Текст книги "ПОСТ"

Егор машет фонарем, пятно света прыгает по стенкам. Какие-то старые журналы, деревянный стул, крючки на стенах, ящики… Все вверх дном. Все в буром, все клейкое на ощупь. Местами разлитая тут кровь неотличима от ржавого железа, она и есть ведь просто ржавое железо, убеждает себя Егор. На крючках для инструментов – присохший шматок чего-то, на валяющемся на полу ломике – пучок рыжих волос, склеившихся в бурую паклю. Сердце идет вскачь. И, кроме удушливого и никуда не желающего выветриваться запаха, стоит в воздухе еще что-то… Осязаемое, как осязаем становится сам воздух, если загрести его быстро ладонью. Чувство противоестественности того, что тут случилось.

Егор вспоминает свою драку с долговязым Кольцовым – драку за телефон. Тогда Кольцов остановился за миг до того, чтобы швырнуть в Егора камнем; но одно дело – камень, а другое… Егор вспоминает слова Антончика, что обоих отпевали с покрытыми лицами, потому глядеть было на них страшно. Неужели могли так из-за телефона? Из-за Мишельки? Цигалю вон девки вообще всегда по барабану были… Вряд ли бы он…

Может, не из-за самого аппарата, а из-за чего-то, что было внутри телефона, в его памяти? Но как бы они его вскрыли, без пароля?

Егор шарит, стараясь не шуметь, по ящикам, отдирает какие-то прилипшие к полу рогожки, поднимает коврики. Телефона нигде нет. Мухи гудят невыносимо, словно внутри Егоровой головы.

Может, он придумал все это себе?

Придумал, что Цигаль обокрал его, придумал, что притащил мобильник своему товарищу, что это они из-за айфона именно подрались? Может быть, обычная какая-то бытовуха, или… Ну, может, Цигаль приставать к нему стал, а этот его… Вот отец Даниил про это и говорил – мол, овладел обоими Сатана. Блуд – греховная страсть номер два. И гнев.

А Мишель… Ну так, сболтнул просто, чтобы… Надо что-то было такое залепить ей загадочное, он и залепил. Всю жизнь был Кольцов ботаном и задротом… Только умер вот… Как-то…

Зря Егор влез к нему в гараж. Надо выбираться и идти каяться Полкану.

Признавать, что телефона у Кольцова нет.

Егор отряхивается, открывает дверь – и в упавшем на пол клине света видит что-то маленькое, белое, изляпанное. Знакомое.

Он нагибается… Осторожно тянет, отклеивая от изнанки резинового коврика. Его бросает в пот.

Кусочек бумаги. Страничка, выдранная из чьего-то паспорта. Страничка с графой «дети». И там в таблицу вписанное имя: Костров Николай Станиславович, 15.01.2019 года.

Все плывет. Коленька. В честь деда назвала его. Любимый мой.

Все плавится. Гараж, полки, жужжание. Переплавляются в пот.

В честь его деда, моего отца. Коля. Красивый и такой смешной. Умница-разумница. Егор на мосту. Зеленый туман облепляет его. Трясутся колени. Он пинает мертвую женщину. Поздних, знаешь, как любишь? Поздних и единственных! А знаешь, как любишь детей, когда они умирают раньше тебя?

Он же выбросил ее паспорт! Точно помнит, как паспорт летел в ядовитую воду, как порхал, расправив мотыльковые крылья. Как это? Егор подносит испачканную бурым страницу к глазам.

Цифры рождения обведены синей ручкой. Он не обводил!

Откуда?

Он закрывает глаза, и там, в закрытых глазах, отыскивает еще кусочек памяти, который раньше был потерян, перемешан с воображаемыми концертами на воображаемых стадионах.

Егор не может смотреть на живую и улыбающуюся женщину, которую только что бил неживую, каучуковую. Слезы мешают смотреть на нее, голова раскалывается. Поэтому он вырывает страничку – там, где разгадан пароль от телефона, страничку про мальчика Колю – и ее прячет, а остальное бросает в реку.

Засовывает страничку в телефонный кейс.

И потом идет вперед – на тот берег, где в воду входят, чтобы равнодушно умереть, заводные люди.

8.

Когда чужие в крагах и бахилах убираются восвояси, Полкан ждет от своих одобрения, но народ смотрит на него волком. Толпа не рассасывается сама по себе, хотя пялиться, казалось бы, уже не на что. Кто-то бурчит, прячась у других за спинами:

– До хера ты честный, Сергей Петрович!

