Текст книги "ПОСТ"

– Ну вот так.

– Это че значит, «умерли»? От чего «умерли»? Погоди… Реально, что ли?

– Реально, бля. Реально, сука.

– Это как?

– Это хер знает, как. В комнате у Кольцова. Нашли их.

Антончик почему-то прячет глаза. Мнется. Подыскивает слова. Егор старается поверить в то, что Кольцов, с которым он только что вот дрался, с которым, вроде бы, помирился на Шанхае – каким-то образом взял и умер.

– Погоди… А… Похороны когда? Или ты гонишь?

– Были уже похороны. Все было. И отпевание, и похороны.

– Ого.

– Ну да… Этот, отец Даниил сказал, надо поскорей. Не затягивать. И так неясно, сколько пролежали… Как нашли, так и похоронили, в тот же день.

– В смысле, сколько пролежали?

– Ну так. Кольцов выходной был, а Цигаль – сам знаешь, он особо не тусовщик. Не было день, может, два дня – никто их не искал. Они же друг с другом все, по большей части. Ну и короче… Ни одного, ни другого. Потом кто-то пошел к Кольцову в мастерскую… Там закрыто. Изнутри. Дверь высаживали поэтому… Ну и внутри, в общем… Все в кровище… На отпевании короче оба с головой были замотаны. Шпала говорит, месиво вместо лица, еще и руки-ноги там… Рядом лежат… Хер знает, короче. Если б не изнутри было закрыто, мы б все, конечно, на паранойе были бы… Но вроде было именно, что изнутри.

Егор мотает отяжелевшей головой, всматривается в Антончика – точно не придуривается? Нет, таким разве шутят?

– Пиздец.

– Полный.

Антончик достает газетный обрывок, наскребает по карманам табачных крошек на пару затяжек.

– И… Типа они убили друг друга? Или один убил другого и потом с собой покончил, что ли? А никто не слышал ничего?

Антончик вздергивает плечи.

– Ну вот такого, чтобы два человека до смерти рубились – такого никто не слышал точно.

– Может, тогда… Может, кто-то их все-таки… Обоих?

– Бля, а кто? Кто у нас тут такое может? Ну и потом замок…

Егор никак не может переварить.

– Да они же дружбаны! Как они друг друга-то? Ты че!

– Ну вот. Отец Даниил говорит, сдались Сатане. Были типа обуты… Обуяны Сатаной и исполнили его волю… Из-за каких-то греховных страстей. Что-то типа.

– Блин, реально? И вы все купились, что ль?

Антончик глядит на него исподлобья.

– Слышь, умник. А какие варианты-то?

6.

Люди, которые неторопливо входят в ядовитую воду, шаг за шагом погружаются в нее, не чувствуя боли и не делая попыток плыть – просто идут по дну, пока зеленая жижа не нальется им в легкие, люди, тонущие и умирающие без принуждения и без сопротивления, без мук и без судорог – он их видел?

Теперь Егору опять кажется, что да.

Этого не могло быть, и это было. Это Егор мог удивляться и не верить своим глазам, потому что не понимал, что видит. А вот этот святой, бляха, отец – наверняка бы не удивился. Сатаной обуты, и дело с концом.

Отмолил, сука. Мерси.

Но больше спрашивать не у кого.

Прежде, чем зайти в подъезд, где в квартире на третьем этаже устроен изолятор, Егор изо всех сил старается придумать, что ему сказать охране, чтобы его впустили к попу. Перебирает сто вариантов, но в конце концов просто поднимается к себе домой, влезает в известную ему Полканову заначку, и ворует одну из остающихся трех банок тушенки. Потом придумает, как отбрехаться. Растущий организм, неделя в коме, так прихватило, что ай-ай-ай, просто наваждение какое-то, вот прямо на весу держал и из горла все сожрал. Мать заступится.

Он идет по лестнице на третий, банка спрятана в рюкзаке, каждая ступень дается трудней предыдущей. Егор ни слову не верит из всего, что там разгоняет этот проклятый поп, он презирает всех, кому тот успел забить баки – но боится, боится разговора с ним.

У входа в изолятор один охранник – Ваня Воронцов. Точит гвоздем штукатурку, рисует на стене член с крылышками. При виде Егора он бросает работу, засовывает руки в карманы с самым независимым видом.

– О. Поздравляю с выздоровлением. Че надо?

