Текст книги "Доля ангелов (сборник)"

Но есть страх и есть – ужас, когда душа в коме, а тело тяжелее земли, и только владеющий тобою говорит: «Встань и иди!», и ты чужими руками вынимаешь из черных вощеных пакетов рентгеновские снимки себя. Себя! Кто, когда сделал этот потусторонний портрет? Нет ответа. Когда-то. Кто-то невидимый, в завешенной комнате, в красном тревожном свете. От головы и до пояса, и от пояса до ступней. И отдельно – руки. Никто не говорит, все хранят эту тайну. Отворачиваются, хмуро молчат. Страшная загадка. Огромные конверты лежат в шкафу, за книгами. Словно нет их в жизни – спрятаны от неё. Словно нет того, от чего они появились, прилетели осенней ночью, роняя холодные капли с немокнущего воска. Словно имени им нет – стерли карандаш в верхних правых уголках, стерли и стряхнули имя носителя жизни. Подули – и вот, нету имени моего. И, пытаясь проглотить свинец в горле, долго смотришь через синюшные листы на деревья и дома за окном, но видишь лишь белесые, сизые разводы, слоистые, как табачный дым, от которого болит голова и хочется кричать, только светлые, как облака, сгустки с границами нежными, как молоко. Округлы и мягки их очертания. Никого нет дома, только ужас один. И давясь, когда металлический привкус уже сокрушает зубы, я продолжаю смотреть на свет, однажды выведший из небытия мои внутренности, на них. Да – однажды я понял – это оно. Ребра и лучевые кости. Позвоночник. Череп с черными дырами, зубы, гайморовы пазухи. Силуэты, ложащиеся на силуэты. Очертания за очертаниями, как экспонированная пленка неумехи: перемотать забыл – и укладывал пачками разное сущее в одно, друг на друга. Разряженные и уплотненные области. Голени. Кисти. Берцовые кости, над ним – огромная бабочка, тоже с дырами глаз. Это – друг? Нижние углы крыльев плавно обведены нефритовым лекалом. Я догадываюсь – это ягодицы. Это – я. Это – внутри меня. Это – он? Тот, что внутри меня? Я чувствую, как во мне закипает ледяной ужас, поднимаясь от колен к животу. Я щурюсь, пытаясь разглядеть те пустоты, где может обитать он. Тайный. Текучий. Незримый двойник, которому я обязан своим существованием, потеря которого грозит мне смертью. Серая, лунная поверхность. Тень моего существования, существо моей гравитации. То, что есть «я». Альфа и омега. Оно манит к себе, и тогда я совершаю то, что существует уже за пределами ужаса, то, что немыслимо, нельзя творить, то, что может лишь допускаться – как математическое отрицательное значение. Я раскладываю листы на полу. Голову и ноги, туловище и руки. Вместе, собирая себя воедино. Край к краю, кость – к кости и плоть – к плоти. Я приседаю и внимательно смотрю, чтобы ничего не сместилось. Ни на миллиметр. Затем встаю и снимаю футболку. Трусы и носки. Медленно, чтобы не спугнуть, я сажусь на пепельную бабочку, не тревожа её зыбких границ, затем опускаю вытянутые в воздухе ноги и бережно опускаю назад туловище. Затылком я чувствую холод, мягкие волосы неприятно скользят по шершавой поверхности. Руки сами ложатся так, как лежали тогда. Лопатки, плечи. Теперь он надежно прижат. Я замираю и лежу так долго-долго, впитывая его и проваливаясь в черную тайну. За красными отсветами закрытых век, за пределом реальности я чувствую, как пульсируют настоящие мои виски, как стынут холодные пальцы ног, как мягкий желатин эмульсии липнет к влажной коже. Как увядает напрягшийся уд. Глаза, которых там нет, подрагивают за бежевой ширмой. Тихо и страшно, как на ложе любви. «Мама!»