– Так! Это кто? Ты, что ль, Воронцов? Страх потерял, да?

Но Воронцова поддерживает какая-то баба:

– Чего тебе не пропустить людей?

– Что мне людей не пропустить? Ты своим куриным мозгом вообще соображаешь, что ты говоришь? Это как называется – пропустить людей? Не преступная ли халатность, не злоупотребление ли служебным положением, а, Полечка? И это в лучшем еще случае!

– Люди в нужде! Больные там у него на поезде! Туберкулезники! А ты их от реки газами травишь!

– Ты почем знаешь, что они туберкулезники, и что там вообще не сто тонн динамита? Нас этот глухарь к себе на инспекцию-то, небось, не пускает!

– Дак туберкулезники потому что! Был бы динамит, на прорыв бы пошли, е-мана! А то стоят, просятся, жратву предлагают!

– Так, а ты что, Леонид? Ты-то что бузишь? Ты же постишься! Или у тебя похмелье такое злое?

– У тебя похмелье! На зеркало он будет пенять… Людям жрать нечего, а он на принцип пошел!

– Да идите-ка на хер вы все! Я здесь комендант, и я буду решать! У нас не сельхозкооператив тут, а пограничный пункт! Развел, бляха, демократию себе на голову!

Он хочет идти обратно к себе, но его ловят за рукав. Полкан оглядывается – Ринат-столяр.

– А че нам, Сергей Петрович, эта Москва так сдалась, а? Ты ж видишь – не нужны мы ей. Жрать не шлют, интересу к нам никакого. Ты звонил им вообще про паровоз этот? Чего толкуют?

– Слушай, Ринатик, будь друг, отъебись от меня подальше, пока я тебе по сопатке не дал! Очень вы мне уже поперек глотки с вашими мнениями!

Но Ринат не отступается.

– Короче, звонили тебе или нет, Сергей Петрович? Что говорят – пускать, не пускать?

– Не звонили! Тебе-то какое дело, свиное ты рыло?!

Ринат скалится, хрустит кулаками.

– Ох ты… Ну а что, если мы им не нужны, может мы бы и вообще – черный флаг выбросили бы, а? Были бы вольной таможней, короче, жили б не тужили… Взяли бы с паровоза процентик, и пускай ехал бы себе. А спохватятся – тогда и разберемся!

Полкан передумывает запихивать в кобуру свой «Стечкин», а оставляет его в руке.

– Мне про таких, как ты, знаешь, что казаки сказали? Что у них таких вешать положено, за призывы к измене Родине! А не церемониться, как я с вами тут цацкаюсь!

Люди чуть дают заднюю. Ринат только стоит, лыбится.

– Вот и хорошо, что эти ублюдки сгинули к шайтану, Сергей Петрович. Туда им и дорога.

– Да пошел ты!

Он харкает Ринату под ноги и уходит – а по пути смотрит людям в глаза; кто кивает ему с уважением, а кто отворачивает лицо. Поднимается к себе, запирается на ключ. Снимает трубку, жмет кнопки, просит у телефониста Москву. Телефонист спрашивает:

– Подождете?

А Полкану кажется, что он слышит в его голосе, в этом как будто бы вопросе, издевку.

– Это ты у меня дождешься! Давай соединяй живо, сучий потрох!

Гудки идут долгую минуту, наконец кто-то подходит.

– Алло! Это Ярославский пост, Пирогов! По поводу транзита поезда с туберкулезными! Генерала Покровского мне!

Там мнутся, кашляют, думают, потом говорят:

– Генерал Покровский арестован. Ваш вопрос находится на рассмотрении, но до назначения нового ответственного должностного лица мы тут вряд ли что-нибудь сможем вам сказать. Вам сообщат, когда…

– Да идите вы на хер! На хер! К херам собачьим!

Полкан швыряет трубку об стену, поднимает и швыряет еще раз. От трубки сыплются пластмассовые осколки. Он поднимает ее еще раз – гудок все еще идет, хотя и гнусаво, как будто через сломанный нос кто-то ноет.

– Караулку дай мне. Ямщикова в кабинет ко мне, и Никиту тоже. Да, и Коца еще, если найдешь.

