Текст книги "ПОСТ"

– Не надо тебе его ждать.

Она переворачивает последнюю карту – ту, что в центре. На ней изображена каменная башня, в которую бьет из грозовых облаков яркая молния. Вскрикивает и махом смешивает все карты. Потом зло, как будто те были живыми и подстраивали ей козни нарочно, сгребает их и исчезает в своей квартире.

9

Егор валяется у себя, тренькает на гитаре. Подбирает музыку к новым словам.

 
Наползает тьма!
Наползает тьма!
Из-за речки на заставы наползает тьма!
Гребаный Кузьма!
Гребаный Кузьма!
Избави нас, Боже правый, от всего дерьма!
Свят, свят, свят, свят
Сатане и шах, и мат!
 

Мать входит без стука. Садится на постель, выдергивает из руку гитару, выдергивает идиотскую песенку у Егора из горла на половине слова.

– Говори.

– Ты че, ма?! Чего «говори»?

Хотя половина баб коммуны к матери ходит за советами, сам Егор в ее способности никогда по-настоящему не верил. Про него, про Егора, она вечно видит одно тревожное, и эти видения раньше не раз становились причинами для самых странных и дурацких запретов: не купаться, не идти с мужиками в дежурство в третий от полнолуния день, не есть соленья, не подходить к девушкам. Егор терпел, сколько мог, а потом начал над матерью смеяться – и сила ее пророчеств от этого смеха стала ослабевать, пока Егор совсем от нее не освободился. И вот теперь…

– Зачем ты это сделал? Зачем ты его отправил туда?

– Кого? Куда?

– Егор! Прекрати себя вести как кретин. Зачем ты позволил этим болванам уехать за реку? Если ты знал, что я была права!

Егор хмыкает, собираясь придумать какую-нибудь отмазку, но вместо этого спрашивает:

– Что она тебе сказала? Это она так считает, да?

Тамара хватает его за руку, ее ногти врезаются ему в запястье.

– Больно!

– Ты знал, что он едет на свою погибель, ты знал, что я была права, и ты ничего не сказал.

– Да ничего я не знал!

– Теперь сошлось. Я просто думала, что это еще только случится, я перепутала прошлое и будущее. А оказывается, ты видел все.

– Бред! Ничего я не видел!

– Не знаю, что именно видел, но знаю, какое у тебя было лицо. Мне снился ты, ты на этом проклятом мосту. Твои глаза. Ты все знал и не поддержал меня. А теперь эта несчастная девчонка… Теперь мы все… Господи, Егор… Ты представляешь, что нас всех ждет?!

– Хватит бредить! Наползает тьма, бля! Давай с этим бородатым в одну дудку будем дудеть! Хватит! Егор то, Егор се! Ничего там нет такого! Хорош, мам! Поняла?! Утомила!

Егор соскакивает с кровати, хватает рюкзак и вылетает в коридор, сдергивает куртку с крючка и бросается в лестничный колодец. Достало! Реально достало!

Надо просто доказать им всем, что там ничего нет. Надо самому в этом убедиться. Пора уже, больше невозможно так. Пока этот гребаный телефон еще фу-рычит, нужно забраться на мост, разлочить его и узнать, что там такое случилось. Чтобы стало раз и навсегда понятно. И чтобы мамка перестала его стращать своими глупостями. Его и всех. И чтобы поп этот дебильный…

И чтобы страх отпустил.

Окно над головой распахивается. Мать, в одной ночной рубашке, высовывается по пояс, нависает над двором:

– Егооооор! Вернииииись! Живо домой! Егоооор!

Никогда.

10

Когда под утро стучат в дверь, Тамара вскакивает первой.

– Егор, ты?!

Но на пороге стоит заспанный штабной телефонист.

– Мне б Сергея Петровича. Простите, что рано… Что поздно… В общем, звонок ему.

Тамара проходит в спальню, где две их кровати раздвинуты по разным углам, хлопает сопящего Полкана по шее. Полкан ухает, подскакивает, крутит тяжелой башкой, трет волосатыми кулаками заклеенные сном глаза. Сует ноги в резиновые тапки, запахивается в стираный-перестираный халат и плетется в прихожую.

– С Ростова, Сергей Петрович. По вашему запросу.

