Текст книги "ПОСТ"

Егору мимо них идти. Один подмигивает ему:

– Здравия желаю.

– Взаимно.

И тут – странный звук. Вскрик. Тонкий. Женский.

Егор задерживается, озадаченно смотрит на часовых. Те, уловив его смущение, смеются приглушенно. Который желал Егору здравия, прикладывает палец к губам: тише, мол, спугнешь.

– Что это?

Снова – вскрик, а потом – стон. Протяжный. Егор подходит к ним ближе.

– Это кто? Там плохо кому-то?

– Наоборот, пацан. Там кому-то хорошо.

Они снова принимаются ржать – придушенно, тайком. Егор думает, что ему этот голос знаком. Но совсем он узнает его только с третьего раза, с третьего крика.

Мишель?

– Это кто там? Это с кем там?

Он вспыхивает, кидается к подъезду, но часовые перехватывают его играючи. Отталкивают от дверей, оттесняют назад.

– Командование приказало держать оборону. Извиняй.

Егор теперь точно уверен, что за окнами – Мишель. Ее голос. Это ее сейчас…

– Пусти! Пусти, сука!

– Не боись. Он с ней аккуратно. Не поломает. Не впервой.

Они снова ржут. Егор хочет ударить хотя бы одного из них, какого угодно – но казакам лениво и несерьезно с ним драться, и они просто отталкивают его снова, он оскальзывается и падает в грязь.

Поднимается, орет в окна:

– Сука! Прошмандовка!

И, сунув руки в карманы, идет домой.

Чтоб они все сдохли!

7.

Отправление назначено на полдень.

Казаки построились у своих дрезин, чистят оружие, проверяют противогазы. Полкан мнется тут же, дожидается, пока сотник выйдет от себя. Наконец, не выдерживает, пересекает двор, идет к казацкому корпусу. У дверей двое часовых, один вызывается сбегать наверх за командиром.

Кригов спускается сверху довольный, словно нализавшийся сметаны кот. Полкан тянется для рукопожатия, а потом в эту же руку деликатно кашляет.

– Ваши говорят, через полчаса выезжаете?

– Так точно.

– То есть, святого отца этого больше не будем допрашивать?

– Я все узнал, что хотел. Дорога дальше есть. Рельсы идут. Встречаются дикие звери. Люди разрозненными группами. Токсичные загрязнения главным образом вдоль Волги и ее притоков. До Вятки крупных населенных пунктов нет, хода войны с Москвой особенно никто не помнит. А нам бы Вятку присоединить – и ладно. Что вам еще нужно? Еще он говорит, что нужно сохранять веру в Господа нашего и молиться еженощно, но это уже так, личный совет.

– То есть, его фигура все-таки у вас никаких сомнений не…

– Монах. Говорит, рукоположен. Юродивый – возможно. Но не боевик с мозолями на плече и с пороховыми отметинами на пальцах. Видно, видно по нему глубоко верующего человека.

– А что же, проводником не хотите его с собой туда взять?

Казачий сотник ухмыляется.

– Вот прямо не хочется вам его тут у себя держать, а? Куда нам его, такого проводника? Вон он, на ладан дышит. Да он дальше своей Нерехты и не бывал. Нет уж, вы его подержите пока у себя. А на обратном пути мы его и в самом деле в Москву захватим.

Полкан сдается.

– Ну что же. Тогда ладно. В таком случае. Ну а если кто-то из мятежников на пути встретится? Я не говорю про организованные очаги, но… Тут-то мы Распад по-своему помним, а они-то там по-своему, небось…

– Государь настроен примирительно. Мы везем бунтовщикам, если вдруг встретим одного или двоих, высочайшее прощение, Сергей Петрович. Оружие приказано применять только в случае вражеского нападения. У вас больше ничего срочного ко мне? Я еще не собран.

Больше этот разговор откладывать нельзя. Из окон пищеблока – Полкан знает это наверняка – на него сейчас смотрит одним глазом Лев Сергеевич. Следит.

– Ну вот и насчет тушеночки осталось прояснить.

– Что еще за тушеночка?

– Ну как же… У вас ведь есть с собой, верно? Я видел, на дрезинах. Мясные консервы.

Сотник Кригов вздергивает брови.

– Допустим.

– Разве это не для нас предназначается?

– С чего вы взяли? Это провиант, выданный нашей экспедиции в дорогу.

