Текст книги "ПОСТ"

Добирается, толкает тяжелую дверь. Оказывается перед зеркалом.

В отражении кто-то другой: чудовищно тощий, с запавшими глазами и ввалившимися щеками, мертвенно-бледный. Когда это все успело с ним произойти?! Егор оглядывается на мать, еле удерживаясь на своем костыле:

– Это я… Сколько провалялся?

– Неделю.

4

Мишель подставляет к шифоньеру табуретку, залезает на нее, нашаривает, не видя, тяжелую коробку из-под обуви, в которой лежат старые зеркальные фотоаппараты – дед коллекционирует. Начинает медленно подтягивать коробку к себе – тихо-тихо, так, чтобы не загремели в коробке детали и чтобы она не зашуршала по шифоньерной крышке слишком громко.

Протащит сантиметров пять – и оглядывается на бабку. Бабка вроде бы дремлет, как она всегда дремлет после обеда; это – единственное время, когда коробку можно ограбить. Отсюда, с двухметровой высоты, не понять, не подглядывает ли бабка за ней из-под опущенных век. Но сопит она ровно, на выдохе делает губами «тпру-у», как лошадь; под носом прозрачная капля.

Мишель думает о том, что не любит эту старуху; жалеет – да, но не любит.

Она опять тянет коробку на себя – та выезжает наконец, повисает у Мишель над головой. Теперь нужно совсем аккуратно.

Не слезая с табурета, Мишель переносит коробку к груди; поднимает крышку – та присохла, и детали внутри дребезжат. Мишель бросает на бабку испуганный взгляд – но та, кажется, ничего не слышала.

Крышка поддается. Ну? Там он?

Он там.

Под «Зенитом» и «Кэноном», которые дед добыл где-то в пустых ярославских квартирах, – вот он, обернутый в промасленную тряпку. «Макаров». Дедов собственный, от всех утаенный.

Мишель вытаскивает его осторожно, умоляя дедовы фотики не греметь. Сбрасывает тряпицу, сует ствол за пояс джинсов. Начинает нахлобучивать крышку обратно – и вдруг ей кажется, что бабка смотрит на нее. Она вздрагивает – пистолет чуть не выпадает из-за пояса; Мишель еле успевает его поймать.

Нет; бабка спит – или продолжает притворяться, что спит.

И Мишель успевает водрузить коробку обратно на шифоньер до того, как в прихожей начинает проворачиваться ключ в дверном замке.

Деда она встречает раскрасневшаяся: лишь бы не посмотрел туда, где под толстовкой торчит рукоять «макарова»! В глаза ему не глядит, боится дедова рентгеновского зрения, которым тот мог всегда определять, когда у нее паршивое настроение, когда она врет и когда влюбилась.

– Ну как у тебя там? Отыгрался за вчерашнее со стариками своими? Или все торчишь им? Сколько там было, по итогам прошлого матча? Пачка или две?

Дед смотрит на нее своими застиранными, бывшими васильковыми глазами. Обнимает за плечо.

– Пачка. Налей чайку мне, а? Осталось у нас еще?

Она не успевает придумать, под каким предлогом ей выскользнуть, чтобы спрятать пистолет, – и ей приходится идти с дедом под ручку на кухню. Раздувая живот, чтобы ствол не болтался, она ставит чайник, моет кружки в раковине. Дед вздыхает, не спускает с нее взгляда.

Она глушит его вздохи болтовней:

– А с этими-то двумя что, так и не выяснили, да? Полкан обещал же за два дня все расследовать. Мужики на заставе ничего не говорили про это?

– Да что они скажут? Никто ничего не понимает…

– Жуть вообще, конечно. А отец Даниил говорит, что о таком именно и предупреждал и что это только первая ласточка. Говорит, надо было плоть умерщвлять пожестче. Бабушка молится нон-стоп, уже скоро дырку в потолке промолит.

Дед одним изгибом бровей окорачивает ее; кивает на комнату, где начинает возиться и откашливаться, всплывая из своего полуденного сна, бабка.

– Тихо… Знаешь ведь, как она насчет этого… Ну, куда ты? Побудь чуть-чуть…

Мишель боится, что, если она сядет, тяжелый пистолет может выскользнуть и грохнуться на пол. Вместо того, чтобы присесть с дедом рядом, она подпирает дверной косяк, повернувшись к Никите порожним боком.

