Текст книги "Марчеканская вспышка (сборник)"

Подводник в движении

– Знаете ли вы, мои сухопутные други, как на морях матросики наши проходят процедуру наказания языком. Это вам не какой-нибудь мотопехотный примитив, где достаточно знания ненормативной лексики, с которой военные от инфантерии даже обращаться толком не научились. Понимаю, понимаю – техника в руках дикаря. На морях же – совершенно иное дело. Здесь каждое ругательство эстетично, а терминология сродни латыни, не при моряках-голландцах будет она помянута.

Вот вслушайтесь, например, в такую фразу: «кэп натянет тебя через ахтерпик на жвакогалс»[15]15
  ахтерпик (морск.) – крайний отсек кормового трюма, служащий для хранения запаса воды;
  жвакогалс или жвака-галс (морск.) – отрезок якорной цепи из общих звеньев; один его конец с помощью специальной концевой скобы крепится к обуху цепного ящика; Второй конец жвака-галса с помощью концевого звена и глаголь-гака присоединяется к коренной смычке якорной цепи.


[Закрыть]. Чувствуете, как морская душа немедленно устремляется в полёт? Туда, где чайка по имени Джи Эл колбасит косым крылом небритые облака над нейтральными водами. Или, скажем, не столь радикальное, но жутко вежливое обращение: «командир на канифас-блок[16]16
  канифас-блок (морск.) – блок с особой оковкой, имеющей откидную наметку или расстегивающееся звено, служит для изменения направления тяги троса при грузоподъемных и такелажных работах на судне.


[Закрыть] тебя вызывает»? Песня!

В бригаде у нас было шесть лодок, буксир, два катера-тральщика, плавбаза и ещё какая-то мутотень не совсем бесполезная. О ней вспоминать не стоит, ибо мутотени мутотенево. Плавбаза, напротив – самое любимое место в морях. Там можно по палубе погулять, только курить в специально отведённых местах, (как сейчас на улицах просвещённой Европы), а то соляра вспыхнуть может. Плавбаза – нечто среднее между гостиницей и танкером. На плавбазе тебя только языком наказать могут за твоё разгильдяйство и неправильное несение службы. Или внеочередной вахтой. Но последним средством отцы-командиры особо не злоупотребляли, понимая, что в случае выступления в поход по тревоге команда должна быть выспавшейся и отдохнувшей, иначе – полный пердюмонокль получится вместо боеготовности.

Так что, если под ногами земли не наблюдается, а одни только качающиеся палубные надстройки, то не наказание тебе вытанцовывается, чистой воды профанация. Лафа, а не жизнь. Но это до поры, поскольку прибытие в порт обязательно грозило посещением «губы» за старые грешки, которые скирдовал в своём поминальнике неутомимый старпом.

То, что для береговых – «губа», у нас называлось гауптвиллой. Так его, это заведение, величали, как мне представляется, поскольку при входе в бухту здание гарнизонной гауптвахты, обычно наспех побеленное, выглядело чем-то экзотическим. Виллой какой-нибудь забытой кинозвезды или усадьбой обнищавшего на контрабандных операциях турецкого набоба.

Понимая, что наказание неотвратимо следует за преступлением, матросня не спешила шкодить, находясь на плавбазе. Но иногда всё же случались залёты. Однако на берегу – чаще. На берегу теряешь чувство реальности происходящего. Особенно после дальнего похода.

Вот и я как-то угодил на гауптвиллу, запоздав из увольнения на полтора часа. А всё из-за чего – заблудились мы на пару с одним дизелистом в сопках, когда с девчонками там время проводили. И что самое обидное, безо всякого секса, только целовались и вино пили. И тут – трах-бах – пожалте бриться, посетите гауптвиллу сроком на десять суток. Видно, не в духе в тот раз старпом был – обычно-то «пятёрочкой» за подобные провинности наш брат матрос отделывался.

Вот так и оказался я на гауптвилле. Не понимаю, почему говорят, что, мол, на «губе» сидят. Там же или лежишь, или пашешь, аки пчела. Не гауптвилла, а самые настоящие вилы…тамбовские!

Была тогда, помнится, поздняя весна, кое-где в балках и лощинах снег ещё лежал, а в тени и вовсе хладная задубелость наблюдалась. Как было модно в тот период, мы, сидельцы, уголь вырубали из глубины сибирских руд. Ну, изо льда то есть. Вырубали и на котельную возили. Работали по шестнадцать часов в сутки. Остальное время на сон, принятие пищи и – вы будете смеяться – строевую подготовку. Представляете себе, подводник в чёрной от угольной пыли и заколдобленной на промозглом ветру робе тянет ножку на жалком подобие плаца? Тут и кисть Репина опала бы от возмущения в осадок, а главному «губарю» всё нипочём.