Голос Кригова холодает. Уходит из него свойскость, образовавшаяся было после совместного ужина. Полкан тоже собирается, перестает умильничать.

– Дело в том, Александр Евгеньевич, что нам Москва уже на два месяца задерживает довольствие. Ни мяса, ни круп.

– Ну, а я тут при чем? Был бы мне дан приказ доставить вам провизию – я бы доставил. А у меня приказ – разведать обстановку в Костромской области и вернуть эту самую область в родную гавань. У меня, господин полковник, три десятка человек в подчинении. Мне их надо кормить. А на подножном корму мы далеко не уедем.

Полкан начинает кипятиться.

– Подножный корм это еще ничего! У нас-то тут ничего и не растет из-за этой гребаной реки и дождей! Мы-то таким макаром скоро голый хер без соли жрать будем! Что нам, у китайцев собачатину закупать, что ли? Да было бы хоть еще на что!

Кригов глядит на него сурово. Глаза стали стальными.

– Господин полковник. Я с вами сейчас как должностное лицо с должностным лицом. Как офицер с офицером. Наше задание имеет чрезвычайную важность, вы же понимаете это? Впервые за столько лет после Распада империя накопила достаточно сил, чтобы потребовать у мятежников обратно отнятые ими у нас земли. Наши исконные земли! И ваш долг – долг, слышите! – как любого солдата Московской империи – всячески нам в этом содействовать.

– Да я понимаю это… Но у меня повар гарнизонный – сущий черт. Он с меня с живого не слезет. Третий месяц пытает меня, что с поставками продуктов из Москвы. У нас ведь запасы на исходе… Говорит, служим Москве, служим, а они забыли про нас… Вы бы, может, хотя бы символически…

– Не могу. Все, что могу сказать вам – надо немного потерпеть. Такие экспедиции, как наша, будут рассылаться сейчас во все концы нашей бывшей и будущей родины… А повара я бы на вашем месте вздернул.

Тон у казачка самый что ни на есть дружеский и доверительный. Полкан не верит своим ушам.

– То есть?

И голос Кригова тут же меняется обратно – на звенящий от злости.

– А вот так вот. Вздернули бы его за то, что он вас к мятежу толкает. И другим будет урок. Повар… Невелика потеря – повар. Готовить любая баба сможет. А в гарнизоне, да еще на самой границе, такие разговоры хорошим не кончатся.

Кригов ждет ответа.

– Ну уж… Вздернуть. У нас всего-то тут человек живет… Сто три, если младенцев не считая. Если так вздергивать…

Полкан мотает своей тяжелой башкой, лицо его багровеет. Кригов пожимает плечами.

– Ну, глядите. Дело ваше. На данном этапе.

– Да уж. У каждого свой пост, так-скать, Александр Евгеньевич.

– У кого пост, а кому в поход. Пойду.

8.

Толком Егор уснуть не мог – несмотря на бессонную ночь, проворочался еще и все утро. Маячили мертвяки перед глазами, раскинулись на мосту из этого мира в тот и лежали. Этот огромный голый, женщина с сумочкой, девочка в куртке…

От кого они бежали? Что там, с той стороны? Что оказалось страшнее, чем задохнуться ядовитыми испарениями от реки, чем бросить своих детей?

Надо было встать, дойти до Полкана и все ему рассказать. Надо было предупредить казаков. Пускай отменят свой поход, или пускай хоть отложат его, вышлют пока что вперед разведку, и если разведка уж пропадет, тогда пусть сами решают. Надо, надо, надо было.

Егор вставал, подходил к окну, смотрел на собирающихся у дрезин казаков, потом возвращался в койку, заворачивался в одеяло, закрывал глаза.

Нет.

Он хотел, чтобы все они со своим атаманом во главе построились ровненько, завели свои дрезины и по очереди въехали на проклятый мост, окунулись в зеленый туман, и чтобы никогда уже с той стороны на эту не вернулись. Пускай сами разбираются, что там творится. Они же, бляха, герои. Погоны, сука, фуражки, пулеметы. Валяйте. Завоевывайте.

Вот он идиот. Притащил ей этот гребаный айфон, думал впечатлить ее.

А в этот самый момент, когда Егорка с айфоном вприпрыжку несся домой, казачок уже ее жарил вовсю. Это ей не плохо, это ей хорошо.

