Текст книги "Будущее"

Наверное, думаю я, все было затеяно, чтобы, отладив эту машину, он мог иногда взяться за стрелки снаружи и провернуть планеты насильно, почувствовать себя тем бородатым стариком с фасада здания. Крутануть стрелку прецессии, отмотать двадцать шесть тысяч лет разом, скакнуть в будущее, которого никогда не застанешь…

В наше время никому и в голову бы не пришло ради такого десятилетиями ковыряться в машинном масле и сажать себе зрение.

Над планетами, над вычислителем прецессии – доказательство моей правоты. Венчает часы механизм, который должен развлекать толпу: два балкончика, один над другим, а по ним водят хороводы раскрашенные фигурки.

На нижнем балконе стоит Смерть – в руках два колокола, вместо головы – череп. Перед ней по кругу ездят согбенные людишки – старик, мальчонка, женщина… На верхнем Христос принимает парад апостолов. Фигурки выезжают из маленькой дверки и, прокатившись перед своим главнокомандующим, убираются в другую такую же. Несложная метафора: Иисус с апостолами выше Смерти.

Однако тут лукавство.

Христос должен был бы стоять на верхнем балкончике вместе со Смертью: освященный веками тандем. А внизу под ними, задрав подобострастно головы, толпились бы обреченные человечки – и рядовые, и апостолы. Если бы Христа изображал я, лицо длинноволосого страдальца, растиражированное как трафаретный портрет Че Гевары, я поместил бы ему на затылок. А с фасада на свою паству глядел бы пустыми глазницами голый череп. Потому что Иисус и Смерть – не тандем даже. Они – две личины одного бога.

Не было бы Смерти, не на чем было бы спекулировать церкви. Не родился бы и Иисус. Коммивояжер с каталогом пустых надежд. Предводитель мертвецов.

– А можно Деву Марию посмотреть? – спрашиваю я у метрдотеля.

– Богохульники! Мерзавцы! Не смейте! – доносится до меня сдавленный вопль.

– Простите, – бледнеет метрдотель. – Через секунду буду с вами.

И бежит ко входу, где вышибалы пытаются поднять с пола пластающегося мужичка в черном сюртуке.

Я следую за ним. Руки чешутся.

– Оставьте меня! Оставьте! – визжит сюртук. – Осквернили! Осквернили храм!

– Полицию? – спрашивает запыхавшийся вышибала.

– Какая полиция?! «Скорую»! – машет руками метрдотель. – Видите же: сумасшедший!

У меня вдруг начинает покалывать руку. Это включенный на беззвучный режим коммуникатор: входящий вызов. Смотрю: Шрейер. Прикасаюсь к экрану, притворяюсь глухим. Не могу сейчас об этом говорить.

– Вы дрянь! Варвары! – продолжает вопить мужичонка в сюртуке. Приближаюсь, разглядываю его. И понимаю, что он… стареет. Ему точно больше наших предельных тридцати. Морщины… Редеющие волосы… Неприятно.

– И ты! Ты! Ты пришел к ним купаться в грязи! – Он замечает, что я на него пялюсь, грозит мне своим кулачком, сверкает белками.

Я улыбаюсь.

– Послушайте… Уважаемый… Это частное заведение… Мы имеем право пускать или не пускать клиентов на свое усмотрение… Вы нам репутацию портите! – делая гипнотические пассы руками, пытается утихомирить его метрдотель. – Ради бога, простите, – озирается он на меня.

– Ничего, – отвечаю я. – Я не спешу.

– Не могу набрать… Не дает… – пыхтит один из охранников.

– Содомиты! Вандалы!!! – Несмотря на внешнюю щуплость, у сюртука хватает сил выворачиваться из волосатых ручищ вышибал.

– Ай! Дайте, я сам! – Метрдотель шепчет что-то в коммуникатор. – Врачей… Да… Буйный… Не справляемся!

Наконец его скручивают. Двое громил садятся на него сверху, но он еще выгибается дугой, вращает глазами, брызжет слюной.

– Право слово, не понимаю, зачем скандалить? – Метрдотель отряхивает свою ливрею, переводит дух. – Сами посмотрите… Как у нас тут все… В идеальном порядке…

– Святая церковь!.. Псы!.. Псы нечестивые!

