Текст книги "ПОСТ"

Егор смотрит на попа.

Что он несет?! Егор моргает, видит топящихся людей. Моргает, видит тела на мосту. Хватается за трескающуюся башку – слышит мух в липком темном гараже.

– Какого вы там бога в своей Москве молите? Какой бог вас на это благословит?! Нашего большего нету!

Егор делает к нему еще один упрямый шаг:

– Ну а ты-то тогда кому служишь?! Кому?! Ты?! Служишь?! Это же грех! Сам говорил! Гнев – грех!

Отец Даниил отмахивается от него, а пистолет наставляет Егору прямо промеж глаз.

– Гнев? Грех! А самая страшная из греховных страстей – гордыня! И вот за нее, за нее надо Москву покарать! За гордыню! Пусть горит!

Он возвращается к окну…

– Куда он делся?! Куда делся твой отец?!

Ушел. Все-таки послушался его – и ушел. Все сделал, как надо было сделать. Егор сжимает кулаки:

– Он мне не отец!

10.

К заставе Тамара выбегает в одном халате, босая – как была. Поезд жжет глаза всеми четырьмя фарами, гудит обоими тепловозами, люди морщатся и мечутся, хотят поскорей закончить работу и прогнать состав дальше в Москву. Тамара машет руками, пытается перекричать тепловозный вой, но никто ее не слышит – ее отпихивают, отшвыривают, орут на нее так же беззвучно, как она орет на них. В надрывном реве двух локомотивов тонет все.

Тамара уже видела все это. Видела в картах, когда раскладывала их для девчонки, и видела снова и снова, когда переспрашивала у карт уже сама, пыталась спросить иначе в надежде на другой ответ.

Но получалось все то же.

Карты приходили перевернутыми, суля катастрофу, пророча гибель. Перевернутая колесница, перевернутый верховный жрец, перевернутый дьявол. И башня, поражаемая молнией – предзнаменование неизбежного, окончательного краха. Она видела в них то же, что видела сейчас – приползшего из-за реки громадного ядовитого змея со сложенным капюшоном. Змея, который уткнулся в преграду на этом берегу, но переполз ее и устремился дальше, чтобы сожрать весь мир.

Только перевернутого жреца-лжепророка, лжепророка она не так поняла.

Думала, это карты о ней самой говорят. Надеялась, карты говорят – остановись, хватит каркать. Несешь чушь, путаешь людей, пугаешься сама – и все зря.

Не смела и помыслить, что это карты могли о нем толковать, об отце Данииле, его пророчества называть ложью и его веру фальшью.

А если карты на священника клевещут – значит, он был прав, значит, через них с Тамарой разговаривают бесы, и бесы нашептывают ей, чтобы она против отца Даниила, против божьего человека, восстала – и вместе с ним против самого Бога?

– Прости, Господи, великое прегрешение… Прости, Господи, великое прегрешение…

Тамара смотрит, как люди суетятся: докладывают последние рельсины, доколачивают в землю последние костыли – Жора Бармалей, Сережа Шпала, Свиридовы оба, Кацнельсон, Ленька; тащат от поезда проклятую тушенку, которую Тамара видела в припадке – тушенку, которой дьявол людей за службу рассчитывает.

– Прости меня, Господи!

Ведь она хочет спасти, спасти – свой дом, своего сына, глупых этих, несчастных, голодных людей… Неужели она ошибается? Где же тут грех?! В чем?!

Нет, права она.

Тамара не знает, какое в этом поезде зло, но зло пышет от него как жар от домны, расползается, клубясь, в стороны, как чернила от каракатицы в густой морской воде; его нельзя оставлять тут, потому что оно отравит и землю, и людей, но ни в коем случае его нельзя и пропустить дальше на запад – туда, где стоят живые большие города.

Тепловоз умолкает на секунду – и тогда у поезда появляется новый голос, жуткий какой-то шепот, невнятный шелест, который идет откуда-то недр, из чрева поезда – из вагонов; но этот голос хотя бы не так громок, и Тамара может его перекричать:

– Не делайте! Не надо! Не надо! Я видела! Видела, что будет! Беда будет! Не надо! Ленька! Полечка!

– Уйди, ведьма!

– Не надо! Сережа! Сережа! Останови их! Где ты?!