Все, кого он вызвал, собираются у него за полчаса. Полкан проверяет, плотно ли заперта дверь, глядит, как всегда, в глазок – что там на лестнице. Потом оборачивается к Никите.

– Ну что, Никит Артемьич. Не думали мы, не гадали, а твое время опять пришло.

Мишелькин дед моргает, крякает, но не спорит.

– Сейчас проведешь товарищей в арсенал, покажешь им свое хозяйство. Ночью сегодня будем мост минировать. Если эти суки назад не хотят, придется им тогда вверх.

9.

Телефона Егор так и не находит, хотя и переворачивает напоследок в кольцовском гараже все вверх дном. Уходит, комкая в кармане перепачканную страничку из чужого паспорта. А в голове у себя комкает мысли о том, что могло случиться с Кольцовым.

Если они разлочили телефон… Включили его и вскрыли… Что могло после этого произойти? Из-за чего такая ссора? Нельзя поверить, что просто ради аппарата – не получается. Тогда – из-за того, что в нем?

Узнали что-то? Что-то поняли? Получили сообщение? Звонок? Карта сокровищ там, екарный бабай, сфоткана?! Что там такого может быть, чтобы один друг другого руками до смерти забил?

Или все – подстава? Оба узнали что-то, чего им знать нельзя было, и поэтому их убрали… А дверь изнутри… Ну, как-то подстроили тоже. Но кто? Поп заперт, больше некому…

Звонят обедать, и Егор заворачивает в столовую.

На обеде нет ни матери, ни Полкана. Гарнизонный повар с виноватым видом лично раскладывает по тарелкам чахлые корешки, клянется, что вываривал их, сколько мог, и что они пробованные-перепробованные.

Люди урчат зло.

– Хорошо ему, гниде, от консервов отказываться. Глядишь, сам-то не коренья жрет, а тушеночку…

– Брезгует нашим-то столом! Свой, небось, побогаче!

Лев Сергеевич пытается этих диссидентов миролюбиво разубедить:

– Ну, скажешь! С Москвой, наверное, просто разговаривает. Придет. Мы тут, братишка, в одной лодке все!

– Черта лысого, Сергеич! У нас своя лодка, у него своя! Наша ко дну идет, а он еще побарахтается! Ты не видал его вчера, а мы-то тут видали. Весь в подливе обрызган, так и несет этой тушенкой от него, с самогоном пополам!

Егор съеживается. Надо сейчас встать, защитить Полкана, но он втягивает голову в плечи. Они же видят его, видят и при нем все это говорят; может быть, как раз ему и говорят даже.

– Да ну, брось ты! Он бы не стал! Егор! Ну ты-то что молчишь, скажи за батьку!

За батьку. Надо сказать им, что Полкан не батька ему, и никогда не был им, и не будет никогда. Но нельзя – потому что по всему выходит так, что Егор барахтается в той же самой лодке, в которой отплывает от тонущих людишек Полкан. Жрал с ним тушенку – давай, отмазывай. За все платить надо.

Егор отрывает голову от тарелки, в которой валяется этот тошнотный корень, и произносит:

– Нет, конечно. Вы офонарели все, что ли?

И натыкается прямо на ухмыляющегося Ваню Воронцова. На Ваню, которому только вчера сам всучил сворованный у Полкана мясной снаряд. Ваня улыбается:

– Давай, давай, потрынди.

– И ты потрынди давай.

Егор доедает, зажмурившись, эту мерзотную дрянь из своей миски, и, ссутулившись, выскальзывает из столовой. Люди голодно рычат ему вслед.

Вот, что ему нужно: один, последний, разговор с отцом Даниилом. Спросить про Кольцова с Цигалем, спросить про чертов поезд, спросить про свою избранность. Спросить и посмеяться ему в лицо, потому что в прошлый раз он за этот бред его высмеять не успел.

Егор вламывается к себе домой.

– Мааам! Ты дома?

Никто не отзывается. И все-таки он заглядывает в ее спальню. Мать лежит в постели, смотрит в потолок.

– Мам! С тобой все в порядке?

Она переводит взгляд на него, но ничего не отвечает.

– Мам! Ты че?

– Голова очень болит.

– А! Ну ты это… Держись. Скажи, если будет плохо.

– Мне плохо, Егор.

– Ну, я имею в виду… Это.

Он застревает на ее пороге, хотя собирался разобраться с этим делом за минуту.

