобиле. – А то, все в силе! Прикинь, чего наши придумали: замутить пикник в русском стиле! Не, без кокошников! Ну, всякие сарафаны, вышитые скатерочки, посуду кто-то обещал принести под хохлому…

«Интересно, "наши" – это кто? – ерничаю про себя. – Такие же русские, как ты сама?»

Хотя в сарафанчике она смотрелась бы клево, не поспоришь… В таком, с открытыми плечами.

Я верноподданно салютую начальнице рукой, она продолжает упоенно верещать в трубку:

– Что пить? А сама-то как думаешь, а? Ха-ха! Кстати! Нет идей, где можно нарыть самовар? Нет? Ты дура, что ли?! Если в русском стиле, то без самовара – позорище, ни разу не вариант!

На слове «самовар» меня накрывает стремное ощущение, почти дежавю. Мерзкое такое, липкое. Я пытаюсь отклеить его и сбросить с себя, но оно плотно берет меня в оборот, как будто говорит: «Вспоминай!»

И вот мысли текут, как будто по рекам, озерам и прочим каналам, просачиваясь сквозь шлюзы и огибая опоры мостов.

Куда? Да на север. В Ладожское озеро.

Моего деда, Ивана Спиридоновича, призвали на фронт в девятнадцать.

Прадеда еще раньше махнули под призыв – ему тогда было уже за сорок.

Дед быстро угодил в плен. Нагуглите «Вяземская катастрофа» – сразу много интересного вылезет.

А прадед Спиридон прошел всю войну. Ну, почти всю – то ли в Венгрии, то ли в Румынии попал под раздачу, в итоге остался без правой руки. Да еще, по рассказам деда, совсем не мог наклоняться и, стало быть, мало к какой работе был годен.

В общем, я о нем знаю не очень много. Это мой косяк – надо было деда больше расспрашивать, пока тот еще был с нами. Но что знаю, то сейчас расскажу.

Прадед промыкался несколько лет после войны в Петрозаводске (мои тогда жили там, это уже потом они перебрались на Урал), а потом оказался в Валаамском доме инвалидов.

Если вы не знаете, что это такое, я не удивляюсь. Может, лучше и не знать. Но, по-моему, правильнее все-таки собраться с духом и поинтересоваться – это тяжело, но зато как-то чище делаешься.

Когда я уже поступил в универ и собирал вещи в Околее, в последний вечер перед отъездом сидел в Инете. Бродил с сайта на сайт и вдруг заинтересовался, что же это за место, где тусил мой прадед.

И вот что вычитал.

«Читатели постарше вспомнят, что в конце 40-х годов на улицах было много инвалидов. Наследие недавней войны… Фронтовики. Безрукие, безногие, на костылях, с протезами… Они пели и побирались, просили милостыню по вагонам и рынкам. И это могло породить в головах некие крамольные мысли о "благодарности" советского народа своим защитникам…

Вдруг калеки исчезли. Их собрали за одну ночь – погрузили в вагоны и вывезли в "дома-интернаты закрытого типа с особым режимом". Ночью, тайком – чтобы не было шуму. Насильно – некоторые бросались на рельсы, но куда им было против молодых и здоровых? Вывезли. Чтобы не оскорбляли своим видом взоры горожан и туристов. Чтобы не напоминали о долге перед ними, спасшими всех нас».

Как говорится, конец цитаты.

Валаам – это остров, где раньше, до большевиков, был монастырь.

Помню, как я в полупсихозе стал шерстить «всемирный разум» – что еще есть про этот «дом инвалидов»?

И набрел на галерею портретов тех, кто там дожил до семидесятых. Один художник доехал туда и стал делать карандашные наброски. Не помню, как его фамилия, но ищется в три клика, найдите – если, конечно, вы не сердечник.

Безрукие.

Слепые.

Безрукие слепые.

С дикими следами от ран и контузий (я раньше бы не поверил, что человеческое тело можно так изуродовать, и оно еще останется живым) – и с медалями на телогрейках.

Женщина, которая была в разведке и не смогла выбраться из заледеневшего болота. Наутро товарищи буквально вырубали ее изо льда.

Женщина с сожженным лицом – она, узнав о том, что началась война, а ее муж – в Брестской крепости, потеряла сознание и упала лицом в печь.

Там была танцплощадка – для безногих и увечных.

И еще я запомнил: «извинительно-виноватые улыбки». Еще раз прочитайте это предложение – а потом вспомните, о ком это.

