Текст книги "Мужчины о счастье. Современные рассказы о любви"

«Утешает лишь то, что за моим окном снова лучится на осеннем солнце дивная Нерехта, которая чего только не видела за время своего существования при различных властях и разномастных дикарях, включая нынешних, – писал он на следующий день. – И спасибо, спасибо Господу, если хоть немножко ещё удастся мне и другим моим согражданам пожить на своей земле почти по-человечески, почти по-человечески. Ведь наше вялое счастье могло бы кончиться значительно раньше, чем в 2014 году. И всё же – вдруг да случится опять Божье чудо, вдруг да окажется, что «ещё не вечер». Что всё же удастся нам скромненько и тихонько побыть на своей земле ещё немного, а возможно, и до бесконечности, если считать, что для православного смерти нет».

И в это время мелодично зазвонил его мобильный телефон.

– Вас слушают, – сказал Гдов.

Эдуард Веркин. Прыжок

Найда сидела в коробке из-под бананов и смотрела. Михаил не отворачивался от станка, но знал, что она смотрит, она всегда смотрела. В мастерской пахло деревом, клеем, палёным маральим рогом, растворителем и самодельной восковой свечкой, которую Михаил всегда зажигал, когда работал. За зиму он нажёвывал трёхлитровую банку воска, топил его и катал трескучие и пахучие свечки.

Найда от них морщилась и чихала.

Михаил закончил с ножом, выключил наждак, повернулся к Найде. Она смотрела.

– Вот, – сказал Михаил, – ещё один.

Найда кивнула, склонила голову.

Михаил завернул нож в промасленную бумагу, перетянул шнуром, кинул в ящик.

Летом к Михаилу приехал заказчик из Москвы с двумя ящиками ножей. В зелёном ящике ножи были хорошие, но обычные, рядовые, такие продают в охотничьих магазинах. В белом лежали настоящие авторские булаты, для ценителей, для тех, кто понимает. Михаил делал рукояти. Он стал заниматься этим давно, ещё в школе приучился, и постепенно начал понимать это дело тонко и сам не заметил, как стал уже и мастером. И теперь к нему приезжали со всего северо-востока, из Финляндии, да и из Германии тоже, и сами охотники, и найфоманы, и для хорошего подарка тоже ножи брали.

Московский заказчик обрисовал – к ординарным ножам приделать просто достойные рукояти, к булатам же должны приготовиться рукояти дорогие, можно с затеями. Какие именно, заказчик указывать не стал, Михаил работал по хотению, но всегда получалось красиво. Использовал карельскую берёзу и кап, рог и бивни, иногда прессованную бересту, иногда набирал рукоять из николаевских полтинников с чётким гуртом, иногда вплавлял янтарь, а в дни весёлого настроения снабжал скучный магазинный клинок накладками из мамонтового бивня, а дорогой, на вес золота, харалуг снаряжал унылым самоварным бакелитом.

За ножи должны были хорошо заплатить.

Хотя деньги особо были не нужны, Надежда, жена Михаила, занималась пиаром, что приносило немало, но Михаил любил, чтобы в доме были ещё и настоящие, правильные деньги, добытые руками. Вернувшись со службы в пожарке, он завтракал, брал чайник и уходил с Найдой в мастерскую. После обеда заходила дочь Валька, приносила Найде печенье, смотрела, как работает отец. А он не знал, что сказать, поэтому глупо спрашивал про уроки.

Валька рассказывала про уроки, подробно и с интересом, Михаил слушал и иногда что-то спрашивал, но ответов не слышал. Валька называла Найду Няшкой и грозилась покрасить в розовый цвет. Михаил улыбался.

Найду Михаил взял тоже летом, месячную западносибирскую лайку, для охоты, для лесных прогулок, да и Вальке она сразу понравилась.

Жена Надежда против собаки не была, сказала только, что в дом собачатину не пускать, пусть в мастерской живёт, там тепло. Впрочем, долго Надежда не продержалась, и скоро Найда из мастерской перебралась в гостиную и стала там жить у печки.

– Ещё сорок семь штук, – сказал Михаил. – Сорок семь ножей – и весна.

– Опять в лес уйдёшь? – спросила Валька.

– Да, наверное…

– Найду возьмёшь?