Но тут локомотив гудит-глушит этот шепот снова, потом состав вздрагивает, в судороге или в пробуждении – дрожь от него пробегает вперед по рельсам, как ток по проводам – и сдвигается с места.

Тамара видит, что дальше к заставе еще не все собрано, но змею не терпится, он хочет заглотить еще кусочек земли, который глупые люди кладут ему в пасть. Но как остановить его?

Тамара не успевает, не успевает ничего сделать.

Рядом стоит трактор, но Тамара не умеет его водить, она не сможет выкатить его на пути, да трактор и не помешает этой махине; та сметет его в мгновение ока.

Тащатся уже с последней стальной пластиной, устилают ей дорогу поезду.

И тут она видит – Мишель.

Ее волоком волокут люди в плащах. Она упирается, пытается бить их кулачками – и вдруг вырывается, бежит вперед, и бросается наземь прямо перед ползущим на нее тепловозом.

Кидается на рельсы, обнимает шпалы, голову кладет под круглые неотвратимые ножи. Люди в плащах – к ней, поезд притормаживает, кажется, она вцепилась мертвой хваткой – и готова умереть по-настоящему, а не притворно, как Тамара, когда выходила на рельсы перед казацкими дрезинами.

Тамара бежит босыми ногами по острому гравию к трактору – и в прицепе видит канистру, из которой его заправляли. Больше ничего нельзя. Хватает канистру – в ней плещется-бултыхается что-то. В кармане зажигалка есть. Все, больше ничего не успеть другого.

Она с этой канистрой, с зажигалкой – к людям, которые ровняют тот самый предпоследний-последний рельс.

– Уйдите! Уйдите!

Люди отшатываются. Не слышат ее, но понимают.

Она видит – подбегает ее Сережа, измазанный чем-то, орет как рыба на остолбеневших людей. Потом – на нее.

И тут – Ленька Алконавт с плеча сдергивает автомат и на обоих наводит. И Свиридов тоже целится из своего.

Полкан хватает Тамару за руку.

– Пусти!

– Пускай едет к ебеням! Насрать на Москву! Гикнется, и хер с ней! Мы не будем тут ради этих скотов дохнуть!

– Нет! Нет!

– Тамара! Не сходи с ума!

– Нет! Не смей! Ты обещал! Обещал мне! Обещал поверить!

Ленька замахивается на нее прикладом, и Тамара чиркает зажигалкой – потому что не может больше угрожать пустыми словами. Все отскакивают от нее – кроме Полкана.

– Тамара!

– Зажгу!

Мишель наконец сдирают с путей, оглушив ударом – и отбрасывают вон. Поезд съедает еще метр и еще метр.

– Тамара!

– Нет!

– Ведьма черножопая!

Ленька вскидывает еще раз автомат и стреляет – в нее; пули жгут живот; Тамара тогда просто подносит огонь к горлышку; успевает сказать «Прости, господи»; и все. Потом – разверзается.

11.

Полкан трет голову – пахнет паленым волосом, горелым мясом; визг еще стоит в ушах, но это уже эхо. Он встает на четвереньки – видит факел. Факел недвижим, лежит на земле. На бушлате пляшут синие язычки пламени. Полкан бьет их отупело. Поводит башкой – видит свет. Поезд катится на него, катится и гудит, сгоняет его с рельсов, требует пропустить.

Полкан, оступаясь, выпрямляется, выравнивается.

Вспоминает, что это за поезд.

Вспоминает, что это за факел.

И – на непослушных кривых ногах, веселя синие язычки, бежит вперед – впереди набирающего ход поезда. Последние рельсы перед ним уложены, и теперь поезду больше нечего ждать.

Кроме локомотива, за Полканом никто не гонится – люди раскиданы взрывом, те, кого не посекло железом – сидят на земле, шарят вокруг себя, ищут, за что им на этой земле зацепиться.

Полкан медленный, ноги тугие, голова пустая – и в ней, в железной бочке, только одно болтается в ржавой темной воде: Тамарины слова. Что он обещал поверить. И что не может снова предать.

Люди в поезде смотрят на него свысока, из своих окон-бойниц и не понимают, куда он хочет от них убежать – и почему ему не сойти с путей. Они догоняют его и подгоняют, рев не стихает, лучи лупят ему прямо в спину.

А Полкан знает, куда и знает, зачем.

По рельсам – чтобы задержать их хоть чуть-чуть.

