Текст книги "Формула всего"
Автор книги: Дмитрий Фалеев
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Глава третья
Какаранджес из семьи Христофоровых был последним в своем роде, а род его появился с тех самых пор, как появились и сами цыгане. Возможно, что предки его были домовые, ушедшие в кочевья. Какаранджес гордился своим происхождением и знал, как звали прадедушку прадедушки – тот служил королю и погиб смертью храбрых, прикрывая в бою своего господина. Какаранджес вообще много знал такого, что нельзя проверить. Мог и приврать. Те домовые, которые вели оседлую жизнь, отзывались о нем: «Таборная нечисть», хотя Какаранджес был похож на человека и довольно опрятен. Его часто принимали за обычного карлика. Он бы и был, как обычный карлик, если б не ладони фиолетового цвета и не треугольные стоячие уши, всегда холодные, как рыба из моря.
В древние эпохи на каждый табор приходилось по два или три Какаранджеса. Потом они вывелись. Видимо, всем коротышкам на свете судьба одна. Кто видел гнома? Никто не видел. Гномы все вымерли, хотя на них никто не охотился. Какаранджесы тоже доживали свой век, и сознание этого крайне негативно отразилось на их бытовых повадках. По крайней мере, тот Какаранджес, который жил в семье Христофоровых, не отличался лилейным нравом. О своих обязанностях он забыл напрочь и с определенного времени исполнял функцию скорее декоративную, чем служебную, – как попугай на плече у капитана пиратов. Цыгане терпели его по привычке и природному миролюбию, хотя порой Какаранджес бывал просто несносен.
Минувшей весной ему стукнуло 324 года, и напыщенный коротышка мнил себя Хранителем Традиций и Знатоком Всех Знамений. Увидав раздавленную гадюку, он пришел в неописуемое волнение и кричал, что кранты, что невеста, как пить дать, утонула в колодце, или невесту задрал медведь – в точности он не знает, но сердце вещает ему всякие страсти, так что самое лучшее в создавшемся положении – это готовить себя к наихудшему, чтобы потом расстраиваться поменьше. Он по крайней мере всем рекомендует именно это и сам уже представляет, как попал вместо свадьбы на тризну, и кого-то непременно придется оплакать.
– Разбей меня солнце, если все мы доживем до рассвета! – зловещим голосом пообещал коротышка, но Буртя прервал его, крикнув:
– Смотрите!.. Змея!..
Гадюка шевелилась.
– Фу! – поморщился цыганенок. – Из нее, кажется, что-то течет!
Вид у змеи был и правда неважнецкий. Она еле ползла, а искалеченный хвост подтягивала за собой, словно старуха непосильную ношу.
– Все, – решил старый Муша. – Забирайтесь в повозку. Я ее вылечу.
Какаранджес и Буртя, доверяя главе семьи, беспрекословно последовали его словам, а через минуту и сам Муша взгромоздился на облучок.
– Ты ее вылечил? – спросил Какаранджес.
– Да.
– Отлично. А как ты это сделал?
– Я на нее посикал.
– Что?!
– Обработал ранку.
– Ты ее обжег, старый олух! Она хоть выжила?
– Естественно. Она уползла быстрей, чем горит бумага.
– Дэвлалэ![11]11
«Дэвлалэ!» – «Господи!», «Боже мой!» (употребляется как восклицание или обращение). То же самое: «Дэвла!» В остальных контекстах Бог по-цыгански – Дэвэл или Дел (в зависимости от диалекта).
[Закрыть] Чтоб я выпил кровь своего отца! Черные дни наступают для нас. Надо же так издеваться над бедной змеею в преддверье свадьбы! Видно, невесты уж нет в живых, и целовать нашему доброму Драго не ее розовые губки, а могильные плиты! Обнимать не жену, а земельный холмик! О-о-о! – надрывался Какаранджес, а Буртя, поддавшись воздействию страшных слов, заливал слезами свою рубашонку. В груди у него что-то драматически хлюпало, и дело непременно закончилось бы истерикой, если бы Муша вовремя не прикрикнул на увлекшегося кликушу:
– Цыц!
– Забодай меня бык, если я хоть что-то преувеличил!
Муша показал Какаранджесу кнут, но тот знал, что его все равно не огреют, и продолжал гнуть свою линию.
Тогда Муша прибегнул к последнему и единственно верному средству.
– Ехали цыгане… – начал он знакомую присказку, смешав в одну интонацию угрозу и сарказм.