Нет ответа. Дни поспешают, годы летят – никто не выходит навстречу, только светопись, только тонкой кисти след… Из-под толщи времян, из под груды песка не слышен уже голос. Только трое посланных следом и не вернувших знают те приметы в стылом воздухе, которым ушла она, знают и молчат, взяв с нее обещание. Приметы, по которым однажды душа поймет: она! И знать не будешь, куда идти, – а она будет знать, глядеть будешь и не увидишь, что это она, – а голос шепнет: она! Надмеваться будешь умом и смеяться, а – глядь! – ума-то и нету! Только крылья развернутся, только он внутри отзовется, отзовется и выйдет приливом.

На берегу я встретил Бетси. Помню, как мы долго сидели тогда на топляке, напротив Тарских ворот. Ветер опрокидывал чаек и срывал с губ слова. Наутро я охрип, потому, что весь вечер орал против ветра стихи, а Бетси – долго слушала, и я снова выкрикивал волшебные слова. Вскоре недрогнувшим голосом она дала мне согласие выйти замуж. И, восклицая: «Подальше, подальше от всех твоих блядей!», побросала вещи в чемодан, чемодан поставила в вагон поезда «Барнаул – Москва» и поехала, вместе со мной, вслед за чемоданом.

После морока и шараханий первого брака я блаженствовал. В Москве мы зажили жизнью буржуа, глянцевой извне, мелованной с испода. У Бэтси была замечательная способность легко сходиться с людьми – мне недоступная, как хождение на руках, и вкус к хорошим вещам, поэтому дом наш скоро стал довольно гламурным пристанищем для посиделок, разговоров, попоек и прочих всяческих суарэ. И где-то на антресолях уже плесневели мои альбомы с марками и бонами, пылились в шкафу книги – я еще иногда покупал их по инерции, из почтения к фамилии автора – нераспечатанные, в целлофане, как пупсики, да висели на стенах, словно окна в иной мир, репродукции голландских мастеров. Жар детства, и юности, и первой фазы молодости остыл, и вот уже ясной головой можно было, осмотревшись, подумать, понять и постичь этот новый мир, что простирался передо мной, как лунная поверхность: безжизненный, но интригующий. Я присматривался к людям и к их жизни, прислушивался к их разговорам. Почти все мне было непонятно и многое противно из увиденного, но… видимо, тот стержень, на который когда-то накалывалось мною все, от бабочки до страницы, – любопытство, остался и, пустуя, не давал мне покоя. Любопытство требовало накормить себя, оно хотело быть удовлетворенным, оно жаждало. И я сказал ему: «Не ссы, все будет». Я спустил свое любопытство на окружавших меня (в буквальном смысле, дом всегда был полон гостей) «простых людей». Манагеры, учителя, чиновники, продавцы – мне были интересны все. Признаюсь, меня сначала подташнивало от их разговоров, похожих на выдохшуюся «колу», и брала оторопь от предметов обожания, но ежели – сказал я себе – проанализировать и понять систему, то, в общем, с этим можно жить. Это может быть даже интересно. В конце концов, мне придется с этим жить дальше, и иного не дано. И наверняка в этом что-то есть, раз они с таким жаром обсуждают жизнь селебрити, курорты, тусовки… Я стал вникать во все это и даже интересоваться. «Брать от жизни все», как сказала одна знакомая. Впрочем, так… двумя пальцами. Уже через год после свадьбы я мог почти на равных обсуждать достоинства диеты Дюкана, стоимость нового «Луди А7» и лауреатов очередного «Оскара». Светская жизнь поперла. Еще преуспеть в этом мне помогла Татьяна, просочившаяся в нашу новую жизнь по телефону: оказывается, она теперь тоже жила в Москве, и мои родители, обрадованные совпадением, дали ей наш номер. И, к сожалению, мы оказались в приятном соседстве: наш дом был на «Войковской», а она жила тогда в «Отрадном». Встреча не заставила себя ждать, и моя основательная, но шероховатая новая база получила финишную отделку: я узнал об основах декантирования, бинарных опционах и – когда Бетси вышла в туалет – вполголоса о достоинствах анальной щекотки. Татьяна во всем разбиралась профессионально.

«+7 999…..

Нинавижу тибя. Ты искалечел всю маю жизнь!»