Нет. Пускай едут.

Не Егору их останавливать.

Он снова вскакивает с постели – ладони мокрые, подмышки мокрые. Снова подходит к окну. Смотрит на казаков. Не такие уж они и дядьки, лет по двадцать пять им, самое большое – тридцать. Курят, смеются.

В конце концов – не слепые же они.

Сами увидят, что Егор увидел. Им, между прочим, нужно будет эти трупы с рельсов растаскивать, чтобы проехать. Точно! Так что ему и не надо ничего говорить. Сами разберутся.

Отлегло.

Сейчас с фанфарами отъедут, а через час вернутся обратно, как миленькие. С мокрыми портками. И этот атаман, глядишь, не такой уже румяный будет. Проблюется там на мосту как следует, вот тогда и поглядим на него, какой он бравый.

Егор распахивает окно пошире и усаживается на подоконник. Будет махать им. Жалко, Полкан так отцовскую гитару и не вернул. Можно было бы «Прощание славянки» зафигачить.

Выходит из своего корпуса Кригов. При полном параде: сапоги начищены, фуражка посажена ровно.

– Взвооод! Стррройсь!

Казаки мигом выстраиваются шеренгой, становятся из разных – одинаковыми. Трудно не залюбоваться. Хочется зачем-то тоже к ним, в строй.

Ничего, поглядим-поглядим.

Жители Поста тоже бросают свои скучные дела, собираются на проводы. Отцы держат на закорках мальчишек, Кригов смотрит на них и подмигивает. Егор ищет глазами Мишель – выйдет провожать хахаля или нет?

Вышла. Стоит у подъезда, глаз не сводит с этого своего. Дура.

К Кригову подходит Полкан. Отдает честь – но как-то без страсти.

– Ну, удачи.

– Погодите, Сергей Петрович. С вашего позволения… Хотели бы перед отправлением испросить благословения у отца Даниила.

– Это зачем?

Полкан морщит лоб. И тут на тебе: казачий есаул с почтением ведет от лазарета глухого бомжа с моста. Глухой хоть и выглядит изможденно, но переступает сам. Опирается на какую-то палку. Одет в те же обноски, в которые его на торжественный ужин наряжали.

Атаман делает к нему шаг, снимает фуражку. Опускается на колено. Берет худющую исцарапанную руку, прикладывается к ней губами.

– Благослови на дело, отец. Как православный православных, как русский человек русских людей – прошу, благослови.

Все казаки в строю тоже обнажают головы. Ветер ерошит им волосы.

Глухой сначала смотрит на Кригова как будто непонимающе, потом кивает. Берет в руки крест.

– Именем Отца, и Сына, и Святого духа…

Он крестит Кригова, потом идет нетвердо вдоль всего ряда, и гундосым голосом человека, который себя не может услышать, выговаривает это.

На лице его странное выражение. Решимость и отрешенность. Не такого, наверное, ждут от него сейчас казаки, которым отсюда ехать за мост. Которые не знают еще, с чем они там сейчас встретятся.

Егора опять подмывает слезть с подоконника и все им рассказать. Предупредить.

И вдруг он соображает: а ведь этот самый отец Даниил знает про то, что ждет экспедицию за мостом, не в пример больше, чем Егор. Трупы на мосту он наверняка видел. А может быть… У Егора на загривке подшерсток поднимается… А может быть, он видел, как все эти люди умирали. И знает, от чего они бежали.

– Именем Отца, и Сына, и Святого духа…

Идет себе, бубнит – и ничем не выдаст себя.

Сердце у Егора ускоряется. Что-то тут не то, не то творится. Нехорошее.

Глухой осеняет последнего в строю крестным знамением, но не отходит от людей. Атаман, который собирался уже командовать погрузку, с почтением ждет.

Отец Даниил, глядя в землю, говорит:

– Знайте, что праведные спасутся, а грешным туда и дорога. Несите крест впереди себя, молитесь денно и нощно. Молитеся священномученику Киприану, дабы оборонил вас от бесов. Молитеся своими словами, которые от сердца идут. Святой Киприане услышит вас, как меня услышал. Все. Езжайте. Помилуй нас всех Господь, коли не оставил он еще наш мир.

Казаки от такого благословения пытаются отшутиться – но потихоньку. Надевают фуражки, начинают рассаживаться по дрезинам. Раскашливаются моторы, закуривается вкусный сизый дымок.