Контр-адмирал, начальник и генеральный мажордом бригадной гауптвиллы и примыкающих режимных окрестностей носил футбольную фамилию Симонян. Фамилия совсем не морская, но с точки зрения дисциплины считался он офицером не только правильным, но и вполне боевым. Говорил Симонян совершенно без акцента, поскольку большую часть сознательной жизни провёл на Дальнем Востоке. Он любой разговор с подчинёнными начинал с такой примерно фразы: «Иди сюда, боец! Как стоишь, спрашиваю?! Чтобы сегодня ко мне зашёл к шестнадцати ноль-ноль. Я тебя драть буду!» или «Товарищ лейтенант, у вас на лице проступают следы вчерашнего непотребства. Зайдите ко мне в семнадцать тридцать, я вас воспитывать стану!»

По другим сведениям Симонян вовсе не был Симоняном, а носил кинематографическую фамилию Мкртчан, но я полагаю, это полный поклёп и фантазии. Память-то у меня ого-го какая! Некоторые французские слова и выражения без словаря помню. Вот скажем, а’ла франсе перепихне, прейскуранш…

Но не стану вас вводить в заблуждение и выводить из оного. Симонян – так Симонян. Меня это больше устраивает.

И вот сей дух морской объявился у нас на гауптвилле. Не один объявился. По правую руку от Симоняна отирался начальник оперативного отдела бригады, капитан третьего ранга с выпученными, как у морского окуня, глазами и обладатель подходящего к нему прозвища Першерон за свою широкую в кости фигуру, приземистость и конский всхрап в минуты особого волнения. А сзади начальства топтался, как стоялый жеребчик, дежурный лейтенант – старший места нашего героического трудового отдыха на угольных угодьях Магаданского морского порта.

Мы все, горемыки залетевшие, застыли с шанцевым инструментом в положении «тачка с примкнутым штыком», вроде остатками чести с контр-адмиралом делимся. Он осмотрел брезгливо наши чёрные рожи, прошёлся вдоль строя и спросил:

– И что вы все тут встали, как бледные родственники, социальные накопления до колен выпустив? Ну-ка, быстро мне подравнять животы на уровень ватерлинии! И где вас только таких делают? В каких аквариумах глаза пучить обучают? Подобных вам – только в качестве балласта в походе использовать. Каким должен быть настоящий матрос, спрашиваю!? Э-э-э… мать-перемать… Да что я с вами разговариваю, когда вы даже спите на ходу. Как стоите, бойцы!? Будто кони недоенные стоите, полгребного винта вам в задницу!

– Морские коньки, товарищ капитан третьего ранга?

– Это кто тут рот открыл? Кого ещё не заездили? Кому звездой по нок-рее впендюрить? Как фамилия, представьтесь?

– Матрос первой статьи Салеев!

– Ага, наслышан, – кэп-три взъерошил свою память и извлёк оттуда историю о «марчеканской вспышке», которая уже начала обрастать легендами, как днище старинной фелюги ракушками далёких южных морей.

– Значит, это ты, как говорится, своего мичмана побрил? – это уже Першерон вступил на правах отца родного от особого отдела.

– Так точно!

– Значит, я тебя вряд ли напугаю. Ты и не столько горя видел, как на нашей даче. Ну, а что скажешь, матрос, нравится тебе здесь? – последняя фраза Симоняна провоцировали меня на смелый ответ. Я, возьми да и ляпни:

– Отлично! Просто слов нет. Лучше не бывает. Претензий не имею. Долго буду с благодарностью вспоминать вашу заботу, товарищ контр-адмирал!

Глаза у Симоняна застучали по портупее, он их еле поймать успел. Хотел поначалу заорать по своей академической привычке, переданной с генофондом нации на самый Дальний Восток непосредственно в материнской утробе. Хотел заорать, но потом передумал и сказал:

– Вот так и нужно, матрос! Уважаю. Нас дерут, а мы крепчаем! Лейтенант, переведите этого бойца в портовую команду.

Портовая команда – совсем особое дело, скажу я вам. На разгрузке гражданских судов хоть и работаешь без перерыва на сон, но зато можно перехватить пожрать, чего-нибудь вкусненького. Портовая команда – это элита «губы», туда попасть не так просто. Заслужить нужно. Мне удалось.