Родителям первое время я звонил часто, каждые выходные. Своих мобильных телефонов у них тогда не было, я звонил на домашний. Я хорошо представлял, как в маленькой сумрачной прихожей раздается его громкое курлыканье, как спешит на зов отец или неторопливо идет мать. Кто ответит, чей голос я услышу первым? – это была своего рода лотерея. Но кто бы ни брал трубку, разговор длился недолго. После обмена вопросами о здоровье возникали длительные паузы и, если разговор был с матерью, она с легким раздражением интересовалась: «Будешь говорить с отцом?». И уходила обратно в свою спальню. А если первым был отец, то после пары пустых фраз он торопливо восклицал: «О! Вон мать идет! На, поговори с ней». И тоже поспешно исчезал. Так и представляется мне, как стоят они у телефона и перекидывают друг другу телефонную трубку, как мафиози – зажженную бомбу в мультике про капитана Врунгеля. С каждым разом длительность разговора ставила все новые рекорды. Я расстраивался, недоумевал: почему так? Неужели им неинтересно? А отец – ведь мы же с ним дружили… Я прекрасно помню, как однажды он впустил в наши отношения слово «друг». Мне было тогда уже шестнадцать: «Будь другом, сходи…», «Сделай по-дружески…». Я тосковал по его голосу, по уходящему теплу. Абсолютный рекорд был поставлен в сентябре две тысячи пятого года: три минуты ровно, включая время ожидания. После этого желание слышать родные голоса у меня окончательно пропало. Я не обижался на родителей, я понимал, что эти спринтерские диалоги тоже были приметой уходящих времен, свидетельством перемен. И здесь, и на этом фронте мир ускользал. Однажды, приехав в отпуск домой, я не застал на привычном месте в шкафу свою модель парусного фрегата, которую делал около десяти лет. Смущаясь, отец признался, что отнес его по требованию матери в гараж.

– Но он там в полной сохранности!

Он сгнил там, на полках, заваленных ржавыми железками, пыльными журналами, банками, искажающими все на свете.

Тогда, стоя на сыром бетонном полу, я вспоминал, как когда-то отец с гордостью показывал знакомым этот парусник, как еще более когда-то, в моем отрочестве, после его ссор с матерью мы уходили на весь день гулять: в кино, в столовую, опять в кино… Как выбирались тайком по воскресеньем на барахолку, где на заначенные деньги покупали Стругацких и Крапивина, как иногда, по выходным, по утрам бегали в парке. Это был последний раз, когда воспоминания были живы и окрашены осенним солнцем. Потом они стали мертвы, как тот изящный мир у подножия книг, что собирал я в детстве. К жукам и рыбам, тоже перешедшим теперь в новое агрегатное состояние – в воспоминания, добавились воспоминания в чистом виде. Ничего вещного, никаких материальных следов…

Я узнавал мир обычных людей, я привыкал к жизни в призрачном мире воспоминаний. Кажется, вот он, тот незримый параллельный мир, о котором писали Дирак, Гейзенберг, Капра и многие с ними адепты новой алхимии космоса. Жизнь среди двух миров… Земной мир соблазнял своими нехитрыми радостями, простыми схемами жизни. Чувственная любовь, надежность и уверенность, возможность обрести нехитрые радости за деньги – соблазны, противиться которым не хочется, а воспоминания о зыбком существовании прошлых теней, страхов и детских домыслов придавали им дополнительное измерение потусторонности, неуловимое, как интуиция. Именно в этой, новой системе координат мне стала понятна муторная механика существования родительской семьи и прозрачный механизм их симбиоза. Когда отпустило, когда вынесло меня вон из родительского гнезда и моего убогого города, где еще ребенком я мечтал жить в доме на Маркса (сразу с моста, налево), я увидел покойной душой, как был слаб мой отец, как отчаянно билась мать над неподъемной глыбой его себялюбия, зверея от неуспешности. «Он никогда ее не любил» – сказал я себе однажды и, сказав это, закрепив словами открытие, пожалел приговоренных. Он ее не любил, поэтому и не расставался с нею никогда, не давал уйти ни ей, ни себе, сберегая ту конструкцию, что некогда возвел из своего собственного неудавшегося детства в будущее, как макет всей будущей своей жизни, и которая проржавела и сгнила гораздо раньше, чем закончилась жизнь, и если бы не годы, облепившие ее, как ракушки, и сцементировавшие ее, она бы давно рассыпалась сама, превратившись в еще одну кучу мусора, вроде той, где догнивали когда-то все мои «сокровища», выброшенные родительскими руками. Мне было жалко моих бедных стариков, и я плакал над ними, как над своей самой большой потерей.

