Текст книги "Пост 2. Спастись и сохранить"

Он с кряхтением встает, отгоняя взмахом помощника, который пытался было подставить ему для опоры локоть.

Мальчик оглядывается на своего отца, тот кивает: иди, не бойся.

Патриарх берет в свою морщинистую руку ладошку цесаревича, и они переходят чуть дальше. Там висит икона иная, не из трухлявого дерева – чистая, новая, писанная по блестящему металлу – на века. На ней крылатый воин хмурится, трубит в рог, а вокруг него людишек помельче без числа, и все перепуганы.

– Вот опять он, Михаил Архангел. Трубит в рог, мертвых на Страшный суд призывает. А в другой руке у него что?

– Сумка? Пакетик?

– Нет, твое высочество, не сумка. Весы. Так весы выглядели раньше. На весах он будет души человеческие взвешивать. У грешников они тяжелые, им в ад, на муки вечные. А у праведников легче перышка – их в рай можно пускать. Но весы весами, а Михаил перед Христом за человеков заступается. Просит быть к ним милостивым. Помогает решать, кому в рай попасть можно, кого простить следует. Вот такой вот покровитель у тебя, Михаил Аркадьевич.

Государь стоит за их спинами, слушает тоже, улыбается.

– Вот в чью честь назвали тебя, – говорит Владыка. – Так что…

– Меня в честь дедушки назвали! – перебивает цесаревич. – Дедушка был Михаил Первый, а я буду Михаил Второй. Когда вырасту.

– Всех Михаилов в честь архангела зовут, – смеется Патриарх. – В честь того, кто первым сказал «Кто как Бог?». А кто как Бог, а? Кто его главней?

– Никто, – мотает головой великий князь.

– Вот! Главное помнишь! Никто.

Старик целует мальчика в макушку.

– Ну! Согрелся? Идем теперь, службу постоим.

Он кивает своему помощнику, и через минуту по всей Москве начинают звонить колокола.

5

Черная машина с черными армейскими номерами прибывает к казачьему штабу ровно по времени. Стекла у нее непроницаемые, что ждет пассажира внутри, сказать нельзя.

Лисицын спускается вниз в парадной своей офицерской форме, рубашка выглажена и накрахмалена. В лицо метель – к вечеру поднялся ветер. Весь день Юра старался сдерживать волнение, осаживал и высмеивал себя – но сейчас, когда пора садиться в авто, которое повезет его навстречу судьбе – великой? ужасной? – его начинает потряхивать.

Часовой в клобуке, козырнув, открывает ему дверь, Лисицын сгибается, чтобы сесть, – и понимает, что ехать он будет не один. На заднем сиденье развалился полковник Сурганов. Дверь чавкает, машина сыто урчит, снимаясь с места.

– Как день прошел? – Сурганов любезен.

– Та… В приготовлениях. Ваше Высоко…

– Ну так, давай, и я тебя подготовлю немного.

От Лисицына пахнет одеколоном, Сурганов – несвеж и небрит, под глазами мешки. Впереди сидят двое, водитель и сопровождающий, оба в той же форме, что и полковник, – военная контрразведка. Шофер включает мигалку, крякает сигналом. Постовой останавливает ради черной машины Тверскую, и авто выруливает мимо застывшего потока на специальную полосу. Дальше к Кремлю оно летит по прямой.

– Все, что Государь будет тебе говорить, слушать внимательно. На вопросы отвечать честно. Своих вопросов не задавать.

– А вам позвольте? Вопрос. Вам неизвестно, о чем… разговор?

Сурганов забывается, достает на свет свои кулаки, начинает разглядывать их. Костяшки распухли и потрескались. Вряд ли это была драка – лицо у полковника нетронуто.

– Разговор? Эта экспедиция, криговская, за Волгу… Была у Государя на личном контроле. О том, что на Ярославском посту случилось… Нечто… Ему донесли с запозданием. И то, что там вот уже несколько дней никто не выходит на связь, это весьма и весьма тревожно. Учитывая, кхм, историю.

– Вы ж про бунт, Иван Олегович?

Сурганов мешкает с ответом.

– Учитывая историю. Войны. Мятежа. Того, как мы его подавляли.