И были там те, у кого не осталось ни рук, ни ног. Единственное событие в их жизни – когда в летние дни их выносили на воздух, грузили то ли в мешок, то ли в корзину и подвешивали на какую-нибудь яблоню. Если кто-то видел корзину только на рабочем столе компа, вчитайтесь в предыдущее предложение. И вспомните, когда будете кому-нибудь жаловаться на трудную жизнь.

Вот их и называли «самовары» – на местном сленге.

Среди героев того художника был как раз такой человек – он не мог даже говорить, но что у него были за глаза! Я даже описывать не буду – не получится. Но ничего жутче и мощнее я не видел в жизни.

Говорят, он был летчиком.

Попробуйте так прожить тридцать лет!

Вот почему я дергаюсь от слова «самовар».

В общем, тогда, шесть лет назад, утром я поехал на вокзал невыспанный, с глазами по восемь копеек.

Потом, курсе на пятом, я снова стал читать на эту тему – она меня не отпускала.

И набрел уже на другие статьи. Типа, все ужасы, которые рассказывают про послевоенный Валаам, – это проклятые либерасты мажут дегтем нашу страну. И инвалидов никто не вывозил насильно, никто не ходил по домам и не отбирал у родственников несчастных калек, прятавшихся от «зачисток» на антресолях. Мол, ветераны писали заявления сами, оставшись без родни или чтобы не быть никому обузой. Да и условия на Валааме были терпимые – вернее, как повсюду в те годы.

Может, они и правы, я же не историк.

Хотя как дед мог своего отца отдать на какой-то остров?

Но я до сих пор так и не знаю, что там случилось с прадедом Спиридоном.

Глава пятая,
в которой приходится петь под фанеру

Духовные люди – особые люди,

Их сервируют в отдельной посуде.

У них другая длина волны,

И даже хвост у них с другой стороны.

БГ

Полпятого дня. Я сижу на кровати, только что проснулся: была ночная репетиция, о которой говорил Стэн, шестичасовая. Так дешевле.

Первое и главное – сегодня суббота! Это однозначно хорошо, без вариантов.

Второе – на сегодня особых планов нет. Это и хорошо, и плохо.

Третье – где-то в подкорке свербит ощущение, что нечто важное я все-таки просохатил.

Вот такие ощущения я не люблю. Потому что мало ли что можно забыть?

Иду в ванную и начинаю чистить зубы, мыча себе под нос древнющую песню «Широка страна моя родная». Когда я дохожу до задней стороны зубов (практически «dark side of the teeth»), начинаю на тот же мотив мычать стих Есенина «Улеглась моя былая рана…», который я учил в школе. Сразу рождается смелая музыковедческая догадка, что песня была написана как раз на есенинскую нетленку, но в последний момент вызвали Лебедева-Кумача и под дулом вороненого нагана заставили его написать свой жизнеутверждающий текст…

И все же – что за мысль, которую я никак не вспомню?

Параллельно я думаю о том, что если бы я был евреем, то таких проблем у меня бы не возникло. Не мучился бы от мысли, что забыл что-то важное на сегодня. Потому что евреи, как известно, по субботам ничего не делают.

Помнится, Роммель, который любит смотреть фильмы про разные страны, рассказывал:

– Если прилететь в Израиль в субботу, то даже валюту фиг поменяешь – все закрыто, и точка. А если местным надо куда-то ехать на машине, то вообще проблема, потому что водить машину запрещено, это считается работой.

– Чего, пешком идут?

– Еще чего не хватало! Они же умные. В отличие от нас… Тачку водить нельзя, зато можно сплавляться по воде. Поэтому берут три пластиковые бутылки, наливают в них воду, кладут в машину под задницу и едут! Типа по воде путешествуют…

Я над этой хохмой ржал, конечно, но на сто процентов никогда не верил – это как-то совсем уж шизоидно звучит. Да и Роммель уточнял, что мало кто даже из евреев соблюдает все эти религиозные запреты. У нас ведь, если разобраться, то же самое – так, максимум свечки ставят. Хотя по правилам полагается молиться-поститься и еще наверняка много чего, только кто же все это соблюдает? Ну, то есть старушки, наверное… и еще монахи всякие, но из людей адекватного возраста я что-то таких не встречал…

– Ну еще бы!!! – яростно кусаю зубную щетку. Зубная паста на ней уже давно кончилась – оказывается, я просто задумался.