Дверь в изолятор – обычная железная дверь, только навешана она наоборот – шпингалетами наружу и глазком навыверт, чтобы в квартиру смотреть, а не на лестничную клетку.

– Слышь, Вань… Тут такое дело. Мне к этому надо… К отцу этому. К Даниилу.

Воронцов кривит рожу.

– Ага. Канешн. Я тебя к этому отцу пущу, а мне потом тот вставит. Прогуляйся.

– Реально, Вань. Ты че, дурак? Я не скажу тому ничего, мне же первому влетит! Пусти, а? Я по-бырому, минут десять пошептаться.

– Пойди с писюном своим пошепчись.

Вот выправка, блин. Железная. Егор вздыхает, лезет в рюкзак. Достает банку. Воронцов приглядывается и сглатывает.

– Это че?

– Тушенка, че.

– Так, и че?

– Тебе, блин, че. Приз-сюрприз.

Воронцов хочет сказать «нет», но не может отвести глаз от банки. Он такой же несчастный и истасканный, как и все остальные на Посту. Щеки втянулись, скулы торчат.

– Аргумент.

– Ну вот. Десять минут.

– А как ты с ним собрался болтать, если он глухой?

– Ну… Как-нибудь. Просто послушаю, что он скажет.

– Скажет о чем?

Егор прикидывает. Изображает сомнение. Изображает решимость.

– Ну про Кольцова и про этого, про Цигаля. Что он там думает. Он же говорит вон, что Сатана и вот эта вся параша. Хочу послушать. А то я пропустил же все…

Воронцов все смотрит на банку – с ней и разговаривает.

– А если он не захочет с тобой говорить? Если кипеж поднимет?

– Да че кипеж-то! Спрошу просто…

– Ну хер знает.

Ваня жует щеку, дергает волос из короткой бороды. Потом спрашивает – уже у Егора, а не у тушенки:

– А ты сам вообще как? За или против?

– За кого?

Воронцов делает усталую гримасу – ну что ты, мол, Егор, как целочка?

– Ну за батюшку или против?

– Я за…

Егор думает посмеяться, но колеблется. За или против? А если за батюшку, то против кого это?

– Сам за себя.

– Разумно. Вот и я сам за себя.

Ваня делает ему знак замолчать, слушает голоса во дворе – не в подъезд ли идут? Протягивает руку за тушенкой. И забрав ее уже, шепотом предупреждает Егора:

– Гляди, если он не захочет с тобой болтать, я чур ни при чем.

– Можешь себе ее оставить.

– Ну, ок. Только ты это, не шуми там, а то внизу соседи все слышат.

Он тихонько отодвигает шпингалеты, прокручивает ключ в замке и отводит дверь в сторону, чуть приподнимая ее на петлях, чтобы не скрипела.

– Это, Егор… А откуда тушенка-то? Кончилась же вроде…

– Кончилась, но не до конца…

Егор говорит уже, что попало – этот уровень уже пройден, голова занята тем, что дальше.

За открытой дверью виден полутемный коридор.

В проеме стоит человек. Лицом к Егору. Руки скрещены на груди. Ждет.

7.

Воронцов прикрывает дверь за его спиной так тихо, что Егор даже на сразу осознает, что его заперли с этим человеком наедине. А когда до него это доходит, то идиотский его страх возвращается к нему.

– Крестник мой пришел.

Отец Даниил улыбается ему ободряюще, и Егор чувствует, как ненависть изжогой подкатывает откуда-то из глубины его потрохов к горлу и перебивает страх.

– Никакой я тебе не крестник!

– Не слышу тебя, но понимаю, что ты сейчас говоришь.

– Ага, не слышишь! Все ты слышишь, бля…

На лице у попа все то же выражение – кротости и одновременно с этим строгости. Может, все он и слышал бы отлично, да только ничего и слышать не хочет.

– Как же ты мне не крестник, если я за тебя молился? Помолился – и вот ты, отпустили тебя сюда. Дела доделывать.

– Кому ты там молился-то? Сам же говоришь, боженька отчалил!

Отец Даниил всматривается в его лицо.

– Вижу, ты на меня злишься за что-то. Тут темно, по губам трудно прочесть. Повтори, будь добр.

Егор выбирает такое место, чтобы скудный свет от окна падал ему на лицо. Отец Даниил соглашается: да, вот так лучше.