Он отвлекается от своих рук, чтобы изучить лисицынскую физиономию. Окунает кулаки в темноту, словно отмачивает их в ней. Лисицын ждет продолжения – про войну на восточных границах он знает только из уроков политинформации в учебке.

– Помнишь, что там было?

– Я? Ну… Когда наша наступательная операция захлебнулась… Федеральная то есть… Мятежники ж собирались идти на столицу… И потом… Мне ж тогда самому было десять только. И там было это чудо с иконой Михаила Архангела… Которую вынесли на тот берег Волги. И потом… После молебна… У них там же ж междоусобица началась, кажется?

Лисицын заикается, сбивается – чувствует себя снова школяром у доски. Полковник кривится. За окном мелькают рекламы: водка, платье, набор в добровольческий корпус. Там, где начинается золотой пояс, машина притормаживает на секунду, чтобы постовой мог прочесть номер и отдать честь.

– И они, в общем, отступили. Мятежники. Стали грызть друг другу глотки. За мост же ж так и не перешли, откатились назад. Все. В чудо можно не верить, в икону… Но факт фактом. Хотя я сам, как человек православный… Да. И восточных границ больше никто не беспокоил с тех пор. Правда, и федеральный экспедиционный корпус же ж… Не вернулся. Вот. Все вроде. Я больше про юга понимаю, господин полковник. Я ведь там служил.

– Да знаю я, где ты служил, знаю, Лисицын. Только ты рот раскроешь, а это уже ж понятно, – передразнивает его Сурганов. – Про икону ты, видишь, братец, помнишь. А про спасителя Отечества не помнишь? Про Михаила Первого, про батюшку Аркадия Михайловича? Кто мятеж-то остановил?

– Ну это… Это само собой же как-то… Про Государя императора-то ведь каждый…

– Ну конечно. Само собой. Ты только про это на аудиенции не забывай.

– Та как можно! Я вас не подведу! – старается отчеканить Лисицын.

Машина, домчав до Манежа, принимает влево, на Охотный ряд. Лисицын ерзает: Кремль отступает, заметенный ледяной крупой, авто проходит между бывшей Думой и бывшей гостиницей «Москва», как между Харибдой и Сциллою. Подмывает спросить, почему едут не в Кремль. Если не в Кремль, то куда?

– Друга твоего Кригова Государь тоже принимал, перед тем, как отправить туда, за мост, – говорит Сурганов. – Он вот тоже обещал не подводить. Эх… Слушай. Пойдешь с полусотней. Если вы что-то странное там встретите… Что-нибудь… Непонятное. То ты, братец, лучше назад сразу вертайся.

– Вы же сказали, там бунт? – пытается сообразить Лисицын. – На Ярославском посту?

– Жрать мы им не посылали, потому что командование тыла поставки разворовывало, а сигналы с постов все в ящик к себе убирало. Пока мы разобрались… – Сурганов трет подбородок. – Ну бунт как бы, вроде да. Но ты послушай еще, что тебе Государь скажет. И если в Ярославле хоть что-то странное увидишь… Такое, чего не сможешь понять… То возвращайся немедленно.

– Так точно.

– Хоть кто-то должен добраться назад из вас, понял?

– Понял.

Машина прибывает на Старую площадь, останавливается перед высоченными чугунными воротами с решетками и шипами. Окна опускаются, в салон заглядывают бойцы в кевларе. Шофер предъявляет путевой лист, удостоверение. Светят фонариками всем в лица без всякого почтения, слепят. Через плечо у них пистолет-пулеметы на ремне. Гости из прошлого. Одни ворота раскрываются, впереди другие. За ними – третьи, и между каждыми – проверка.

– Где это мы? – шепчет Лисицын.

– Это личная Его императорского величества резиденция. В гости тебя соизволили пригласить. На чай.

– Я… Великая честь… Я…

– Да брось, не тушуйся.

– Я все же ж… Я-то почему?

– Ты-то? Ну вот так. Понравился ему тогда Кригов. И тебя он запомнил, что ты за друга головой рискнуть был готов. И вот-с: подать сюда Ляпкина-Тяпкина. Так что Кригову скажи спасибо.

– Когда найду его, Иван Олегович, обязательно скажу!

Двери открывают караульные в синих шинелях с каракулевыми отворотами. Сурганов передает Лисицына капитану античной стати и внешности.

– Дальше сам.

– Так точно.