Ростов Великий, станция в шестидесяти километрах по железке к Москве – следующий обитаемый и обороняемый пост. Когда кто-то через него едет туда или сюда – они Полкану сообщают. Но среди ночи обычно не тревожат, уважают чужой покой.

– Что у них там?

– Не пойму что-то. Цыцки мнут, вас просят.

Полкан накидывает свой старый ментовской бушлат на плечи как генеральскую бурку, на ходу крутит папиросу, готовясь к любым скверным новостям. Звонок принимает у себя, отправив телефониста досыпать.

– Пирогов.

– Здравия желаю, Сергей Петрович. Рихтер на связи.

– О! Дядя Коля. И тебе не спится?

– Да не спится вот, Сергей Петрович. Ты нам про китайцев вот тут помнишь рассказывал? Про пропащих.

– Так точно. И что, есть новости?

– Все тут твои китайцы. Семьдесят четыре человека. Включая стариков и малых детей. По дороге пришли пешком. Оборванные, чумазые, а глаз таких круглых я и на русском человеке-то не видал. Но так вроде живы-здоровы.

– А что ж они от нас-то убежали? Напал там на них кто-нибудь? Или холера какая-то? Что случилось-то, в принципе?

– Бес их разберет, Сергей Петрович. Лопочут что-то свое, с русским-то так себе у них. Старейшины решили что-то такое, если я правильно их разумею. Предчувствия там, пророчества… Хер их разберет, нехристей. Тебе просто набрал сказать, что нашлась твоя пропажа. Хочешь, вернем?

11

До пересменки дозорных Егор отсиживается в заводских бомбоубежищах, потом опять укрывается под насыпью. Можно было бы пойти в ночь, но Егор убеждает себя, что без утреннего света камера на телефоне не сработает и разлочить его не удастся.

Дождя сегодня нет, дозорные медлят. Еще чуть-чуть – и из-за ворот покажется новая смена; тогда ему уже никак не забраться на мост незамеченным. Солнце набухает где-то за мостом, непроглядная зеленая пелена начинает золотиться изнутри.

На заставе, кажется, обсуждают бредни бродячего монаха: кто-то топит за него, остальные хохочут. Но хохот не совсем честный – в сотне шагов от завесы, закрывающей мост, можно поверить во что угодно.

Давайте, ну давайте же, шепотом подначивает их Егор. Чего вам тут ждать? Но дозорные сегодня никуда не торопятся, и Егор бесится – и на них, и на себя. Небо уже алеет, солнце красными спицами подтыкает наброшенный сверху грязный ватник облаков, приподнимает их, чтобы было чем дышать.

От Поста слышится железный лязг – отворяют ворота. Все, капец. Это значит, никакого зазора сегодня не будет: ночная смена дождется утреннюю на насыпи, мост все время будет у них на виду. Или возвращаться в обход, или сдаваться и каяться, или…

Или так.

Егор набирается духу и тихо, стараясь не ступать на шумную гальку, а идти только по чуть чавкающей влажной земле, еле скрепленной травяными корнями, крадется вперед, к реке – по низу. План такой: зайти в туман у самой реки и там попробовать взобраться наверх по бетонным опорам.

Ближе к берегу становится ясно, что затея была идиотская. Там, где почва напитывается отравленной водой от реки, трава не выживает, и земля под ногами превращается в топкую грязь. Егору приходится прыгать по камням, по обломкам асфальта – тут когда-то была набережная, проходила дорога, но река подтачивает камни и разъедает асфальт.

По мере того как река становится ближе, дышать делается все труднее: Егоров старый противогаз не справляется со свинцовым речным воздухом. Из-за надвигающегося тумана непонятно, где заканчивается суша и где начинаются воды. Все вокруг зеленое, туман сгущается в висящие в воздухе капли, стекает из воздуха в землю, земля сочится зеленым ядом, а река испаряется так обильно, как будто находится в состоянии невесомости и вся начинает отрываться от своего русла, поднимаясь в воздух.

Несколько раз Егор чуть не оступается и не падает в огромные едкие лужи неизвестной глубины. Из них идут всплесками пузыри, словно кого-то там топят, и он выпускает против своей воли из легких последний воздух.