Какаранджес замотал головой:
– Я не играю!
Муша смотрел на него насмешливо:
– Кошку потеряли…
– Я же сказал – я не играю!
– Кошка сдохла…
– Ну вот. Буртя, нам опять затыкают рот.
– Хвост ее облез!
– У-у! – Какаранджес обреченно уронил лоб в ладонь.
– Кто промолвит слово, тот ее и съест, – закончил Муша, стегнул Рыжего, и урдэн тронулся в дорогу.
Не прошло и получаса, как старик Христофоров почувствовал гнетущее беспокойство – он не узнавал местности: «Куда же нас занесло?» Очевидно, пока он спал, лошади на развилке выбрали незнакомую дорогу. Этот окольный путь, насколько Муша знал о нем по рассказам, вел туда же, куда и первый – на стоянку табора Кирилешти, но в последнее время никто им не пользовался. Старик забыл, по какой причине.
– Туда-сюда, – Муша вытер ладонью лоб и передал вожжи Бурте. – А ну-ка ты!
Мальчишка управлял упряжкой безо всякого труда, понукал настойчиво, но мягко.
– Ай, пошли, родимые! – приговаривал Буртя. – Пойдем да не разойдемся!
«Мои слова!» – с одобрением думал Муша, но когда Буртя начал разгонять лошадей под горку, остановил мальца:
– Куда заспешил? Волков, что ль, увидел?
День клонился к вечеру. Степь стала рыжей, как будто лиса. Урдэн Христофоровых въехал в закат. Пора было останавливаться с ночлегом. Лошади встали, но Драго, покоясь на высокой, набитой гусиным пухом перине, не заметил остановки. Он, хоть и ехал вместе со всеми, мысленно был далеко от всех. Как, наверное, и всякий жених накануне помолвки. Суеверная трепотня коротышки его не пугала и не тревожила. Драго знал себе цену, а главное – знал, чем ее подтвердить. Он уже играл одну свадьбу, но тогда все вышло как нельзя хуже. Лишний раз вспоминать о том не хотелось, хотя он был не виноват… Так получилось. В итоге семь последних лет Драго прожил вдовцом и печали не ведал, но подошло то время, когда люди начинают смотреть на холостяков подозрительно. Особенно в таборе, где детей женят рано – лет в тринадцать-пятнадцать. А Драго уже было чуть больше двадцати. Все его друзья давно обзавелись собственными семьями. Дед тоже капал: «Женись, женись». «Видно, пора», – однажды утром принял решение Драго Христофоров и снова выбрал самую красивую девушку из тех, что попались ему на глаза. Он и сейчас помнил, как она прошла мимо него на рынке, а кто-то из родни позвал ее: «Воржа». Так Драго узнал, как зовут его невесту. После покупки Серко ничто не мешало ему свататься к ней с большой долей уверенности в счастливом исходе. Он не раз уже все продумал. Им руководила не мальчишеская страсть, побуждающая к совершенью безумных чудачеств и нелепых ошибок, а вполне себе зрелое рассужденье о том, что от этой свадьбы всем будет лучше. Что до любви, больше всех других слов, сказанных по этому лукавому поводу, Драго чаще всего припоминал завет покойницы-бабки:
– Из двух один всегда любит больше, а другой меньше, и тот, кто любит меньше, – тому проще.
Глава четвертая
Когда в детстве мне случалось плакать, бабушка говорила: «Чтобы была радуга, нужно мно-ого дождя», – такими бабушка видела доли радости и горя в жизни. Месяц назад мне исполнилось пятнадцать лет, и из своей жизни я могу вспомнить только радуги. Не значит ли это, что впереди на мою участь остались одни дожди?
Месяц назад мы были еще в южных губерниях, а за зиму обошли весь край, и везде нам сопутствовала удача. Табор наш называется Кирилешти, потому что его основал Кирилл. Он определил, как надо жить, водил других за собой и многому их научил. Должно думать, он был знатный цыган, раз его так слушали, и он сам основал целый род.
Мы не устраиваем представлений на дорогах и не зарабатываем музыкой, мы не бродячие артисты, как лаутары, не барышничаем лошадьми и не варим известку. Мы обходим края и земли и выполняем для гажей те работы, которые они ленятся или не умеют делать. Другие цыгане называют нас «кастрюльщиками», потому что мужчины в нашем таборе работают по металлу – изготавливают утварь, лудят котлы.