Он мешает в кружке московский рафинад, скребет ложкой по сколотому фарфору. Видит, что ей тут не сидится, но все же ее не отпускает. Вздыхает и наконец просит:

– Можешь мне сказать.

Мишель вспыхивает:

– Что сказать?!

– Что хочешь. Про есаула про своего.

– Ничего не хочу! Какого еще есаула!

Она выскакивает в прихожую и наконец запирается у себя.

5

То, что за эту неделю на Посту что-то изменилось, Егор ощущает сразу. Будто не неделю его не было, а год – такие вот перемены. Во дворе – патруль при полной выкладке. Ворота на замке. На крышах коммунальных хрущевок – темные человеческие фигурки со спичками-ружьями. И гомон двора – женское кудахтанье, детские вопли и сиплый матерок от мастерских – закручен в ноль. Люди переговариваются негромко, словно боясь что-то прослушать или кого-нибудь своими голосами спугнуть… Или наоборот – кого-то привлечь.

Еле слышно переговариваются, и очень сосредоточенно… Ждут чего-то.

Егор спускается по ступеням, держась за перила, шагает по двору, держась за стенку. На Егорову слабую улыбку никто не откликается, хотя кивают ему одобрительно: молодец, что не помер. Но вот расспрашивать его о приключениях на мосту никто не спешит – и оказывается, что ни героем он не стал, ни изгоем. Никому особо нет до него дела. Что-то тут происходило за эту неделю такое, что затмило его идиотский подвиг-пшик.

Окна изолятора закрыты и пусты, но под ними на скамеечке дежурят Серафима и Ленька Алконавт, а с ними еще и Ленка Рыжая. Ждут чего-то. Все выглядят шибко обтрепанными, исхудавшими – как будто тоже, как и Егор, ничего не жрав, неделю провалялись в коме.

Егор сначала думает допросить обо всем Леньку, но Ленька сейчас опять небось. Заведет свое про Сатану. И вместо этого Егор направляется к караулке на воротах. Там точно будет с кем перетереть за все дела.

В самой караулке, где мужики вечно резались в козла пожарного засаленными картами, – тишина. Сидит за школьной партой, которая у них вместо стола, Антончик, читает какую-то карманную книжицу с прозрачными страничками из папиросной бумаги. Егор надевает улыбку.

– Здоров! Че читаем?

Улыбка ему велика и сваливается, плохо держится на изморенном лице. Антончик поднимает глаза, узнает Егора и здоровается:

– О! Ожил! Ну, слава Богу.

Он смотрит на свою книжку и убирает ее в карман. На кожаном переплете вроде вытиснен золотой крестик; а может, показалось.

– Да так… Повышаем грамотность.

Егор решает не домогаться; какая ему разница, в конце концов?

– Ну че, какие новости? Че я пропустил?

Антончик мнется, вопрос в его глазах сменяется напряжением.

– Про Цигаля знаешь? Про Цигаля и Кольку?

Егор склабится.

– Ого! Это че, Цигаль наконец из шкафа вышел, что ль? Когда свадьбу играем? Про Цигаля я всегда подозревал, слишком он сладкий! А Колька? Это какой Колька-то? Хромой или Кольцов?

– Кольцов.

– Так, и че они?

– Умерли.

Егор затыкается; но продолжает улыбаться, пока до него не доходит:

– В смысле? Это че значит – «умерли»? От чего «умерли»? Реально, что ли? Это как?

– Реально, сука. Хер знает как. В гараже у Кольцова. Нашли их.

Антончик почему-то прячет глаза. Мнется. Подыскивает слова. Егор старается поверить в то, что Кольцов, с которым он только что вот дрался, с которым вроде бы помирился на Шанхае, – каким-то образом взял и умер.

– Погоди… А… Похороны когда? Или ты гонишь?

– Были уже похороны. Все было. И отпевание, и похороны. Сразу. В тот же день. Отец Даниил сказал – надо поскорей. Не затягивать. И так неясно, сколько пролежали…

– В смысле – сколько пролежали?

– Ну так. Кольцов выходной был, а Цигаль – сам знаешь, он особо не тусовщик. Не было день, может, два. Ну и короче… Ни одного, ни другого. Потом кто-то пошел к Кольцову в мастерскую… Там закрыто. Изнутри. Дверь высаживали… Ну и внутри, в общем… Все в кровище… На отпевании, короче, оба с головой были замотаны. Шпала говорит, там месиво и вместо лица… И вообще… Хер знает, короче. Если б не изнутри было закрыто, мы б все, конечно, на измене были бы… Но вроде было именно что изнутри.