– Что это было, на том берегу? Кто эти люди на мосту?! Почему ты ничего никому тут об этом не говоришь? Зачем ты этих гребаных казаков благословил?!

Тот качает головой.

– Неужели ты до той стороны дошел? Видел там что-то?

– Да! Да, блядь, видел! Видел, как люди за просто так в речке топятся! Это не говоря об этих, на мосту!

– Видел и вернулся. Знаю, я говорил, что Господь нас оставил – а только что-то тебя уберегло. Теперь нас тут двое с тобой таких – те, кто бывали на том берегу и видели, что там. Только ты не понимаешь, что увидел, а я понимаю.

Егору трудно: очень режет слух, как отец Даниил говорит – без нормальных человеческих интонаций. Как пенопласт по стеклу возит – все уши Егору исцарапал. И царапает, царапает дальше:

– Как с детьми, так и с людьми: как детям объяснить о жизни и смерти, о смысле жизни земной и о ее бессмысленности, если не сказкой? Как умею, так объясняю. И я тебе объясню еще, будет время. Потому что мы с тобой связаны теперь, согласен ты с этим, или нет. Ты для больших дел избран, поэтому вернулся. Поэтому я и молился за тебя. Все впереди, Егор, раб божий.

– Да пошел ты! Врешь ты все! Я с самого начала, как увидел тебя, знал, что ты врешь! Врешь и дуришь народ! Матери моей все баки забил! Избранный, сука… Канеш! И не глухой ты ни хера, небось, а?

Егору хочется ударить этого враля по харе, но кулак отчего-то толком не сжимается.

Отец Даниил вздыхает.

– Уши мои не слышат. Я людей сердцем слушаю.

На улице кричат что-то. Егор вскидывает подбородок, дергается – смотрит на окно. Отец Даниил засекает это его движение и тоже оборачивается к окну.

– Зовут, наверное. Время проповеди. Иди, Егор. Еще увидимся и еще поговорим. А мать… Пусть она выбирает сама, кому верить, и в кого. Да только она все выбрала уже, вот что.

Он шагает мимо Егора и пальцем стучит по железному полотну входной двери, давая тюремщику знак. Дверь тут же распахивается – Воронцов, весь издергавшийся, стоит там наготове.

Егору рано еще уходить, он так ничего и не узнал, но Воронцов выхватывает его из изолятора и тут же запирает за ним дверь. Поворачивает ключ, навешивает цепочки и сразу спихивает Егора вниз по лестнице.

– Ничего не было, понял? Все, вали давай!

Егор, огорошенный, выбредает во двор – и опять видит отца Даниила, теперь черным силуэтом в темном окне.

Под окном толпа, добрая половина гарнизона собралась, ловит открытыми ртами пригоршни слов. Отец Даниил вещает из-за перекрученных арматурных прутьев – веско, уверенно:

– И то, о чем говорю, грядет ныне. Укрепляют дух свой те, кто умерщвляет плоть свою. Гладом да удержите себя от низости телесной. Воздержанием да оградите себя от искушений и ум в трезвости сохраните. И скромностью от стяжательства сбережетесь. Но есть и другие греховные страсти, и о них буду говорить вам сегодня. Гнев. Печаль. Уныние…

Егор смотрит на черную фигуру в зарешеченном окне – и ему кажется, что в этот самый момент сверху смотрят именно на него, и именно ему это говорят.

– Тот, кто гневается, лишает себя подобия Создателю, ибо Бог есть любовь. Тот уподобляется Сатане! Печаль потому греховна, что предавшийся ей сомневается в великом замысле Творца. Кто отдал себя печали, тот возненавидел и созданный Господом нашим мир, и разуверился в промысле Его. Кто позволил печали собой обладать, тот уже и прошел половину пути к унынию. А уныние суть поражение в войне, на которой все мы сражаемся ныне, в войне с Сатаной. И пусть мы тут нашим Господом оставлены, не все ли равно? Я продолжаю служить ему. Я забытый Им на страже часовой; но горестно ли мне оттого, что мой командир покинул меня? Нет. Ибо я верен не только командиру, но и своей присяге. А присяга моя – вера. Легко служить в теплой казарме и с ежемесячным довольствием, но героизма в том нет. Тяжко тем, кого забыли в окопах под вражеским огнем, но доблесть их не сравнима ни с чем… Ради наград ли мы сражаемся, ради званий ли?