К тому моменту, когда он в конце концов добирается до первой опоры, голова у него уже идет кругом и его пошатывает. На мгновение ему чудится, что он смог различить береговую линию… В туманной жиже впереди виднеются какие-то сгустки, приставшие к этой линии и слипшиеся друг с другом, какие-то бурые вспухшие бугры… Что-то, похожее на лягушачью икру – но огромного размера. Что-то, что река вынесла на этот берег и что теперь вяло качается в густом речном прибое.

Егор вглядывается в них, пока глаза не начинают саднить – но так и не может понять, что это.

На бетонном быке есть металлическая скоба, за ней еще одна – остатки лестницы, по которой можно было раньше забраться на поддерживающие мост стальные опорные конструкции. Но от кислоты металл крошится, несколько скоб выпало из бетона, как зубы из стариковских десен.

Одна из них начинает вываливаться ровно в тот момент, когда Егор за нее схватился – на четырехметровой высоте, – и ему приходится метнуться вверх, чтобы успеть ухватиться за следующую.

С высоты лягушачья икра видится иначе: ее ячейки-бакены оказываются не совсем круглыми, а скорее вытянутыми. Но еще три скобы вверх – и Егор вообще перестает различать, что там внизу.

Руки и ноги у него отяжелели, цепляются плохо, дыхание сбивается, голова едет – но он все-таки забирается на опору, пролезает по ней, балансируя над зеленой пропастью, к еще одной служебной лесенке – и выбирается все-таки на мост – там, где дозорные его уже не увидят.

Он с трудом ориентируется, решая, в какую сторону ему идти, – и нетвердым шагом двигается вперед. Пути остаются пустыми долго, слишком долго – никаких следов тех тел, на которые он наткнулся в прошлый раз. Может, время сегодня так тянется?

Или казаки избавились от трупов и тогда вся его затея напрасна? И так-то – велик ли шанс найти хозяйку телефона, шанс заставить аппарат узнать ее?.. Может, нет. Может, шанс ничтожный. Но Егор больше не может просто не может сидеть на жопе и ждать, что будет. Не может жрать тушенку, не может пить водку с Полканом, не может врать матери и не может смотреть, как поп опутывает людей своим враньем. Егор всю эту кашу заварил, ему и расхлебывать. Просто надо что-то такое уже совершить. Что-нибудь, что перебило бы всю ту дрянь, которую он натворил. Ладно, не натворил, а которой позволил случиться… Да какая, блин, разница!

Первые тела обнаруживаются по левую и по правую руку от рельсов. Казаки просто оттащили их так, чтобы те не мешали проезду дрезин.

Нет, не просто.

Егор идет вдоль тел и понимает, что их сложили тут осторожно и чуть ли не любовно: одного к другому, ногами к рельсам, головой к реке. У кого могли, собрали на груди руки. Кому нашли чем, накрыли лицо. Похоже, что казаки застряли тут на час-другой – и отдавали мертвым последний долг, старались сделать так, чтобы они выглядели людьми хотя бы после смерти, раз уж сама смерть была у них не человеческая.

Мост превращен в курган, в облачный курган, поднятый над рекой. Егор почему-то представляется, как подъесаул шагал мимо уложенных рядом погибших людей и крестил их, прощаясь.

Смотреть на мертвых трудно, но деваться некуда. Лица у многих правда уже распухли и почернели, хотя и не так, наверное, как было бы на обычном воздухе: в ядовитом мареве и микробы дохнут. С каждым шагом у Егора убавляется уверенности в том, что он сможет узнать женщину, у которой забрал мобильник. Тут, залитые этим чертовым желе, люди стали похожи друг на друга – а Егор уже и не помнит особо, как она выглядела. Вроде бы среднего возраста, кажется, некрасивая. Сумочка была на цепочке – обмотана вокруг шеи. И все.

Окуляры противогаза запотели изнутри, хочется стащить его, плюнуть на стеклышки, растереть пальцем – известный способ; но снимать нельзя ни в коем случае. Резина и без того прилегает неплотно, Егор понимает это по головокружению. Долго тянуть нельзя, времени в обрез.

Он проходит по мосту столько, что и другой берег должен бы уже быть где-то совсем неподалеку, – а той женщины все нет. Несколько раз Егор приподнимает куски ткани, куртки, шапки, положенные поверх глаз, – нет, не она. Кажется, не она. Сумочки нет.

Тогда он решает дойти сразу до конца, оглядеть всех мертвых с наскока, а потом уже изучать их по отдельности – и поэтому мимо нужного ему тела пролетает. Пролетает, но застревает в нескольких метрах и возвращается.