Он собирается с силами и делает последний рывок.

Чтобы оказаться у стрелки хотя бы за несколько секунд до уже набравшего ход поезда. За несколько секунд до того, как люди в бойницах, передумав щадить его, просто смахнут его с дороги.

Он успевает.

Успевает добежать и рвануть тяжелый железный рычаг. Переключить стрелку: это трудно, как сдвинуть землю с орбиты, но он успевает.

Поезд проносится мимо; люди в кабине еще не успели понять, что он только что сделал, и вместо того, чтобы заклинить тормоз, наддают пару.

Перестукивая колесами, пролетает мимо один вагон за другим. Черные, страшные вагоны, с замазанными окнами, с бортами, изрисованными крестами и увешанные какими-то оберегами, исписанные трафаретными заклинаниями, украшенные изорванными знаменами и безликими хоругвями; поезд, локомотивы которого ревут, а вагоны шепчутся и раскачиваются не в такт.

Он теряется, путает дорогу – и вместо прямого тракта до Москвы несется на всех парах по короткой боковой ветке к воротам Поста – на таран. Полкан провожает его пьяным взглядом и орет ему вслед:

– Ну… Ну! Теперь ты довольна? Теперь ты довольна, бляха ты муха?!

Все ОК

1.

Подступы к воротам скрыты коммунальными хрущевками, поэтому кажется, что поезд – громадный, палящий четырьмя слитыми в одну фарами, скрежещущий тормозами и оглушительно гудящий – появляется на Посту из ниоткуда.

Ворота все еще распахнуты, и он влетает в них враз, за секунды, влетает и сразу заполняет собой двор, проносится по стрелке к заводу, сломя голову рвется дальше – и там сходит с рельсов, потому что их не хватает на всю его огромную длину.

Он наполняет собой Пост – инородный, жуткий до тошноты, как толстый черный шланг для гастроскопии в человеческой глотке – умещаясь в нем целиком, но распирая его изнутри до боли. Грохот, рев, лязг, вой, грохот взрываются сразу, в одно мгновенье – под окнами и у Егора в голове.

Головной локомотив заваливается набок, следом за ним спиралью начинают закручиваться вагоны. И через какие-то несколько секунды громыхает взрыв – искореженный, начинает полыхать один из первых вагонов.

И все это время тепловоз, даже подсеченный уже, продолжает истошно гудеть.

Отец Даниил стоит у окна, парализованный его появлением и его крушением. Егор успевает – подскочить, вцепиться в повисшую руку, выкрутить из нее пистолет. Монах взвизгивает, хватает Егора за волосы, пытается выцарапать ему глаза – но уже поздно. Егор отпихивает его, отпрыгивает – и тычет в попа трясущимся пистолетным стволом. Кричит:

– Отвали! Отвали! Убью!

Тот мечется, как будто от дула идут связанные в жгучий пучок лучи, пытается извернуться так, чтобы выскользнуть из-под него, но потом замирает. Тяжело дышит, впалая грудь вздымается так, будто в ней каркаса нет. Замахивается на Егора рукой – либо чтобы ударить, либо чтобы проклясть – но потом бросает ее бессильно.

Он возвращается к окну, берется руками за решетку.

– Теперь все равно. Они уже здесь, так что все равно. Делай, что хочешь.

– Скажи своим, чтобы выпустили меня!

Но отец Даниил не смотрит на него – а значит, и не слышит. Приближаться к нему Егор опасается – это все может быть уловкой, нельзя дать ему снова завладеть пистолетом. Егор отходит к запертой входной двери и колотит в нее кулаком.

– Эй! Кто там?! Отоприте! Слышите? Але!

На лестнице кто-то кричит, громыхает дверь подъезда – но до изолятора никому нет дела; а ведь нужны еще и ключи!

– Лезут!

Отец Даниил, на лице багровые отсветы, показывает пальцем на что-то во дворе и смеется, смеется и бормочет:

– Лезут. Что посеяли, то пожнете. Гибель граду сему. Буря. Буря.

Егор, не спуская его с неверного прицела, тоже подходит к окну – и видит. Один из вагонов разошелся, вывернулся наружу неровно рваным железом, как ножом открытая консервная банка, из провала дышит огонь, и что-то там внутри копошится, черное и живое – копошится, кажется, молча и бесстрастно, хотя должно бы корчиться от боли – в этом тысячеградусном аду.