Егор мотает отяжелевшей головой, всматривается в Антончика – точно не придуривается? Нет, таким разве шутят?

– И… Типа они убили друг друга? Или один убил другого и потом с собой покончил, что ли? А никто не слышал ничего?

Антончик достает газетный обрывок, наскребает по карманам табачных крошек на пару затяжек.

– Ну вот такого, чтобы два человека до смерти рубились, – такого никто не слышал точно.

Егор никак не может этого переварить.

– Да они же дружбаны! Как они друг друга-то? Ты че!

– Ну изнутри же заперто было. Отец Даниил говорит, сдались Сатане. Были типа обуты… Обуяны Сатаной… Из-за каких-то греховных страстей. Что-то типа.

– Блин, реально? И вы все купились, что ль?

Антончик глядит на него исподлобья.

– А какие варианты-то?

6

Люди, которые неторопливо входят в ядовитую воду, шаг за шагом погружаются в нее, не чувствуя боли и не делая попыток плыть, – просто идут по дну, пока вонючая жижа не нальется им в легкие; люди, тонущие и умирающие без принуждения и без сопротивления, без мук и без судорог, – он их видел?

Теперь Егору опять кажется, что да. Этого не могло быть, и это было.

Егор мог удивляться и не верить своим глазам, потому что не понимал, что видит. А вот этот святой, бляха, отец – наверняка бы не удивился. Сатаной обуты, как и было сказано.

Отмолил, сука. Мерси.

Но больше спрашивать не у кого.

Прежде чем зайти в подъезд, где в квартире на третьем этаже устроен изолятор, Егор изо всех сил старается придумать, что ему сказать охране, чтобы его впустили к попу. Перебирает сто вариантов, но в конце концов просто поднимается к себе домой, влезает в известную ему Полканову заначку и ворует одну из остающихся трех банок тушенки. Потом придумает, как отбрехаться.

Он идет по лестнице на третий, банка спрятана в рюкзаке, каждая ступень дается трудней предыдущей. Егор ни слову не верит из всего, что там разгоняет этот проклятый поп, он презирает всех, кому тот успел забить баки, – а сам боится, боится разговора с ним.

У входа в изолятор один охранник – Ваня Воронцов. Точит гвоздем штукатурку, рисует на стене член с крылышками. При виде Егора он бросает работу, засовывает руки в карманы с самым независимым видом.

– О. Поздравляю с выздоровлением. Че надо?

В изолятор ведет обычная железная дверь, только навешана она наоборот – шпингалетами наружу и глазком навыверт, чтобы в квартиру смотреть, а не на лестничную клетку.

– Слышь, Вань… Мне к этому надо… К отцу этому. К Даниилу.

Воронцов кривит рожу.

– Ага. Канешн. Я тебя к этому отцу пущу, а мне потом тот пистона вставит. Иди прогуляйся.

– Реально, Вань. Ты че, дурак? Я не скажу тому ничего, мне же первому влетит! Пусти, а? Я по-быстрому, минут десять пошептаться.

– Пойди с писюном своим пошепчись.

Вот выправка, блин. Железная. Егор вздыхает, лезет в рюкзак. Достает банку. Воронцов приглядывается и сглатывает.

– Это че?

– Тебе, блин, че. Тушенка. Приз-сюрприз.

Воронцов хочет сказать «нет», но не может отвести глаз от банки. Он такой же несчастный и истасканный, как и все остальные на Посту. Щеки втянулись, скулы торчат.

– Аргумент. А как ты с ним собрался болтать, если он глухой?

– Ну… Как-нибудь. Просто послушаю, что он скажет.

– Скажет о чем?

Егор прикидывает. Изображает сомнение. Изображает решимость.

– Ну про Кольцова с Цигалем. Он же говорит вон, что Сатана и вот эта вся параша. А то я пропустил все…

Воронцов все смотрит на банку – с ней и разговаривает.

– А если он не захочет с тобой говорить? Если кипеж поднимет?

– Да че кипеж-то! – Егор делает усталую гримасу – ну что ты, мол, Вань, как целочка? – Спрошу просто, и все!

Ваня жует щеку, дергает волос из короткой бороды. Потом спрашивает – уже у Егора, а не у тушенки:

– А ты сам вообще за кого? За батюшку или против?

Егор колеблется. За или против? Если за батюшку, то против кого это?

– Я сам за себя.

– Разумно. Вот и я сам за себя.