Вот она.

Точно она.

Сумку сняли с нее и положили рядом, как будто в руки. Но след, там, где перекрученная цепочка врезалась в шею, остался. Ее глаза закрыты, черты исказились – но по ним все еще можно угадать, как она выглядела при жизни.

– Здравствуйте.

– Здравствуй, мальчик.

– Я вот по поводу вашего телефона.

– Да, я его потеряла. Ты не находил?

– Вот. Это ваш?

Играть в это жутко, но не играть в это еще жутче. Егор хочет остановиться, но язык сам молотит слова:

– Да, мой. Спасибо! Как хорошо, что ты его нашел. Только что-то я не могу его включить. Не поможешь?

– Запросто. Вот… Просто надо посмотреть в камеру. И… Глаза можете открыть?

– Зачем это? Я тебя и так вижу.

– Я… Черт. Это чтобы телефон разлочить.

– А кому ты будешь по нему звонить? Это ведь мертвый телефон, он для мертвых людей… А ты, кажется, живой пока. Не боишься?

Пальцы оскальзываются на вздутом лице, веки опухли, и Егор не знает, как их поднять.

– А если я не хочу просыпаться? Разбудишь ты меня – и что?

– Ой, ну хорош, блин! Свят-свят-свят-свят! Сатане и шах, и мат!

Наконец вроде бы получилось. Глаза у нее голубого цвета, смотрит она ими сквозь Егора в небо. Так. Он переводит дыхание и наставляет телефон на женщину, ловит ее глаза в камеру осторожно, как Персей ловит зеркальным щитом взгляд Горгоны медузы. Телефон молчит – и Егор осторожно, так чтобы самому не заглянуть в это зеркало, проверяет: сработало?

На экране надпись: не удается распознать Face ID. Попробуйте еще раз.

И Егор пробует еще раз – еще аккуратней, с еще большим почтением, затаив дыхание.

Не удается распознать… Никак не удается.

Третий раз… Последний. Сосредоточиться.

– Это ведь твой телефон, да? Ну! Ну помоги мне. Тебе-то он зачем?

– А тебе зачем?

– У меня за спиной – вот там – мой дом. Куча народу. И я… Ну, я боюсь, как бы с ними не произошло того же самого, что с вами тут. И я надеюсь, что в твоем телефоне найдется что-то такое, чтобы я все понял. Вот зачем. Помоги, ну?!

От телефона исходит слабая вибрация.

Егор судорожно отдергивает его от ее лица, как будто боится, что клюнувшая удача сорвется с крючка… Переворачивает экраном к себе…

«Верификация с помощью Face ID не удалась. Введите код-пароль».

– Сука! Вот сука!

Егор не выдерживает и пинает лежащую перед ним женщину – огромную каучуковую куклу. Она закоченела, окостеневшая плоть сопротивляется ему, и удар ощущается как-то неправильно, как-то леденяще неправильно. Он оглядывается – никто не видел?

– Бля… Прости. Реально.

– Ничего, ничего. Ничего, мальчик. Сначала ты меня, а потом я тебя. Это ты ведь спешишь. Я-то… Я подожду сколько надо.

Егор хочется сбежать, но он заставляет себя сесть рядом. Берет ее сумку, выворачивает ее. В коде шесть цифр. Может же в ее сумке найтись какой-нибудь намек? Может, записала на бумажке… Или…

– Ха… Это тебе надо спешить. Вон, гляди, ты вся поехала уже… Чернеешь…

– А давай-ка поспорим с тобой, кто дольше протянет?

– Иди в жопу, теть! Не буду я с тобой спорить!

Егор перебирает какую-то женскую чепуху: помаду, пудреницу, ключи. Паспорт. Паспорт.

– Тебе кто в сумку ко мне лезть разрешал? Ты соврал мне, так, выходит?

– Мне для дела! Я объяснял же!

Кострова Надежда Павловна, 1986 года рождения. Не такая уж и старая, оказывается. День рождения 29 февраля… Вот это фокус. Повезло тебе, Надежда Павловна, ничего не скажешь.

Фокус.

Егор застывает на несколько секунд, потом осторожно набирает на телефоне: 29 02 86. Такие цифры, которые захочешь – не забудешь. Свой день рождения!