– Это они там? Там эти?! Одержимые твои?!

Они там, и они сейчас выберутся наружу.

– Останови их! Останови их, слышишь?!

Егор хватает его за ворот, трясет, орет ему в его смеющуюся рожу:

– Их надо остановить! Прикажи им! Остановить, да! Давай, тварь! Ну?!

Тот болтает головой:

– Остановить?.. Их нельзя остановить, в этом-то и дело. Это нельзя остановить. Думаешь, они кого-то слушаются? Только сами себя, только друг друга! Ты смотри, смотри! Не отворачивайся! Смотри, что вы выпустили в мир! Вы! Выпустили! А теперь оно вас же и сожрет!

Из пламени вываливается обугленный человек – руки коптят черным, лицо как будто дегтем измазано. Но вместо того, чтобы верещать от дикой боли, он что-то мерно говорит – еле слышно сквозь гудение перевернувшегося локомотива. Егор отталкивает отца Даниила, подходит к решетку ближе, вслушивается…

– Что он говорит?

Тот снова заливается смехом, и вдруг давится им. Смотрит на Егора, на пистолет в его руках. На запертую снаружи дверь. Снова на Егора.

– Закрой окно! Не слушай его!

– Что?!

– Окно закрой! Быстро! Пока до конца не слышал! Закрой!

– Что это?! Почему…

– Это молитва! Бесовская молитва! Услышишь – и…

Этот обугленный, этот живой труп стоит на своих черных культях, поводит головой из стороны в сторону, ищет, кому сказать, кто услышит – что-то бессвязное, что-то бессмысленное – до Егора сквозь рев тепловоза долетают только обрывки, но он чувствует, что это не просто бред. Чувствует шкурой, что у этих рваных слов есть какая-то своя сила, какая-то своя воля, что они – как чумные бациллы, которые требуют от своего носителя шагать, бежать на пределе сил, искать других людей, чтобы потереться о них, чтобы впиться в них, чтобы поговорить с ними – чтобы передать эти бациллы им; и только после этого носителю будет дозволено сдохнуть.

Егор догадывается об этом – и в то же время не может свести с обугленного глаз.

– Не слушай! Не слушай!

Егор переводит на него свой взгляд – отец Даниил кричит как будто из-под воды, смысл за его звуками Егору просматривается трудно, как будто тоже – сквозь мутную озерную воду.

Беда в том, что отца Даниила Егору слушать больше не хочется, а хочется прислушаться к словам обугленного человека во дворе, к словам, которые обладают такой силой: что это может быть за молитва, что за заклинание?

Он отталкивает безумного попа и снова утыкается в открытое окно.

– Что? Что ты говоришь?!

Но тут обугленный отворачивается от него – чтобы говорить к кому-то другому, и Егор чувствует почти ревность. Кто там его отвлек?

Полкан.

Он входит, шатаясь, во двор; в руке отнятый у кого-то калаш, взгляд ошалелый, лицо опалено и измазано в саже – как будто он тоже горел. Разошедшийся вагон он замечает сразу – и жуткого человека, который вылез из пламени. Идет к нему, что-то спрашивает, машет рукой.

Егору хочется, чтобы обугленный говорил только с ним, чтобы он успел досказать ему свою правду до того, как умрет – видно же, что ему остались какие-то минуты, если не секунды, а Полкан тянет, сволота, одеяло на себя! Ему тоже хочется – неужели Егор позволит ему… Он хватается за прутья и вопит:

– Эу! Ээээй! Ну-ка отвали от него! Он мой! Мой! Эй!

Полкан поднимает к Егору свою тяжелую плешивую башку, хмурится, не сразу узнавая Егора и понимая, чего тот хочет.

А потом забывает о Егоре и тупо шагает дальше к обугленному, пока не останавливается, вперив в него свой взгляд почти в упор, с расстояния в десяток шагов. Трясет головой.

Отец Даниил смотрит на него тоже, умоляя Егора:

– Конец ему! Конец! Отойди, отойди! Сам свихнешься, меня погубишь! Отойди!

Но Полкан вскидывает автомат – так, как будто тот весит пуд, и криво, внахлест, стегает обугленного дымными пулями. Тот замолкает и обваливается сразу, как расколдованное чучело, никогда и не бывшее по-настоящему живым.