Егор упрямо сплевывает в грязь.

8.

Пистолет Мишель кладет с самого верху – на дождевик, в который замотаны консервы. Он убран в полиэтиленовый пакет – так, чтобы сразу не бросался в глаза, и так, чтобы можно было схватиться за него и выдернуть наружу прямо в пакете, и прямо через пакет стрелять. В кого стрелять? Она не знает. В кого придется.

Рюкзак собран.

Мишель подходит к окну. Во дворе толпа, ворота заперты. После того, как Егора притащили полумертвого с моста, а Кольцов с Цигалем погибли, свободные шляния за ограду Полкан свернул.

Надо как-то по-другому, значит.

Внизу, во дворе, кто-то ищет ее взгляда. Мишель прищуривается.

Егор.

Вот как он, интересно, выбрался с Поста? Выбрался и ушел на мост незамеченным. Должно быть какое-то объяснение этому. Или охранников уболтал, и они прогнулись, потому что комендантский пасынок и ведьмин сын. Но тогда им досталось бы на орехи, когда вся история вскрылась… Или еще как-то.

Мишель делает шаг к стеклу. Егор не сводит с нее глаз. Она кожей и всем, что под кожей чувствует прозрачные лески, которые тянутся от нее к нему.

Мишель поднимает руку и манит Егора к себе указательным пальцем. И Егорова голова качается безвольно в такт мановению ее пальца. Странно, но ее совсем не смущает, что он – Тамарин сын. Наоборот, ей льстит, что он в ее власти, как она была во власти его матери. С ним Мишель сама чувствует себя почти ведьмой.

Она встречает его на лестнице в своем подъезде.

– Привет.

– Привет.

Егор ждет, что она заговорит первой, что скажет, зачем его позвала; она тянет время, собирается с духом. Тогда начинает он:

– Слышала, че с Кольцовым…

– Ага. Жуть полная. Главное, только с ним во дворе пересеклись… И тут такое. Вообще… Да, и с тобой еще эта тема… Когда тебя с моста притащили… Ты как там оказался-то, Егор?

Он мнется. Во дворе гундосит поп. У соседей плачут дети.

– Я… Ну… Пошел. Разведать. Думаю, этих че-то не было давно… Казаков. И… Ну я такой, надо позырить, че да как. Ну и двинул…

– Ну ты вообще… И… Че как? Они… Понял что-нибудь?

– Я… Ну… Понял, что они уехали. Точно уехали, на ту сторону. И… Дело такое, что настоящая-то жесть, по ходу, там. Там, а не тут. Так что… Ну, это… Хрен знает, короче.

– Ага.

– Ну вот.

Мишель раздумывает – унижаться и спрашивать еще раз, для верности, или притворяться до конца. Думает. Думает.

– Как считаешь… Они вернутся? Есть шанс?

Егор скребет ногтем перила.

– Я… Я-то что… Ну, может, нет. Или да. Там жесть, Мишель. Прям жесть жесткая. И… Непонятно ничего, короче. Хоть этому верь, отцу Даниилу. Я, честно говоря, не очень вкуриваю, чего они там с таким раскладом будут присоединять.

Егор открывает рот и снова закрывает его. Выглядит он ужасно, как будто с того света вернулся. Но на Мишель поглядывает украдкой с надеждой, как приставшая к сапогу прохожего бесхозная дворняга, которой посвистели от нечего делать.

– Слушай… А как ты попал-то туда?

– На мост?

– Ну да. Как ты с Поста выбрался? Прямо интересно.

– Ну как-как… Есть свои тропы… Секретные…

– Мимо охраны?

– Типа того.

Он пытается нагнать на себя таинственности и гонору, но дает петуха; колени у него дрожат.

Мишель все-таки решается.

– Можешь вывести меня? Сегодня ночью. Только чтобы никто не знал.

Егор вскидывается.

– Тебя? Куда? Ты что, на мост, что ли, тоже?! Тебе не надо туда, это вот точно! И никому не надо. Мать правильно сказала, не хера туда соваться было…

Теперь он звучит действительно испуганно – когда боится не за себя, а за нее. Мишель обрывает его, подняв ладонь.

– Не на мост. В другую сторону.

– В смысле?

– В Москву.

Егор прислоняется к стене. Делает полшага назад. Смотрит мимо.

– Ты… Уехать хочешь?