Сердце колотится так, будто Лисицыну сейчас на Олимпийских играх выступать.

6

За тремя рубежами личной охраны открывается наконец апартамент: вроде старомосковской квартиры с высокими потолками. Анфилада комнат уходит в уютный полумрак – дворцовые люстры погашены, мягкий свет идет от торшеров в тканевых домашних абажурах. Из глубины играет тихо фортепиано – ученически, заново и заново пытаясь с разбегу взять трудную музыкальную дробь.

Лисицын стоит на пороге по стойке «смирно» и завороженно слушает, не смея ступить шагу дальше. Тренькает где-то телефон – слышится неразборчивый мужской голос… Государя известили о прибытии гостя. И вот шаги.

Он появляется в самом конце анфилады, которая из-за порталов в каждой из комнат кажется цепью отражений в двух поставленных друг против друга зеркалах. На нем офицерский китель, штаны с лампасами и вдруг – Лисицын с удивлением замечает это – войлочные мягкие тапки.

Юра не вытягивается – выгибается, щелкает каблуками; фуражка сидит у него на руке.

– Сотник Лисицын?

– Ваше императорское величество!

– Пойдем, братец, пойдем.

Он, полуулыбнувшись, разворачивается и идет первым, указывая Лисицыну путь через порталы в зазеркалье. Комнаты наполнены резной мебелью оранжевого сучковатого дерева, похожими на водопад хрустальными люстрами, масляными портретами в золотых окладах – по левую руку лица прежней династии, Романовской, по правую – нынешней, Стояновской: глаза в глаза.

Охраны и прислуги больше не видно. Музыка становится четче и настойчивей. Наконец приходят в большую гостиную – ковры, диваны, стол на шесть персон с тяжелыми деревянными стульями, подушки с бахромой, зеркала. Фортепиано, за которым сидит девочка десяти лет, великая княжна Мария Аркадьевна. От стола, обложенный учебниками и тетрадями, поднимает глаза на гостя мальчик – сам цесаревич.

– Здравствуйте, – здоровается он первым.

– Ваше императорское высочество, – опять стучит каблуками Лисицын.

– Ты похож знаешь на кого? – смеется из-за фортепиано девочка и принимается наигрывать что-то другое, бравурное.

– Маня, прекрати! – делает ей замечание мальчик. – Она «Марш оловянных солдатиков» из «Щелкунчика» играет! – объясняет он вытянувшемуся во фрунт Лисицыну.

– Садись, братец, за стол, не стой. – Государь отодвигает для сотника стул, но тот продолжает стоять.

Во рту сохнет.

– Садись же, ну? В ногах правды нет.

Наконец Лисицын садится. Великая княжна, достучав по клавишам оловянный маршик, возвращается к своим экзерсисам, цесаревич погружается в уроки, отец треплет его по затылку и наконец смотрит на Лисицына – пристально.

– Чай будешь?

– Так точно.

Государь усмехается, звонит в серебряный колокольчик. Появляется опрятная пожилая женщина в фартуке и чепце, ловит Государев взгляд, читает жесты. Кивает и испаряется.

– Супруге нездоровится, – говорит император. – Просила извинить.

Лисицын только таращит глаза – хоть бы вышло сочувственно! – и кивает.

Чай приносят на серебряном подносе – в фарфоровом чайнике, с хрустальной вазой, полной сушек – цесаревич немедленно ворует несколько и набивает себе рот, отец ему замечаний не делает, – и пиалой с янтарным медом. Лисицын глядит на мед, улыбается.

Как только кипяток разлит, Лисицын делает большой глоток – и ошпаривает себе язык. Мальчик это замечает, расстраивается за казака.

– Осторожнее! Я так обжегся!

– Уже, – ворочает Лисицын шершавым бесчувственным языком.

Девочка хихикает. Упражнение теперь у нее идет сбивчиво, потому что она то и дело оглядывается через плечо на оловянного солдатика в казацкой форме.

– Ну расскажи, братец, о себе, – просит Государь.

Надо собраться, говорит себе Лисицын. Не шокать, не гэкать, слов-паразитов иностранных не допускать, говорить, как в учебке в голову ему пытались вбить: как достойно русского офицера.