Еще не поздно соскочить с подоконника.

Мишель делает шаг к атаману, тот шлет ей воздушный поцелуй, не таясь.

Караульные на воротах тянут створы в разные стороны, и дрезины трогаются с места.

Но тут вылетает на их пути высокая худая фигура, раскидывает руки и перегораживает казакам дорогу.

– Нет! Не поедете! Не пущу! Не пущу!

Мать.

Дары

1.

Рулевой первой дрезины, уже набравшей ход, еле успевает затормозить: Егорова мать стоит на рельсах твердо, не шелохнется. Кажется, ей неважно, собьют ее, или нет. Караульные делают, было, к ней шаг, но останавливаются: жена коменданта, как-никак.

Кригов оборачивается к Полкану.

– Это как понимать?

Полкан, красный как рак, идет к Тамаре, берет ее за руку. Она вырывается. На мужа даже слов не расходует, обращается сразу к Кригову:

– Вам нельзя туда! Туда никому нельзя! Разворачивайтесь. Езжайте к себе в Москву. Куда хотите езжайте, а туда нельзя!

– Вот так-так! Это почему же?

– Там зло. Зло там. На том берегу. Спит, ждет, чтобы его разбудили. Вам кажется, у нас тут мирная жизнь, да? Спокойная? Это потому что мы тише воды, ниже травы сидим. Оно не замечает нас, вот поэтому. Ему нас через реку не видно. А вы хотите к нему прямо в пасть. Расшевелить его.

Кригов спешивается, спрашивает сочувственно:

– А что за зло-то?

– Точно не знаю. Только чувствую…

– Здрасте-приехали. А вы, Сергей Петрович, и не говорили, что у вас супруга – экстрасенс.

Полкан снова берет жену под локоть. Святой отец наблюдает за Егоровой матерью, наморщив лоб, хочет понять, какого лешего тут творится.

– Пойдем, Тамара. Не позорь перед людьми. Нагадала она тут на кофейной гуще и будет еще…

– Уйди! Сам трусишь – дай, я скажу!

Она отталкивает его. Не глядит на него, не хочет на него глядеть. А смотрит на отца Даниила:

– Что вы их благословляете, батюшка? На что? На погибель! Вы, может, не знаете, потому что вам видеть не дано, хоть вы и праведник. А я, хоть и грешница, вижу! Тьму вижу. Вижу, что на том берегу не важно уже будет, кто грешен, а кто праведен. Никто там не спасется. Всех до единого сожрут и сюда поползут. Тьма, тьма. Там как паук на паутине спит, ждет, откуда за ниточку потянут. Сами погибнете и на нас навлечете! Уезжайте в свою Москву, не трогайте его! Оно нас не трогает – и вы не троньте!

– Тамара! Прекрати!

Полкан в бешенстве, весь пунцовый. Отец Даниил тоже нахмурился, будто понял, когда к нему обращались. Кригов поднимает руку. Говорит насмешливо.

– А что, Тамара… Откуда разведданные-то?

Тамара смотрит в него исподлобья.

– Видела я. Показали мне.

– Так. Ясно. Сон. Что за сон? Черная собака? Пауки? Дом в огне?

Казаки начинают пересмеиваться. Отец Даниил морщит лоб, пытается понять, о чем ругаются.

Егор глаз не сводит с матери. Он тоже привык потешаться на ее тревожными видениями, которые ни разу еще не сбывались. Но сейчас – он знает – она чует правду. Не видит, но чует. Зло.

– А я расскажу.

– Тамара! Все, хватит. Пойдем. Хватит!

– Нет, что уж. Давайте. Мы послушаем.

Полкан своей кабаньей силищей перебарывает ее, тащит к дому. Люди вокруг шушукаются, но никто не вмешивается: дела семейные. К тому же, кое-кто тут, может, и за Тамару.

– Видела, туман над рекой развеялся! И через реку видела вас всех, атаман! Видела на части разорванных! Видела, как волки твоих солдатиков глодали! Видела себя – на костре! Видела своего сына! Голова вся в крови, из ушей и из рта идет!

– Хватит!!!

– Оставьте ее вы, Сергей Петрович.