– Твой день рождения, да?

Неверный код-пароль. Ну а что тогда, что?!

Кроме паспорта, никаких бумажек в телефоне нет. Егор в ступоре принимается листать странички – пальцы в толстой резине слушаются плохо, страницы склеились и разделяются нехотя. Прописана была в Екатеринбурге. Да, издалека ты причапала.

– Гляди ж, и у вас там жизнь, оказывается, есть, да? А мы-то думали, за мостом конец света.

– Есть жизнь, да еще и какая. Получше вашей.

– Ну хорошо, что сказала, теть Надь. Я к вам в гости приеду.

– А приезжай, приезжай. Мы тебя славно примем.

Егор налистывает графу «ДЕТИ».

Там значится: Костров Николай Станиславович, 15 января 2019 года. Это сколько ему лет, типа… Было бы.

– Коленька. В честь деда назвала его. Любимый мой. В честь его деда, моего отца. Коля. Красивый и такой смешной. Умница-разумница. Волосы рыжие, вихор причесать не могу. Глаза зеленущие, как у котенка. Все со своими трансформерами бегал. Господи… Я уж думала, все, не будет детей у меня. Поздний. Поздних знаешь как любишь? Поздних и единственных! А знаешь, как любишь детей, когда они умирают раньше тебя?

Егор смотрит на экран. Коля. В честь деда.

«15.01.19»

И вдруг все на экране разъезжается: пароль верен, телефон впускает Егора в себя. Все! Все?!

– Вооооу! Спасибо!

– Я тебе этого не разрешала.

– Ну и насрать на тебя!

Егор сует телефон в карман: все. Посмотреть можно уже и дома.

Он встает – ноги задеревенели.

Надо ими шагать теперь обратно, к Посту, но Егор медлит. Победа уже одержана, цель достигнута, он заработал себе и на прощение, и сверху. Еще час – и он этим телефоном уест их всех…

Но отсюда ведь, наверное, совсем чуть-чуть остается до другого берега. На него не обязательно сходить, достаточно просто глянуть.

Все, что Егор знал о нем до сих пор, все, что знали о нем на Посту, может оказаться неверно. Может быть, он и не заброшен вовсе, может, там идет себе обычная человеческая жизнь – вон, у Надежды Павловны Костровой из самого аж Екатеринбурга ведь и паспорт с собой был! А если есть паспорт, то какой же там Сатана?

Если есть паспорт, то бравый подъесаул со всем своим воинством, может, вовсе и не сгинули. Может быть, ничего Егор его и не загубил. Ну, бандиты там… Неужели он не отобьется от бандитов своими-то пулеметами?! Прокатится и вернется… Пускай уж лучше вернется, честное слово.

А может и вправду там – живые города? Города, в которых, как и в Москве, есть и клубы, и концертные залы, и целые стадионы… Города, по которым Егор может гастролировать со своей группой, которую создаст вместе со встреченными по пути людьми – с группой, которая будет исполнять его песни. Надо только обязательно встретить хорошего ударника… И было бы здорово, чтобы Мишель согласилась отправиться вместе с ним туда, к этим неизвестным городам, в обратную сторону от своей идиотской Москвы.

Егор переставляет тяжелые как тумбы ноги; нет, это не он ими двигает – это они двигают им, несут его в противоположном от Поста направлении.

Вереница мертвых тел никак не заканчивается – она простирается до того самого места, где зеленая пелена начинает истончаться. Солнце с того берега пробивается через нее, электризует туман, он переливается теперь волшебным светом, обволакивает им Егора, одевает его в кокон, который сделает его неуязвимым…

И вот наконец начинают проявляться очертания – лес, поломанные зубья многоэтажек, фермы моста… Береговая линия.

Над лесом поднимается солнце – большое, беспримесно красное.

Мост доходит до суши и превращается в железную дорогу, которая просекой внедряется в корявый иссушенный лес.

И тут Егор смотрит вправо. Голова сама повернулась в ту сторону.

Пологий, затянутый тиной берег шевелится.