– Ну что вы как маленький? Святая церковь разве может платить за эти помещения? Посмотрите, какая громадина! Мы сами-то еле сводим концы с концами, а такие, как вы, пытаются у нас последних клиентов отвадить! Другие соборы, вон, посносили уже… А мы стоим!

– Блудниц… В храм… – хрипит тот.

– Да что вы с ним цацкаетесь?! – не выдерживаю я. Подхожу ближе, сажусь на корточки прямо перед этим психом.

– Кто же виноват, что у бородатого бизнес прогорел? – спрашиваю я у сюртука. – Две тысячи лет торговал себе душами и горя не знал, а потом раз – и прогорел! Кому ваша душа понадобится, когда тело не тлеет, а?

– Безумец! – кричит мне безумец.

– А у нас свободный рынок! Кто может аренду платить, тот ее и платит! Где твоя церковь? Обанкротилась! Не идет дело – закрывай лавку, нечего людям голову морочить! И пускай хоть бойни на твоем месте открывают, хоть бордель, бордели всегда нужны! А ты не нужен!

– У нас закрытый мужской клуб, – укоризненно поправляет метрдотель.

– Ты одержимый! Одержимый! – Он крутится в судорогах, словно одержимый.

– Ты мне фальшивку впариваешь! Не нужна мне твоя душа! Я не хочу в твой рай! Твой рай сырыми яйцами на штукатуренном потолке нарисован! Вот тебе твой рай! – Я плюю на пол.

– Ты в аду гореть будешь!!! – У него на губах выступает пена. Эпилептик; я так и знал.

– И ад твой тоже из яичного белка! – смеюсь я ему в лицо. – Один ты в него и веришь! Никто больше не верит, кроме тебя, идиота! А знаешь почему?!

– Сатана… Ты сатана! – Он бьется уже тише, силы иссякают.

– Потому что ты стареешь! Думаешь, не видно? Потому что прошляпил настоящее свое бессмертие! Потому что баба от тебя залетела! Согреши-и-ил! Потому что тело твое дырявое все, из тебя жизнь протекает! Вот о душе и вспомнил! Приперся воевать! А у нас тут свои законы! У нас тут и без бога все прекрасно! Мне твой бог не указ, ясно?! Пускай старичьем командует! А я всегда молодым буду!

– Сатана… – Он трудно дышит, обмякает.

И только тут входит бригада «скорой помощи». Ему засовывают что-то под язык, пристегивают к носилкам, сканируют пульс, сердце. Его взгляд блуждает.

– Какую-то ерунду несет… – объясняет метрдотель медикам. – Оскверняем храм, мол. Мы, наоборот, так сказать, культурное наследие сохраняем… Как ответственные собственники…

– Редкий случай, – важно кивает старший бригады, мулат с аккуратной бородкой. – Мы дали ему седативчиков, а в деталях будут в психлечебнице разбираться.

– Это из-за сериала, наверное…

– Эк вы его отделали, – жмет мне руку один из вышибал, когда фанатика наконец выносят вон. – По психологии!

– По психологии, – повторяю я за ним, криво улыбаясь. Меня колотит.

– Вы, кажется, хотели на нашу Деву Марию взглянуть, – любезно напоминает мне метрдотель. – У нас как раз новая.

Богородица оказывается совсем неожиданной: остриженная под горшок блондинка без макияжа, одетая в простое белое платье вроде греческой хламиды. В руках – завернутая в пеленки кукла.

Она красива, да, но в меру – пышногрудая позолоченная Эсфирь затмевает ее, да и кукольная Ребекка – настоящая звезда по сравнению с этой пейзанкой. Но что-то в ней…

– Вот… Решили менее традиционно подойти…

– Я беру. На час.

– Желаете тут остаться, или?.. В подвале есть свободные номера. Глупейшая декорация – рождественские ясли. Но ничего – хлев так хлев. Какая разница?

– Тут.

Он шепчет что-то, и сверху опускается красный занавес, оставляя нас с Пресвятой Девой наедине, за кулисами, и отсекая напрочь свет и звук остальной земли. Она изучающе смотрит на меня, не выпуская куклы из рук.

– Убери это куда-нибудь… – Я отмахиваюсь от младенца Христа. Она послушно прячет куклу под какую-то тряпку.

– Как тебя зовут?

– Мария.

– Ну да, – усмехаюсь я. – А я Иосиф.