Он достал из белого ящика клинок и стал думать. Серебряной проволокой. А потом чуть золотом между витками. Состарить кислотой. А можно не старить, все старят, это уже общее место, неинтересно. Или не кислотой состарить, а в подпол кинуть, пусть подышит.

– Ты обещал меня взять, – напомнила Валька.

– Возьму. Там далеко идти. Лет через пять возьму, когда сможешь.

– Хорошо, я запомню.

Валька смотрела на отца. Найда грызла Вальку за палец. Михаил выбирал. Всё-таки не проволока, лучше дерево. Лучше дерево и проволока.

– Я не забуду, – напомнила Валька.

Она каждый день спрашивала и каждый день обещала не забыть. Михаил готовил ножи, Найда росла, Михаил надеялся, что к апрелю она подрастёт достаточно, главное, не забывать – витамин А на корочке хлеба.

Так проходила осень. Михаил знал, что она всегда будет долгой, а зима ещё дольше, так получалось всегда.

В октябре перед самым первым снегом Найда увязалась за котом, соседским мохнатым сибиряком, и он увёл её под колёса проезжавшей фуры. Не мучилась, сразу умерла. Михаилу сказал соседский мальчишка, он возвращался из школы и видел.

Михаил закопал её на лесной опушке и яму выбил глубокую, наверное, по пояс. Земля уже остыла, и Михаил, ломая её, сбил кожу с рук. Никаких камней ставить не стал, просто и ровно, ничего не было.

После Найды Михаил остановился. Он ходил на работу, возвращался домой и сразу направлялся в мастерскую. Он больше не резал рукояти. Чтобы по ножам не пошла ржавчина, залил их отработкой. Вместо ножей Михаил взялся за шкатулки и рамки для фотографий, это было проще. Дерево давалось ему, шкатулки вырезались легко, а рамки складывались в несколько точных движений. Михаил мастерил шкатулки, клеил рамки и складывал их в чулан. Каждый день.

И молчал. Всё это время он молчал.

Надежда его не беспокоила, у Михаила такое и раньше случалось. Примерно раз в год и не дольше месяца, но после Найды затянулось. Валька больше не заглядывала, потому что боялась такого папы, ей казалось, что он собрался умереть, поэтому не разговаривал. А Надежда по воскресеньям выгребала из кладовки деревянное творчество мужа и сдавала его в сувенирный магазин.

В марте стало получше. Михаил стал ночевать дома, оставил столярничать, вместо этого стал брать на работе лишние смены.

Надежда, чтобы как-то расшевелить Михаила, подарила ему машину, «Дефендер», почти вездеход, он давно о таком мечтал.

Михаил сказал спасибо.

А в апреле он, как всегда, взял отпуск и начал собираться.

Вообще-то он давно собрался, но надо было проверить и снаряжение, и еду, и купленный по случаю дробовик.

Жена ругалась, но уже так, скорее для порядка, надо ведь ругаться, когда такой бестолковый муж. Ругалась несильно, муж, да, бестолковый, но не пьёт и не гуляет, дома сидит, молчит, у других гораздо хуже, да и деньги иногда неплохие зарабатывает, смирный, дочь любит. Может вбить гвоздь.

– Ты мне обещал. – Надежда ходила по комнате. – Ты говорил, что в прошлом году последний раз! Это ведь дико, Миша!

Михаил молчал.

– Тебе сорок, а ты? Ты чем занимаешься? Дуришь… Дуришь. Ну хочешь, в Египет слетаем? Я возьму две недели, с Валькой в школе договоримся, и в Хургаду?

– Да не надо… – Михаил раскатывал по полу палатку. – Давай потом лучше, в августе?

– Это дико, Миша, ты понимаешь?! Это дик-о!

– Да ладно…

Михаил скатывал палатку.

– Ты же взрослый человек! – пыталась Надежда. – У тебя машина есть, ты же в ралли хотел участвовать. Вот и поезжай в своё ралли на здоровье.

– Да я поеду, – кивнул Михаил. – В следующем году поеду обязательно. Машину надо подготовить, подвеску перебрать, там не всё так просто…

– Ты мне в прошлом году обещал!

Михаил вздохнул.

– В мае на дачу, – напомнила Надежда. – Картошку сажать будем, я одна не собираюсь корячиться. И парники мне поставишь.