По нему движутся человеческие фигуры. Они появляются из подлеска, подобравшегося к грязному пляжу, шагают к зеленой ядовитой воде, и не пробуя ее ногой, не боясь и не смущаясь ее, не слыша ее запаха. Не чувствуя головокружения, они вступают в воду один за другим – и заходят все глубже, глубже – по пояс, по грудь, по шею – не делая никаких попыток плыть, никак не выказывая боли – хотя зеленая жижа должна жечь кожу уже с первого прикосновения. Они заходят в воду с головой и пропадают в ней… Один, еще один, еще… Десяток, другой; а через некоторое время… Всплывают… Неподвижные.

Разбухшие. Похожие на бакены. На лягушачью икру.

Мертвецы.

Пробуждение

1

Он выходит из арки, устроенной внутри арены, – выходит как гладиатор, которому предстоит смертный бой.

Целый стадион народу. Полные трибуны. Свет от прожекторов слепит глаза, лучи бродят по толпе, и куда бы ни упали разноцветные пятна – везде руки, к нему, к Егору протянутые руки.

Люди кричат ему: «Егор! Егор!»

Гитара болтается у него за спиной, будто автомат, ремень перехватывает грудь наискось. Он останавливается посередине арены, поднимает руку вверх – и трибуны принимаются визжать от восторга.

Егор опускает руку – и вопли смолкают: все знают, что это значит. Он просит тишины, потому что только в абсолютной тишине эта песня – его главная песня – прозвучит правильно.

Егор притрагивается к струнам, и они начинают петь многоголосием. А самому ему остается только подпевать:

 
Вы оставили нам распотрошенный мир,
Вы все мясо его закатали в консервы.
Жрать рога и копыта – последний наш пир,
У костра мы играем на струнах неверных.
 
 
Вы оставили нам мир без лишних людей,
Мы наследники вашей огромной жилплощади.
Нам руины в дерьме вместо падших церквей,
Ваши мумии нам чудотворными мощами.
 
 
Вы оставили нам мир без вечных проблем,
Кто мы, бля, и зачем, и куда мы отправимся?
Позади темнота. Впереди яркий свет.
Мы летим на него. Разобьемся. И справимся.
 

Трибуны подпевают в тысячу глоток: «Разобьемся! Исправимся!» – а потом снова начинают скандировать его имя: «Егор! Егор!» Прожектор, описав круг по раскрытым ладоням, по тысяче светлячков – фонариков от мобильных телефонов, которыми люди машут в такт его музыке, – выцеливает самого Егора, лупит ему миллионом свечей точно в глаза. Женские голоса просят его:

– Егор! Егор!

Стадион растворяется, тает, меркнет. Егор повторяет, не желая его отпускать:

– Разобьемся… И справимся…

– Говорит! Егор! Ты слышишь нас? Егор! Вон, у него глаза под веками ходят. Дай нашатыря еще!

Нашатырная вонь через ноздри хлещет Егора сразу куда-то по корке мозга, и стадион, полный фанатов, пропадает в никуда. Остается только прожектор – склоненная над ним, направленная ему прямо в глаза яркая лампа, и два лица – его матери и лазаретной заведующей Фаины.

– Нет. Подожди, подожди… Надо запомнить…

Надо запомнить слова этой песни – гениальные слова, слова песни, которая навсегда станет его визитной карточкой, песни, с которой он будет колесить по просторам огромной страны, везде и всегда собирая целые стадионы, которые и будут приходить, чтобы услышать вживую гимн целого поколения, хотя бы раз…

– Бредит.

– Да слава богу, что хоть глаза открыл!

– Впереди яркий свет… Мы летим на него…

Егор лопочет последнее, что не выветрилось еще из его головы, цепляется за эти бессмысленные слова из последних сил, а все остальное в это время вымывает, уносит куда-то в никуда – и остаются только они, только эти голые бессвязные слова про свет. Стихают последние аккорды. Мелодия забыта тоже.

Больничная палата. Мать. Что случилось?

Егор закрывает глаза, старательно зажмуривается, потом снова открывает их.

– Егор! Ты узнаешь меня? Понимаешь, где ты?

– Да, мам. Все нормально. Отстань.

Она хмурится, но не возражает. А Егор, подумав, тянет руки – в вены воткнуты катетеры капельниц – к карманам. Карманов нет, куртки нет, портков нет, он лежит под колким казенным одеялом в одних семейниках. Он беспомощно спрашивает:

– А телефон где?

– Бредит, говорю же.

– Ладно, Фая. Дадим ему отдохнуть.

– Не надо мне отдыхать! У меня телефон был! Где он?