– Привет, Иосиф. У нас час, да?

– Пока да.

– А можно, мы просто так посидим чуть-чуть? – вдруг говорит она. – Сегодня день такой долгий, обычно никого, а сегодня один за одним идут, даже пообедать не успела. Говорят, какой-то сериал запустили, вот все и вспомнили… Хочешь кофе?

– Нет. Но… Но ты пей.

И она достает откуда-то самонагревающуюся баночку кофе со сливками, вытягивает ноги, закрывает глаза, прихлебывает кофе маленькими глотками. Потом быстро курит сигаретку.

Я тем временем разглядываю убранство хлева: плюшевые чучела овец за пластиковыми оградами яслей, искусственный вьюнок на беленых стенах… На одной из них – раскрашенное распятие, отлитое из композита. Декораторы-кретины перестарались с клише, не учли хронологии.

Нарисованная кровь сочится из Христовых ран, в которых он сам виноват, которых не захотел избежать, членовредитель. Он сам себе их нанес чужими руками, чтобы вогнать в долги нас всех. Расплатился авансом за наши грехи, которых мы не совершали. Заставил тысячу поколений людей рождаться виноватыми и всю жизнь с процентами возвращать ему этот навязанный кредит. Спасибо.

Дева Мария гасит сигарету, благодарит меня улыбкой.

– Мне раздеться самой или сначала раздеть тебя?

– Не надо меня… Давай ты.

Мария поднимается медленно, не сводя с меня глаз, и правой рукой сталкивает платье со своего левого плеча – худого, белого, простого. Потом левой рукой опускает ткань с правого – хламида скользит вниз, обтекает бедра и падает к ее ногам. Она стоит передо мной нагая, прикрывая только соски.

Смотрю я на нее, а вижу перед собой все равно – синяки на тонких запястьях и косо остриженные темно-русые волосы, и высокие скулы в ретуши, и заход вечерних желтых глаз. Мотаю головой, чтобы вытряхнуть из нее образы, льдинками засевшие в моих нейронах и аксонах.

Освободи меня, молю я беззвучно Деву Марию. Избави от бесов, ибо одержим.

Я – чаша, наполненная до краев черным дегтем. Я стою смирно, боясь расплескать себя. Забери излишек дегтя, вытяни из меня яд. Я подаюсь к ней.

– Говори дальше, – просит она, и все рушится.

Я жду от Марии искусной помощи; что мне толку от девственницы?

– Что – дальше? Это ты тут шлюха, а не я! Почему я должен тебя всему учить?

Тогда она делает шаг мне навстречу. Становится на колени. Обнимает мои ноги. Проводит ладонями – от икр к тыльной стороне коленей и к ягодицам. Приникает лицом к моему паху. Ее пальцы оказываются на моей спине – уже под ремнем, обегают круг с двух сторон, останавливаются на застежке.

Клик.

Какие теплые и мягкие у нее пальцы.

Хватаюсь руками за ограду яслей, чтобы не потерять равновесие. Цепляюсь взглядом за распятие против меня.

– Смотри, – говорю я ему.

И Христос смотрит из-под набрякших век, смотрит сквозь свои притворные слезы – и молчит, потому что ему нечего сказать.

– Лжец, – шепчу я ему. – Предатель!

– Что ты говоришь? – Мария отрывается от меня. И тут же ее замещает другая женщина.

Маленькие твердые груди, стоящие соски, искусанная шея, черно-зеленые отпечатки пальцев на тонких бедрах, багровые полосы на животе и на спине. Русые волосы по плечи, брови как крылья чайки.

Аннели.

Нет. Надо прогнать ее! Надо от нее избавиться!

– Продолжай! Продолжай!

Вспоминаю другое распятие – вырезанное из темного дерева, маленькое и обшарпанное, накопившее царапин и сколов за несколько столетий. Позолота тернового венца… Он тоже смотрел на меня.

Я проваливаюсь – мне горячо, мокро, блаженно.

– Шлюха… – Я прокусываю свою губу. Слизываю кровь.

– Все хорошо?

– Хватит спрашивать меня! Хватит меня допрашивать!

– Извини… Просто…

– Что просто?! – Я отталкиваю ее. – Зачем ты это делаешь?!

– У тебя слезы, – тихо произносит она.

– Херня какая!