Кригов забирается обратно на свою дрезину. Осматривает с нее собравшихся. Поправляет фуражку. Начинает так:

– Есть вера, а есть суеверия. Вера у меня в Христа и в то, что он нас от всех бед защитит. Дело наше правое, и на дело это нас благословили, и не только сейчас. А суеверий у меня нет. Мы раньше на югах стояли, в диких землях. Там у людей глаз злой, что ни старая карга, то ведьма. Проклинали нас там на завтрак, на обед и на ужин. А мы, знай себе, перекрестимся – и на зачистку. И пообломали они о нас там зубы, эти их колдуны, я вам доложу. На костре, ха-ха… Вот и задумались бы…

Тамара рвется из Полкановых объятий:

– Я не проклинала тебя, идиот ты несчастный! Я предупреждаю тебя!

– И предупреждать меня без надобности. Вы что, думаете, мы на курорт собрались? Я за дело, за Родину готов в любую секунду умереть. И каждый из моих бойцов готов – тут все добровольцы. Потому что, чтобы вернуть нашей Отчизне все ее земли, надо быть готовым на все. Сейчас – сейчас! – настало время собрать все по кусочкам. И это время скоро выйдет, потому что, если мы не подберем, другие подберут. Великая страна была, от одного края земли до другого! Потому что те, кто ее создавал, за реки и за мосты уходили без страха. Потому что те, кто ее оборонял, костьми в землю ложились, чтобы сохранить ее для нас! Величайшая в мире была страна, потому что наши отцы думали о нас, а не о себе. О нас! Это дело огромней, чем одна моя или ваша жизнь. Что, думаешь, мне сдохнуть страшно? По любому же умирать! А волками – вон, сосунка своего пугай.

Егор, спрыгнувший уже с подоконника, делает шаг назад, от окна. Ему кажется, что сейчас каждый человек внизу – и в толпе, и на дрезинах – начнет искать его глазами. Но никто не ищет, все смотрят в рот Кригову. Людей его речь пришибла. Казаки на дрезинах вытянулись во фрунт. А Кригов набрал воздуха и силы, кулаком небо молотит, заколачивает в него слова:

– Но мы еще, перед тем как погибнуть, увидим, как наша Родина встает с колен. И вы это увидите! За нашим отрядом придут новые! Мы что? Мы просто авангард, наконечник копья! Там такие силы собираются, которые любого врага сметут! Мы от вас границу отодвинем! Будет не по Волге проходить, а сначала по Каме, а потом по Енисею, а потом и по Амуру. Это все – наше по праву. Нашими дедами и прадедами сполна оплаченное. И если мы не пойдем и не возьмем это, значит, они все – все, слышите? – все зря жили и зря погибали! Значит, нам и осталось, что только выродиться и сгинуть! Значит, бабские суеверия, да цыганский сглаз нам – самое то, самое правильное для нас пророчество! Вот это вот, про кровь из низу и про волков! А не то, что нам Патриарх предрек! А предрек он, что быть Московии снова огромной, единой, грозной, еще на нашем веку быть, и что зваться ей снова как раньше – великой Россией!

Тут кто-то из казаков как закричит, а другие за ним:

– Слава России! Слава России! Слава России!

И Кригов тоже, обведя всех таким взглядом, что до кишок прожигает, тоже за ними:

– Слава России! Открывай ворота! Братцы, запевай! Про-щай девчооооонка! Пройдут дожди! Солдааат вернееется! Ты только жди!

Мурашки по коже бегут, Егору их приходится с себя руками сгонять. Скрипят ворота – караульные послушались приказа. Казаки подхватывают песню, голоса сливаются в хор.

– Пускааай вернееется! Твой веееерный друг! Любооооовь на свеееете сильнееей рааааазлук!

Тамара стоит молча, скрестив худые длинные руки на груди. Глядит отбывающему каравану в спину, и ее глаза тоже могут прожечь насквозь. Дрезины выкатываются за ворота, едут к стрелке, откуда двинутся к мосту.

Местное население, не устояв во дворе Поста, не удержавшись, высыпает за ворота, за стену – провожать дрезины. Женщины, мужики, дети – машут казакам, и у всех, наверное, сейчас, как и у Егора – мурашки бегут по коже.

Все глядят только на казаков.

Песня их бравая колыхается и тащится за ними в воздухе, как красный воздушный змей.

Когда они проваливаются в туман, этот змей еще бьется недолго снаружи, но потом груженые дрезины перевешивают и уволакивают его за собой в бездну.