– Тебе… Ну, помочь как-нибудь?

Мать качает головой. Егор тогда как идиот переспрашивает:

– Все в порядке?

– Ты умеешь людей прощать, Егор?

– Я… Ну ма, ну че ты начинаешь?

– Я вот – не очень.

Егор щелкает языком от нетерпения.

– Ты про это, что ли… Про то, что я тебе сказал? У поезда? Ну прости. Погорячился. Там просто запара была!

– Понимаю.

– Мам! Ну можно сейчас не устраивать вот эту сцену?

– Какую сцену, Егор?

– Вот эту вот сцену с умирающим больным!

Она снова глядит на него – обиженно и изумленно.

– Ты думаешь, что я симулирую?

– Я ничего не думаю!

Он делает шаг из ее комнаты.

– Можешь сегодня никуда не ходить, Егор? Просто побыть тут, со мной?

– Не… Нет, мам. Мне надо, правда, реально.

– Я тебя очень прошу.

– Нет. Нет, мам. Я сделаю кое-что и вернусь.

Он быстро, пока она не успела помешать ему, пробирается в залу, раскрывает сервант и лезет в отчимову заначку. И потрошит ее с облегчением: там осталась всего одна банка, последняя банка, которая отличает Егора от других, обычных людей в коммуне. Надо отдать ее, откупиться ей от Воронцова или кто там сегодня вместо Воронцова охраняет проповедника, избавиться от нее и стать равным другим.

– Егор! Егор! Что ты там делаешь?

– Ничего! Все! Лежи, отдыхай!

– Егор!

Он несется через две ступеньки, словно боится, что она и вправду сейчас вскочит и погонится за ним.

10.

Дед Никита курит в кухне. Мишель смотрит на него. Дед полностью собран – собирался тихо, просто на удивление тихо. И поэтому Мишель его шепотом, как заговорщица, спросила – куда?

На Кудыкину гору.

Он ждет чего-то, слушает, как бабка в комнате колобродит, читает своим молитвенным напевом своего унылого Есенина:

 
Дрогнули листочки, закачались клены,
С золотистых веток полетела пыль…
Зашумели ветры, охнул лес зеленый,
Зашептался с эхом высохший ковыль…
 
 
Плачет у окошка пасмурная буря,
Понагнулись… Понагнулись…
 

Дед жмурится от дыма. Гладит Мишель по руке своими заскорузлыми, желтыми от табака пальцами.

– Хорошо, что не пошла в Москву. Сегодня посиди с ней. А то я в ночь, может.

– Куда в ночь? А?

– На задание.

Он ей подмигивает озорно – морщинки вокруг глаз собираются. И прикуривает одну от другой.

Бабка в комнате наконец находит потерянное слово, становится обратно в колею и едет дальше:

 
Понагнулись ветлы к мутному стеклу,
И качают ветки, голову понуря,
И с тоской угрюмой смотрят в полумглу…
 
 
А вдали, чернея, выползают тучи,
И ревет сердито грозная река,
Подымают брызги водяные кручи,
Словно мечет землю сильная рука.
 

Дед глядит на часы.

– Так, ладно. Не уснет.

Поднимается со своего места. Проходит в комнату к бабке, и Мишель слышит, как он двигает там табурет, а потом, кряхтя, влезает на него. Неужели на шифоньере собирается что-то искать?

– Никита! Ты чего там?

– Да вот я… Посмотреть хотел тут. Ничего такого. Не волнуйся, Марусенька. Фотоаппарат. Обещал показать тут…

– Ты куда собрался?

– Мы с мужиками… В дежурство. Это что ж… Это где, интересно…

– До утра, что ли?

– До утра, Марусенька.

– Дай, перекрещу тебя.

– Ну, крести. Для подстраховочки!

Дед снова появляется в кухне – растерянный и сердитый.

– Слушай-ка… А ты там на шифоньере у меня… Не брала ничего?

Мишель чувствует, что краснеет: уши начинают гореть. Но соврать деду не может.

– Брала.

– Отдавай.

Он смотрит на нее недовольно; в детстве от такого его взгляда ей делалось страшно, но тогда дед был огромным, а она маленькой – и хоть он никогда и пальцем ее не трогал, сведенные вместе кустистые брови означали, что она может впасть в немилость. Теперь – она как-то очень остро и внезапно это сейчас понимает – ей не страшно на него смотреть, а стыдно. Потому что теперь большая и сильная – она, а маленький тут он, как бы ни пыжился. Мишель без споров встает и идет в свою комнату, достает пакет с «Макаровым» и возвращается в кухню.