Ваня делает ему знак замолчать, слушает голоса во дворе – не в подъезд ли идут? Протягивает руку за тушенкой. Потом тихонько отодвигает шпингалеты, прокручивает ключ в замке и отводит дверь в сторону, чуть приподнимая ее на петлях, чтобы не скрипела.

– Это, Егор… А откуда тушенка-то? Кончилась же вроде…

– Ну, как видишь, не у всех…

Егор говорит уже что попало – этот уровень уже пройден, голова занята тем, что дальше.

За открытой дверью виден полутемный коридор.

В проеме стоит человек. Лицом к Егору. Руки скрещены на груди. Ждет.

7

Воронцов прикрывает дверь за его спиной так тихо, что Егор даже не сразу осознает, что его заперли с этим человеком наедине. А когда до него это доходит, то идиотский его страх возвращается к нему.

– Крестник мой пришел.

Отец Даниил улыбается ему ободряюще, и Егор чувствует, как ненависть изжогой подкатывает откуда-то из глубины его потрохов к горлу и перебивает страх.

– Никакой я тебе не крестник!

– Не слышу тебя, но понимаю, что ты сейчас говоришь.

– Ага, не слышишь! Все ты слышишь, бля…

На лице у попа все то же выражение – кротости и одновременно с этим строгости.

– Как же ты мне не крестник, если я за тебя молился? Помолился – и вот ты, отпустили тебя сюда. Дела доделывать.

– Кому ты там молился-то? Сам же говоришь – боженька отчалил!

Отец Даниил всматривается в его лицо.

– Вижу, ты на меня злишься за что-то. Тут темно, по губам трудно прочесть. Повтори, будь добр.

Егор выбирает такое место, чтобы скудный свет от окна падал ему на лицо. Отец Даниил соглашается: да, вот так лучше.

– Что там, на том берегу? Кто эти мертвые люди на мосту?! Почему ты ничего никому тут об этом не говоришь? Зачем ты этих гребаных казаков благословил?!

Тот качает головой:

– Неужели ты до той стороны дошел? Видел там что-то?

– Да! Да, блядь, видел! Видел, как люди за здорово живешь в речке топятся! Это не говоря об этих, на мосту!

– Видел и вернулся. Теперь нас тут двое с тобой таких – тех, кто бывал на том берегу и видел, что там. Только ты не понимаешь, что увидел, а я понимаю.

Егору трудно: очень режет слух, как отец Даниил говорит – без нормальных человеческих интонаций. Как пенопласт по стеклу возит – все уши Егору исцарапал. И царапает, царапает дальше:

– Как с детьми, так и с людьми: детям как объяснить о жизни и смерти, о смысле всего этого, если не сказкой? Как поймут, так и объясняю. И я тебе все объясню еще, будет время. Ты для больших дел избран, поэтому и вернулся. Поэтому я и молился за тебя. Все впереди, Егор, раб Божий.

– Да пошел ты! Я с самого начала, как увидел тебя, знал, что ты врешь! Врешь и дуришь народ! Матери моей все баки забил! Избранный, сука… Канеш! И не глухой ты ни хера небось, а?

Егору хочется ударить этого враля по харе, но кулак отчего-то толком не сжимается. Отец Даниил вздыхает.

– Уши мои не слышат. Я людей сердцем слушаю.

На улице кричат что-то. Егор вскидывает подбородок, дергается – смотрит на окно. Отец Даниил засекает это его движение и тоже оборачивается к окну.

– Зовут, наверное. Время проповеди. Иди, Егор. Еще увидимся и еще поговорим. А мать… Пусть она выбирает сама, кому верить и в кого. Да только она все выбрала уже, вот что.

Он шагает мимо Егора и пальцем стучит по железному полотну входной двери. Дверь тут же распахивается – Воронцов, весь издергавшийся, стоит там наготове.

Егору рано еще уходить, он так ничего и не узнал, но Воронцов выхватывает его из изолятора и тут же запирает за ним дверь. Поворачивает ключ, навешивает цепочки и сразу спихивает Егора вниз по лестнице.

– Ничего не было, понял? Все, вали давай!

Егор, огорошенный, выбредает во двор – и опять видит отца Даниила, теперь черным силуэтом в темном окне.