– Ростовский я, Ваше величество. У родителей четверо нас, меня отдали в военное училище. Потом служба, потом офицерское высшее. Опять служба, Чечня, Кабарда, Осетия, теперь Дагестан. Дважды ранен. Имею награды, в том числе от Вашего императорского величества лично Георгиевский крест.

– Да уж помню, помню.

Помнит! Лисицын замирает в ожидании того, что император скажет ему о его будущей жизни. Тот прихлебывает чай.

– А ты-то что пустой чай хлебаешь? Я же вижу, ты вон от меда глаз не отводишь! Голодный?

– Никак нет, Ваше императорское величество… Не голоден. Просто пытаюсь понять, что за мед. Кориандровый или каштановый.

– Ничего себе! Разбираешься? А ты попробуй.

Лисицын подчиняется, скованно тянет серебряную ложечку к пиале, черпает тягучий, похожий на смолу, мед. Принюхивается.

– Кориандр.

– Видишь ты! Такой и такой бывает, оказывается. А мне что на стол поставят, то я и ем.

– Так у отца же ж пасека, Ваше императорское… Каштан другой, у него запах особый. Для настоящих гурманов… То есть… Прощу прощения, Ваше величество. Бывает, что и разнотравье такой вкус дает, шо… Ш-то…

– Помню, мальчиком еще алтайский мед покупали, как раз полевые цветы и травы, – кивает задумчиво император. – Где теперь этот Алтай…

– Так точно. Но каштан вот именно, когда он только свежий, с-под пчелы… Вот он – ни с чем не сравнить! Из-под пчелы то есть.

Государь смотрит на него с усмешкой, но в усмешке этой больше ласки, чем небрежения.

– Ничего, ничего, брось. Хорошо говоришь, чисто. Учат вас, в офицерском. Приятно слушать. Речь не засорена.

– Рад стараться!

– Это хорошо, хорошо, что рад, братец. А скажи вот, только честно… Когда учились там с товарищами – смеялся у вас кто над тем, что боевых офицеров заставляют родную речь заново учить, от заимствований чистить?

Лисицын торопливо пригубливает фарфор: Сурганов приказал Государю не врать, но надо собраться с духом.

– Так точно, – сокрушенно признается он.

– А насчет истории? Что историю Российской империи заново учить, что Соловьева читать требуют? На это есть жалобы?

– С этим меньше, но…

– Эх. Ну да ничего, потерпите. Дворянство, офицерство и говорить правильно должны, и историю точно знать. С простого человека спроса нет, он легковерен, пойдет, куда позовут. А вот пастыри, пастыри его должны быть учеными. Вон, – Государь кивает на мальчика, – Михаил Аркадьевич учит, и вы поучите.

– Скучно! – протестует за Лисицына наследник.

Император ухмыляется. Потом напускает на себя строгость.

– Без прошлого нет будущего. Дуб корнями силен, потому так и крепок, потому дольше других деревьев живет и ветви широкие имеет. Если бы за почву он так не держался своими корнями, не вынес бы его ствол такого веса, любой ветерок бы его повалил. Понятно объясняю?

Лисицын кивает, хотя вопрос задан цесаревичу – тот бурчит, не отрываясь от учебников:

– Да понятно, понятно!

– Это не притворство и не игра! – говорит Государь. – «Реставрация» что значит? Восстановление. История только кажется руинами. Она не руины, она фундамент, без которого мы нашу крепость не восстановим. Этот фундамент надо очистить от грязи, от сора, который сверху нанесло, укрепить – вспомнить все, затвердить. Он тысячу лет простоял и еще простоит столько же, и только на него можно великую русскую цивилизацию заново поставить. Понимаешь, сотник?

– Понимаю.

– Ничего он не понимает! – хихикает великая княжна.

– Все он понимает! – вступается за казака наследник. – Даже я понимаю!

– Ну-ка! – хмурится на детей Государь. – С уважением к офицеру! На его плечах, на плечах его товарищей стоим! Эх… Построже бы надо с ними, а?

Лисицын осторожно пожимает плечами.

– Бог его знает, как царей правильно воспитывать, – вздыхает Государь. – Какими вот их делать лучше? Добрыми или справедливыми? Хитрыми или честными? К какой жизни готовить? К какому царствованию?

– Я за справедливость, – выдавливает из себя Лисицын.

– Да уж я помню, – смеется Государь. – Взять тебя, что ли, справедливости вон его поучить?