– Вот. Сорян.

Дед вынимает пистолет из пакета, крутит его в руках, достает обойму, проверяет патроны. Вздыхает.

– Ты хоть знаешь, как предохранитель-то переключить?

– Ты показывал.

– А, да?

Он взвешивает пистолет в руке и вдруг протягивает его обратно Мишель – рукоятью вперед.

– Дарю.

– Реально?

– Реально.

Она настороженно зыркает на него.

– Чего это?

– Такое время. Пускай будет.

Из двора кричат ему:

– Никита Артемьич! Идешь?

Он целует Мишель в макушку и идет обуваться. Она встает проводить его до прихожей.

– Куда?

Он качает головой – сказал бы, да бабка услышит. Шлет ей еще один воздушный поцелуй, защелкивает дверь.

11.

Больше он не даст себя задурить.

Этими своими словами, про то, что Егор, дескать, избранный, поп его здорово обескуражил. Ну конечно, говорит себе Егор – любому пацану это скажи, у него шарики за ролики заедут. Во всех его фантастических книжках герои непременно были для какой-то волшебной хрени избраны, и обязательно фигачили предназначение судьбы. Закон жанра. Знает, блин, что хочет услышать человеческое сердце, и именно это ему заливает.

А спрашивать не про предназначение было, а про то, что случилось с Кольцовым и с Цигалем. Что значит – обуяны Сатаной? То же, что произошло с людьми, которые топились в реке? Пускай правду скажет. Пока он на этот раз правду не скажет, Егор его в покое не оставит. Это, может, единственный у него шанс докопаться до того, что все это значит. Сейчас или никогда.

Вчера взятка сработала. Егор не сомневается, что сработает и сегодня – таких голодных и таких обозленных глаз он на Посту не видел никогда.

Он поднимается к двери изолятора. На страже сегодня стоит Жора Бармалей.

– Тебе чего надо?

Егор с ходу достает консервы.

– Мне надо поговорить с ним. Полчасика. Пустишь – отдам. Тушенка это.

Жора усмехается. Такая усмешечка, что Егору делается не по себе.

– А мне не надо этого вашего.

– Это… Это че значит?

– То и значит. Я пощусь.

– Ну…

Егор глядит на него ошарашенно, судорожно изобретая, куда дальше повести разговор. А Жора подмигивает ему и успокаивает:

– Да все нормально. Иди, он тебя ждет. Иди-иди, не заперто.

12.

Мишель показывает Антончику, который сегодня стоит на воротах, зеленый полотняный мешок.

– Дед противогаз забыл! Они ведь к поезду, да? Башка вообще не варит уже! Отдам и вернусь!

– Ну да… Там-то… Ладно… Ну ты только это… Не затягивай.

– Спасибо, Тох!

Она просто дотрагивается до его плеча, но ему хватает и этой ее благодарности. Ворота приоткрываются для нее – и Мишель выскальзывает наружу. Про поезд она знает из подслушанного разговора – разумеется, она не осталась сидеть дома, когда дед ушел. Дураку понятно, что уходил не на дежурство, а она не дура.

Одной идти к поезду было бы стремновато, да и дозорные на заставе наверняка бы не пропустили ее туда: Полкан запретил приближаться к составу. Но, прицепившись к деду, она могла попытаться.

Попытаться разузнать у людей в поезде, что им известно о казацкой экспедиции. И только после этого уже окончательно решить – верить Тамаре или не верить; уходить или ждать Сашу дальше.

С дедом в темноту уходят еще двое. Все навьючены тяжеленными рюкзаками. Фонари выключены. Дорогу ощупывают палками. Шагают медленно, так что для Мишель не составляет труда встроиться им в хвост. Главное, чтобы не заметили раньше времени. Сдаваться деду нужно уже у самого поезда, когда прогонять ее домой будет слишком поздно.

Идут не к заставе, которая освещена фарами застрявшего поезда, а срезают и напрямик движутся к мосту. Что они там собрались делать, Мишель не расслышала – но, что бы это ни было, такой шанс упускать нельзя.