«+7 999…..

Да я для тибя всегда была толька любовницей!»

«Чем зацепила она меня, каким крючком, какою сетью поймала? На что купился я, искушенный, на эти ее пошлые смс-ки? Мда. Метаязык сериалов. Новое средство общения быдла. Новая речь. Помню, как я торопел, вникая в ее «рамсы», «моросит» (в смысле “не работает’’), “полюбасу”… Дивился вскипающим, как газировка, пузырькам слюны на губах, когда звонили ее друзья. Приторно-сладким. Думая, что не могут быть глубоки ни добрые чувства, ни недобрые у людей, больных косноязычием. “Кот я за табой хоть накрай света… ”»

Или это рабоче-крестьянский язык заворожил меня своим уродством, и пошел я за ним, как за гаммельнским Крысоловом? Нет, несомненно, именно непохожесть ее, их речи увлекла меня за собой, своим нечеловеческим обликом обещая удивительные открытия в новом таинственном мире морлоков.

Или… не только?..

На край света летел я. Умирать. Там, внизу, среди тайги, инфернальным огнем пылали навершия нефтяных вышек, и соединяющие их просеки были начертаны ровно и уверенно, руками поднаторевших. Выбритые треугольники, тонкие дороги. А справа – луна соглядатаем. Вниз, вниз уже спускаюсь. Умирать лечу. В тьму угольную, в пласты греховные! Душ сонмища стонут. Тропы. Тьма! Тьма разрывает легкие! Тьма-тьма-тьма! Господи, не оставь. За нею лечу, за руку схватить лечу, вывести, вывести! Сколько горечи, соли сколько! В волнах черных тону. Нефть и уголь. Адова кровь, плоть земли. Внутрь плоти! Ниже, ниже еще. Огни. Вот, ступивший еще в Царицыно, вот уголь и нефть! Вот тьма и грех, вот тени, и ропот, и стон. Где искать ее здесь? Такси! Такси, перевези меня! Туда, где улица Рабочая, вез меня перевозчик. По пустой ровной трассе, по спящему городу. Наверняка она еще спит, глаза наверняка закрыты, и живот ее горяч, и дыхание гнилостно. Не узнает. Не узнаёт. «Кто? Подожди». Удалились шаги, стихли.

Во грехе жили.

Во грехе, как муж и жена. На черный свет ее нелюбви душа летела, как слепой от рождения мотылек на знакомый с рождения свет. Обманный. И верил, и уповал, что Бог простит, верил, потому и грешил, и уповал, что раз верую, то можно грешить – простит по вере моей, воздаст мне сполна и дочиста. Господи-го-споди-господи… Она же не верила ни во что и сказала: «Это – грех. Нам нужно расстаться». Пряча в сумочке ключи от чужой квартиры.

Касмеи, лавочка. Воздух на утренней заре порывист и холоден уже. Расплывшаяся, бесформенная спина, мелкие волосёшки цвета марли (сквозь просвечивала розовая кожа), голые до дряблых плеч руки и ноги с плоскими ступнями – такая же, какой я увидел ее и в первый раз. Увидел и забыл, несмотря на то что она постоянно крутилась рядом, молчаливая, но – все равно видно – не умная. Через день, на дне рождения Татьяны, она, напившись вусмерть, жаловалась мне на своего «друга», на его маленький член и «скорострельность», на его обман, на мачеху, на отца, одногруппников и вообще всю свою неуклюжую жизнь, а я слушал, стараясь изобразить сочувствие, и все искал глазами ушедшую куда-то Дану, чтобы передать несчастную с рук на руки. А когда она улетела домой, через месяц, от нее, как грязная моль, посыпались смс-ки. В первый раз я опешил, но ответил, из вежливости, на ее «Как живешь?», потом удивляться мне пришлось еще больше на ее уже не столь скромные послания, но азарт и любопытство быстро овладели мной. И еще, конечно, тщеславие: еще бы, какая-никакая, а все-таки молодая девица «запала», что называется, на довольно немолодого уже дяденьку и уже чуть ли не в любви признается, и это при том, что никаких усилий для этого я не совершал, все произошло само!