– Не заслуживаю такой чести! – шершавым языком ворочает Лисицын.

– Ну, дай бог, заслужишь еще! Справедливость… Нужное качество. А что еще, Михал Аркадьич? Каким Государь должен быть?

– Честным! И храбрым! – звонко говорит великий князь.

– Так, так. Все верно. И честным, и храбрым. Но все же главное – памятливость. Надо помнить, кто тебе добро делал, и никогда не забывать. Надо помнить свои ошибки и никогда не повторять. Надо помнить, кто до тебя державу и скипетр в руках держал, сколько они для Отечества сделали. И стараться быть их достойным, понимаешь? Ты ведь не из воздуха взялся, а от меня, как и я от своего отца. Твой дед мятеж остановил, столицу спас, а я по обломкам страну собираю – для тебя, для народа. Ты будешь должен мое дело продолжить, чтобы своим детям ее еще больше передать, еще крепче… Романовы триста лет простояли, столько и мы должны продержаться.

– Мы дольше должны! – заявляет мальчик. – Например, пятьсот сорок три!

– Вот это разговор! – смеется Государь. – Ты пей чай, сотник, пей, твое благородие.

Лисицын отпивает.

– Так-то. Зря, так что, у вас в училище… Говорят. Это не кривляние, не подражание. Это возврат к истокам. В почве сила. Соки жизненные. Тот, кто каждое утро просыпается с амнезией, будет на месте топтаться, потому что все, что знал и умел, забывает. В настоящем поэтому только одно настоящее и есть, а вот в прошлом – будущее.

– Так точно.

– Это, брат, и есть наш особый путь. И пусть нас за него хоть еще сто лет в блокаде держат, пусть хоть тысячу. Эта блокада нам во благо. Мы тут, да, за стеклом, но у них там холод, а у нас тут тепло. Мы в нашей теплице лучше примемся и быстрей окрепнем. Они нас технологий лишают, думают, это наказание. Что же – эти-то технологии их и развалят, растлят и разрушат. Мы-то хоть знаем, что тот мир, в котором мы живем, надежен – как предки наши жили, так и мы. А они там… Нравственное созревание у них за техническим прогрессом не поспевает. Растут, растут, а сами изнутри гниют заживо. Сгниют и лопнут, не дозрев.

Государь мешает сахар, стучит серебром о фарфор – нервно, спешно.

– Блокада… Еб вашу мать. Это кто тут еще кого наказывать должен!

– Папа! – протестует великая княжна. – Это было прямо фу!

– А ты не подслушивай! – сердится Государь. – Распустил… Вот дед бы ваш был жив, не стал бы с вами лимонничать! Как вам державу буду передавать?

Они молчат, Лицисын ждет, что еще скажет император, думает, стоит ли сейчас заговорить самому – о Кригове, о том, что благодарен Государю за то, что тот спас их тогда от полуяровской расправы. Но вспоминает слова Сурганова и решает сдержаться.

Государь опускает ложку в мед, крутит ей задумчиво в янтарной густоте.

– Алтай… Как думаешь, подъесаул, будет ли Алтай снова нашим? Урал хотя бы будет нашим снова?

– Я… Сотник… Ваше императорское…

– Будет либо нет?

– Будет, конечно же!

– Будет. Непременно будет, во что бы то ни стало будет. И если казаки мне не вернут Урал с Сибирью, то никто уже не вернет.

Он встает, хлопает Юру по плечу.

– Скажи, Лисицын. А если надо будет за меня голову сложить, сложишь?

– Так точно!

Лисицын с грохотом вскакивает.

– Ладно, ладно.

Государь вздыхает, отходит к окну.

– Ну, пойдем провожу. Детям ложиться уж пора.

Но в середине анфилады, оглядевшись вокруг и удостоверившись, что никто их не слушает, Аркадий Михайлович кладет руку Лисицыну на погон.

– Послушай меня. Я хочу, чтобы ты съездил туда, чтобы ты сам своими глазами все увидел, вернулся оттуда невредимым и сам мне все лично рассказал. Правду рассказал, понимаешь? Что там такое. Потому что вокруг меня много людей, которые мне брешут. И я именно тебя потому дернул, что ты с ними всеми никак не связан. Мне надо точно знать. Усек?