Она садится как рабыня – ягодицами на пятки, спина прямая, руки вдоль тела. Я размазываю кулаком стынущую водицу по скулам.

– Слезы, – настаивает она.

– Не лезь мне в душу! Ты просто блядь, вот и занимайся своим делом! – кричу я на нее. – Давай! Ну? Давай!

– Ты устал? Тебе плохо?

Она должна была просто зачерпнуть из меня дегтя маленькой ложечкой, зачерпнуть и отлить, чтобы я не переполнился. Но она вместо этого опускает в меня обе руки. И черная густая жижа плещет наружу через края. И со дна поднимается что-то… Забытое, страшное.

Это деревянное распятие, этот золотой ободок…

– Шлюха… Зачем ты ему поверила?..

Я с оттягом даю ей звонкую пощечину, как будто пощечина может остановить пробуждение того, что спало на самом моем дне. Сильно бью – так, что ее голова запрокидывается.

Она вскрикивает, отшатывается, хватается за ожог на щеке. Я сжимаюсь. Сейчас она позовет охрану, меня вышвырнут отсюда или вызовут полицию.

– Агнешка, с тобой все в порядке? – слышится из-за занавеса встревоженный голос.

Она беззвучно плачет.

– Агнешка? – повторяют за кулисами.

– Да! – зло говорит она. – Да, все хорошо!

Мне стыдно. Я чувствую, как горят мои щеки – будто это не я, а меня по ним отхлестали. Ее слезы смывают мою боль, мой страх, мои сомнения. Все смывают.

– Агнешка, – произношу я. – Прости меня. Я и забыл, что ты не Дева Мария. Что ты тут ни при чем.

– Зачем? Зачем ты так со мной?

– Это я не с тобой… Не с тобой, Агнешка. Она кивает, но взять в руки себя не может.

– Прости, что ударил тебя… Ну? Извини. Иди сюда. Я обнимаю ее, прижимаю к себе.

– Я… Я не из-за этого… – Она сначала противится, но потом обмякает, отдает себя в мои объятия. – Многим нравится… Бить.

– Все равно я не должен был… Мы же не договаривались так…

– Нет. – Она мотает головой. – Я плачу, потому что я дура. Потому что обиделась на тебя. Подумала сначала – наверное, хороший человек.

– Не надо так…

– И… Я только сегодня в этой роли, тут надбавка идет… За фетиш. Раньше я просто. Ну и… Знаешь, чтобы не думать обо всей этой херне про Деву Марию и что я ее изображаю… Просто подумала, что ты – симпатичный парень, и что…

Ну, что если бы я тебя встретила не на работе, и если бы ты не знал, кто я… Могло бы что-нибудь получиться. А ты мне просто напомнил… Что я тебя на работе встретила. Так… Как плеткой, знаешь?

– Я не тебе это говорил. Про шлюху.

– А кому?

– Так, никому.

Не могу объяснить. Не могу признаться. Этот херов мученик подглядывает за мной со своего разукрашенного креста. Одно дело – опустошить при нем простату, и другое – опростать душу.

– Видно же, что у тебя к ним всем счеты какие-то. Нормальный человек сюда разве пришел бы? Это же как в музее мумии египетские пялить… Ты старый, да? Еще при них родился?

Коммуникатор снова принимается колоть мою кожу. Вызов. Шрейер.

Я не хочу говорить с ним! Не хочу принимать похвалу, не хочу обсуждать, как все прошло. Провожу по экрану пальцем, сбрасываю его.

– Какая разница, сколько мне?

– Никакой, наверное. Просто хочется, чтобы тебя отпустило. Хочешь, я тебе…

– Нет. – Я мягко отвожу ее руку. – Нет, не надо. Меня уже отпустило.

– Не бойся… – говорит она.

Мотаю головой – отчаянно, как ребенок. Перед глазами другое распятие – деревянный крестик, золотой венец. Лестница на второй этаж, «пиу-пиу», несобранная модель звездолета, чайный цветок в прозрачной чашке… «Не бойся. Он защитит нас».

– Предатель… Обманщик… – шепчу я.