Вот оно, забытое! Память включается с места в карьер, как будто забрызганное зеркало над умывальником превращается в плазменный экран. На нем появляется Даша, стоящая в вагоне метро, мягко улыбается и говорит:

– Получается замкнутый круг: большинство людей ничего про Церковь не знают, потому что никогда туда не ходили. А не ходили именно потому, что ничего о ней не знают.

Хлоп-хлоп глазами – и плазма опять превращается в зеркало с моим осоловевшим отражением.

Теперь все встает на свои места: когда я ночью случайно разбудил Дашу и напросился к ее друзьям, она меня приглашала, кажется, как раз на субботу. В тот самый раз, когда ходили в «Хитер бобер». А забыл я все это, потому что сам накидался до состояния бобра.

Споласкиваю рот, ставлю жестоко покусанную щетку на место и иду на кухню.

Ну и что? Едем или нет?

Так! Я ведь что-то записывал, когда звонил ей ночью. Наверное, нечто важное, только вот куда именно? Никаких блокнотов у меня в помине нет. Наконец, вспоминаю, что где-то должна быть газета, которую мне впарили на выходе из метро. Я устраиваю настоящую экспедицию по ее поискам, и после битого часа изысканий газета обнаруживается на подоконнике за занавеской. На пятой странице, аккурат над статьей про то, что по Химкам разгуливает сбежавший от какого-то психа леопард, – о чудо! – вижу те самые почеркушки.

Потратив несколько минут на их расшифровку, устанавливаю следующие факты:

1. «Кружок», на который я напросился, – увы, действительно сегодня.

2. Начинается он, оказывается, в 19:30.

3. Ехать туда надо от «Новогиреево» на маршрутке до остановки «Степная».

Поверх всего крупными печатными буквами написано «ПУЭР». Поломав голову, забиваю на это – мало ли чего по пьяни можно написать.

Итого: если я реально свихнулся и на самом деле туда поеду – у меня часа полтора до выхода из дома. Надо что-то решать, но мне приходит в голову мысль, что шесть часов пяти мудренее, иду в кухню и меланхолично делаю бутер с колбасой. Настроение от него, впрочем, поднимается несильно.

В самом деле, кто меня туда тянет? Вспоминаю инетовские сюжеты о православных активистах, которые приходят на всякие художественные акции и разгоняют их. Не к таким ли типам я намылился ехать, а?

Воображение, подпитанное бутером, рисует мрачную картину: угрюмые люди с бородами (и с топорами где-нибудь под косоворотками) сосредоточенно пьют чай с сахарком вприкуску (вот, оказывается, к чему относится слово «ПУЭР» на газете!), размышляя, как бы навешать какому-нибудь очередному нарушителю устоев. Причем стол, за которым они чаевничают, круглый (прямо как у короля Артура), поэтому называется все это «кружок».

– Нет, джентльмены, без такого счастья я как-нибудь проживу! – говорю я почему-то вслух и принимаю волевое решение лишить лютых бородатых людей моего общества. Как-нибудь обойдутся без меня.

Беру телефон и звоню Даше, чтобы вежливо извиниться: дескать, в другой раз непременно, а сейчас я ужасно занят… например, заболел любимый волнистый попугайчик и надо тащить его в больничку. То есть к ветеринару. Главное, не спалиться, а то вдруг она заведет предметный разговор про этих самых попугайчиков, в которых я совсем не шарю… Впрочем, Даша трубу не берет, то же самое повторяется минут через пятнадцать, поэтому проблема остается нерешенной и все более напрягающей.

С другой стороны, если даже туда заявиться, что я там скажу, а?! Я же ничего в их темах не секу и непременно облажаюсь, если будут спрашивать. Скажем, догмат какой-нибудь или что там у них бывает…

На какую-то секунду мне кажется, что это достойная отмазка, чтобы не ехать… Но потом с тоской понимаю, что откосить у меня не получится, как бы я ни старался. Просто потому, что кто-то внутри уже все решил за меня, и упираться бесполезно.

Уныло возвращаюсь в комнату и, проходя мимо зеркала, вижу свое выражение лица, которое вполне можно публиковать в газетах с подписью «Осужденный после оглашения приговора: 15 лет каторжных работ».