– Я поставлю. Я приду…

Надежда хлопнула дверью и отправилась в свою комнату. Со второго этажа спустилась Валька.

– Тебе не страшно там? – спросила она. – Одному?

– Нет, – ответил Михаил. – Там не страшно.

– А волки?

– Там нет никаких волков, – сказал Михаил. – Там только белки. Я возьму тебя через четыре года.

– Ты врёшь.

– Нет, не вру. Ты сейчас не поймёшь.

– А ты взял спрей от клещей?

Михаил, разумеется, взял спрей от клещей. И медкит взял в непроницаемом пластиковом боксе. И нож, отличный нож, который он сделал сам для себя. Кашу с мясом и рисовую крупу. Молотый кофе в старой жестяной банке. Хороший кофе.

– Ладно, смотри там, – улыбнулась Валька. – Чтобы волки близко не подходили.

Михаил пообещал. Про волков и вообще. Валька… Валька плакала, когда узнала, что Найду сбила машина.

Ночью Михаил не спал. Он не поднялся к жене, так и остался в гостиной, разложил диван у печки. Он не спал, так всегда случалось в ночь перед уходом, не мог просто уснуть, лежал, перебирая в уме необходимые предметы и расположение их в тактическом ранце, раз, два, три. Это было бессмысленной процедурой, Михаил знал, что всё на месте, что всё собрано и подогнано, что каждая вещь готова, как и сам Михаил.

Он вышел из дома в половине пятого утра, добрался до трассы и сел на автобус. Пассажиров было мало, но Михаил выбрал задние сиденья, чтобы вообще вокруг никого. Три часа в пути. Автобус медленно забирался на север, на возвышенность, с которой в Волгу собирались реки. Солнце светило так, как только в апреле оно может светить, как в апреле…

Скоро автобус свернул с трассы, асфальт стал хуже, автобус загремел и заскрипел, водитель накрутил радио погромче, но до конца салона не долетало.

Михаил смотрел в окно. Менялся лес, серые берёзы постепенно уходили в воздушный красно-сине-зелёный сосняк, какой бывает только на севере и только весной. За это Михаил и любил апрель, быструю пору, когда последний снег уже подъеден солнцем, когда из низин убралась вода, но реки ещё не разлились и прозрачный мир замирал в ожидающей тишине.

Он вышел у моста через Нёмду. Автобус лязгнул дверью и покатил дальше, Михаил сел на песок насыпи и дождался, пока он не уберётся совсем. Через минуту Михаил перестал слышать мотор, но он не спешил, надо было подождать ещё.

Надо было дождаться тишины.

Через несколько минут стало так тихо, как хотелось Михаилу. Совсем. Солнце немного шумело, но этот звук ему никогда не мешал.

Михаил спустился по песчаной дорожной насыпи и вошёл в лес.

Весенний лес был пуст, это нравилось больше всего. Пусто и тихо. Михаил поправил рюкзак и двинулся вглубь, стараясь нащупать ритм. Сначала поторапливаясь, чтобы дорога как можно скорее осталась за спиной, потом, оторвавшись, шагал уже ровно, стараясь не думать.

Он шагал. Не смотрел на компас, не смотрел на навигатор, шагал, зная, что всё равно мимо он не пройдёт. Хотя навигатор и телефон чувствовались. Михаил помнил про них, они хранились в непромокаемом пакете и мешали, очень сильно мешали. Ему казалось, что между телефоном и миром есть связь, и чем дальше он от дома, тем сильнее натягивается поводок этой связи. Надо потерпеть. Перейти реку, а там всё, там уже по-другому.

Лес был сух. Мох, разогретый солнцем, скрипел и ломался под сапогами, точно не весна, а уже лето. Летом не бывает подснежников, а здесь они были. Да и сам снег ещё белел в сумрачных логах и на склонах оврагов, последний зернистый снег. Михаил наклонялся и собирал в горсть этот последний снег, сжимал пальцами холод до тех пор, пока нужны были простые ощущения. Холод, солнечный блеск, усталость, жажда, чем проще, тем лучше.