Так, может быть, все-таки именно они: азарт и тщеславие?

Поток смс иссякал, только когда у нее кончались деньги, но я, растроганный, немедля бежал и клал ей на счет побольше, чтобы этот телеграфный роман не прерывался в самый неподходящий момент. Племянница не возражала, а потом стала предупреждать о том, что лимит иссякает, и сама. Заранее. Очень любезно с ее стороны.

Я ликовал. Мало того что приключение приятно щекотало нервы и поднимало градус в паху, так я еще мог безо всяких табу – племянница была, как говорится, «без комплексов» – в деталях узнавать жизнь этого самого «простого народа». Причем настолько простого, что «проще» могли быть только уже совсем маргиналы. О это любопытство! О жажда незнаемого! Поражаясь одновременно и подлости человеческой натуры, и животному бесстыдству, видимым воочию, я упивался ее рассказами о том, как ее теперь уже «бывший» приходил мириться, но она его прогнала, как она заняла у мачехи деньги и «кинула ее», как богато ворует она на работе. Она писала постоянно и постоянно требовала от меня ответов, не задаваясь вопросами разницы часовых поясов, не принимая во внимание разность наших рабочих графиков. Она заканчивала в два ночи и начинала строчить, злясь, если я мало писал ей днем. А с этим возникали большие трудности: я понятия не имел, что ей сказать, о чем с ней говорить. Все-таки я не смог еще стать настолько близким к «народу», чтобы мои интересы были тоже близки ему. А где-то в октябре моя дражайшая племянница прислала мне свою фотографию, на которой была одета в шляпу и сумку через плечо. И только. Через день она прислала смс, в котором написала, что любит меня.

Очень современно.

И мне было неловко за нее, стыдно, хотя фото я разглядывал с интересом. Ну, ладно фото, допустим, это элемент искусства, – говорил я себе, но признание в любви! Вспоминать об этом признании было мучительно, как о поцелуе душевнобольной. Мне вообще уже стала порядком надоедать вся эта любовь по телеграфу, эти вечные напряги с тем, что ответить на очередную благоглупость, попытки мягко убедить ее, что Шнитке все же несколько глубже, чем Мистер Кредо и, по большому счету, интересней, а еще – ближе к прозе жизни – донельзя утомил давно уже укрепившийся страх спалиться со всем этим барахлом перед Бэтси. Я чувствовал себя дяденькой на трехколесном велосипедике. Внутри все протестовало, когда я слышал, как блямкает телефон, и рука не спешила оживлять экран. К счастью, через месяц этой любовной лихорадки больная пошла на поправку. С удивлением однажды я проводил первый день, в который не получил от нее ни одного сообщения. И вечером, угнездившись на своем лежбище, слушая посапывание Бэтси, долго вопрошал темноту: «что бы это значило?» Темнота пульсировала и молчала, а перед глазами стояло то ее фото. «Если тебе семнадцать, – подумал я, – то будь в тебе хоть сто килограмм живого веса, выглядеть ты будешь интересно».

На следующий день я забыл о беспокойстве, но в обед она опять написала: «Прости, что заставила волноваться («это ты себе льстишь» – злорадно подумал я), – я ездила с подружкой на дачу, а телефон сел, а зарядку не взяла, я больше не буду, «целую до пяточек».

Почему-то вот эту идиотскую фразу я запомнил так прочно, что и теперь, когда уже нет никакой нужды помнить ничего из происшедшего потом, и того, к кому она применима, я помню ее и содрогаюсь. Почему? Почему мне стало не хватать ее тупых писем? – я даже стал испытывать что-то похожее на ревность, когда она внезапно и надолго стала пропадать. Я стал часто разглядывать ее фотографию – как ни смешно, это было единственное ее фото, которое у меня было. Словно в детстве географическую карту, я разглядывал ее грудь – довольно большие холмы с широкими, как у рожавшей женщины, темными кругами сосков, ее на удивление плоский живот и припухлый, как у маленькой девочки, гладко выбритый лобок с аккуратным узеньким штришком. Полноватые ляжки и икры, крупно вылепленные пальцы. Я изучал каждую черточку, уже отчетливо понимая, что я хочу ее, и что уже совсем не «чуть-чуть» ревную. Совесть, голос которой я слышал всегда довольно отчетливо, умолкла, и к Бэтси – это я заметил однажды и равнодушно – стало расти глухое раздражение. Само. Без моих прежних усилий, как полынь на безучастных развалинах.