2.

Мишель за ворота не выходит. Она делает шаг назад, в тень подъезда, взлетает на второй этаж, толкает дверь и прячется в пыли и скрипе своей квартиры.

В руках у нее полотняный сверток. Мишель сразу проходит в кухню, открывает верхний шкафчик и убирает сверток в него. Долго глядит на сверток, прежде чем закрыть дверцы. А закрыв, сразу отпирает их снова, достает сверток опять и перепрятывает в нижних шкафчиках, за пыльными трехлитровыми банками.

Подходит к окну: Полкан ведет под руки домой свою ведьму.

Тамара вырывается, отворачивается и размашисто шагает прочь. Люди во дворе шушукаются, провожая ее взглядами. Тетки нахохлились, мужики посмеиваются. Тетки знают Тамару лучше: многие ходят к ней с вопросами. Тамара иногда знает многое, чего знать не может – просто закроет глаза и скажет. Или на картах погадает – угадывает не всегда, но утешить умеет.

Не всегда угадывает, повторяет себе Мишель.

Не случится ничего из того, что накаркала эта ведьма. Ничего плохого с ним не произойдет. Ничего такого нет там за этим дебильным мостом. Он просто съездит и вернется. Съездит, посмотрит и вернется.

Волки едят.

Вот сука! Вот стерва! Как такое можно человеку в лицо сказать?! При всех!

Слезы подступают сами.

Закладывает нос, начинает щипать глаза, как будто лук резала.

Мишель проходит в ванную, черпает ковшом колодезную воду из ведра, ополаскивает лицо.

Ржавая вода не может вымыть из глаз это: черный осенний лес, остановившиеся посреди пустоты дрезины, растерзанные тела. Волков, которые, как дворовые псы за кость, дерутся за ее Сашу. Мертвого.

Будь ты проклята, сука. Будь ты проклята.

Мишель произносит это упрямо, зло – но самым неслышным шепотом, как будто боится, что Тамара может ее услышать – через кирпичные стены, через бетонные перегородки – из своей квартиры.

Вдруг может?

Мишель уходит в свою комнату, ложится. Садится. Ложится опять.

Пытается вспомнить эту ночь и это долгое утро: полоски желтого света от уличных фонарей, и в этих полосках – его лицо, его руки, волоски на его груди; он никак не складывается целиком. Она подносит свои пальцы к губам, касается. Пальцы пахнут им, ладони им пахнут, она вся пахнет Сашей – терпко, ясно и отчетливо пахнет им, колодезная вода этого запаха смыть не может.

Мишель хочет вспомнить их поцелуи, но сразу вспоминается только последний поцелуй. Тот поцелуй, под прикрытием которого он все-таки всучил ей тяжелый полотняный сверток. Она не хотела его брать, она совершенно точно не просила его и никак на него не намекала.

Нельзя было его принимать.

Зря, зря. Зря!

Провожая Сашу во дворе, вместо того, чтобы фантазировать о его возвращении, она думала о том, что ей не надо, нельзя было брать у него этот сверток. И только Тамара со своими волками отбила у нее эту липучую мысль.

Сверток принес ординарец, поставил, ухмыляясь, на порог, отдал честь и пропал. Кригов взял его в руки, сначала говорил, что это сюрприз для Мишель, но она не хотела сюрпризов.

Тогда он сказал, что внутри.

Она, конечно, отказалась, но он настаивал. Сверток производил перерасчет всего, что случилось между ними этой ночью. Мишель точно не понимала, как именно все от него менялось, но точно знала, что брать его нельзя.

Но атаман всучил его ей все-таки на этом последнем поцелуе. И когда он сделал шаг назад, сверток остался у нее в руках – тяжелый, ребристый, неудобный. Мишель спрятала его под куртку. По лестнице они спустились вместе, но во двор вышли по очереди. Она смотрела на атамана из подъездной тени, а сверток оттягивал руки, тянул вниз. Рядом стоял Ванечка Виноградов, четырехлетний не нужный родителям вундеркинд, и сочувственно на Мишель смотрел. Потом сказал, не выговаривая «л»: «Влюбилась». Зараза.