Через пять часов он вышел к реке. Он не знал её названия, знал лишь, что далеко вниз по течению она впадает в Нёмду. Извилистая, с высокими берегами и с трудными спусками к воде. Он не знал, как её зовут, но помнил, как помнил все встреченные им реки. В эту весну он вышел к реке высоко, пляж был ниже по течению, километрах в трёх, Михаил усмехнулся промаху и двинулся по берегу, срывая и жуя уже завязавшиеся почки на смородиновых кустах.

Пляж желтел песком, отмытым и оттёртым снегом и солнцем. Река несла мусор и пену, уже видно было, что она готова к разливу, поперёк реки лежала сломанная ветром берёза.

Михаил остановился. Слева к рюкзаку были пристёгнуты бродни, он надел их и перешёл реку, зачерпнув лишь в одном месте. Старая липа была на месте, чернела на высоком берегу, Михаил вскарабкался до дупла и закинул в него пакет с телефоном и навигатором. Бродни повесил повыше, привязав к стволу, чтобы не унесло.

Достал термос. В нём болтался шоколад, Михаил выпил половину, заев овсяным печеньем. Посмотрел на солнце. За сегодня он одолел половину суточного перехода, оставалось километров двадцать. Михаил подтянул рюкзак и отправился дальше. Он уходил в лес. Перепрыгивал через проснувшиеся ручьи, огибал топи и пробирался под наклонившимися и упавшими деревьями.

Ближе к вечеру он добрался до широкой ломи. Когда-то здесь прошёл смерч, он выломал деревья по кругу, уложил их спиралью, вывернул корни, и больше здесь ничего не выросло. Чтобы обогнуть ломь, понадобилось почти четыре часа, Михаил устал окончательно, уже в сумерках он допил шоколад и уснул под вывороченным корнем, на пенке, даже не раскладывая спальника, приложившись спиной к рюкзаку и накрывшись серебристой теплоплёнкой.

Спал долго, пока не надоело. В этом тоже был секрет, спать надо было вволю, до тех пор, пока спать не становилось скучно, и уже хотелось проснуться, и солнце не начинало надоедливо светить в глаза.

Оставался день пути. Два болота, мёртвый лес, поляны, камни, и только потом.

Оставался день, совсем немного.

Он нашёл это место случайно. Девять лет назад, сплавляясь весной в одиночку по Нёмде, пропорол брезент байдарки. Починить не получилось, мешок с инструментами и картой захлебнулся и утонул, искать его в ледяной воде было невозможно. Пришлось бросить лодку и выбираться пешком. Весна тогда получилась дождливой, лес был залит, и целый день Михаил блуждал по воде. И на следующий день тоже была вода, Михаил уходил от приближающегося разлива, и лишь на третий он вышел на высокое место, холм, возвышавшийся посреди леса и поросший редкими и невысокими соснами. Он устал и очень хотел спать, на северном склоне у самой верхушки холма в земле обнаружился разрыв. Рубец, словно кто-то рассёк мох и выпустил наружу жёлтый чистый песок. Михаил прилёг. Он хотел отдохнуть хотя бы немного, а потом развести костёр и разогреть тушёнку, но уснул крепко, а проснулся уже ночью.

И увидел.

И на следующую весну он вернулся сюда.

И на следующую тоже.

И всегда.

Через день пути Михаил вышел к холму. Это случилось уже под вечер, как и тогда, в первый раз. Холм показался неожиданно, как всегда, Михаил шагал по лесу и посмотрел вправо и назад, и увидел его. Холм.

Так всегда случалось, холм появлялся неожиданно, и это Михаилу всегда нравилось, словно это не он искал холм, а холм подкарауливал его, осторожно шагал по пятам и показывался ненавязчиво, застенчиво.

Михаил улыбнулся и пошагал к холму.

Правда, добраться до него засветло не получилось, тоже как обычно – холм уходил и вилял, теряясь в наступающих сумерках. Но шагать сделалось легко, Михаил чувствовал, что он спускается вниз, точно к центру широкой и неглубокой тарелки.

Когда совсем уж стемнело, Михаил устал и устроился на ночлег. Утром холм вёл себя совсем по-другому, послушно стоял на месте и не бегал. Михаил поднялся на верхушку и нашёл песочный рубец.