На мосту Мишель раньше не бывала, и мысли такой ей не приходило в голову никогда – ведь мост уводил прямо в противоположную от Москвы сторону. Когда Мишель выходила на железную дорогу и смотрела на запад, ей казалось, что она подставляет лицо солнечным лучам. Когда смотрела на восток, как будто в яму заглядывала.

И вдруг – оттуда поезд.

Он похож на те поезда, которые она помнит с детства. Она в Ярославль вот таким же поездом приехала. В Москве тогда были беспорядки, и ее решили от греха подальше отправить к бабушке. Отец довел их до вагона, сам закрыл в люксе и долго целовал на прощание – в глаза, в лоб. А сказал, что она едет просто на каникулы. Мишель это прощание запомнила крепко. От отца, обычно благоухавшего одеколонами, в тот день пахло кисло и неприятно.

Высадив Мишель с бабушкой, поезд укатил дальше на восток, и больше поездов от Москвы мимо Ярославля не проходило.

И вот как будто бы он возвращается.

Туберкулезники, Мишель слышала это. А вдруг можно было бы хотя бы в тепловозе? Они же выходят к людям, разговаривают… Значит, не заразные. Не боятся заразить. Можно попроситься к ним, до Москвы? Если Полкан их пропустит?

Но, чем ближе поезд, тем меньше ей верится в то, что ее согласятся подбросить.

На берег успел выехать только локомотив, весь остальной поезд остановился на мосту – и, хотя он стоит в тумане, Мишель видит, что окна в пассажирских вагонах так и не зажглись.

Дед и другие двое притормаживают – натягивают противогазы. До реки остается сотня метров, но туман уже начинает щипать глаза. Мишель лезет в зеленый мешок и достает из него модный 3М-овский респиратор с большим стеклом.

Они не собираются идти к людям в тепловозе – наоборот, кажется, что прячутся от них. Выбираются с берега сразу к мосту, из кустов – и спешат, перебегая между стальными фермами, как будто пытаясь слиться с ними, вдоль состава.

Мишель выходит к поезду следом за ними в том же месте, подглядывает – что они собираются делать дальше?

Они разделяются: дед, кажется, остается у поезда, кто-то другой спускается на веревке под мост, третий лезет под вагоны. Но, может быть, ей просто это чудится: силуэты уже наполовину растаяли в тумане, и лунный свет сегодня совсем бедный из-за жирных облаков.

Мишель подходит к нему все ближе, ближе.

Света в вагонах нет, но они не пустые. В них кто-то есть, это точно: изнутри доносится какой-то неясный шум. И… Когда Мишель подходит совсем близко, ей вдруг кажется, что вагоны словно вибрируют. Будто поезд идет и его качает на рельсовых стыках.

Она смотрит на окна.

В них не просто нет света. Они плотно зашторены изнутри, так что бы вообще не было видно, что там происходит. Но за шторами происходит какое-то движение, это точно.

Завороженная, Мишель привстает на цыпочки и стучит пальцем в окно. Может, откроют?

Занавеска дергается, как будто ее пытаются отдернуть изнутри. Она стучит еще раз, и занавеска дергается сильней. Мишель оглядывается на локомотив… Вроде бы, пока ее никто не заметил. Она собиралась идти туда и вызывать этих людей на разговор, но дед очевидно прячется от них, и она не хочет привлекать их внимание так явно. Просто посмотреть…

Она пробегает вдоль вагона до лесенки, которая ведет к двери. Вскарабкивается по ней… Окно закрашено – кое-как, наспех замалевано снаружи краской.

Мишель достает из кармана ключ и начинает скрести краску, поминутно озираясь. Процарапывает линию, другую…

Изнутри бьет свет. Мишель проделывает себе глазок с монетку размером и приникает к нему.

Окна изнутри зарешечены. Стены забрызганы кровью.

Ей жутко до одури. Но она перемещается так, чтобы видеть немного в сторону.

В тамбуре на корточках, свесив руки, сидит голый человек с разодранным лицом. У него на плечах сидит в такой же позе еще один голый человек с разодранным лицом. У него на плечах сидит в такой же позе еще один голый человек с разодранным лицом. У него на плечах сидит еще один человек с разодранным лицом. Он смотрит вверх, на тускло горящую под потолком лампочку. А потом, как будто почувствовав на себе ее взгляд, дергается и начинает искать, нашаривая вслепую источник свербящего его ощущения – пока не встречается глазами с Мишель.

Это Саша Кригов.