Можно было выбросить сверток, можно было его закопать, но Мишель принесла его домой. Принесла сверток домой и спрятала его в кухонном шкафу, где на него может наткнуться дед. И если это произойдет, допроса не избежать. А отвечать на его вопросы придется не только деду, но и себе самой.

Мишель разбирает пустые банки, пыльное стекло, и снова достает сверток из шкафчика. На цыпочках ступает по скрипучему паркету, проходит в свою комнату, запирается в ней, встает на колени и, перед тем, как убрать сверток под кровать, разворачивает полотно.

Перед ней лежат десять продолговатых жестяных банок, похожие на снарядные гильзы. На каждой наклейка: «Мясо Тушеное. 1КГ»

3.

– Сергей Петрович! Товарищ полковник!

Полкан вскидывается, оборачивается.

Смотрит – двое караульных, Сережа Шпала и Дягилев, ведут дергающегося и упирающегося попа. Ведут из-за ворот. Полкан отпускает так же точно изворачивающуюся Тамару и насупливается.

– Что стряслось еще?

– Он это… Когда все за ворота-то вышли… Деру дал.

– Куда? На мост?

– Да не на мост, а к Москве наоборот.

– Ого! Это что это… Ну давайте сюда его.

Отец Даниил глядит ему в глаза без страха и без покорности – но тревога в них видна. Полкан кладет ему свою тяжелую лапу на плечо.

– Ты куда собрался, лапоть? Начинает дождик капать…

– Не понимаю я. Не слышу.

– Вот и я, брат, не понимаю. Сотник говорит, ты еле на ногах стоишь, на дрезинах-то тебя с собой брать не хотел, жалел, а ты на своих двоих от нас собрался!

– Не понимаю.

– Куда ты идешь, говорю? Куда собрался? В Москву?

Полкан машет ручищей в направлении столицы, но отец Даниил уже по губам понял про Москву. Кивает, как ни в чем не бывало:

– Я до Москвы. Мне в Москву же надо. Я говорил.

– Говорил-то говорил, да разве так у нас можно просто взять и пойти? У нас же тут, батюшка, для того наш Пост и поставлен, чтобы не шлялись люди туда-сюда без разрешения.

– Что? Не понимаю.

Полкан прикидывает что-то, трет свой потный ершик вокруг проплешины.

– Ну ничего, поймешь еще. Все ты у меня, родимый, поймешь. Пум-пурум-пум-пум… Слышь, Сереж, а что у нас, изолятор-то ведь свободный стоит, а?

– Так точно, Сергей Петрович.

– Вот давайте мы святого отца туда и упакуем пока что. Решетки там наварите на окна еще, ладно?

Тамара, которая все еще стоит тут, рядом, взрывается:

– Не смей! Это божий человек, монах! Не смей его арестовывать!

Тут и Полкан уже принимается орать:

– Иди-ка ты, Тамарка, лесом! Ты своим занимайся, а я своим буду! Хватит! Сказал, посидит, значит, посидит! У нас тут один комендант, ясно тебе или нет?! Пошла!

– Ты об этом еще пожалеешь!

Она срывается с места и бросается в подъезд.

Дягилев с непробиваемой физиономией уточняет, давая Полкану перевести дыхание:

– Арматурой сделать?

– Да, ну Кольцова попроси, он сообразит. И вот туда батюшку нашего. Кровать, одеяло, все по-человечески. И батарею проверь, чтобы топилась. Мне так поспокойней будет. Вятка-хуятка, кто его знает…

– Что вы говорите, Сергей Петрович?

– Ничего. Ничего, Сережа. Давай, действуй.

Отца Даниила, который читал-читал по полковничьим губам о своей судьбе, да так до конца и не дочитал, удивленного, уводят. Полкан смотрит ему вслед, и чувство у него однозначное: наконец поступил правильно.

4.

Егор ждет казацкого каравана с нетерпением. Сколько им надо времени, чтобы наткнуться на первые трупы на мосту? Они ведь едут под парами, минуты за три точно доберутся за того страшного огромного мужика, который лежал крайним, вцепившись ободранными пальцами в шпалы. Объехать его нельзя, и по нему проехать тоже не выйдет – значит, надо высаживать разведчиков, обследовать пути – и дальше Кригов уже сам все поймет.

Поймет, что за мост ехать нельзя. Поймет и даст заднюю.

Егор глядит на часы: проходит десять минут; пятнадцать; двадцать.