Весь день Михаил лежал. Он разложил на песке пенку и расправил на ней спальник. Иногда он смотрел на небо, но больше на песок. Чистый, выбеленный солнцем и снегом песок. Справа и слева. Песок. Разрыв, в котором лежал Михаил, был неширок, метра в три, и сужался к ногам. Здесь было сухо и тепло, песок нагревался даже от скудного весеннего солнца. Михаил смотрел на песок. С непривычки ныли ноги, но Михаил знал, что это скоро пройдёт. Совсем скоро, уже к вечеру. Песок.

Есть хотелось, но не очень сильно, чтобы голод не отвлекал, Михаил дотянулся до рюкзака и достал из него банку с кашей, сломал её пополам, выел кашу. Лежал дальше. Не хотелось двигаться, не хотелось ничего. Вспомнил Найду, вспомнил жену и дочь, ножи вспомнил и прожитый зачем-то год. Песок. Он стекал по склонам разреза, собираясь у пенки барханами, Михаил ставил на пути песка палец и смотрел.

Песок.

Жена неплохо заработала в октябре, собирались по лету ставить пристенок. Михаил хотел не пристенок, а новый дом. Зачем-то. Чтобы участок побольше и чтобы подвал.

Песок.

«Дискавери» же есть, можно гараж сделать с ямой, чтобы потом масло самому менять. Зачем его самому менять? Не хочется гараж.

Ничего.

Остался день или два, совсем немного, Михаил знал.

И печь поставить.

Зачем печь? Чтобы в доме пахло горящими дровами.

Перетерпеть день, день – это так мало, день ерунда.

Михаил лежал, смотрел. Небо менялось, с каждым часом делалось прозрачнее и чище, ветер стихал, и луна сквозь линзу атмосферы смотрелась как через увеличительное стекло, отчётливей и ближе. И не давило. То есть всё меньше давило, с каждым часом меньше, словно воздух над холмом был легче.

Здесь вообще не давило, Михаил понял это в первый же раз, в первую весну. Тогда он поднялся на холм и почувствовал, что не давит. Он даже засмеялся тогда от этого давно забытого чувства – когда весна, когда солнце и хочется дышать, когда прошлого совсем не остаётся, только будущее.

Только.

К вечеру стало холодно. Михаил терпел, потом, когда дрожь от зубов разбежалась по плечам и спине, он сел. Двигаться не хотелось. Движения казались лишними и бессмысленными, но Михаил понимал, что если сейчас не забраться в спальник, то ночью будешь только трястись от холода и не увидишь ничего. Михаил снял ботинки, дотянулся до мешка и вытряхнул из него спальник, расстегнул молнию и забрался внутрь. И тут же вернулся к своим звёздам.

В эту ночь не случилось, хотя Михаил и прождал до утра, смотрел на звёзды до тех пор, пока небо не начало синеть. Старые тусклые звёзды, пыльные и такие же, как Михаил, усталые, нарисованные на небе слепым художником, эти звёзды гасли одна за одной.

Весь следующий день Михаил спал. Ему не мешало солнце, перед закрытыми веками плавали радужные круги, но Михаил спал.

Он проснулся ночью, уже в разлив.

Разлив приходил всегда ночью, подкрадывался, окружал холм беззвучной змеёй, и в этот раз было так же. Михаил открыл глаза.

Вода залила лес и поднялась почти до вершины холма, она ещё несла в себе зимнюю муть и зимний мусор, но первые звёзды уже мерцали в ней, пока ещё тускло и неуверенно, но уже мерцали. Михаил улыбнулся. Мир исчез. Там, за линией разлива, не осталось ничего, реки, дороги, города уносились молодой высокой водой. Небо отражалось в воде, и вода каким-то образом отражалась в небе, а холм, на котором лежал Михаил, был посередине. Он висел в мировой пустоте, звёздная туча обнимала его светом, и звёзды были под ногами и звёзды были над головой.

Михаил сел.

Небо становилось всё прозрачнее и легче, легче и легче, час приближался. Вода поднималась выше, а небо, напротив, приближалось к земле, Михаил хотел поймать мгновенье их свадьбы и, как всегда, пропустил, как и в прошлом году. Он всего лишь моргнул, а небо было уже здесь.