Першерон пытался возражать, усмотрев в моём поминании морского конька намёк на свою персону. Но потом, видимо, вспомнив, что первым речь о непарнокопытном животном завёл Симонян, решил не давать повода личному составу лишний раз посмеяться над вышестоящим, и не вступил в дискуссию с контр-адмиралом. Но мне кулаком погрозил, как бы говоря, де, знаю-знаю, о каком морском коньке молол здесь языком своим поганым.

Но на этом, собственно, всё и закончилось. На «губе» закончилось. Больше мне потоптать славное детище дисциплинарных веяний ВМФ не довелось. И это, наверное, правильно, как считаете? Лучше-то я от того гостевания на вилле не стал. Горбатому тоже ничто человеческое не чуждо, тогда как могила не всегда может послужить сильнодействующим воспитательным средством. А? Что? Это я так, о своём, девичьем.

Славка призадумался немного, а потом неожиданно вновь перескочил к теме наказаний на подводном флоте.

– Говорите, а какие рычаги морально-исправительного воздействия мог использовать командный состав субмарины, не прибегая, так сказать, к помощи береговых сил и не попирая достоинства нижних чинов? Слова словами, гауптвилла гауптвиллой… но… Расскажу вам ещё про один подобный рычаг. Самый действенный, пожалуй.

Приласкать понедельничком. Бытовало у нас на лодке это выражение. Так и говорили, мол, боцман за то-то и то-то приласкает тебя понедельничком. Что за процедура, она же – экзекуция? Сейчас объясню.

«Понедельничком» называется рукоять помпы-Гард —. полированная руками матросов деревянная дубина с металлической елдой на конце и квадратным отверстием у основания. Точно, именно этим отверстием она к насосу крепится. А с другой стороны присобачены рукояти-лапы в виде коромысла, при помощи которых и производится ручная выкачка забортной воды. Каких-нибудь три часа работы, и ты чувствуешь, что наступил ВЕЧНЫЙ понедельник, без перерывов и выходных. Отсюда и название.

– Семь фунтов под кильку! – пошутил один из нас – тех, кто слушал Славкин рассказ.

– Ошибаешься, на лодке не так говорили. Семь суток под килем – вот правильный ответ, ёлки-иголки.

– Слышал я где-то о подобном пиратском извращении, слышал когда-то раньше… Никак сам сэр Френсис Дрейк тебе во сне напел?

– Нет. Это у нас на «губе», на гауптвилле, значит, такое наказание практиковалось. Ремонтные подводные работы в помощниках у кадрового водолаза. Обычно, когда какую-нибудь рухлядь со стороны днища клепали. Но только летом, а в остальное время года тамошний контингент всё больше по углю прикалывался.

Но всё. Хватит о гауптвилле и сопутствующем букете, поговорим о движении. Ибо! Движение – есть жизнь, кто бы что ни говорил. Движение механическое и движение по служебной лестнице мало чем отличаются, ибо всё это промысел Божий…

Итак, о движении.

Движение во время службы обычно бывает только в одном направлении – в сторону прекрасного пола. Форма обязывает! Помните такую фразу: «Как жаль, что в нашем городе не стоят военные!» Здесь я не соглашусь. Военные не стоят, они находятся в вечном движении. И даже мичман Стукалкин, который каждый свой роман в увольнении старался довести до логического конца, то есть предлагал встреченной им даме руку, сердце и тихое счастье семейного очага.

У него на этот случай специальная фраза была, которой он отпугивал своих легкомысленных избранниц. Фраза такая: «Вы так похожи на мою маму, что категорически готов прожить с вами всю жизнь на одной картошке». Я заметил мичману, когда он в сто первый раз рассказывал о своей неудачной охоте за магаданскими прелестницами, что от картошки у меня стоит только подворотничок, если в ней много крахмала, конечно. Стукалкин распространил сию аллегорию на свои физические кондиции и после не разговаривал со мной месяца три-четыре.

Бунанья – случка. Так называл увольнительную старший лейтенант Смыков. На каком это языке, никто не знал, а сам офицер утверждал, будто бы на испанском диалекте, присущем жителям Калифорнийского полуострова (не путать со штатом Калифорния). Через ахтерпик на жвакогалс! Тоже выражение Смыкова. Но чаще он ругался по-простому, по-сухопутному, безобразник был и донжуан ещё тот.

Служил старлей командиром группы движения. И, вероятно по этой причине, любил всяческое движение. А больше всего поршнеобразное.

И случались с ним озорные болезни на почве неумения сдерживать себя в рамках унылой статики, но Смыков их, эти проказливые недуги, очень быстро залечивал перед очередной автономкой, ибо американские антибиотики в гарнизонном госпитале не переводились.