Под окном толпа, добрая половина гарнизона собралась, ловит открытыми ртами словесные грозди. Отец Даниил вещает из-за перекрученных арматурных прутьев – веско, уверенно:

– И то, о чем говорю, грядет. Укрепляют дух свой те, кто умерщвляет плоть свою. Голодом удержите себя от низости телесной. Воздержанием оградите себя от искушений и ум в трезвости сохраните. И скромностью от стяжательства сбережетесь. Но есть и другие греховные страсти, и о них буду говорить вам сегодня. Гнев. Печаль. Уныние…

Егор смотрит на фигуру в зарешеченном окне – и ему кажется, что в этот самый момент сверху смотрят именно на него и именно ему это говорят.

– Тот, кто гневается, лишает себя подобия Создателю, ибо Бог есть любовь, тот уподобляется Сатане! Печаль потому греховна, что предавшийся ей сомневается в великом замысле Творца. Кто отдал себя печали, тот возненавидел и созданный Господом нашим мир. Кто позволил печали собой обладать, тот уже и прошел половину пути к унынию. А уныние есть поражение в войне, на которой все мы сражаемся ныне, в войне с Сатаной. И пусть мы тут нашим Господом оставлены, не все ли равно? Я продолжаю служить Ему. Я забытый Им на страже часовой; но горестно ли мне оттого, что мой командир покинул меня? Нет. Ибо я верен не только командиру, но и своей присяге. А присяга моя – вера. Легко служить в теплой казарме и с ежемесячным довольствием, но героизма в том нет. Тяжко тем, кого забыли в окопах под вражеским огнем, но доблесть их не сравнима ни с чем… Ради наград ли мы сражаемся, ради званий ли?

Егор упрямо сплевывает в грязь.

8

Пистолет Мишель кладет с самого верху – на дождевик, в который замотаны консервы. Он убран в полиэтиленовый пакет – так, чтобы сразу не бросался в глаза, и так, чтобы можно было схватиться за него и выдернуть наружу прямо в пакете, и прямо через пакет стрелять. В кого стрелять? Мишель не знает. В кого придется. Она надеется, что ни в кого.

Рюкзак собран.

Мишель подходит к окну. Во дворе толпа, ворота заперты. После того, как Егора притащили полумертвого с моста, а Кольцов с Цигалем погибли, свободные шляния за ограду Полкан свернул. Надо как-то по-другому, значит.

Внизу, во дворе, кто-то ищет ее взгляда. Мишель прищуривается. Егор.

Вот как он, интересно, выбрался с Поста? Выбрался и ушел на мост незамеченным. Должно быть какое-то объяснение этому. Или охранников уболтал, и они прогнулись, потому что комендантский пасынок и ведьмин сын. Но тогда им досталось бы на орехи, когда вся история вскрылась… Или еще как-то.

Мишель делает шаг к стеклу. Поднимает руку и манит Егора к себе указательным пальцем. И Егорова голова качается безвольно в такт мановению ее пальца. Странно, но ее совсем не смущает, что он – Тамарин сын. Наоборот, ей льстит, что он в ее власти, как она была во власти его матери. С ним Мишель сама чувствует себя почти ведьмой.

Она встречает его на лестнице в своем подъезде. Егор ждет, что она заговорит первой, что скажет, зачем его позвала; она тянет время, собирается с духом. Тогда начинает он:

– Слышала, че с Кольцовым…

– Ага. Жуть полная. Главное, только с ним во дворе пересеклись… И тут такое. Вообще… Да и с тобой еще эта тема… Когда тебя с моста притащили… Ты как там оказался-то, Егор?

Он мнется. Во дворе гундосит поп. У соседей плачут дети.

– Я… Ну… Пошел разведать. Думаю, этих че-то не было давно… казаков. И… Ну я такой, надо позырить, че как. Ну и двинул…

– Ну ты вообще… И… Че как? Они… Понял что-нибудь?

– Я… Ну… Понял, что они уехали. Точно уехали, на ту сторону. И… Дело такое, что настоящая-то жесть, по ходу, там. Там, а не тут. Так что… Ну, это… Хрен знает, короче.

Мишель раздумывает – унижаться и спрашивать еще раз, для верности, или притворяться до конца. Думает. Думает.

– Как считаешь… Они вернутся? Есть шанс?

Егор скребет ногтем перила.

– Я… Я-то что… Ну, может, нет. Или да. Там жесть, Мишель. Хоть этому верь, отцу Даниилу. Я, честно говоря, не очень вкуриваю, чего они там с таким раскладом будут присоединять.