Ближе к Новому году мы договорились с ней встретиться у Татьяны: она собиралась прилететь к тетке на каникулы, и я с нетерпением стал ждать встречи. Я представлял, как она живет на съемной квартире, пытался представить себе ее друзей. Видел ее бедной Золушкой, вынужденной работать по ночам в кафе, чтобы заработать себе на жизнь. Ее тяжелую жизнь я добросовестно облегчал денежными переводами, где-то с октября ставшими регулярными.

Белый вспученный живот ее, руки с короткими толстыми пальцами, короткая шея, мутноватый взгляд нахальных и выпуклых глаз, улыбка на узких губах. Племянница. Родная кровь. Взрослая женщина, познавшая мужчину. «Скажи мне тоже, что любишь меня, ведь я же тебе сказала». – Каково? Оторопь. Оторопь и страсть. Ветвь общего древа. Дерзкий побег. Что у нее «нашего»? Сумасшествие. Покатые, как у моего отца, плечи. Всегда поражала его способность отрицать даже элементарные очевидные вещи. «Я не пью». «Ты хоть раз видел меня пьяным?» Стоя ногой в пятне впитавшейся в палас блевотины. А в детстве меня восхищали истории, которые он рассказывал о своих приключениях. Замирая от восторга, я слушал, любуясь ими из далёка прошедшего времени, интуитивно чувствуя, что подходить ближе и брать в руки эти игрушки не стоит, – швы могут разойтись, а картон – лопнуть. Я чувствовал себя заговорщиком, повязанным с отцом единой тайной.

«Искушенный»… Господи ж ты боже мой! Я до сих пор мальчик. Хотя, признаться, чтобы это понять, мне пришлось довольно пожить на свете. Пожалуй, это одно из моих самых важных открытий. Мне склонить свое ухо к внутреннему ребенку, мне услышать голос отца. Отца, рассказывающего истории. Тогда же я понял, что для каждой истории должны быть свои тональность голоса и темп повествования. Иначе не будет фокуса. И если чей-то чужой визгливый голос вдруг ворвется в укромный вертеп, и брызнет истошным белым светом, и сорвет завесу – ну, например, простыню, – с двери, то рухнет все тоже враз, а чудесные целлулоидные иллюстрации к сказке, хотя и перенесутся на эмаль, и на стекла, и даже на граненую ручку, – станут немы, оглушительно немы, как умолкший отец пред торжествующей матерью, уличающей нас в непослушании, но не в молчании дело, а в том, что фальшь зазвучала в чужом голосе, не умеющем ни дуэта, ни в унисон, омерзительная фальшь, разрывающая шатры изнутри.

И так же я молчал, слушая, как разоряется в телефоне моя сестрица по поводу наших отношений, как негодует в адрес соблазнителя и соблазненной, молчал, не пристыженный мешаниной слов, а ошеломленный самим разором и внезапностью его. И ее голос буйствовал, вырываясь сверху, а мой вползал, вздыхая, снизу…

– Если не ошибаюсь, это произошло…

– Да в том-то и дело!

В том-то и дело, что позвонила она через день после того, как мы с племянницей объяснились. Постепенно, стараниями самой Татьяны, мешанина слов и поступков превратилась в упорядоченную историю, одновременно и примитивную, и идиотскую: когда племянница ушла меня провожать, Дана, тоже проснувшаяся рано, пошла выгуливать собаку. Удивилась, что входная дверь открыта. Но подумала, что я ушел утром один и будить никого не стал. Потому, погуляв, вернулась и закрыла дверь на замок. Племянница же, вернувшись следом, поцеловалась с дверью и, естественно, принялась трезвонить. Дверь открыла уже Татьяна и, на недоуменный взгляд ея, племянница поведала, что ходила провожать меня. А ходила провожать потому, что любит меня.