Слева тянулась витая жемчужная коса Млечного Пути, слева, совсем рядом, рукой достать. Справа пустота, но не совсем пустота – бордовые бесконечные облака в грозовых стаях, и над ними фиолетовые столбы звёздных колыбелей, и игривые живые спрайты, и хитрые эльфы, зелёные божьи поля. И золотые поля перед ним.

Небо было вокруг.

Михаил смеялся и протягивал руку.

Над лунными океанами шёл первый апрельский дождь, и над марсианскими впадинами тоже шёл дождь, он смывал зимнюю ржавчину и пепел осени, и на Михаила смотрел Марс, умытый, молодой и весёлый. Космос был юн, наполнен разумной суетой и величественным движением.

Михаил смеялся.

Он видел.

Как далеко, там, где на границах системы остывает солнечный ветер, ползёт чёрный и чужой космический корабль, похожий на вывернутое с корнем дерево. Как ещё дальше, на самом краю уходящего света, есть забытый лесной холм, качающийся в натянутых струнах эфира. Дорога была чиста, оставалось лишь сделать первый шаг.

Михаил знал, что будет так.

Часы будут тикать, и мост через белые волосы, конечно же, будет когда-нибудь переброшен, и светлячками будут сиять в небе души всех-всех собак, а ковш никогда не вычерпает ночь.

Максим Гуреев. Саша

Возненавидел эти скользкие, напоминающие чёрную речную гальку кнопки телефона, на которых уже не разобрать ни цифр, ни букв, ведь они стёрты частыми прикосновениями указательного пальца. Впрочем, в этом нет ничего удивительного, потому что никуда нельзя дозвониться, вот и приходится барабанить по ним до умопомрачения.

– Не, туда не дозвониться! Надо самим ехать.

– Ты всё же ещё раз попробуй, а вдруг…

– Да что пробовать-то, – Егор в сердцах нажал кнопку повторного вызова, – видимо, у них с линией что-то…

Из глубины пластиковой коробки, перемотанной по краям изолентой, в очередной раз донеслись короткие гудки.

– Одевайся, поехали, – бросил трубку на диван и тут же вспомнил, как эта многострадальная трубка летала по квартире во время семейных скандалов, потому, собственно, и была забинтована синей изолентой. Неожиданно подумалось, а может, потому и не соединяет, что доломали, но тут же отвёл эту мысль, найдя её совершенно глупой, даже дурацкой. Конечно, не в этом дело, просто у них там на линии какие-то проблемы, в эту больницу вообще никогда нельзя дозвониться!

– Хорошо, поехали. – Придерживая огромный живот, Маша вышла в коридор и здесь села на табуретку, а Егор встал перед ней на колени, помог надеть сапоги, застегнул молнию.

Посмотрел снизу на лицо жены, показавшееся ему в свете висящей под потолком лампы без абажура исхудавшим и каким-то печальным. Она заметила его взгляд:

– Не волнуйся, – и улыбнулась.

Всякий раз вспоминая, как они познакомились, Егор улыбался так же, насупливая брови и едва раздвигая уголки рта.

А тогда, пять лет назад, всё произошло следующим образом.

Когда Егор возвращался из экспедиции, его попросили передать в Москву на кафедру посылку с образцами. На коробке, спелёнутой полиэтиленом, перманентным маркером был написан телефон и имя – Маша. Кто была эта Маша и почему именно ей надо было передать посылку, было совершенно непонятно, но, как известно, просьба друзей – закон, а потому по приезде, разумеется, позвонил. Голос незнакомки показался церемонным и даже строгим, впрочем, после протокольной части разговора даже и посмеялись, обнаружили общих знакомых и договорились встретиться после выходных на Ленгорах, рядом с клубной частью главного здания МГУ.

Однако буквально накануне встречи произошло немыслимое.

Егор, всю жизнь катавшийся на роликах, разбился – выбил зуб и прокусил губу. Уже вечером, после травмпункта, позвонил Маше и сообщил о происшедшем. Встречу, следовательно, решили перенести, потому что таким опухшим, как у бомжа, лицом, заплывшими глазами и ссадинами на носу напугать можно было кого угодно, что уж тут говорить о молодой незнакомке со строгим низким голосом.

Спустя неделю вновь созвонились, но выяснилось, что теперь Маша, посетив своих юных племянниц, подхватила ветрянку и теперь лежит вся перемазанная зелёнкой.