Егор открывает рот и снова закрывает его. Выглядит он ужасно, как будто с того света вернулся. Но на Мишель поглядывает украдкой с надеждой, как приставшая к сапогу прохожего бесхозная дворняга, которой посвистели от нечего делать.

– А как ты попал-то туда? На мост? Мимо охраны. Прямо интересно.

– Ну как-как… Есть свои тропы… Секретные…

Он пытается нагнать на себя таинственности и гонору, но дает петуха; колени у него дрожат.

Мишель все-таки решается.

– Можешь вывести меня? Сегодня ночью. Только чтобы никто не знал.

– Тебя? Куда? – вскидывается Егор. – Ты что, на мост, что ли, тоже?! Тебе не надо туда, это вот точно! И никому не надо. Мать правильно сказала, не хера туда соваться было…

Теперь он звучит действительно испуганно – когда боится не за себя, а за нее. Мишель обрывает его, подняв ладонь:

– Не на мост. В Москву.

Егор прислоняется к стене. Делает полшага назад. Смотрит мимо.

– Ты… Уехать хочешь? Прямо сегодня, что ли? К кому?

– Какая разница, Егор? У меня родственники там.

По его лицу можно все прочесть: надежда сменяется разочарованием, накрывает понимание того, зачем его позвали. Зачем с ним вообще разговаривали.

– Ну что, сможешь?

Он не отвечает. Внизу хлопает дверь – люди потянулись по домам, проповедь кончилась.

– А дед твой знает?

Мишель мотает головой. Поздно врать: она уже сделала его своим сообщником.

– Ого, – вздыхает Егор. – Понял.

– Ты мне поможешь или нет?

Егор пожимает плечами. По лестнице шаркают.

– Я все равно уйду, Егор, – горячо шепчет Мишель. – Я все решила. Я тут оставаться не буду.

– А я буду оставаться тут, – пытается ухмыльнуться он.

– Ну… Если хочешь, пойдем со мной.

Егор отрывается от перил, которые пытался оскоблить до дерева.

– Реально?

– Ну, да. – Мишель думает, как бы не наобещать лишнего. – Только я не знаю, что ты там будешь делать, в Москве. Меня-то там ждут, а тебя…

Егор снова гаснет. Тогда она пытается надавить на пацанское великодушие:

– Ладно, я поняла. Тогда пообещай хоть, что не спалишь меня деду с бабкой… Просто тут стремно стало. После того, что с Кольцовым…

– Да уж.

– Он еще такой говорит мне, главное, – я тут нашел для тебя кое-что, что тебе нужно. Вечером занесу. И все.

Мимо проходит Поля Свиридова, на губах блуждает улыбка, глаза скошены внутрь души. Егор пережидает Полю, дает ей подняться этажом выше и только потом кричит шепотом:

– Что он нашел? Кольцов? Не телефон?!

– Не знаю я. Почему ты так думаешь? Какой телефон?

Разом слетела с него бледность, щеки залила краска.

– Он тебе точно не отдавал его? Телефон? Айфон… Нет?

– Ничего не отдавал, говорю же.

Егор разворачивается и принимается ковылять по лестнице вниз. Мишель кричит ему вслед:

– Егор! Слышишь? Ты проведешь меня или нет?!

Он останавливается в дверях подъезда, смотрит на нее в пролет и отвечает:

– Иди в жопу.

9

Телефон все-таки был: что еще мог пообещать Мишельке Кольцов? Только как он попал к Кольке?

Егор вплетается в караулку; Антончик задремал над своей книжечкой. Егор склоняется над ним: Священное Писание. Он толкает Антончика в плечо. Тот раскрывает глаза с такой скоростью, как будто и не спал.

– Чего надо?

– Посмотри мне по графику, кто на заставе был, когда меня с моста притащили? Кому спасибо говорить?

Антончик шипит недовольно, но лезет в ящик, достает тетрадь в клетку и смотрит в нужном столбике фамилии.

– Тут это… Поздновато кой-кому спасибо-то говорить.

Караулка идет волной, накатывает на Егора, сбивает его с ног.

– В смысле? Кольцов, что ли?

– Нет. Кольцов отдыхал тот день. Цигаль и Сережа Шпала. И еще Коц.

– Цигаль был? Цигаль меня нес?

– Я хрен его знает кто тебя нес. Я тебе говорю, кто ту ночь на заставе стоял.

Цигаль, значит, вытащил у него телефон? Или Егор выронил его, а Цигаль подобрал и сказал своему корешу… А дальше черт поймет, что там у них случилось.