Потом еще из моего сна: веранда, гвозди, трепыхающееся тело. Потом – прозрачная крышка саркофага, опускающаяся на распростертое на мусорной куче истерзанное тело двадцатипятилетней девушки, которая мне доверилась. Как ей там тесно… Как ей там тесно…

Лица подменяют друг друга, наползают одно на другое, совмещаются. Агнешка становится подлинной Девой Марией – а после Аннели, черты Аннели превращаются в черты моей матери, которые я не вспоминаю никогда, но никогда не забывал…

– Я запутался…

И тут Дева Мария делает странное, запретное: прижимает меня к своей нагой груди, прячет мое лицо в свою ложбинку и проводит пальцами по моим волосам. Меня пронизывает ток. На самом моем дне, утопленное в дегте, лежит что-то блестящее. Деготь закручивается тягучей воронкой, и это блестящее на мгновение проглядывает…

– Ты плачешь, – говорит Дева Мария. На этот раз я не спорю.

Меня будто сводит судорогой, что-то рвется из меня наружу, издавая не то хрип, не то вой. Я зарываюсь глубже в нее, тону в горячих слезах, обнимаю ее так сильно, что она стонет.

– Шлюха… – шепчу я. – Если ты так ему верила… Зачем ты тогда… Зачем?

– Кому верила? – спрашивает Агнешка где-то далеко. – С кем ты говоришь?

– Он предал тебя, а ты предала меня… – всхлипываю я. – Какая же ты шлюха, мама…

Но она не злится на меня, а только гладит по голове, гладит – и яд выходит через мои глаза, через мой рот, и я освобождаюсь, и вдыхаю легко, и становлюсь невесомым, словно мои легкие были наполнены слезами и не давали дышать, и тянули в омут…

И четыре лица, сошедшихся в одном, разлепляются, распадаются. Аннели больше не моя мать. Агнешка больше не Дева Мария.

– Спасибо, – говорю я ей.

– Ты прости меня. Ты… Ты все же хороший человек, – отзывается Агнешка. – Но мозги у тебя набекрень.

Она целует меня в лоб, и в месте ее поцелуя зажигается солнце. Девушка с косо отстриженной челкой, с истерзанными запястьями и изодранной спиной улыбается мне из-под крышки хрустальной гробницы. Все кончено.

– Мне пора. – Я целую ее в щеку и встаю, утирая рукавом сопли.

– Я не очень поняла, что тут случилось, но приходи еще, – хмыкает она.

– Ты меня подлечила, – говорю я. – Теперь у меня хватит сил.

– На что?

Задергиваю за собой занавес и иду на ресепшен. Плачу за два часа вместо одного.

– Дева Мария сделала для вас нечто особенное? – понимающе улыбается метрдотель.

– Сотворила чудо, – улыбаюсь ему в ответ я.

Я выхожу под черное зеркальное небо, заместившее то, на котором прежние прихожане этого собора высматривали среди облаков бога. Ангелы и горгульи, святые и чудовища, Иисус и богоматерь провожают меня каменными взглядами со своих мест на фасаде клуба «Фетиш», как бы говоря «Спасибо за пожертвование».

Набираю Шрейеру. Он отвечает сразу:

– Где ты был?

– В публичном доме.

– Неужели до такой степени… – бурчит он. – Я же советовал тебе таблетки безмятежности!

– Я думаю об этом.

– Ладно… Я получил видео. Хорошо сработано. Это одно из ваших мест?

Я жму плечами. Нет никакой необходимости тебе знать, где это.

– Для тебя есть еще кое-какое дело.

Он не интересуется тем, почему я увел Аннели из квартиры, он будто бы ничего не знает о наших заплатанных гостях и не собирается выслушивать, как мне далось ее убийство. Она измельчена и несется по трубам – значит, все в норме.

– Я сутки не спал.

– Ну так выспись, – недовольно говорит Шрейер. – Потому что работа ответственная.

И пропадает.

А я лечу над мостовой, почти не касаясь булыжников ногами, лечу мимо окон-сцен, мимо людей, запершихся за дверями любых вообразимых борделей, раскручивающих там при помощи других людей пружинки своих комплексов, холящих места криво сросшихся давних переломов. Я получил то, что хотел. Пусть и они получат.

Вызвав лифт, в последний раз оглядываюсь на Мюнстер.

Я пришел сюда, чтобы здешние лекари излечили меня от обсессии. Чтобы пригасили мою похоть и дали мне чистоту мысли.