Отец мой – кузнец, братья, кто постарше, уже работают у него на подхвате, перенимают ремесло. Возле нашего шатра на пне стоит наковальня, на ней куют подковы коням, отклепывают косы, серпы, тяпки – все, что окрестный люд попросит. Мама моя гадает на рынке, а не гадает, так плетет корзины на продажу. А я готовлю, шью, стираю, поддерживаю огонь да собираю дрова – тут мне Сухарик и Перчик помогают.
Недавно была Пасха, и в таборе по этому случаю устроили разгуляй. Вот мы повеселились! Одной только браги восемь бочонков выпили. Пасха-то самый любимый цыганский праздник. Еще бы! Зиму мы отзимовали, никто не умер, у Дятла с Сорокой мальчик родился – почему не праздновать! День тогда выдался солнечный, будто летний, а отец подарил мне вдруг на праздник ожерелье из кралей[13]13
Крали – кораллы.
[Закрыть]. Я растерялась, благодарила его и не знала, что сделать в ответ, а он попросил: «Спой нам, Воржа!» Только какая же это благодарность? Петь для меня радость, отец знает это. Я пела, а он ненаглядно смотрел на меня, будто уезжаю я надолго далеко. А куда я денусь?
Со всех сторон меня нахваливали хмельными голосами:
– Ах, Боже, какая дочь у Ишвана! Лицо у нее, как огонь, пылает!
– В три ряда крали на шее висят! Герцогиня, братец!
– Все у ней ладно! Идет – походка барская. Плясать начнет – ножки как часики. Поет так, что слезу во рту чувствуешь! Что за Воржа – нет такой в целом свете!
– И не говори. Какое счастье, братец, будет ее мужу!
И вот вчера утром я шила рубашку, когда в шатер вошел отец. Он положил на стол рулон материи, взволнованно прошелся взад-вперед, остановился передо мной и говорит:
– Воржа, помнишь, когда ты была маленькой, ты попросила меня не отдавать тебя замуж, пока тебе не исполнится пятнадцать?
Конечно, я помнила.
– Ты такая красивая… Я не говорил, но тебя уже несколько раз хотели сватать, а отказывать – обиду делать, сама знаешь. Ты молчишь. Ты понимаешь, к чему я веду?
– Понимаю.
Отец присел рядом и обнял меня за плечи.
– Дочка, цыганы сказали, что приедут в сваты. Богатые, лошадями живут.
– Отец, что за цыганы-то?
– Христофоровы. Родственники Рябчику нашему.
– Ты их видел?
– Видел. На рынке.
– И о чем вы сговорились?
– Я им сказал, чтоб приходили. Сказал, коли дочке жених понравится – отдам, а не понравится, так против воли не отдам ее.
– И как… его зовут?
– Его зовут Драго Христофоров.
– Драго… Когда, отец?
– Обещались приехать завтра.
Отец с облегчением улыбнулся и уже хотел идти, когда я остановила его:
– Подожди! Материя-то на что?
– Да тебе материя! На платье, подушки там, всякое-разное…
Он помолчал, потом потрепал меня по плечу:
– Ты, дочка, правильно…
– Да.
Отец еще раз приобнял меня и вышел.
Материи оказалось так много, что я завернулась в нее сорок раз! Я стала как бочка, но пришла мама, размотала меня, и я вернулась к делу. Семья-то не маленькая, а женщин только я и мама, на всю работу рук не хватает. В шатре подмести, воды принести, самовар разжечь, постряпать, убрать, постирать, самовар разжечь, одежу чинить, и снова самовар – уф!
И только когда свалилась я ночью на перину, нашлась у меня маленькая минутка подумать. Вот ведь как! Все по чести мне отец рассказал. Даже сказал, что против воли не отдаст. Да только не знаю… все равно мне. За кого попало ведь не выдаст. А сладится, не сладится – сразу и не поймешь. И что за хитрость полюбить? Любит же отец меня – и я люблю его. Маму люблю, поросят, Ползунка, Лолли с Розой.
Стало быть, Драго. Имя-то красивое какое – звучит, как драгоценность. Дорогой, дорога… Драго. Верно, хороший человек он. Даст Бог, все у нас сладится. Чего мне думать? На это есть Бог. Коли Бог даст, все будет хорошо. Даст Бог здоровье, счастье – будет у нас все: будут у нас и деньги, будут у нас и лошади, будет у нас и хлеб, все будет. Не переживай, отец, я полюблю его.