Из следующих полутора часов ничего достойного в биографию рок-звезды не впишешь – мою посуду, глажу футболку, ищу по всей квартире чистые носки. Но вот что интересно: чем дальше, тем сильнее радует ощущение, что без меня меня женили, и ничегошеньки от бедняжечки не зависит. Ближе к шести настроение меняется на окончательно наплевательское, а в половине седьмого, уже пританцовывая какую-то джигу-дрыгу, я выпархиваю из квартиры с рюкзаком на плече.

– Главное – не забыть купить пуэр, – говорю я себе вслух и в три быстрых оборота запираю за собой дверь.

– Простите, а вы мне скажете, когда будет «Степная», да? – в очередной раз (и без особого доверия) напоминаю я тетушке, которая сидит в маршрутке рядом со мной.

– Скажу-скажу, еще две остановки – и ваша.

Тетушка, взявшая надо мной шефство, покровительственно кивает и, снова впившись глазами в газету, через секунду забывает обо мне.

Интересно, что она там такое увлекательное читает? Издание – явно желтее некуда, да еще напечатано на какой-то бумаге типа туалетной. Осторожно кошу глазами и заглядываю в газетный разворот. Ну, конечно, все в лучших традициях: статья, от которой не может оторваться моя спутница, увенчана роскошным заголовком: «Милиционер в Мурманске расчленил и съел гея».

В очередной раз восхищаюсь людьми (может, есть какое-нибудь спецсловечко для этой профессии?), придумывающими «сенсационные» заголовки для люмпенов и их лучших половин, вот только политкорректный термин «гей» слегка удивляет – уж больно нетипично для жанра, люмпены могут не понять.

Кстати, в базе «Бухенвальд-банка» среди множества клиентов с дивными именами и фамилиями не последнее место занимает некто Максим Петрович Гей. Я этому Максиму Петровичу всегда сочувствовал: родился мужик в сорок девятом году и большую часть жизни, наверное, прожил, не задумываясь о своей фамилии (да мало ли у кого они странные?!). И вдруг на излете лихих девяностых обнаружил, что не такая уж она непонятная… Причем это могло стать последним ударом для душевного равновесия, расшатанного крушением державы, выводом войск из Германии, раздачей ваучеров и прочими финансовыми пирамидами. Наверняка у него найдется, с чем обратиться к психоаналитику. А еще клиентка по фамилии Попа-Кондря могла бы составить ему компанию…

– Командир, на «Степной» тормозни! – рявкает мужик справа от меня и срывается с места к выходу. Маршрутка в последний момент перестраивается через два ряда, останавливается, и я еле успеваю подхватить рюкзак и выпрыгнуть вслед за мужиком – как парашютист из самолета. При этом краем глаза замечаю, что моя соседка по маршрутке так и не оторвалась от сюжета про судьбу несчастного мурманского гея (не Максима Петровича), так что не надеялся я на нее совершенно правильно.

Приземлившись, оглядываюсь по сторонам. Видимость на побережье Горьковского шоссе порядка двух метров, потому что машины (скорее всего, припозднившиеся субботние дачники) шпарят по обочине, вздымая песок в воздух. Стараясь не угодить под какую-нибудь из них, двигаюсь налево, где угадывается «зебра».

Перейдя шоссе, иду по аллее, которая ведет вглубь поселка. Местность здесь, оказывается, очень симпатичная и зеленая, и я шагаю на расслабончике, глазея по сторонам. В пустом рюкзаке, как одинокий батутист, подпрыгивает упаковка пуэра, купленного около «Перово».

Рядом с большим деревом на корточках сидит девушка, увлеченно фотографирующая что-то на мобилу. Мне становится любопытно, я вглядываюсь в том направлении, куда она целится, и вижу под другим деревом здоровенную белку, которая трескает кусочек хлеба. Из какой-нибудь птичьей кормушки подрезала, что ли? Зверюшка – совсем не рыжая, а серая, но зато более классная и выразительная, чем все модные мультяшные белочки вместе взятые. Лет триста не видел живых белок! Причем, похоже только для меня и девушки с телефоном в этой картине есть что-то необычное: местные, идущие мимо, уделяют хвостатой не больше внимания, чем какой-нибудь вороне, да и белка не думает прятаться от людей. У них тут такой непуганый заповедник, что ли?