Лисицын только таращится и кивает, даже слов не может найти.

– И никому про эту мою отдельную просьбу ты не говори.

В дверях император дает казаку руку – по-мужски, с размаху, жмет ее коротко и крепко и выставляет Лисицына на лестницу, где его ждет уже сопровождающий.

7

– Что сказал? – спрашивает первым делом Сурганов.

Черная машина выезжает за чугунные ворота.

– Про историю говорил. Про корни. Про память. Детей поучал. Там были великий князь и великая княжна… Про блокаду.

– А про поручение твое ничего?

– Никак нет. Только готов ли я отдать за него жизнь. За Государя.

Сурганов отворачивается, смотрит в окно. Лисицын разрешает себе подумать о том, в какой ресторан сегодня пригласить Катю, чтобы вручить ей купленное впопыхах (не по размеру, наугад!) обручальное кольцо.

– Значит, так. Обстоятельства у нас поменялись. Выдвигаться вы будете не завтра, а сегодня же, по возвращении в штаб. Вещи собраны?

– Так точно, – обомлело произносит Лисицын.

– Ну вот и ладно. Бойцов твоих уже собрали, пока ты чай пил. Сотня у тебя будет, а то полусотней дело может и не обойтись. Два сотника в подчинении, Жилин и Задорожный.

– А как ими командовать? Я ведь и сам…

– А ты, братец, теперь подъесаул. В штабе получишь погоны, пойди сразу нашей.

– Как же ж? Иван Олегович… Спасибо!

– Не мне спасибо, балда. Такое время, все наспех. Ладно. Ты только мне чтобы без головокружений, понял? Обстановка там может быть не ахти. Ты вот что. Ты там никого не слушай, на месте. – Я… Я понял… – Что ты понял?

– Что обстановка трудная там, что надо внимательно… Ваше Высокоблагородие.

Полковник кривит рот.

– Ни хера ты не понял. Не слушай никого. Запомни, и все тут. И насчет Кригова, кстати. Ты учти просто, что тебе там всякое может встретиться, в этом Ярославле. И если вдруг тебе твой товарищ Кригов найдется, и будет жив, и тебе его вдруг придется убить, так ты его убивай без размышлений. Как бешеную собаку. Это хоть понял?

– За что?

Лисицын чувствует, как затылок у него стискивает, как по рукам мураши бегут.

– Да ни за что. Просто запомни, что я тебе сказал, на месте разберешься. Запомнишь?

– Так точно.

8

– Здравствуйте! Мне Катю! Это Юра. Ее Юра.

Он стоит посреди прокуренного помещения офицерского клуба, вокруг орут и хохочут, щелкают громко, как пистолетные выстрелы, бьющиеся друг о друга бильярдные шары. Телефон один на весь клуб, к нему хвост – сотники и есаулы переминаются с ноги на ногу и перебрасываются шутками, пока наступит их черед назначить какой-нибудь московской красотке на вечер или прокричать далеким детям «Спокойной ночи!» сквозь шорох изношенных проводов.

Она подходит.

– Привет, Кать. Это Юра.

– Какой Юра?

Она выдерживает паузу, потом начинает хихикать.

– Ну как Государь? Расскажешь за ужином?

– Я не могу. Мы прямо сейчас отправляемся, Кать. Прости. Я хотел нормально.

– И когда обратно?

– Не знаю. Может, скоро. Типа, через пару дней. Я правда не знал…

– Да ничего страшного. Я подожду. Ну ладно, удачи тогда?

– Погоди, Кать. Погоди секунду.

Лисицын озирается вокруг – на мнущихся вокруг скучающих солдафонов, которым лень даже притвориться, что они не греют сейчас уши. Не хочется, чтобы лишние люди сейчас слышали это…

– Кать. Прости, что так… Что сейчас. В общем, да.

– Что – «да»?

– Ну ты тогда мне предложение сделала. Я тебе говорю – «да». Руки и сердца.

– А! Отличнейше.

– Ну или, то есть, ты выйдешь за меня?

– О! – принимается орать кто-то рядом. – Лисицын женится! Качать Лисицына!

– Качать сукиного сына! – восторженно и пьяно поддерживает кто-то другой.

– Вернешься – поговорим, – смеется в трубке Катя. – Я подождала – и ты подождешь.