Глава пятая
Кто не знает Священную Хунедоарскую Империю – тот ничего не знает. Размах ее крыльев – на полземли. Голос Империи – гром ее пушек. Слава Хунедоаре! Да здравствует король! Правда, на троне сейчас сидит Герцог. Он правит Империей. Слава Империи! С герба ее смотрит огнедышащий змей, в когтях его – связка с золотыми ключами. Считается, это ключи от мира. Слава Хунедоаре! Она занимает одну пятую суши. Сила над силой! Держава держав! На востоке она упирается в океан, с юга ее прикрывают горы, на севере – тундра. Западные соседи – княжества Буковина и Северная Нархалия – долгое время находились под полным ее контролем, однако ничто под луной не вечно. Хунедоарцы – легендарный народ: сотни раз были биты и сто раз побеждали; они бы могли захватить весь мир, но… упустили момент. Империю погубил успех. Слава – серьезное испытание. Двести лет Хунедоара почивала на лаврах: задела хватало, тревогу не били, но величие таяло – незаметно. Империя обрюзгла и зажирела. Героизм остался только в песнях и летописях. Золотой век Империи миновал. О завоевательных походах даже речи не шло. Хунедоара с грехом пополам управлялась с внутренними проблемами. Мятежи и бунты подрывали ее здоровье. Казна истощалась. Хунедоара трещала по швам, как старая бочка, – вот-вот развалится. Ей требовались железные скрепы. И мастер, способный ее в них заковать. По закону престолонаследия эта роль досталась Его Высочеству Герцогу Иосифу Карлу Францеху IX Людвигголлерну. Другой вопрос – насколько он был к ней готов. В любом случае Герцог верил в свою звезду и не боялся решительных мер. Ни один из его предков не окончил жизнь на гильотине, и Иосифу Карлу Францеху это даже не приходило в голову. Между тем уже пахло жареным. С запада грозились большой войной. Буковина и Нархалия, которые раньше не могли и пикнуть, окружали Хунедоару, как гиены – одряхлевшего льва. Каждая хотела урвать кусок. Внутри назревал очередной мятеж. Террористы метали в министров бомбы. Народ смотрел и собирался с духом, однако и в нем не было единства. Одни говорили, что Герцог – хороший, а свита – дрянь. Другие твердили, что Герцог еще большая дрянь, чем свита. Только цыганам было, как обычно, плевать, почему одним все, а другим ничего, почему одни правят, а другие гнут спины, почему Герцог – Герцог, а не Император, если правит Империей. Они жили мимо, вскользь, по своим законам, неуловимые и непонятные, как сумеречные духи. Ни на что не жаловались и в политику не влезали – до последнего года, ибо время перемен тем и страшно, что касается всех. Это обычно чревато большою кровью. Но все по порядку.
Урдэн Христофоровых стоял на опушке у березовой рощи. Спать цыганам предстояло в повозке, потому что цэру[16]16
Цэра – цыганский шатер.
[Закрыть] они не взяли. Буртя собирал хворост, Драго развел костер, а Какаранджес отправился за дровами, углубившись в лес так далеко, что зови – не дозовешься. Он рассчитывал вернуться спустя полчаса с парой поленьев на все готовенькое.
Вечер постепенно сгустился в ночь. На цыпочках подкрались усталость и голод. Буртя отправился с ведром на речку. Шорох камыша звучал загадочно, как речь иноземца. Деревья держали на уме что-то свое. Буртя зачерпнул воды, внимательно вслушиваясь в голос камыша. Ему казалось, что там прячутся привидения. Вырвав с корнем филатик, он вернулся к стоянке и сунул его в костер, обжаривая, как надетую на палку сардельку.
– Уж не хочешь ли ты им поужинать? – саркастически спросил Какаранджес.
– Тебя угостить хочу! – огрызнулся Буртя, порядком уставший от вечных подначек со стороны коротышки, хотя вообще-то они были друзьями, и цыганенок однажды даже показал Какаранджесу свою коллекцию сверкачей.
Между тем в котелке оживленно булькало, вкусно пахло едой, и цыгане, рассевшись вокруг огня, беседовали вполголоса.
– Ну что, старик, как ты думаешь – будет Указ или не будет? – спросил Драго, который до этого долго молчал, засмотревшись на лаву из багровых углей.