Вот такая вот «цыганочка с выходом». Как потом поведала мне уже сама племянница, оправдываясь, «тетя Таня» так накинулась сперва на нее: дескать, дура, он же дядя твой, а у тебя вот только недавний амур летом был, и до чего все дошло, да ты же учишься последний год, да о том ли тебе думать нужно, что она совсем растерялась. Ну и мне досталось, но уже вскользь, на излете: «старый извращенец», негодяй, «чего он тебе наплел?» и все такое… В общем, тяжелее всего было племяннице – так она мне потом сама и сказала. И я сочувствовал ей, и жалел, и «не горюй», и «прорвемся!..» Только…

Только потом, уже весной, я как-то случайно подумал: а почему первые слова сестрицы были: «Ты какого хрена ей в любви объясняешься?! Какого хрена ей деньги даешь?!». Ведь сказать так она могла только со слов племянницы, а племянница – видит бог! – прекрасно знает, кто кому объяснялся. И потом – вдогонку: раз она так спалилась, то почему же мне не позвонила, не сказала? Ведь у нее в запасе, почитай, два дня и две ночи было, а она молчала.

«Искушенный»… Господи ж ты боже мой! Но ведь ничего ей тогда не сказал. Ни-че-го! Ни словом, ни взглядом! Ведь меня же тогда история эта уже увлекла, азарт тот самый, что с отцовскими рассказами я узнал, приключение заманивать стало! Бабкино это послышалось: «Заступнице наша Дево…», потянуло туда, потянуло в воронку, в детство, в амбар, полный золотой пыли, мышей и шепотов наших. На красный свет пошел, в котором узкие черные тени кажутся глубиною до сердца, а красное, такое большое – удивительно белым. Циник вшивый. Мальчик мой, мальчик, бедный мальчик…

«+7 999…..

Я наверное не приеду. Масква не любит слабых»

Дурные люди, плохие сны.

Он ведь сбылся, сбылся тогда – оставили меня одного – она оставила! – чтобы сесть в такси и ехать с кем-то, – о том сказала мне баба при дверях, – о, как позорно и обидно он сбылся! Так сбылся, что даже не верилось, правда ли это, даже не мог понять, бегая по лестницам с этажа на этаж: со мной ли это происходит сейчас, или читал я, слышал, видел в кино когда-то про кого-то другого такое, и только остановившись где-то между, не зная, куда еще можно сбегать, чтобы найти ее, отдышался и, держась за лоб рукой, подумал: «Кабырдак. Снова, как этот чертов Кабырдак…». Она тоже избавилась от меня, потому что я ей мешал. И за эту реальность я зацепился, схватился за нее, чтобы не несло меня неизвестно куда, в чужом городе, в оставшейся непонятной мне жизни, за это чувство я уцепился и почувствовал, как успокаиваюсь, как возвращаюсь в привычное русло, а кровь отливает от лица, и в груди стихает гул. Это мне знакомо… Куда здесь – я знаю. Как дома. Там, за окнами, такие же березы, как дома. Сибирь, она и есть Сибирь. По прямой – интересно, сколько? – наверное, километров семсот всего будет до деревни. Рядом, по-нашему. Звуки… Звуки становятся отчетливы и раздельны, мир перед глазами уже не мельтешит, уже не захлестывает меня миром, не бросает его приливами, я успокаиваюсь, возвращаюсь к столику и сажусь на это, вишневое, кажется, из искусственной кожи. Ее подруга без имени и лица удивленно глядит на меня и предлагает закурить, но я отмахиваюсь, полуприкрыв глаза. Веду пальцами медленно и легко. У самых ляжек. Джинсы. Я их так и не подшил. Неровно, словно крупная ткань, грубой вязки сплетение. Подносит к уху – кажется, снова звонит ей, выискивает своими звонками ее в дымном хаосе соитий и случек. Даже в сортиры проникает, даже в служебные помещения и под лестницы. Везде. Везде где можно. Где могут. Никогда не была там и не знает, но – проверит, просунет меандр. Как иглу сквозь ткань: легко, навылет тканой картины мира. Туда, где испод, где темно и где пыльно, узелками срастаются нити канвы, где изнанка любви… Зыбкость этого мира. Оглушительное щелканье детских сандалий в глубине тенистых аллей парка, на самом дне памяти, надежды и любви. Три источника жизни. Быстро-быстро-быстро! Смотрите, как быстро я могу бежать! Я, кажется, сейчас оторвусь и полечу! Нужно лишь еще быстрее бежать и не обращать внимания на то, как болит в боку. Может быть, тогда мама тоже обернется и обрадуется тому, какой я у нее быстрый? Поймет, какой хороший у нее сын и как он ее любит? И, может, тогда она тоже полюбит его? Меня? Ведь любит же она моего маленького брата… Брата, которого я почти никогда не замечал, ни против света глядя, ни по. Но это не потому, что я такой, – спросите у отца, он скажет! Просто… замечает тень – кто? Того, кто стоит за ее спиной, увидит – кто? Всю свою жизнь я бегу и бегу, чтобы мама меня заметила и полюбила. И я уже не сержусь, что случилось так. Я уже большой мальчик, я сам теперь люблю ее. Я прочитал эти страницы, написанные задом наперед, от настоящего – к прошлому, от точки – к буквице.