Полкан машет Егору непослушной рукой. Разворачивается и идет к их подъезду. Егора отпускают – и ревность, и ненависть, и жажда слышать. Он пихает отца Даниила и хохочет:

– И чего?! Вон он как! Видал?! Погнали наши городских!

Тот мотает бороденкой: нет, нет, нет.

– Ничего не поможет!

– Но ты-то! С тобой-то ничего! И с тобой, и с этими со всеми, в поезде!

Егор показывает отцу Даниилу большой палец: вот он ты, нормальный! Тычет в него пистолетом, как палкой в загнанного зверя, чтобы позлить, позлить эту лживую тварь. Тот кривится опять:

– Я глухой! И они глухие! Глухие, разумеешь ты, болван? Думаешь, от природы? А? Думаешь, по своей воле? Только, чтобы не заразиться этим! Только чтобы не услышать! Другого пути нет!

– Врешь!

– Иглой! Проволокой раскаленной! Перепонки – насквозь! Проткнуть! Вот так! Оглохнуть! Слуха себя лишить! Вот как! Хочешь собой остаться? Только так! Ты – хочешь?!

Егор бьет его по протянутым рукам и пятится назад, пятится в страхе, хотя заряженный пистолет в руках у него, а не у сумасшедшего попа.

2.

Когда поезд, набирая ход, втягивается в точку, Мишель поднимается с острого гравия, бежит за ним, стучит ободранными кулаками в черные исчерканные безглазые вагоны и ничего не слышит: ни своих ударов, ни стука колес, ни гудка локомотива. Из-за этой ватной тишины ничто не кажется ей реальным: все во сне. И так, во сне, проще поверить во все, что она увидела. В деда, в Сашу, в то, что кто-то сейчас уничтожит Москву.

Она умоляет поезд остановиться, угрожает ему – и все больше от него отстает. Вагоны беззвучно проскальзывают мимо нее один за другим, пока не уходят все. И только, когда она уже понимает, что у нее ничего не вышло – что-то случается. Вместо того, чтобы катить дальше на Москву, состав сбивается с пути и на полной скорости заворачивает к Посту.

Но Мишель, едва остановившись, снова переходит на бег – опять за составом, опять к нему. Она не понимает уже толком, что делает в этом сне, знает только, что она должна помешать людям в поезде любой ценой. Если не остановить, то задержать их – на столько, на сколько это возможно.

Змей свивается в полукольцо и несется к открытым воротам, из-под его колес брызжут искры, он понял, что его заманили в западню и хочет затормозить, но не успевает – и летит, летит по неверной ветке – не туда.

Пусть лучше он сожрет Пост, нелюбимый, ненавидимый ей Пост, чем спохватится и вырулит обратно на Москву! Если этим глухим нужны отступные – пускай сломают, сомнут проклятый Пост и все, что на нем осталось.

Колени сбиты, лодыжки жгутся при каждом шаге, но Мишель упрямей своих ног, она заставляет их двигаться, как страшные люди в поезде заставляли свои переломанные руки бить зарешеченные окна.

Сил нет; это бег со скоростью ползущего; она вбегает в ворота, когда черный поезд уже давно ворвался на Пост. Когда уже полыхнуло из-за ворот, вспыхнуло короткое зарево над стеной. Мишель вбегает в ворота, когда Полкан уже закалывает свинцовым шилом обгоревшего человека, который выбрался из распавшегося вагона.

Мишель бредет к Полкану, хочет рассказать ему, кто, что это там, в вагонах – но видит, что этот обгоревший уже рассказывает ему что-то. И вспоминает, как это было с ее дедом – и как будет сейчас.

Она опрометью бросается назад – к воротам. Там стоит обалдевший Антончик, забытый часовой, смена которого так еще и не кончилась. Закрыть ворота перед поездом он не успел, что делать теперь, не понимает. Спрашивает по-рыбьи что-то у Мишель, но она не может ничего объяснить.

Она просто хватается обеими руками за одну створу железных ворот и со всех своих муравьиных сил толкает ее от себя, потом перехватывает и тащит – ногти ломаются, кровь сочится из царапин на ладонях, но боли не слышно, как не слышно вообще ничего. Она загоняет одну створу до конца и вцепляется в другую – тут уже Антон ей помогает, не дождавшись от нее ответов на свои рыбьи вопросы, просто потому что чувствует – ей это важней жизни.