Муша разгладил седоватую бороду. Вопрос Драго был не из легких, а ответ на него волновал очень многих. Дело в том, что недавно кочевые становья облетел грозный слух, будто Францех IX решил разобраться с цыганским народом, и в недрах Сената готовится Указ, подробности которого каждый рассказчик излагал на свой лад, но суть оставалась неизменной. Это придавало сплетням, разносимым цыганской почтой, дополнительную правдоподобность. Герцог якобы вознамерился вышвырнуть цыган за порог, и Указ как официальное воплощение его жестокой воли устанавливал некий срок, за который цыгане должны будут покинуть пределы Империи. В противном случае им грозит рабство. Либо они объявляются вне закона. Это значит, любой гаже сможет их убивать и грабить совершенно безнаказанно, потому что в отношении цыган это будет уже не преступление, а верное толкование политического курса! Самое плохое было то, что от гажей действительно следовало ожидать любую подлость. «Клянусь конями!» – сказал бы Драго.
Гаже – это человек, но не цыган. Он живет оседло, «весь век на одной стороне улицы», возделывает землю, никуда не ездит. Мир его узок, словно внутренность валенка, и, научившись в нем жить, гаже мнит себя всезнайкой, даже не представляя, насколько пестра и необъятна жизнь. Для него существует только этот свой «валенок», а все, что немножечко выходит за рамки, – плохо, нелепо и, возможно, опасно. Поэтому образцовый гаже ни за что не потерпит никакой новизны, а цыгане для него все равно что красная тряпка для быка. Кого он в них видит? Возмутителей спокойствия, нарушителей порядка, грязных оборвышей, безответственных негодяев, плутов, наглецов, бездельников, неучей… А разве это так? Не так. Но гаже ничего про цыган не знают. И знать не хотят. И всегда будут против!
В такой ситуации неудивительно, что слух о грядущем Указе так озаботил и растревожил кочевые кумпании[17]17
Кумпания – то же самое, что табор.
[Закрыть]. «Да россказни это! Сорока принесла! Мало ли, что люди болтают! Язык чесать – не работать!» – говорили в таборах старики, но сами не очень-то верили собственным словам. С другой стороны, им было неясно – с чего все это? Почему именно сейчас? Вроде жили себе и жили. О плохом всегда думаешь: «Это в жизни бывает, но не со мной», – а потом как раз с тобой и случается, словно белый свет на тебе сошелся.
– Авось обойдется, – произнес старый Муша. Он не хотел обсуждать Указ, но тут в разговор взрослых сунулся Буртя:
– Старик, почему гаже так нас не любят?
– Гаже говорят, что мы воры и колдуны, а я, например, за всю жизнь ни одного коня не увел и ни одного заговора не знаю. Цыган провинился, потому что цыганом родился.
– А мне и цыганом неплохо быть! – откликнулся Драго. – Что за жизнь у гажей?! Кабала да оброки. А я, может быть, рубашки лишней иметь не буду, яичницей вечером поступлюсь, зато сам себе хозяин. Нет надо мною власти, кроме Бога и ворожбы.
– Да, – согласился Муша. – У нас государство свое, домашнее. Мы наш закон соблюдаем, потому что он правильный, а у гажей – что за законы? Чуть на ногах стоять научился – делай, что барин тебе сказал, корми его, паши на него, а не хочешь – плетей тебе всыпят! Потому что закон такой! Туда-сюда. Как гаже только терпят?!
– Чудаки, – Драго пожал плечами.
– А хорошие гаже есть? – спросил Буртя.
– Есть.
– Какие?
– Добрые, щедрые. С пустыми руками от них не уйдешь. В Ствильно их много. Тамошний человек с нашим братом последний кусок хлеба разделит! Во как! И хорошие гаже есть, и плохие. Дураков-то везде хватает.
– Ну а как Указ примут – что будет? – это снова вмешался Драго.
– Погромы будут. Гаже нас и так-то не очень любят, а бумага выйдет – пиши-пропало: мол, раз Герцог велел чего-то – значит, не зря. Хотя они того Герцога в глаза не видели! Может, он гад последний?! Им все равно. Приказ есть приказ, а что совесть бормочет – они разве послушают? – Муша эмоционально взмахнул рукой. – Уж будь уверен, церемониться не станут. Мы для них не люди. Я – цыган, так насрать мне на голову!
– Смотрите! – воскликнул вдруг Какаранджес, указывая на небо.
– Что?! Что?!