– Тссс… Шшшшш… Тихо-тихо…

И Егор сдается: силы кончились, палата и вся Земля, на которой палата находится, закатываются за горизонт.

2

– Мишка, Миш! Мы на улицу идем!

Мишель показывает левому Рондику кулак. Кто из них старший, а кто младший, запомнить невозможно: они за право быть старшим всегда соревнуются, дерутся и отчаянно о своем первородстве врут. Даже если они сами и знают, кто на самом деле на сорок минут раньше появился на свет, всех остальных они давно запутали. Поэтому Мишель их различает по родинкам: у одного – слева на щеке, у другого – на правом виске. Левый и правый. Левый – Женька.

– Я тебе дам – без взрослых на улицу!

– Пошли с нами!

– У меня к Татьяне Николаевне дело! А вы брысь под лавку!

Рондики делают вид, что приказов от Мишель принимать не собираются, но и на улицу из класса без учительницы не идут. Затевают драку.

Мишель отзывает Татьяну Николаевну в ванную комнату. Та вся изгибается в вопросительный знак. Закрываются на защелку, сделав мелким внушение – ничего не крушить. Конечно, из-за дверей тут же слышатся визг и грохот: кажется, стул опрокинулся.

Мишель раскрывает черный полиэтиленовый пакет. Внутри – пять банок с тушенкой, капсулы в солидоле. Татьяна Николаевна не понимает:

– Это что?

– Это мясо. Тушенка. Я запас… Нашла. Забыла… о нем. А теперь случайно наткнулась, и… Ну, в общем. Это для детей. Домой, наверное, им не нужно с собой… Так что я вам вот. Тут. Может быть, какой-то второй обед делать им… В классе.

Татьяна Николаевна так и смотрит в этот раскрытый черный пакет, не перебивает Мишель, дает ей проблеяться, не спешит никак выручить. Ну и правильно: сколько времени прошло, пока Мишель решилась. Теперь красней давай.

– Но они ведь, наверное, все равно расскажут родителям. А родители спросят, чем мы их тут…

Мишель поводит плечами.

– Ну я не знаю. Я просто… Ну, что они у меня зря лежат, эти банки, да?

Татьяна Николаевна ставит пакет на пол и берет Мишель за руку.

– Спасибо. Спасибо тебе. Видишь – я в тебе не ошибалась!

Мишель осторожно, но решительно высвобождает пальцы из этого мягкого капкана.

3

– Егор!

Над ним стоит Полкан. Егор вскидывается – мать сидит на стуле в ногах кровати. Глаза у нее заплаканные. Полкан выглядит невыспавшимся и потасканным, с него совсем сошло сало, которым он обычно блестит. От него разит перегаром.

– Ты за коим хером туда поперся? Чего ты забыл там?

– Сережа!

– А что «Сережа»? Пускай говорит, пока не соображает.

– Где «там»? – Егор обводит глазами палату, собирается с мыслями.

– На мосту, бляха!

Точно, на мосту. И Егор вспоминает:

– Пошел, чтоб телефон разлочить. Где он?

– Вот опять. Телефон какой-то ему привиделся там… Он не в себе еще, Сережа.

– Нет у тебя никакого телефона! Ох, ты бляха, ты муха! Ты нарочно, что ли, меня бесишь? – рычит Полкан.

– Там на мосту люди… Мертвые. У одной бабы был телефон.

Полкан смотрит на него недоверчиво.

– Брешешь! Какие люди еще? Откуда?! Казаки, что ли?

– Нет… Другие. С того берега. Из Екатеринбурга…

Мать вмешивается:

– Оставь его! Дай ему в себя прийти!

Но Полкан не отлипает.

– Значит, так. Тебя дозорные на заставе приняли. Чуть не положили. Ты еле полз. Был не в себе. Подошли, противогаз стащили – и в лазарет. Кроме этого чертова дырявого противогаза ничего у тебя не было!

Егор мотает головой – хочет вытрясти из нее морок. Значит, потерял? А как он мог его потерять? Когда он пытается вспомнить последнее, что с ним случилось на мосту, голова начинает болеть: сначала немного, но чем упорней он скребется в закрытые двери, тем дальше эта боль расходится.