Мне нельзя было сделать это с Аннели – и я думал, что смогу заменить ее любым говорящим манекеном.

Но все случилось не так, как я хотел.

Вот и лифт.

Я боюсь, что заряд решимости иссякнет, прежде чем я успею все сделать. Но его хватает как раз. Я чувствую то самое облегчение, которого искал. И сомнение в том, что я все сделал правильно, отступило.

В центре утилизации вторсырья за мое отсутствие не произошло никаких изменений. Суетятся роботы, прирастают и убывают горы отходов, гудят саркофаги, перемалывая на атомы все лишнее, что оставляет после себя человечество.

Приближаюсь к самому дальнему из них. Его крышка поднята.

Становлюсь перед саркофагом на колени. Отключаю выставленный на таймер отложенный запуск. Оставался еще примерно час. Столько я дал себе времени, чтобы одуматься.

Я отправился в чучело собора молить о решимости не возвращаться сюда. Оставить все как есть. Избавиться от телесной прихоти. Перетерпеть. Дождаться, пока таймер сработает и все наладится само.

Но дело было не в желании. Не только в нем.

Просто я представил себе, как ей будет тесно там, под закрытой крышкой… Просто я не смог разобрать на атомы ее красоту. Я нагибаюсь к Аннели и целую ее в губы.

Снотворное должно действовать еще два часа, но она вздрагивает и открывает глаза.

Глава XI. Эллен-Беатрис

– «Картель» есть?

– Из текил у нас «Золотой идол» и «Франсиско де Орелльяна», – поджимает губы официант.

Бутылка каждой – как мое месячное жалование.

– «Идол». Дабл-шот, – киваю я.

– А вам, мадемуазель? Сегодня у нас, как видите, колониальная тема, и я рекомендовал бы попробовать южноафриканские красные вина.

Горячий ветер сечет белыми песчинками лицо – пахнет пряностями, небо закрашено ало-желтым, поводят ветвями черные на оранжевом фоне раскидистые деревья, и спешит окунуться в надвигающуюся тьму стадо рогатых антилоп – не зная, что спешить некуда. Парусиновый навес, натянутый над нашими головами, надувается и хлопает на турбовентиляторном ветру, укрывая нас от проекционного солнца.

«Кафе Терра», тысяча двухсотый ярус, башня «Млечный путь». Наверное, самый дорогой ресторан из всех, в которых мне доводилось бывать. Но ведь и случай торжественный.

– Мне просто воду. Из-под крана, – говорит Эллен.

– Разумеется, – сгибается официант и пропадает.

Эллен в темных очках-авиаторах, медовые волосы поставлены коком на лбу и собраны в хвост на затылке. На ней куртка с поднятым воротником, штаны с карманами и нарочито грубые шнурованные ботинки. Кажется, она знала, какая в «Кафе Терра» сегодня тема.

– Эти животные… – Обратившись ко мне своим идеальным профилем, она смотрит вправо, в саванну. – Их ведь на самом деле давно нет. Ни одного из них.

В полусотне метров от нас останавливается семейство жирафов. Родители объедают ветки акации, детеныш трется мягкими рожками о задние ноги матери.

– Саванны этой тоже нет. – Я вежливо поддерживаю разговор. – Или раскопана, или застроена.

– А мы с вами смотрим прямую трансляцию из прошлого… – Она запускает как юлу латунный маленький портсигар.

– Вообще это запись, сделанная панорамными камерами, – на всякий случай уточняю я.

– Вы не поэт.

– Я точно не поэт, – улыбаюсь ей я.

– Не знаю, видели ли вы когда-нибудь жуков в янтаре? – Эллен открывает портсигар, извлекает одну из своих черных сигарет. – Букашки попадали в свежую смолу в доисторические времена, а потом смола твердела и… У меня когда-то было такое янтарное полушарие, а в нем – бабочка со слипшимися крыльями. Когда-то в детстве.

– Скажете, что саванна вокруг – как огромный кусок янтаря, в котором застряли на долгую вечность все эти несчастные твари? – киваю я на маленького жирафа, который резвится, задирает отца, бодается с его ногами; тот даже не слышит, что происходит внизу.

– Нет. – Она затягивается. – Они ведь как бы снаружи этого полушария. Внутри – мы.

Официант приносит мне мой дабл, ей – стакан с водой из-под крана. Эллен бросает в него щипчиками куски льда, наблюдает за тем, как они плавятся.