– Колесница Господня[18]18
Колесницей Господней цыгане называют созвездие Большой Медведицы.
[Закрыть] повернулась, – многозначительно произнес коротышка. – Значит, полночь настала.
– А вон звезда покатилась! – заметил Буртя.
– Ну вот! Все одно к одному! – Какаранджес запричитал точно так же, как при виде перееханной гадюки. – Есть примета старинная: звезда грохнулась – умер кто-то.
– А я слышал, если звездочка упала – в шатре дочка родилась, – наперекор Какаранджесу сказал Муша, но тот спорить не стал, а только прокомментировал с ученым видом:
– Верно, старик – и по-твоему бывает. А может быть, это потому, что цыган жену бросил. Звезды все одинаково падают – да от разных причин. Как в дрожь бросает – один раз от страха, а другой раз от холода.
При слове «холод» Муша заметил, что у него замерзла спина, и прикрикнул на Буртю:
– Чего на голой земле сидишь? Ну-ка встань!
– Дед, она теплая.
– Что ты врешь. Ночью вся земля остывает.
– Потрогай сам!
– Ох, уж мне твои выдумки! – буркнул Муша, но Какаранджес, приложившись к земле ладонью, округлил глаза и удостоверил:
– Действительно теплая!
Христофоровы удивились. От земли шел едва ощутимый жар, хотя полчаса назад все ходили по ней босыми и земля была как земля. Теперь ситуация поменялась. Цыгане обследовали место стоянки. На опушке грунт был прогретый, а в лесу – обычный.
Позабыв о замерзшей спине, Муша сел на бревно. Все – даже Драго – ожидали, что он им скажет.
– Я слыхал, – начал старый цыган, – далеко на востоке существует страна, где из земли бьют высокие фонтаны, а в них – кипяток! Туда-сюда! Их там не один и не два, а тыща! Называются эти фонтаны – гейзер. Люди в них купаются даже зимой, когда снег и мороз. Такая страна. Там картошку можно в лужах варить!
– Ага. Докинул сверху капусту со свеклой – вот тебе и борщ! – засмеялся Драго.
– Я думаю, здесь, под землей, есть горячий ключ, – предположил Муша, и Буртя сразу поинтересовался:
– А не может он землю пробить?
– Почему ты спрашиваешь об этом?
– Потому что земля нагревается!
– Караул! Полундра! – подскочил Какаранджес.
Драго лег на живот и приложился к земле щекой:
– Что-то совсем плохо, Муша. Я слышу пенье!
– Оттуда?! – взвизгнул Какаранджес.
Из-под земли действительно доносились человеческие голоса. Они тянули какую-то бесконечно печальную, безысходную мелодию, которая с каждой минутой звучала все явственнее и громче – так проникновенно и скорбно, что любой неравнодушный человек, услышав ее, непременно заплакал бы в своем сердце. Скоро стало возможным различить слова, и – вот бесовщина! – спетый хор голосов выводил по-цыгански!
Лаутары штэтэндэр андрэ – дэна
Баро миштыпэ енэ укэдэна
Е Кудуницы башавэна
Гожо чакэ весть подэна
Ту зашун, ту зашун, гожо чай
Миро грэскиро лапотымо
Миро грэскиро лапотымо
Мро чупнякиро визготымо
Тэнашас, тэнашас чайори,
Драда темнинько ратори
Яда Домна ко рошай загэйя
Е-Савари юбкаса ей чордя
Калышкаскэ савари бикиндя
Хачькир, кхаморо, сыгэдыр –
Тэнашэл ада Домна дурэдыр[19]19
Лаутары с ночлега запрягают / Великую кладь они убирают / Колокольчики звенят / Весть девице подают // Ты услышь, услышь, девка красная / Тот ли топот моего коня / Тот ли топот моего коня / Свист моего кнута // Убежать бы девушке / В эту темную ночь! / Эта Домна к попу зашла / И уздечку с юбкой украла / Черномазому уздечку продала / Свети, солнышко, скорей / Чтоб убежала эта Домна подальше.
[Закрыть]
Драго кинулся отвязывать лошадей и пристраивать их в оглобли. Муша спешно закидывал пожитки в урдэн. Буртя уже запрыгнул туда и накрыл голову подушкой. Какаранджес, слепой от страха, истерично вопил:
– Дэвла! Ну гибель! Пропали ромалэ[20]20
Ромалэ – цыгане.
[Закрыть]!
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