Бетонные опоры и железные скобы-ступени в них – были. Люди, уложенные шеренгой, погребенные непогребенными. Были. Лица. Слова, которые они ему говорили. Были? Телефон точно был – он был у него с собой, так ведь? И, кажется, ему удалось его разблокировать – как-то. Телефон узнал женщину в лицо? Или… А потом… Потом Егор решил пойти дальше… И…

Он вздрагивает.

А это – это ведь могло ему привидеться? Потому что ночи с Мишель же не было? Или было? А концерты за Уралом… До куда он дошел на самом деле? Может быть, он провалился в бред, надышавшись испарений, пока карабкался на мост по опорам?

– А паспорт? Паспорт у меня был с собой!

– Какой еще паспорт, Егор? Ты с ума сошел? Нет у тебя паспорта никакого!

– Не мой! Женщины… Из Екатеринбурга… Надежды… И телефон ее был.

Полкан раздувает брыла. Смотрит на жену: точно, повредился парень головой. Но когда Егор моргает, оказывается, что лицо этой женщины – какой она была, когда фотографировалась для паспорта, – отпечаталось на изнанке его век. Вот же она: Надежда… Надежда… Кострова. Но Полкан так глядит на него – с сочувствием и одновременно издевательски.

– Пум-пурум… Откуда ж в Екатеринбурге люди с паспортами, да еще и с телефонами! Да по нему в войну таким вдарили, что там сейчас если только дикари по пещерам щемятся…

Егор закрывает глаза, и теперь кинотеатр на изнанке век показывает ему кадры с концерта, который он недавно играл где-то на Урале.

– Каким… вдарили?

– Секретным чем-то. – Полкан неловко как-то ухмыляется. – А я в чужие секреты не лезу.

– А что ж ты мне ничего об этом не говорил на своих сраных уроках истории?

– Егор…

Мать берет его руку в свою, разжимает его кулак. Он зло стряхивает ее.

Где паспорт?!

И тут ему чудится или вспоминается, что он выбросил его. Выбросил в реку. Почему он выбросил паспорт? Там же… Там же был код. Выбросил… Вот он стоит над зеленым варевом, с трудом удерживается от того, чтобы шагнуть в него. И швыряет бурую книжечку… Она расправляет страницы, летит как бабочка вниз, растворяется в едком воздухе, не долетев…

Выбросил, потому что хотел, чтобы женщина замолчала. Потому что не мог больше смотреть ей в глаза. Потому что она не прощала его за то, что он бил ее тело. Не прощала за то, что он взломал ее телефон, что влез ей в душу и допросил ее про умершего сына.

А телефон? Телефон не выбросил следом за паспортом?

Егор тужит память… Мог. Мог закинуть следом и телефон… Помнится, он нагрелся, слышно через резиновую перчатку было, как нагрелся… Хотелось избавиться от него…

А потом – это. То, что Егор увидел с моста… На берегу.

Нет. Это вот точно похоже на бред. Этого точно не может…

– Ты, может, сбежать хотел? – тормошит его Полкан. – За казаками?! Геройствуешь, бляха?!

– Я тебе все сказал, – хрипит Егор. – Не хочешь верить – иди в жопу!

– Ты ах-херел, что ли?! Мы тут чуть с ума не посходили!

– Отстань от него, Сергей, – просит мать. – Я еле отмолила его…

– А святой отец твой, вон, говорит, это он его отмолил! – хмыкает Полкан.

– Он не мой! – резко отвечает мать.

И Егор – даром, что только очнулся, – кривит губы и брови. Еще чего!

Он дергается всем телом – оно какое-то бессильное, как во снах бывает, когда вместо мышц руки и ноги наполнены, как полусдутые шины на велике, спертым воздухом. Катетеры присосались к его венам, как пиявки. Полкан перехватывает его:

– Куда?

– Пусти! Поссать можно мне?!

– Да ты на ногах не стоишь!

– Устою!

Егор подтягивает к себе палку, на которой болтается в мешках какая-то мутная байда – из мешков растекается ему по жилам; шикает на мать, опирается на палку – и поднимается с койки. Колени трясутся, но он выпрямляет их. Мать тянется ему помочь, но Полкан останавливает ее: пусть сам. Егор делает шаг, делает другой – находит дверь сортира, идет к ней упрямо и медленно, как первооткрыватель Северного полюса бредет к этому своего гребаному полюсу через ледяную пургу.