Они навешивают засовы, а когда все кончено, Мишель целует Антону его воняющие машинным маслом руки – и только теперь оглядывается назад.

От порванного горящего вагона ей навстречу бредет Полкан. Улыбается, отклоняется, уходит куда-то, не видит, что провал в поезде за его спиной снова набухает.

Локомотивы сорвались с рельсовой резьбы и опрокинулись на бок, за ними повалились некоторые вагоны. У локомотивов кто-то копошится, пытается выбраться. А когда они выберутся, что будет?

Ей не страшно за себя, не страшно, что она заперла себя с ними внутри: ее дело еще не доделано. А потом… В беззвучном мире и смерть, наверное, незаметней.

Из окон коммунальных домов пялятся немые люди – показывают друг другу поезд. Воронцов, Шпала, Дуня Сом, Морозовы оба. Из подъезда выглядывают чьи-то дети, Мишель щурится, чтобы узнать – Манукянов дочка, Алинка, и Аркашка Белоусов с маленькой Соней – держит детскую руку с заблаговременным вывертом, так, чтобы сразу можно было больно сделать, если Соня попробует хоть шаг в сторону сделать.

Сонечка смотрит на Мишель так, как всегда на нее смотрит – с тихим восторгом и по-заговорщически. Что-то складывает своими губками – неслышно. Показывает на поезд, а потом большой палец кверху.

Мишель мучительно соображает: это что значит? Это значит, она Сонечку тоже тут заперла? С этими, в поезде? На себя плевать, но они… Как она не подумала… А сейчас… Их тоже сейчас… Их тоже?

– Уведите! Уведите детей!

Она бросается к еле стоящему на ногах Аркашке, задирает голову, ищет Манукяновские окна – где там Каринэ, мать Алинки – и ей, и им всем – кричит из всех сил:

– Прячьте детей! Уводите! Слышите?!

Но даже сама себя не слышит. Кричит так, что голова раздувается, разрывается, ломит, а уши мертвые: боль чувствуют, а звук нет.

Подбегает к Аркашке, упрашивает его, умоляет, хватает за руку Сонечку – Аркашка пялится на нее, как на полоумную, отпихивает от своей дочки, тянется еще пинка Мишель дать, заграбастывает своего ребенка – не отдам! – и тянет за собой, смотреть на поезд поближе. Соня оглядывается на Мишель через плечо, отец одергивает ее, как строгачом: рядом!

Надо к училке! Ей поверят.

Мишель взлетает по ступеням, колотит кулаками в дверь квартиры Татьяны Николаевны. Колотит, потом хватается за дверную ручку, дергает ее вверх-вниз, кричит:

– Татьяна Николавна! Откройте! Это Мишель! Это Мишель!

Какие-то люди стоят у нее за спиной на лестничной клетке – низкорослые Никишины: на нем резиновые шлепки и майка-алкоголичка, а Шурка в мужниной футболке, теребят Мишель – что случилось? Но ей нужно не их, а учительницу.

– Татьяна Николавна!

Наконец, та открывает. Спрашивает что-то – но Мишель не понимает ничего.

– Соберите детей! Надо детей спрятать! Надо их убрать от этого поезда! Там заразные!

Она хватает учительницу за рукав, за руку, тянет за собой, та гладит ее щеки, пальцем проводит по мочкам ушей – пальцы становятся мокрыми и красными.

Глаза жжет и застит, бесполезные уши сочатся горячим.

– Вы же их учитель! Они вам верят! Вас послушают! Пожалуйста! Это прямо сейчас нужно!

Как ее убедить? Как?!

– Помогите!

3.

Дверь распахивается. В прихожей изолятора расплескивается свет с лестницы. Егор выглядывает из комнаты – и тут же мимо него туда прорывается, оскальзываясь от спешки, монах. Егор выбрасывает руку, хватает его за черные лохмотья, но те трещат, оставляя обрывок у Егора в разодранных пальцах – а отец Даниил выпутывается и одним скачком оказывается в дверях.

И – падает навзничь. Ползет по полу, утираясь: нос разбит, кровь в ладонях не помещается. Смотрит загнанно: выход перекрыт. На пороге стоит Полкан, кулак отряхивает.

Егор подскакивает к нему. Тот улыбается.