Я тоже фоткаю зверюгу на телефон и иду дальше. Метров через двести аллея выводит к деревянной бревенчатой церкви – причем не старинной, а явно построенной недавно. Обогнув церковную ограду, выхожу к одноэтажному домику, тоже деревянному и выкрашенному в красный цвет. Нахожу на крыльце табличку с номером и сверяюсь: если я все правильно записал во время бухого разговора, то именно здесь собирается этот их кружок.

Открываю входную дверь и оказываюсь в коридоре. Очень похоже на поликлинику или библиотеку. В этот момент раздается бурный смех дальше по коридору – значит, мне налево, где просматривается комната типа школьного класса.

Точнее, это класс и есть, только парты стоят посередине, сдвинутые вместе. Получается как бы один большой стол. В углу какие-то иконы, в которых я не разбираюсь. Всего в классе, наверное, человек десять: пара-тройка мутных джентльменов (без косовороток и топоров) сидят за столом, а несколько девчонок кучкуются около доски, которая, как и полагается, вся исписана мелом. Значит, это они только что угорали.

– Где ты достаешь такие шикарные юбки?!

– Катя, ты сама шьешь?

– Нет, конечно! Сама я так никогда не сумею, – краснеет мадемуазель, которую расхваливают подруги. Юбка у нее действительно метет пол. Хотя не знаю, что в ней такого красивого.

– Тогда где такие растут? На каких деревьях? Я сама бы в таких с удовольствием ходила!

– Особенно зимой!

– Да, зимой особенно! Матушка Екатерина, сдай нам свои явки!

И снова хохочут. Я по очереди разглядываю каждую (наверное, выгляжу по-идиотски), но Даши среди них точно нет. Поэтому делаю «морду кирпичом», сажусь на свободное место за столом и принимаюсь копаться в телефоне.

В этот момент в класс входит здоровенный лоб с пластмассовым «Тефалем» в руках. Девчонки выхватывают чайник из рук, ставят на подставку и включают.

– Наконец-то! Игорь, сколько можно ходить!

– Тебя только за смертью посылать! Мы чаю хотим!

– Не шумите, – улыбается тот. Голос у лба оказывается неожиданно мягким и тихим. – Мне отец Валерий позвонил, когда я воду набирал.

– Что сказал?

– Он к нам придет?

– Нет, не придет. Хотя было бы здорово…

– Он у вас такой ехидный! Я к нему лишний раз даже не подхожу, – заявляет девушка, которая требовала от Кати (той, которая почему-то еще и «матушка») «сдать явки». Она, в отличие от остальных девчонок (похоже, о существовании косметики не догадывающихся), броско накрашена. Да и ведет себя очень экспрессивно, «на публику», поэтому взгляд все время возвращается к ней.

– Да нет, он добрый. Ты просто с ним мало общалась. Все, ждем, пока чай закипит, заваривайте, и начинаем. – Лоб садится во главе стола, то есть по соседству со мной.

Меня он замечает не сразу.

– Здравствуйте! Вы, кажется, у нас первый раз? – Делает паузу и, как будто извиняясь, продолжает. – По-моему, я вас раньше не видел.

– Первый.

– Понятно. А то у меня память на лица – просто ужасная. Иногда бывает, что я с кем-то пытаюсь знакомиться, а оказывается, что человек уже год ходит на занятия. Вот и подумал: вдруг и с вами так?

– Может, на «ты» будем? – протягиваю ему руку. – Костя!

– Игорь! – он очень широко улыбается, причем не фальшиво, «ради этикета», а вполне искренне. Располагает к себе, одним словом. Бывают такие типы.

– Чайник вскипел! Девочки, мальчики, давайте свои лоханки!

Девица-красавица суетится вокруг столика в углу, передает кому-то «Тефаль» ветеранистого вида, раскидывает по чашкам чайные пакетики, и я соображаю, что надо было им сказать про пуэр. Теперь уже по-любому поздно.

Еще одна девушка, рядом с которой я сел, принимает чайник и тихо говорит мне:

– Вам чаю налить?

Киваю, хотя терпеть не могу пакетики.

– Хватит? Мы обычно делаем один пакетик на две чашки, не возражаете, если мы с вами разделим?

Я, конечно, соглашаюсь, хотя пить такую желтую бурду, да еще называть это чаем – себя не уважать. Просветить их, что ли, как-нибудь по-аккуратному?

На столе появляются какие-то печеньки, Игорь стучит ложкой по своей чашке с клеймом ИКЕИ, и все организованно затыкаются. Видимо, он здесь ведущий или кто-то в этом роде.