А телефон, может, и сейчас там лежит, в гараже! Затерявшись среди прочего Колькиного электронного барахла.

– Какой еще телефон? – пялится на него Антон.

Но Егор вываливается уже из караулки и ковыляет дальше – к Колькиному гаражу-мастерской, в котором того убили.

На дверях там навешана цепь с амбарным замком. Рядом шебуршат десятилетние пацаны, близняшки – Вовка и Женька Рондики.

– Эу, пацаны! В курсе, что тут стряслось?

– Каэшн! – отвечают они хором. – Это бабай их обоих схарчил, кароч.

– Какой еще бабай?

– Который души хавает. Ну тот, из пустого города. Который квартиры брошенные стережет. Если по чужим квартирам лазаешь, он тебя подстережет и личинку в тебя отложит. А потом чики-брики – и все. Вот такой вот расклад!

Егор тупо глядит на мальчишек. Они стоят совершенно серьезные, сами напугались от своей истории больше, чем хотели его напугать. Егор хмурится-хмурится, потом не выдерживает и фыркает.

– Фигня какая-то! А ну, брысь отсюда!

Пытается дать одному из одинаковых Рондиков пендаля, тот уворачивается, и обоих сдувает куда-то.

Опечатано. Надо раздобыть ключ. А у кого? Только у Полкана.

Егор на своих чужих ногах бредет искать Полкана. Во дворе его нет – проповедь окончена, толпа разошлась – только мать сидит на скамеечке, смотрит на окно. Егору хочется подойти к ней, но очень не хочется к ней подходить.

Он взбирается, как на Эверест, к Полканову кабинету – там заперто. И только дома он находит отчима – уже на рогах, румяного яростным румянцем и воняющим самогоном за версту.

– Ты куда из лазарета сбег?! Тебя тоже, может, в изолятор закрыть?!

– Да мне нормально! Мне от кольцовского гаража ключ нужен! От Кольки Кольцова мастерской! Он у тебя?

Полкан хватает своей клешней его за шею, втаскивает с лестничной клетки в квартиру, шваркает дверью.

– За хера еще! Ты хоть знаешь, почему там заперто-то?

– Все я знаю! У кого ключ? У тебя?!

Тот, не отвечая, волочит его в залу, толкает на диван. На столе полбутылки и откупоренная банка с мясом, стол забрызган подливой. Пока мать у попа благодать клянчит, этот тут один бухает. Семейка, бляха. Свалить бы от них куда-нибудь уже раз и навсегда! Мишель вон валит – а Егору тут стареть и дохнуть, что ли? Нет уж. Закончится вся эта байда – и привет. Заодно посмотрим, есть там Екатеринбург или нету.

– Это ты тушенку спер?!

– Я… Ну я, да. Жрать приперло адски… Не выдержал.

– Будешь по чужим вещам без спросу лазать!

Он замахивается на Егора своей ручищей, и Егор весь поджимается, потому что так ему прилетало уже не раз. Но на сей раз Полкан сдерживается.

– Ты за самоволку свою мне еще не ответил, балда!

– Давай отвечу! Только ты мне не поверишь опять, не поверишь без телефона!

– Без какого телефона опять, бляха ты муха?!

Егор встает, чтобы не снизу вверх Полкану все это опять талдычить, а вровень. И рассказывает с нуля: про мост, про голых беглецов, про лягушачью икру из утопленников, про мертвую женщину с живым телефоном, про Цигаля с Кольцовым. Обвиняет их в краже, требует от гаража ключ. Обо всем говорит, кроме казаков.

Полкан щурит мутные глаза: не верит. Егор взрывается:

– Да отправь людей на мост! Сам все увидишь! Оттуда прет что-то, ты не вкуриваешь, что ли?! Нам так и так надо разобраться, что это!

– Поди вон в гараже этом гребаном для начала разберись, раз такой умный! Ты бы поглядел, какое там месиво было. – Полкан опрокидывает в себя стакан и неверной рукой плещет себе еще. – Ну, трупы… Полежали недельку и еще полежат… Не уползут же… У нас тут с голодухи резня скоро начнется! А ты мне – на мост, на мост!

– Это ты комендант этого Поста или кто?! И они там не недельку лежат! Они там до казаков еще были!

– Не понял?! Ты-то откуда…

Егор спохватывается – но уже поздно.

– Я и раньше ходил. До казаков еще ходил.

– А что ж раньше не сказал тогда?!