Таким образом встретились месяца через полтора.

Егор стоял у подножья лестницы, а Маша спускалась к нему, выйдя из клубной части. Он впервые увидел её, точнее, её лицо, что в горчичного оттенка свете чудовищных ампирных фонарей, украшавших портик циклопической высотки МГУ, казалось каким-то печальным и задумчивым. Однако, заметив Егора, она улыбнулась и сказала: «Место встречи изменить нельзя».

Как в кино…

А потом ходили в «Иллюзион», что на Котельнической, на Фассбиндера, и там в фойе был такой же свет – желтоватый, слабо заваренного чая, как в кабине лифта, которая проваливается на первый этаж панельной девятиэтажки где-нибудь на Тимирязевской или в Текстильщиках. Гремя, останавливается.

Двери, на одной из створок которых фломастером написано «Рыжова тварь», со скрипом разъехались в разные стороны.

Вышли во двор.

Егор запустил машину.

В мглистой темноте конца ноября площадку перед трансформаторной будкой, на которой все и парковались, освещала лишь пара окон, что как дырки мерцали в громаде тёмного панельного массива. Почему-то вспомнились слова из «Покровских ворот» – «спит любимый аквариум».

Хотя нет, не любимый, просто аквариум.

– Сейчас быстро доедем, на дорогах пусто. – Егор посмотрел на жену в зеркало заднего вида. Маша расположилась на заднем сиденье, глаза её были закрыты, и в ответ она только кивнула.

Добираться до роддома тут было неудобно: сначала надо было выехать на МКАД, а потом вновь вернуться в город через промзону. Из-за бесконечной длины бетонного забора здесь выбирались протыкающие ночное небо трубы теплоцентрали, а валивший из них густой слоистый пар, подсвеченный прожекторами, напоминал снег, который падал не сверху вниз, а снизу вверх.

Валил!

И не хватало только протяжного, вынимающего душу пароходного гудка, возвещающего об отплытии.

Егор, что и понятно, не любил этот район Москвы. И дело было даже не в том, что он родился и всю жизнь прожил на Белорусской, а в том, что здесь ему всё казалось бесконечно вымученным, придуманным, настойчиво заставляющим поверить в то, что так и следует жить изо дня в день, из года в год, перемещаясь от метро до дома, от красного кирпича здания школы до плешивого сквера, от детской площадки до поликлиники или магазина, построенного ещё в 70-х и до недавнего времени называвшегося «Диета». Конечно, можно было себя убедить в том, что это пространство не мертво, что оно тоже наполнено жизнью. Конечно, можно! Но вести эти бесконечные споры с собой, бесконечно упрашивать себя, уламывать и уверять себя было порой невыносимо утомительно. Ведь в конечном итоге в этом не было правды, но было признание того, что ты согласился с тем, во что не веришь.

Сюда, в бывшую квартиру Машиной бабушки – Нонны Ефимовны Розовской – учительницы французского в той самой красного кирпича школе с рельефами Ломоносова, Пушкина, Горького и Маяковского на фасаде, они перебрались в начале двухтысячных. Квартира к тому времени уже пустовала, бабушка умерла в 99-м, а сдавать её мать Маши категорически отказывалась.

Так и оказались здесь, у чёрта на рогах, в пяти минутах езды от МКАД.

Развернувшись на эстакаде, Егор вырулил на основное полотно, снова посмотрел на жену в зеркало заднего вида:

– Ты как? Сейчас быстро доедем…

– Всё хорошо, Егорушка, не волнуйся, всё хорошо. – Маша попыталась улыбнуться, и Егор впервые увидел, что она смогла это сделать.

МКАД пролетели незаметно. Вечно забитое из-за ремонта у правого поворота сужение было пустым и издалека напоминало сваленную в кучу новогоднюю иллюминацию, когда разные цвета, словно стараясь перекричать друг друга, мечутся, вспыхивают, гаснут и снова вспыхивают, выхватывая из темноты разрозненные предметы – мебель и дорожные знаки, пластмассовые отбойники и пустые бутылки, выключенный телевизор и бытовки путейских рабочих.

– Всё, уже почти приехали. – Егор специально не стал поднимать глаза на зеркало.