– О! Живой! Ну, жив – и слава богу.

– Ты видал? Это как так вышло?! С поездом?

– Ну как-как… Пришлось вот. Пришлось вот так. Ничего. Там разобрались – и с этим разберемся!

– Ты видел этих, внутри? Которые одержимые! Я видел, ты…

– Да уж… Познакомились. Что, пойдем? Тут еще дел невпроворот. Людей надо… Куда бы их… А то сейчас месиво начнется…

Егор кивает.

– А если в бомбоубежища? Заводские? Ну, которые ты мне тогда…

– Пум-пурум… Точно. Молоток!

– А с этим что?

Егор показывает на съежившегося в углу монаха.

– Не знаю. Кончить его? По законам военного времени. Ствол дай-ка сюда.

Егор протягивает пистолет Полкану – с сомнением. Тот берется за рукоятку, подкидывает пистолет в воздухе, примериваясь к весу, наводит на монаха. Отец Даниил весь подбирается, но лицо не прячет. Сидит, смеется.

– Чего скалишься, чмо? А?!

– Конец вам. Через мост не могли только пробраться. А как проехали, тут все. Стреляй, не стреляй. Обратно получите свое. То, что на нас наслали.

– Наслали и поделом! В аду вам там всем гореть!

Егор замирает. Трогает Полкана:

– Это… Это правда, что ль? Что это… Мы на них? Это вот – навели?

Отец Даниил не хочет бояться пистолета. Говорит в дуло упрямо:

– Правда, правда.

Полкан делает к нему шаг.

– Не веришь, что кончу тебя? Думаешь, безоружного не стану? А зря!

– Харя у тебя, как у палача и изувера. А сдохнуть не страшно. Чего там бояться? Ада? Так я уже в аду. Вряд ли там хуже. Я на том берегу через такое прошел, что мне это избавлением будет.

Егор снова дергает Полкана:

– Он говорит, надо уши выткнуть, чтобы с катушек не съехать, как те в поезде… Совсем оглохнуть. Это правда?

Он сейчас вот что понимает: ведь оглохнуть это значит… Это ведь не только перестать слышать просто мир. Это ведь еще значит музыку больше не слышать никогда. Не слышать – и не играть. Это значит…

– Это правда?!

Полкан смахивает его руку.

– Да откуда я-то знаю?!

– Ну ты ж говоришь, что это наши с ними так… Во время войны. Ты-то должен знать! Ты ж воевал тогда! Ты же, бля, комендант!

– Ну воевал и воевал! Больно мы лезли в эти дела! Ну, херанули они чем-то из Москвы по регионам – и херанули! Дерьмо! А бомбами там, холерой или гипнозом – какая мне-то тут разница? Они там схавали, эти, умылись кровякой, отъеблись от нас – и все, и ладненько! Кровякой красной! Аля гер ком аля гер, и пошли они все на хуй!

Монах щурится, старается вглухую понять, о чем Полкан бесится. И каркает:

– Так разве? Разве сначала мы, потом вы? Разве не наоборот было?

Полкан тогда шагает к монаху и его пихает сапогом – в живот. Егор цепляется к нему снова:

– Нет! Постой! Это что… Это кто первый-то? Это мы их? Москва их сначала? Вот этим вот? И обычных людей тоже? Там, на мосту, и бабы… И мелкие совсем… Всех? А за что?

Монах выкашливает:

– Сначала на врагов, потом друг на друга… Натравить… Чтобы мы пережрали сами себя, чтобы только вас не замечали там, да? За что? Не «за что», а «зачем»!

Полкан уже орет:

– Откуда я знаю?! Значит, было за что! У меня, шигаон, свой пост, а них там свой! Политику пусть политики делают! У меня допуска нету! Я сам в залупу никогда не лез, и тебе не советую, понял ты?! Все! Пошли отсюда! Много чести для этого говноеда! Как бельмо на глазу!

Егор дергает его на себя:

– А то, что мы даже не знаем, как с ними быть! Этот вон говорит, это все не лечится никак! Уши, ты понимаешь? Барабанные перепонки выткнуть!

Полкан становится против него, наклоняет к нему свою низколобую башку, кладет тяжеленную ручищу на плечо Егору, вдавливает его в пол.