– А вы боитесь старости? – Я проглатываю половину «Идола».

Она тянет воду через соломинку, смотрит на меня невидимыми глазами из-за своих девчоночьих клубных очков.

– Нет.

– Сколько вам лет? – спрашиваю я. Она жмет плечами.

– Сколько вам лет, Эллен?

– Двадцать. Нам ведь всем двадцать, разве нет?

– Не всем, – говорю я.

– Вы за этим меня хотели увидеть? – Она раздраженно отставляет стакан в сторону, поднимается.

– Нет. – Я сжимаю кулаки. – Не за этим. Это по поводу вашего мужа.

Перед тем как войти к Эриху Шрейеру, я рассасываю таблетку успокоительного.

А пока она не подействовала, унимаю тремор мантрой собственного сочинения. Слабак. Слабак. Слабак. Ничтожество. Ничтожество. Ничтожество. Жалкий безвольный идиот, говорю я себе.

Вытягиваю перед собой руки, медленно выдыхаю. Кажется, они не дрожат. Тогда только я вызываю лифт.

Обычный небоскреб, уровнем выше – производство вживляемых чипов, уровнем ниже – представительство корпорации, торгующей водорослями и планктонной пастой. Вокруг офиса Шрейера – тьма других офисов: адвокаты, бухгалтеры, налоговые консультанты, черт знает что. На его двери написано просто: «Э. Шрейер». Возможно, продавец пищевых добавок, возможно, нотариус.

Сперва приемная: некрасивая секретарша и композитные хризантемы. Дальше дверь – как бы в сортир. За ней – пятеро сотрудников безопасности и буфер-сканер. Пока система проверяет меня на взрывчатку, оружие, радиоактивные вещества и соли тяжелых металлов, я торчу в тесной герметичной клетке. Сканер всасывает воздух, тикает рентген, стены давят меня. Жду, жду, молчу, потею, потею.

Наконец загорается зеленый свет, барьер поднимается, я могу идти дальше. Шрейер ждет меня.

На весь огромный кабинет мебели – стол и два стула. Самые простые, в любой забегаловке они смотрелись бы на своем месте. Но это не скромность, это изысканная расточительность. Использовать лишь два из ста квадратных метров, а прочее обставить бесценной пустотой – это ли не шик?

Из четырех стен две – стеклянные, и вид из них открывается на великолепный «Пантеон», башню, целиком принадлежащую Партии Бессмертия: неохватная беломраморная колонна, возносящаяся на две тысячи метров и увенчанная репликой Парфенона. Там проходят ежегодные съезды, там находятся штабы всех партийных бонз, туда приезжают на поклон политики любых мастей со всего континента. Но Шрейер по какой-то причине предпочитает любоваться на «Пантеон» со стороны.

На остальных двух стенах – проекции новостей, репортажей, графики. По центральному экрану шествует набриолиненный красавец брюнет с подстриженными усами и телегеничными морщинками на лбу.

Застываю на пороге. Стараюсь унять сердце.

Но если сенатор и следит за мной, если и знает, что у меня на уме, вида он не подает. Как ни в чем не бывало машет рукой на стул: «Садись!» – его больше интересуют новости.

«…начинается в следующую субботу. Теодор Мендес намеревается встретиться с лидерами единой Европы и выступить с речью в парламенте. Визит президента Панамерики посвящен прежде всего проблемам перенаселения и борьбы с нелегальной иммиграцией в государствах глобального Запада. Мендес, поп-либертарианец по убеждениям, известен своим критическим отношением к Закону о Выборе…»

– Янки будут учить нас жизни! – фыркает Шрейер. – «Критическим отношением»! Либеральный фашист, вот он кто. Только что пропихнул через Конгресс акт об ужесточении квотирования. Начальные ставки на аукционах увеличатся на двадцать процентов!

«Напомним, что принятая в Панамерике система наделения бессмертием – так называемые золотые квоты – в корне отличается от европейской. Начиная с две тысячи трехсот пятидесятого года всеобщая вакцинация населения от старения была прекращена. Число вакцинированных было твердо зафиксировано на отметке в сто один миллиард восемьсот шестьдесят миллионов триста тысяч сто сорок восемь человек. Каждый год в результате насильственных смертей, несчастных случаев и самоубийств освобождается некоторое количество квот на вакцинацию – и эти квоты, по очевидным причинам называемые золотыми, продаются на специальных государственных аукционах».