«Я не сержусь, – говорю я, спустя столько времени. – Я не сержусь, но мне это очень неприятно. Обидно». «Прости, – говорит она, когда минуем мы двенадцатый. – Я с подружкой болтала, давно не виделись». Весь идиотизм ситуации в том, что она действительно все эти полтора часа могла болтать с подружкой. У народа «от сохи», того самого, которым я так заинтересовался, это, кажется, в порядке вещей: «Я ведь не изменяла тебе с кем-то, просто бросила тебя, приведя в ресторан, чтобы познакомить с друзьями, а сама ушла общаться с подружкой». А что? Нормально. Не изменяла же.

И прихожая темная, душные сумерки, рубиновый отсвет в листве. Светофоры. Пальто соскользнуло бесшумно, как кошка, со спинки дивана. Как зеркало, белая постель играет.

А ночью ей кто-то звонил – я проснулся первым и, замерев, ждал, когда он перестанет, когда прекратится этот ужас, когда – хотя бы! – проснется она и сделает с ним что-нибудь, отобьется, например, оборвет эту ужасную нить, которую кто-то протянул неизвестно откуда, откуда-то из своей темноты, и она проснулась – а я притворился спящим – и пообещала: «Завтра» и, надавив, уронила на пол и повернулась ко мне, и прижалась животом, и коснулась коленями и дыханием. Я подумал тогда, что язык у нее твердый и острый как клюв.

Я обнял ее крепко-крепко, чтобы остаток ночи падать туда, на дно трех источников жизни, с камнем на шее. Вместе падать, к началу, к буквице, как хотелось мне с самого детства, когда отоснятся васильки и отпустит жар, и слабые руки уже могут держать, а глаза – видеть: «Ай во том во городе во Рязанюшки…», видеть: мать дома, со мной; видеть: утренние тени еще не поднялись, не отделились от ночи; видеть: все-все по-прежнему, и время, бежавшее вперед, никуда никого не вывело, и я целую плечи, и живот, и спускаюсь ниже, до конца, до самого дна, где пахнет горьковато и пряно, знакомо… Так знакомо, с самого детства. И страшно, и радостно это: со мной. Наконец-то со мной! Но… кто это? Кто она, Господи?

Что делать мне? Оглушенный, я корежусь смущеньем, и ликование выгибает меня. Что, что делать, когда уже поздно, все-все на свете уже поздно? Уже и зрелость, и Бэтси, и дом с переездом, и молодость, выползшая из-под камня словом и музыкой, и детство в сумерках терпких, как йод, и, на тонких своих комариных, колышешься в нём от страстей, в воздухе звонком, холодном летая над дорожками парка… Крутишь головой настороженно – там ли? Почудилось? Или – вот голос тот недостающий, чтобы сложилась наконец жизнь от начала? Кто призывает там – из темноты?