– Я ничего не собираюсь. Брешет эта мразь. Надо идти сейчас и не тут стоять, не жалеть, не хныкать, надо идти и резать их, надо не дырки колоть, а молотить, надо этих уродов, надо этих нелюдей, которые младенцев рвут, фррюкт, которые на кол, на кол людей, их вот так же – на кол, другого нет пути, потому что они как язва на ладони, как бельмо на глазу, они как опарыши на мертвых, ясно тебе это или нет?!

Он вдавливает Егора все глубже, глаза у него пучатся и делаются все бессмысленней, на губах выступает белое, толстые пальцы вцепляются Егору в плечи – но не так, как если бы Полкан хотел сделать ему, Егору, больно – а как если бы он оступился на болоте и стал тонуть в трясине, а за Егора схватился и пытался удержаться.

– А мы должны их, мы их всех до последнего, от уха до уха ножичком, месубах, глаза пальцами, церштор, мы их понимаешь ты, или они нас, мы их сладко на кол, слышишь ты, у каждого свой, морддром, и это значит…

Егор дергается раз, другой – видит, как отец Даниил отползает, а Полкан не замечает побега, Егор расстегивает пуговицы на куртке, а Полкан смотрит только ему, Егору в глаза – и у Егора начинает что-то опять смещаться, сдвигаться – а поп, змеясь мимо, ухмыляется – вот оно, вот оно, то самое, церштор, шигаон, мухи жужжат, липкая кровь, на кол сажать, красное желе…

– Надо мать, надо маму предупредить, слышишь?! Маму мою! Твою Тамару! Надо сказать ей, надо ее спасти, понимаешь?! Где она, где?! Эй! Батя! Бать!

– Как паленая шкура, как мавет, как мясо горелое, как абадон…

В глазах Полкана затмение, одно закатывается, другое поднимается, и когда у них случается смена караула, Полкан чуть ослабляет хватку, а Егор сбрасывает куртку, тоже как змея кожу – и вперед отца Даниила, вперед качающегося Полкана – в открытую еще дверь, на пустую еще лестницу – и вон!

Отец Даниил на секунду только отстает, но успевает просунуть руку – пальцы – когда Егор с маху захлопывает железную дверь.

– Пустииии! ПУСТИИИИ! Не оставляяяя!

Но Егор только сильней, только злее – со всего бешенства, со всего страху – лупит, рубит железной дверью по этим торчащим пальцам, как будто это отец Даниил пытается из изолятора вырваться, чтобы его схарчить, а не звереющий невнятный Полкан, потом дергает дверь на себя, чтобы поп смог забрать свои обрубки, и снова шваркает-громыхает дверью, звенит ей, как колоколом – БОММ!

Изнутри еще давят, еще сопротивляются, но Егор быстро-быстро, перекрикивая набирающего мощь Полкана, задвигает один засов, другой, крутит забытый в замке ключ – а отец Даниил изнутри колотит слабыми своими кулаками – тюк тюк тюк… Ключ в кармане, пистолет черт знает где, Егор бросается по лестнице вниз.

4.

Татьяна Николаевна кивает, кивает Мишель – да, да, ладно, успокойся – но Мишель не может уже успокоиться. Она кричит ей – надо всем сказать, надо их собрать и спрятать, увести отсюда, потому что сейчас тут будет ад, дети ни при чем, но открыть ворота нельзя тоже, потому что тогда эти разбредутся… Эти – как дед, как Саша – люди в поезде, что делать, что делать – скажите вы, вы должны знать, это же ваши, ваши дети!

Она тянет учительницу к окну – вот же поезд, вот вагоны, смотрите! Они смотрят: Татьяна Николаевна, Никишины, еще кто-то – сгрудились у окна, смотрят вниз вместе с ней.

Из разорванного вагона появился человек – раненый, но держащийся на ногах. Из огня он выходит как из воды, не чувствуя боли. Делает шаг к Белоусову, который стоит в десятке-другом шагов, тычет рукой в горелый воздух, пьяно удивляется, дает какой-то урок своей маленькой дочке – которая чувствует опасность, хочет убежать, но отец не пускает.

И сразу из провала выбирается еще один голый, ободранный до крови – такой же, каких Мишель видела в вагоне на мосту.

И еще один – толстяк, волосы клочками, как будто рвал их на себе, на ногах кроссовки на липучках, а больше ничего на нем нет, брюхо косыми полосами вниз висит.