– Уйти.

– Погоди… Погоди-погоди… Прямо сегодня, что ли? К кому?

– Какая разница, Егор? У меня родственники там.

– Ну я… Ну да. Никакой разницы. Наверное, ты права.

По его лицу можно все прочесть: надежда сменяется разочарованием, накрывает понимание того, зачем его позвали. Зачем ему льстили.

– Ну что, сможешь?

Он не отвечает. Внизу хлопает дверь – люди потянулись по домам, проповедь кончилась.

– А дед твой знает?

Мишель кусает губу. Поздно врать: она уже сделала его своим сообщником.

– Нет.

– Ого. Понял. М-да.

– Ты мне поможешь или нет?

Егор вздергивает плечи. По лестнице шаркают. Мишель горячо шепчет:

– Я все равно уйду, Егор. Я все решила. Я тут оставаться не буду.

– Понятно.

Он пытается ухмыльнуться.

– А я буду оставаться тут.

– Ну… Если хочешь, пойдем со мной.

Егор отрывается от перил, которые пытался оскоблить до дерева.

– Реально?

– Ну… Ну, да. Только я не знаю, что ты там будешь делать, в Москве. Я-то там знаю людей, а ты…

Егор снова гаснет. Тогда она пытается надавить на болевую точку:

– Ладно, я поняла. Тогда пообещай хоть, что не спалишь меня деду с бабкой… И Полкану своему. Просто тут стремно реально. После того, что с Кольцовым… Был человек и нет человека.

– Да уж.

– Он еще такой говорит мне, главное – я тут нашел для тебя кое-что. Вечером занесу. И все.

Мимо проходит Поля Свиридова, на губах блуждает улыбка, глаза скошены внутрь души. Егор пережидает Полю, дает ей подняться этажом выше, и только потом кричит шепотом:

– Что ты сказала?!

– А что?

– Что нашел? Что он нашел?! Кольцов?

– Не знаю я.

– Телефон?! Не телефон?!

Егора словно лихорадка колотит. Разом слетела бледность, щеки залила краска. Мишель отшатывается от него: чтобы не ожечься.

– Думаешь… Почему ты так думаешь? Какой телефон?

– Он тебе точно не отдавал его? Телефон? Айфон… Нет?

– Ничего не отдавал, говорю же.

– Ладно… Ладно.

Егор разворачивается и принимается ковылять по лестнице вниз. Мишель кричит ему вслед:

– Егор! Слышишь? Ты проведешь меня или нет?! Я все равно свалю!

Егор останавливается в дверях подъезда, смотрит на нее в пролет и сплевывает:

– Иди в жопу.

9.

Телефон все-таки был: что еще мог пообещать Мишельке Кольцов? Телефон был, и каким-то образом попал к Кольке.

Егор вплетается в караулку; Антончик задремал над книжечкой. Егор склоняется над ним: Священное писание. Он толкает Антончика в плечо.

– Антон! Антоныч!

Тот раскрывает глаза с такой скоростью, как будто и не спал.

– Чего надо?

– Посмотри мне по графику, кто на заставе был, когда меня с моста притащили?

– А что такое?

– Глянь, ну? Кому спасибо говорить?

Антончик шипит недовольно, но лезет в ящик, достает тетрадь в клетку и смотрит в нужном столбике фамилии.

– Тут это… Поздновато кой-кому спасибо-то говорить.

Караулка идет волной, накатывает на Егора, сбивает его с ног.

– В смысле? Кольцов, что ли?

– Нет. Кольцов отдыхал тот день. Цигаль и Сережа Шпала. И еще Коц.

– Цигаль был? Цигаль меня нес?

– Я хрен его знает, кто тебя нес. Я тебе говорю, кто ту ночь на заставе стоял.

– Цигаль.

Цигаль, значит, вытащил у него телефон? Или Егор сам выронил его. Цигаль подобрал и отдал своему корешу… Или не отдавал, а показал только… А дальше черт поймет, что там у них случилось… Между ними.

А он, может, и сейчас там лежит, в гараже, затерявшись среди прочего Колькиного электронного барахла.

– Кто «он»?

– Телефон, блин! Телефон!

– Ты как вообще, Егорка? Не перегрелся?

Но Егор вываливается уже из караулки и ковыляет дальше – к Колькиному гаражу-мастерской, в котором того убили.