Мать сейчас закрылась дома и исходит там желчью. Полкан торчит у себя в кабинете, обрывает телефонный провод. Никто не начнет на него орать, что он шляется… Егор не выдерживает, выбегает за ворота, выходит на рельсы и смотрит на мост. Ничего не видно и не слышно. Туман стоит ровно и глухо, ветер дует на него от Москвы, и, наверное, загоняет обратно в зеленую гущу и отчаянно-веселые солдатские голоса, и тарахтенье моторов.

От заставы ему кричат:

– Егор! Ты чего тут делаешь?!

Он пожимает плечами: так, ничего.

Пора уходить, но ему не уходится. Двадцать пять минут, полчаса. Неужели этот болван просто приказал своим людям расчистить пути от трупов и покатил себе дальше? Но ведь в какой-то момент должен же он испугаться? Должно же до него дойти, что на том берегу творится какая-то запредельная жуть, и что заступать туда нельзя – все, как говорила мать?

Егору хочется вернуться к себе прямо сейчас, немедленно. Вместо того, чтобы обходить репейник, он идет напролом, раздвигая колючие ветки – и раздирает себе ладони в кровь. Смотрит на них тупо; голова идет кругом.

Ну и что?

А если бы он их предупредил – что, они бы не поехали на мост? Все равно поехали бы. Не стали бы они слушать его, пацана, да еще и высмеяли бы при всех, как подняли на смех его мать.

И вообще – так им и надо, этим долдонам; совсем оборзели. И это вот все, весь этот бред про империю, про отвоевание земель, про марширующие армии, бла-бла-бла. На, блин, иди мост один наш отвоюй-ка сначала, герой, сука. Права мамка, сидели себе и сидели, все спокойно было, куда ты полез-то, а?

Егор идет домой, оглядывается на ладони.

Так им и надо – это как?

Да ничего не будет с ними. Прокатятся и вернутся.

А если бы Егор все-таки сообщил им? Сказал Кригову: весь мост усеян телами. Там что-то творится, тела свежие совсем. Там что-то происходит, может, прямо сейчас. Послушайте ее, послушайте мою мать, она не сумасшедшая.

Послушайте ее, а не этого обросшего типа с крестом, у которого вы испрашивали благословения. Который, как и Егор, был там и все сам видел. Который, как и Егор, никому ничего не сказал.

Во дворе все почти уже разбрелись по своим делам; отца Даниила уводят караульные. Полкан сказал его закрыть, пока суть да дело – это Егор слышал. Это Полкан правильно, хотя и сам не знает, насколько. Так Егору хоть чуть-чуть, да спокойнее… Он-то почему не сказал ничего казакам, да и спровадил их туда еще? У него-то какая такая веская причина? Пусть лучше взаперти побудет. Хотя бы его бояться не надо.

Отец Даниил чувствует на себе настойчивый Егоров взгляд, поднимает глаза и ласково Егору улыбается. От этой его улыбки у Егора по коже мурашки бегут.

5.

Монаха ведут на дальний конец коммунального двора; Мишелькин дед не отстает от конвоиров, запыхавшись, шагает вровень. Дознается:

– Куда вы его? Куда ведете его? Слышь, Дягилев?

– Дядь Никит, отвянь. Полкан сказал под замок его. Он свинтить от нас пытался.

– Ох ты, черт… А можно я его у вас на полчасика одолжу, а потом вы уж его куда хотите?

– Это ты с Полканом, дядь Никит. Тебе зачем?

Через пять минут тот же вопрос задает деду Никите уже сам Полкан: на Посту до начальства дотянуться нетрудно. Он смотрит на старика заранее утомленно, мысленно уже настроившись отказать.

– Тебе зачем, дядь Никит?

– Ну… Бабка достала. Надо ей непременно венчаться.

– Я его под арест отправил.

– Так ведь там наверняка же не готово еще ничего, в изоляторе, а? Пока кровать они затащат, пока стол со стулом. Замки еще проверить надо.

– Кстати, надо.

– Вот. А пока мебель втаскивают, я бы его попользовал коротенечко. От него не будет, да и от тебя тоже, Сергей Петрович. А?

– Ну и что у нас тут за порядки тогда будут?

– Может, он и не понял еще, что его арестовывают. Глухой же!

– И как тебя глухой венчать будет, дядь Никит?

– Не спрашивай, Сергей Петрович.