– Ну раньше… Раньше не было такого… Зассал я! Зассал сказать!

Он думает, что Полкан будет над ним ржать сейчас, будет ржать или влепит ему по шеям. Но Полкан без слов залпом допивает налитое и с сосредоточенным видом принимается тыкать вилкой в банку.

– Зассал он. Зассал он, видите ли.

Кусок ускользает от него: рука неверная. Полкан нажимает и как-то неловко опрокидывает банку себе на рубаху. Матерится, отряхивается. Нагибается, поднимает упавший кусок с пола и кладет себе в рот. Егора осеняет:

– Ты тоже, что ль, зассал?!

– На слабо меня берешь, щенок?! А давай! Давай прям сейчас вот!

Полкан хватает бушлат и прет через прихожую, опрокидывая стулья и руша материны цветы. Через минуту он уже во дворе, орет обалдевшим караульным:

– Открывай ворота, на хер! На мост пойдем!

10

С натужным скрипом распахиваются ворота и зажигаются прожекторы. Крик, собаки с ума сходят. Мишель выглядывает в окно: расхристанный Полкан, рядом часовые, Егор мечется тут же, кутерьма!

Полкан со свитой выходит за ворота, а створы так и остаются распахнутыми.

Вот! Сейчас!

Она крадет в прихожей свою куртку, закидывает на спину приготовленный рюкзак и на цыпочках выходит на лестницу. Притворяет за собой скрипучую дверь. Стоит там, считает секунды. Ворота все еще открыты настежь, ей это видно через окна на лестничных полуэтажах. В ворота выбредают оказавшиеся во дворе зеваки, свита бездельников и прихлебателей тянется за пьяным комендантом в поле, к насыпи.

Мишель делает шаг вниз и оборачивается на дверь. Отсчитывает еще несколько тягучих секунд. Потом чертыхается и возвращается в дом. Решительно проходит в комнату, шикает решающему кроссворд деду:

– Дедуль! Надо поговорить!

Тот откладывает газету из прошлого, удивленно смотрит на нее и с кряхтением отрывается от своего кресла. Тут же бабка дергается:

– Ты куда это собралась?

– Прогуляться!

Дед хмурится, но пока не спорит. Они выходят на лестничную клетку. Мишель сразу его предупреждает:

– Ты ничего не сделаешь. Я все решила. Сегодня иду. В Москву. Не хотела вообще говорить вам.

– Мишелька… Господи, на ночь глядя… Пойдем внутрь, поговорим хоть. Завтра утром можно будет, в крайнем случае…

Ей хочется послушаться его, но она мотает головой.

– Куда? К кому? Бабка с ума сойдет, на тот свет ее отправишь!

– К его родителям. А бабуле ты разъяснишь.

– К чьим родителям, деточка?

– К Сашиным. Саши Кригова. Казака. Он рассказывал, где живут. Они не выгонят.

Дед морщится, пытаясь уловить в том, что она бормочет, смысл.

– Почему это… Постой. Ты… Ты же не… – Он кидает взгляд на ее живот, словно там что-то можно уже увидеть. – Еп-понский городовой…

Мишель скрещивает руки на груди.

– Ну вот так. Извините.

– Тогда тем более… Тем более – не в ночь! Не сейчас!

– Нет. Сейчас. Пока, дедуль!

Она чмокает его в щетинистую, как будто солью обсыпанную, щеку и бросается вниз.

11

Полкан шагает размашисто, Егор еле за ним поспевает.

– Куда без противогаза-то?! Туда нельзя без противогаза!

– Да срал я на твой противогаз! Слышь, пацан? Екатеринбург, балда! Паспорта, бляха! Телефоны! Это кто еще зассал!

На заставе их встречают – выбираются обалдевшие дозорные из-за мешков, переглядываются и пересмеиваются, предвкушая концерт. А комендант им на полном серьезе орет:

– Так! Стр-ройся! Рразведка боем, бляха! На ту сторону идем! Фонари давай! Противогазы есть? Дайте вон пацану, а то он шибко волнуется! Табельное проверить!

Коц и Свиридов недоумевают – слушаться или не слушаться? Всем видно, что Полкан в дупель пьян; запятнанная рубаха воняет тушенкой. А Егор сейчас на том же кураже, что и Полкан: сейчас или никогда, и сам черт ему не брат. Все, что он копил, все, что утаивал, – все прорывается наружу, и от этого прободения ему горячо, больно и сладко, как на исповеди.