На дверях гаража навешана цепь с амбарным замком. Рядом шебуршат десятилетние пацаны, близняшки – Вовка и Женька Рондики, пересказывают друг другу, что тут случилось, пугают друг друга только что придуманными подробностями.

– Эу, пацаны! В курсе, что случилось?

– Каэшн!

– Так. И что?

– Это бабай их обоих схарчил, кароч.

– Какой еще бабай?

– Который души хавает. Ну тот, из пустого города. Который квартиры брошенные стережет. Если по чужим квартирам лазаешь, он тебя подстережет и личинку в тебя отложит. А потом чики-брики – и все. Вот такой вот расклад!

Егор тупо глядит на мальчишек. Они стоят совершенно серьезные, сами напугались от своей истории больше, чем хотели его напугать. Егор хмурится-хмурится, потом не выдерживает и фыркает.

– Херня какая-то! А ну брысь отсюда!

Пытается дать одному из одинаковых Рондиков пендаля, но тот уворачивается, и обоих сдувает куда-то прочь.

Опечатано.

Надо раздобыть ключ. А у кого? Только у Полкана.

Если телефон был…

Егор на своих чужих ногах бредет искать Полкана. Во дворе его нет – проповедь окончена, толпа разошлась – только мать сидит на скамеечке, смотрит на окно. Егору хочется подойти к ней, но очень не хочется к ней подходить.

Он взбирается, как на Эверест, к Полканову кабинету – там заперто. И только дома он находит отчима – уже на рогах, румяного яростным румянцем и воняющим самогоном за версту.

– Ты куда из лазарета сбег?! Тебя тоже, может, в изолятор закрыть?!

– Да мне нормально! Слышишь? Мне от гаража ключ нужен!

– Какой ключ еще?!

Полкан хватает своей клешней его за шею, втаскивает с лестничной клетки в квартиру, шваркает дверью.

– От гаража кольцовского, от мастерской!

– За хера еще! Ты хоть знаешь, почему там заперто-то?

– Все я знаю! У кого ключ? У тебя?!

– Так!

Полкан волочит его в залу, толкает на диван. На столе полбутылки и откупоренная банка с мясом, стол забрызган подливой. Пока мать у попа благодать клянчит, этот один тут бухает. Семейка, бляха. Свалить бы от них куда-нибудь уже раз и навсегда! Мишель вон валит – а Егору тут стареть и дохнуть, что ли? Нет… Закончится вся эта байда – и привет. Заодно посмотрим, есть там Екатеринбург или нету.

– Это ты тушенку спер?!

– Я… Я, да. Жрать хотелось днем… Не выдержал.

– Будешь по чужим вещам без спросу лазать!

Он замахивается на Егора ручищей, и Егор весь поджимается, потому что так ему прилетало уже не раз. Но, кажется, вид у него настолько жалкий, что Полкан его решает не бить.

– Ты за самоволку свою мне еще не ответил, балда!

– Давай, отвечу! Только ты мне не поверишь опять, не поверишь без телефона!

– Без какого телефона опять, бляха ты муха?!

Егор встает, чтобы не снизу вверх Полкану все это опять талдычить, а вровень.

– Я говорю тебе. Там на мосту куча мертвяков. Вкуриваешь? Честно! Клянусь, блин! Я их видел там! Они сюда шли. К нам! Оттуда… И с ними случилась жесть какая-то. И потом я видел еще, как люди на том берегу… Заходят в воду и тонут. Куча народу. И у одной бабы на мосту, мертвой… У нее был телефон. На котором, может, все снято. И я нашел, как его разлочить. И нес сюда. А у меня его сперли… Цигаль, наверное! И Кольцову отдал! Так что он теперь там лежит! У Кольцова! В мастерской! В барахле его всяком!

Полкан щурит мутные глаза.

– Херня какая-то.

– Не веришь – отправь людей на мост! Тут всего-то сколько? Километр! Сам все увидишь!

– А чего мне там видеть?

Егор пялится на него изумленно.

– Оттуда прет что-то, ты вкуриваешь или не вкуриваешь ни хера?! Нам надо разобраться, что это!

– Поди вон в гараже этом гребаном для начала разберись, раз такой умный! Ты бы поглядел, какое там месиво было.

Полкан опрокидывает в себя стакан и неверной рукой плещет себе еще.