– Ребята, уже девятнадцать… сорок четыре. Начинаем?

– А Дашу дожидаться не будем?

Я приосаниваюсь, всем видом демонстрируя, что уж Дашу-то я знаю.

– Дашка сегодня не придет, – говорит Игорь. – Сегодня день рождения у ее мужа. Может же она хоть раз в году побывать дома?

– Это точно! – заливаются смехом все вокруг.

– Пусть муж хотя бы вспомнит, как она выглядит, – кокетливо добавляет девушка, которая знает толк в макияже.

Ек-макарек! Ну и на фига я сюда пришел, если Даши все равно не будет? За духовными знаниями, которыми предстоит уделать Стэна? Хотя откуда же я знал, что у болгарского серба (или сербского болгарина) сегодня ДР?

– Все, тогда молимся и стартуем.

Опа! Вот это я как-то не предусмотрел.

Пока все встают, изобретаю единственно возможную тактику: делай, как все, а там посмотрим.

Впрочем, вместо того чтобы молиться, они почему-то поют. Или так и надо? Хотя для меня это еще лучше: просто открывай рот, как будто под фанеру поешь.

– Царю Небесный, Утешителю, Душе истины… – Поют они очень круто, и мне даже становится интересно: Роммель так бы смог или нет?

Я старательно открываю рот, а параллельно разглядываю здешний контингент: семь девчонок, четыре чувака. В основном моего возраста или чуть постарше. В общем, нормально, не пропаду.

Пение заканчивается быстро, и все садятся. Зато теперь я точно знаю, как надо креститься: справа налево. А то всегда путаю.

– Все, начинаем занятие, – говорит Игорь. – Но для начала…

Все с интересом глядят на него, и я, конечно, таращусь активнее всех.

– У нас сегодня новый человек, Константин. – Игорь смотрит на меня. – Мы очень рады, когда к нам кто-то приходит, и надеемся, что ему у нас понравится. Костя, скажешь пару слов о себе?

Вот тебе, бабушка, и Родион Романович…

– Привет всем! Да, меня зовут Костя, – «уверенно и позитивно» начинаю я. – Не знаю, что в таких случаях принято говорить, но начну с того, что меня пригласила сюда Даша, с ней я познакомился совсем недавно. Так что рекомендации у меня самые хорошие, правда?

Почти все улыбаются. Это хорошо, а то я боялся, что с юмором у них проблемы.

– А из какого ты прихода? – спрашивает кто-то из девчонок.

– Наверное, отсюда, из Взыскания? – не давая мне открыть рта, выдвигает предположение другая.

– Или из Преображенского?

– Нет, я вообще-то… – А, из Благовещения! – бурно хлопает накрашенными ресницами лидер девичьей стаи. – Знаешь, мы давно удивляемся, почему никто оттуда к нам не ходит! Я – Жанна!

Ну, из Благовещения так из Благовещения. Мне как-то без разницы… – А я – Катя!

– Нет-нет, – перебивает ее Игорь. – Так Константин никого из нас не запомнит. Давайте познакомимся так, как мы это делали в походе.

– Ага! Давай! – радуются вокруг.

– Смотри, – это Игорь уже обращается ко мне, – сыграем в такую игру. Мы по кругу говорим друг другу комплименты. Говорить комплимент надо тому человеку, кто сидит перед тобой, причем на ту букву, с которой начинается его имя. Например, твое имя начинается на букву «К», и я говорю тебе: Костя креативный!

Я улыбаюсь и делаю замысловатый фейс, всем видом показывая, что я реально «креативный класс». Контингент улыбается.

– Теперь поехали дальше, по часовой стрелке. Повторю, надо говорить о человеке, который сидит перед тобой, так что Жанна сейчас говорит мне.

– Игорь… мм… импозантный!

– Отлично, спасибо! Я вижу, все вспомнили правила, и дело пойдет побыстрее. Матушка, прошу!

У нее погоняло такое, что ли? Вообще-то Катя (та самая обладательница завидной юбки в пол) явно не старше меня. Кому тут она матушка, с какого перепоя?

– Жанна – женственная!

– Да, я такая! – под общий смех подтверждает Жанна.

– Катя – красивая!

– Слава… Или Вячеслав? Слава – солидный, Вячеслав – великолепный!

– Наташа – нежная!

– Ой, благодарю, – заливается румянцем девушка, почему-то даже в плюс двадцать завернувшаяся в платок.