Я смотрю не на экраны, не на диктора, разжевывающего и без того известные детали панамериканской системы поп-контроля. Я настороженно наблюдаю за Шрейером.

– И угадайте-ка, кому эти квоты достаются? – Он щелкает пальцами. – Всем Панамом управляют двадцать тысяч семей. И они-то могут плодиться сколько угодно. Зачем, по-твоему, задирать входной барьер на участие в аукционах? Чтобы бедняки даже носа туда не совали, не портили воздух богатеям. Потому что выиграть-то у них шансов, разумеется, в любом случае – никаких. Чем, скажи мне, они лучше русских, которых распекают во всех медиа каждый божий день?

Оболочка Эриха Шрейера та же, что и прежде, – загар тона обложечных селебрити, подсознательно внушающий доверие тембр диктора новостей, безупречный светлый костюм, во внутренних карманах которого лежит весь мир. Но через пластмассовый глянец сегодня проглядывается что-то… Он ведет себя со мной свободней, и я начинаю подозревать, не человек ли Шрейер на самом деле. Будто, убив для него Аннели, я стал ему родным… Или сообщником. Он ведь думает, что я ее убил?

– Этой системе сто лет, – произношу я осторожно. – Ничего нового.

– А зачем, ты думаешь, чертов пижон к нам едет?

«Визит Теда Мендеса предваряет его долгожданное выступление в Лиге Наций, где он собирается вынести на голосование проект Декларации о Праве на жизнь, запрещающей превентивные меры контроля за численностью населения…» – объясняет мне за Шрейера репортер.

– Слышал? – Сенатор хлопает ладонью по столу. – Сами торгуют бессмертием только по платиновым картам, а нас судят за то, что мы дали всем равные права. Аукционы… Да каждый такой аукцион – как полевой трибунал. Троих пощадят, а еще сотню – в расход. И это называется человеколюбием. Государство умывает руки и знай считает барыши, а граждане пускай сами грызутся за вакцину. А главное – американская мечта в действии. На бессмертие может накопить каждый, если будет достаточно упорен и талантлив!

На экранах появляется приглашенный аналитик, который напоминает, с каким небольшим перевесом избрали республиканца Мендеса, как просели его рейтинги с тех пор, как мало осталось до следующих выборов и как он пытается поправить положение крестовым походом на Европу: его соперники-демократы не устают агитировать за социальное равенство по европейской модели.

Я смотрю, как аналитик шевелит губами, слежу краем глаза за Шрейером – он презрительно щурится, хлопает по столу ладонью…

Зачем я это сделал? Почему оставил ее в живых? Почему ослушался прямого приказа? Что перемкнуло во мне, что перегорело? Какой из моих блоков испорчен?

Ты поступил как слабак, говорю я себе.

Они не должны были выпускать тебя из интерната. Никогда.

Шрейер на секунду отвлекается от экранов – хочет что-то сказать. Я жду, что он спросит: «Кстати, помнишь, что случилось с Базилем? Я слышал, раньше у вас в десятке был такой…» Если он знает про меня все, должен знать и это.

Но может, он знает про меня не все?

– Конечно, давать право на вечную жизнь всем родившимся – бесчеловечно, а обрекать каждого, у кого годовой доход меньше миллиона, – воплощенное великодушие…

«Теодор Мендес неоднократно критиковал Европейскую Партию Бессмертия за жесткость мер, которых она требует для контроля за населенностью. По мнению Мендеса, эти бесчеловечные меры разрушают институт семьи и подрывают основы общества…»

– А сколько в Панаме семей, в которых отец – или мать – родились до трехсот пятидесятого года, да так и живут молодыми, а все дети, да и внуки давно поседели и скончались? – спрашивает у бубнящего аналитика сенатор. – И вот они копят, копят всю свою вечность на то, чтобы любимая правнучка могла не бояться смерти – а мистер Мендес возьми да и подними им барьер на двадцать процентов. Придется теперь девчонке все же становиться старухой и помирать. Ничего, может, вечно юный прадед покончит с собой от расстройства и освободит квоту тем, кто может себе ее позволить. Прекрасная, справедливая система. Образец для подражания.