– Ну, трупы… Полежали недельку и еще полежат… Не уползут же… Сказала же тебе твоя мать – не соваться туда! У нас тут с голодухи резня скоро начнется! Может, вот и эти двое друг друга… А ты мне – на мост, на мост!

– Это ты комендант этого поста или кто?! Тебе по херу, что ли?! И они там не недельку лежат, а три! Они там до казаков еще были!

– Не понял?! Ты-то откуда…

Егор спохватывается – но уже поздно.

– Я и раньше ходил. До казаков еще ходил.

– А что ж раньше не сказал тогда?!

– Ну раньше… Раньше не было такого… Зассал я! Зассал сказать!

Он думает, что Полкан будет над ним ржать сейчас, будет ржать или влепит ему по шеям. Но Полкан без слов залпом допивает налитое и с сосредоточенным видом принимается тыкать вилкой в банку.

– Зассал он. Зассал он, видите ли.

Кусок ускользает от него: рука неверная. Полкан нажимает и как-то неловко опрокидывает банку себе на рубаху. Матерится, отряхивается. Нагибается, поднимает упавший кусок с пола и кладет себе в рот. Егора осеняет:

– Тоже, что ли, зассал?!

– На слабо меня берешь, щенок?! А давай! Давай прям сейчас вот!

Полкан хватает бушлат и прет через прихожую, опрокидывая стулья и руша материны цветы. Через минуту он уже во дворе, орет обалдевшим караульным:

– Открывай ворота, на хер! На мост пойдем!

10.

С натужным скрипом распахиваются ворота и зажигаются прожектора. Крик, собаки с ума сходят. Мишель выглядывает в окно: расхристанный Полкан, рядом часовые, Егор щемится тут же, кутерьма!

Полкан со свитой выходит за ворота, а створы так и остаются распахнутыми.

Вот!

Сейчас!

Она крадет в прихожей свою куртку, закидывает на спину приготовленный рюкзак и на цыпочках выходит на лестницу. Притворяет за собой скрипучую дверь. Стоит там, считает секунды. Ворота все еще настежь открыты, ей это видно через окна на лестничных полуэтажах. В ворота выбредают оказавшиеся во дворе зеваки, свита раздолбаев и адъютантов тянется за пьяным комендантом в поле, к насыпи.

Мишель делает шаг вниз и оборачивается на дверь.

Отсчитывает еще несколько тянучих секунд. Потом чертыхается и возвращается в дом. Решительно проходит в комнату, шикает решающему кроссворд деду:

– Дедуль! Надо поговорить!

Он откладывает газету из прошлого, удивленно смотрит на нее и с кряхтением отрывается от своего кресла. Тут же бабка дергается:

– Ты куда это собралась?

– Прогуляться!

Дед хмурится, но пока не спорит.

Они выходят на лестничную клетку. Мишель сразу его предупреждает:

– Ты ничего не сделаешь. Я все решила. Сегодня иду. Не хотела вообще говорить вам.

– Куда?

– В Москву.

– Мишелька… Господи, на ночь глядя… Пойдем внутрь, поговорим хоть. Завтра утром можно будет, в крайнем случае…

Ей хочется послушаться его, но она мотает головой.

– Нет. Сейчас.

– Опять к дяде Мише?

– Нет.

– А куда? Куда тогда? Бабка с ума сойдет, на тот свет ее отправишь!

– К его родителям. А бабуле ты разъяснишь. Не одна же она остается.

– К чьим родителям, котеночек?

– К Сашиным. Саши Кригова. Казака. Он рассказывал, где живут. Они не выгонят.

Дед морщится, пытаясь уловить в том, что он бормочет, смысл.

– Почему это… Постой. Ты… Ты же не… Еп-понский городовой…

Мишель скрещивает руки на груди.

– Ну вот так. Извините.

– Тогда тем более… Тем более – не в ночь! Не сейчас!

– Нет. Сейчас. Пока, дедуль!

Она чмокает его в щетинистую, как будто солью обсыпанную, щеку и бросается вниз.

11.

Полкан шагает размашисто, Егор еле за ним поспевает.

– Куда без противогаза-то?! Туда нельзя без противогаза!

– Да срал я на твой противогаз! Слышь, пацан? Екатеринбург, балда! Паспорта, бляха! Телефоны! Нету там ни хера, вот увидишь!