Миновав промзону, эти вечно курящиеся напоминающим вату паром трубы теплоцентрали, встали на первом за всю дорогу светофоре, от которого до роддома было ровно два квартала.

А потом произошло то, что произошло, и Егор не сразу всё понял и осознал.

Поддавив сзади, заниженный «бумер», кажется в кузове Е-46, абсолютно непонятно откуда взявшийся, резко перестроился и встал перед машиной Егора.

Загорелся зелёный.

«Бумер» продолжал стоять на месте, лишь на холостых оборотах поддавая газ, словно перебрасывая под капотом металлические болванки, переходя на утробный рёв, дёргаясь и хрипя.

– Ну и что дальше… – Егор моргнул дальним светом. Однако в ответ получил лишь надрывный рёв двигателя, и машина не двинулась.

Почему именно сейчас, именно здесь и именно с ними, едущими в роддом, до которого осталось от силы километра полтора, началось это представление? Вопрос, ответ на который просто не существовал. Хотя нет, на всякий вопрос всегда существует ответ! Другое дело, что искать его, когда ледяная, мерцающая, фиолетовая ярость, выбравшись откуда-то из потаённой глубины, где она таилась до поры, вошла в голову и ослепила, не было никакой возможности.

– Вот урод… – Егор сдал назад и, выскочив вперёд, поддал газу, но почти сразу получил в спину слепящий биксеноновый заряд пары подсвеченных диодными ресницами фар. «Бумер» взревел, попытался обойти справа, не удалось, тогда через сплошную вынырнул вперёд и дал по тормозам. Егор ударил по сигналу на руле, вильнул вправо, но Е-46 прижал его к тротуару и оттормозил.

Встали.

И конечно, эта остановка нарушила течение времени. Теперь всё виделось пристальней и отчётливей, как при замедленной кинопроекции.

Из распахнувшихся дверей вышли двое.

Один из них, здоровенный, дегенеративного вида мужик (непонятно, как он вообще поместился в этом спортивном купе), лениво закурил, облокотившись на крышу «бумера». Другой, сидевший на водительском месте, худой, лопоухий, странно улыбаясь, двинулся к машине Егора развинченной, подпрыгивающей, придурковатой лагерной походкой.

– Что им надо? – едва слышно простонала Маша.

– Сейчас поймём…

– Ну выходи, мил человечек, поговорим, – придурок развёл руками, в одной из которых Егор увидел пистолет, – иди-иди, не бойся, я тебя не съем.

Так уже было однажды, когда после первого курса поехали в экспедицию на Мезень. Тогда жили на окраине Лешуконского, километрах в пяти от которого вверх по течению была «химия», поселение досрочно освобождённых из Коряжемской колонии, тех, у кого не было своего дома, и возвращаться им было некуда. Иногда они приходили в Лешуконское посмотреть на студенток, «на московских девочек», как они говорили, чтобы «раздевать их взглядом». Егор хорошо запомнил одного из них, зэка, что назвался Мишей, он так же, как и сейчас этот лопоухий из «бумера», развёл руками, в одной из которых был нож, и почти пропел: «Иди-иди, не бойся, я тебе не съем».

– Это ты мне гудел?

– Тебе.

– Ты торопишься куда-то? – Придурок почти упёрся своим красным, как сосновый комель, лбом в лоб Егора, выдохнув при этом смесь какой-то коньячной кислятины.

– Жену в роддом везу.

Лопоухий резко откачнулся назад, неестественно, как-то по-птичьи вывернул голову к своему напарнику, показав при этом морщинистую, в рубцах шею и острый старческий кадык, заблажил, закатив глаза:

– Слышь, Горыныч, он, оказывается, свою бабу рожать везёт!

В ответ на это Горыныч издал какой-то нечленораздельный звук, более напомнивший отрыжку, сплюнул и усмехнулся.

Егор смотрел в упор на этого человека, неизвестно откуда взявшегося в ночной Москве и наслаждавшегося своей безнаказанностью. А ведь сейчас он, Егор, не мог сделать ровным счётом ничего, просто потому, что знал, что они должны доехать, просто доехать, точнее, он должен довезти жену, и потому он был абсолютно беззащитен, а лопоухий придурок с пистолетом в руке чувствовал это, как чувствует животное, что его жертва слаба и беспомощна.