На заставе их встречают – выбираются обалдевшие дозорные из-за мешков, переглядываются и пересмеиваются, предвкушая концерт. А комендант им на полном серьезе орет:

– Так! Стр-ройся! Фонари давай!

– Куда?

– Р-разведка боем, бляха! На ту сторону идем! Противогазы есть? Дайте вон пацану, а то он шибко волнуется! Табельное проверить!

Коц и Свиридов недоумевают – слушаться или не слушаться? Всем видно, что Полкан в дупель пьян; плохо отчищенная рубаха воняет тушенкой. Но Егор сейчас на том же кураже, что и Полкан: сейчас или никогда, и сам черт ему не брат.

Все, что он копил, все, что утаивал – все прорывается наружу, и от этого прободения ему горячо, больно и сладко, как на исповеди. Как было бы на исповеди, если б было, кому исповедоваться.

Не надо на тот берег, достаточно дойти до середины моста, достаточно будет, чтобы Полкан сам увидел голые тела, которые казаки выложили шеренгой. Этого хватит, чтобы ему поверили.

Этого хватит, чтобы его долг был исполнен.

Они выходят на пути – кучка людей в ватниках и бушлатах. Лучики их фонарей тычутся в темноту, которая сгущается в осязаемую стену в нескольких сотнях шагов впереди.

– Сережа! Егор!

От Поста, размахивая руками, бежит женщина. Мать бежит.

– Постойте! Вернитесь!

Полкан всхрапывает:

– Агась, щаз.

Мать оступается, падает, снова поднимается и опять бежит.

Полкан на нее не оглядывается, прет как танк, Егор рядом.

Остальные шагают за ними – поспешно, как будто боясь передумать, стоит им замедлиться хоть чуть-чуть.

Натягивают свои противогазы – у одного зеленый, у другого черный, у третьего промышленный респиратор со стеклянным забралом. Сбрасывают с плеч автоматы. Вступают на мост. Трогают руками туман.

Притормаживают. Полкан, который уже шагнул в омут, чувствует это спиной.

– Что встали, сукины дети? Айда за батькой!

– Сережа! Егооор!

И тут Егор – Егор с его острым слухом – чувствует это первым.

– Там что-то… Оттуда идет что-то.

Он опускается на колени, склоняется к рельсам и приникает к ним ухом. Рельсы гудят. Земля стонет.

Вокруг будто сам воздух вибрирует. Но это не воздух – это мост, бесконечный ржавый мост напрягает всю оставшуюся под трухой сталь и беззвучно звенит ей, входя в резонанс с какой-то силой, которая рвется сюда с того берега.

– Там свет! Свет!

Столп света буравит плотную, как глина, темноту, вворачивается в него с огромной скоростью, приближаясь к людям с каждой секундой. Туман пытается придушить, рассеять его – но даже ему не хватает сил.

И тут раздается неслыханной силы рев.

Такой мощи тут не слышали с тех пор, как отгудели последние сирены воздушной тревоги. Рев идет откуда-то с моста, с той стороны, но он сразу заполняет собой весь видимый и невидимый мир.

Коц произносит это вслух первым.

– Поезд! Там поезд, едрен батон! Поезд идет!

Не идет – летит.

Вот уже весь мост, на который они взошли, ходит ходуном, подвывает тепловозному гудку; и железные сочленения моста поскрипывают в такт стучащим колесам. Туман загорается изнутри, и становится ясно, что это именно поезд, не отдельный локомотив, а длинный, неизвестно чем груженный состав.

Он мчится сейчас через зеленый туман вслепую; может быть, машинист в кабине заметил, как влетел на мост, а может, ничего и не понял – на такой-то скорости.

Егору хочется сделать шаг назад, сойти с моста, вернуться с неба на твердую землю. Мост расшатывается, многосоттонная громада поезда ввинчивается в него, пытаясь проскочить через всю эту ржавчину до того, как у той подкосятся опоры и она со смертным стоном завалится в пропасть.

Остальные дозорные думают то же – и отходят, отходят по шажочку назад, назад и в стороны.

А Полкан остается там, где стоял.

Он распахивает широко свои ручищи и упирает их в воздух, который уже начинает приходить в движение, вихриться – толкаемый вперед громадным поршнем.

Полкан остается на месте.

Он разевает свою пасть и орет – и воздуху, и летящему на него локомотиву:

– Не пущу! Пошли на хер, с-суки! Не пущууу!!