Так было и в начале лета 70-го. А тут ещё и старпома откуда-то с Балтики подогнали. Интеллигентного до жути, в самом цветущем поколении моряк! За что его сослали в Магадан, нам, разумеется, не докладывали, но одна интендантская крыса на вещевом складе проболталась, мол, у нашего старпома был будто бы настоящий роман с женой чуть ли не самого командующего флотом, и эту парочку едва не застукали за стаканом «Цинандали» в обнимку и с букетом алых роз в придачу.

А груди нашей флотской затейницы, как белые лебеди. Того и гляди, мигрируют в тёплые края от мерзкой балтийской зимы. Кавторанг их и держал, будто бы руками. Вероятно, чтобы не перелетела такая красота в дальние страны, где обитают потенциальные противники социалистических идей. А супруг вот не понял такого героического служебного рвения младшего по званию, который для него, собственно, и старался. Не понял, кортик выхватил. Но затеять корриду, однако ж, не решился. Мериме, видать, в детстве не читал. Обошёлся парой оплеух. Это с его только стороны, без учёта присутствующих дам.

Супруга, говорят, вопила, как резанная, что её загипнотизировали, а потом пытались слабостью воспользоваться и синдромом трудного детства. Вопила и по мордасам нашего будущего старпома охаживала. Может, и верно, флотский интеллигент её очаровал своим отношением к прекрасному, которое она и назвала гипнозом. Назвала в трудную минуту. В душу женщины разве заглянешь.

А вот ответил ли командующему (или кому-то там ещё) наш старпом встречным действием, никто не знает, поскольку из всех свидетелей осталась заполошная жена и кошка Манька, притаившаяся под диваном в самый разгар событий. Но женщина оказалась в настолько истеричном состоянии, что вряд ли что-то смогла запомнить, а кошке так изрядно досталось адмиральским (хотя, вполне вероятно, что и контр-адмиральским) ботинком по спине, что она начала мяукать с заиканьем. Разве с подобного свидетеля толк будет?

Но вернёмся в Магадан, где славная дизельная субмарина С-613 чуть подрагивает чувствительными ноздрями торпедных отсеков, готовая выполнить боевую задачу. А в экипаж уже вливаются новые молодые кадры и опытные бравые ловеласы, воспитанные на классической литературе.

И вот в разгар всех этих пертурбаций стояли мы (мы – это экипаж субмарины в широко-подводном смысле этого слова) в доке, к автономке готовились. Вся матросня при делах. А также мичмана с офицерами, которые торпедным пироксилином пропитались по самую ватерлинию. Одна «зелёнка», только что из училищ прибывшая, пальцы не по делу корчит от скуки и полной своей никчёмности, поскольку не успели ни к какому процессу прикипеть всей душой. Их воспитанием старпом должен бы заняться, а у него пока травма свежая, зализывает останки любовного приключения. Не всегда такое положение дел хорошо для службы, мягко говоря.

Так вот, стал я участником одного события, когда столкнулись эти два странных типа офицеров: один опальный мореман со стажем из интеллигентов, второй же – выпускник военно-морского училища, не отягощённый большим интеллектом и опытом.

Несу, значит, со склада коробку с предохранителями, а молодому литёхе почтение своё, разумеется, не свидетельствую. Не принято у нас было на авральных работах без толку честь раздавать. А этот «кузнечик» озверел даже, от собственного величия прибалдевши. Обложил меня загогулистой матерной конструкцией и при этом не преминул добавить два-три нелестных выражения относительно моих ближайших родственников, а также «этих поганых мичманов», которых на флотах срочники называли ласково «нашими подводными сундуками» и которые матросов построить не в силах, ети его еттить.

И тут на его и мою голову…

…явился интеллигентный питерский ссыльный. Старпом, в парадном мундире с иголочки и, казалось, одетый в допотопные калоши и чеховское пенсне, возник из утреннего тумана бухты имени знаменитого гидрографа Алексея Ивановича Нагаева, как обычно любила появляться незабвенная Мэри Поппинс перед лицом своих воспитанников.

– Лейтенант, – сделал замечание старпом, поправляя несуществующее пенсне и дождавшись, пока у младшего по званию закончился заряд творческого вдохновения в мой адрес, – вы сейчас ругались, как самый бездарный сапожник!

– Да ну, нах… товарищ кавторанг! Ни хрена ж подобного, Гагариным клянусь!

– Ничего я вам, товарищ лейтенант, не скажу, только замечу в скобках, что неправильно вы подумали о нашей космонавтике. Идите в свой кубрик и почитайте Пришвина перед сном, а ругаться грязными словами прекращайте.

Советский морской офицер самый морской и самый офицер! Вот так-то. Белая кость, острый кортик, и ещё более острый язык… если не с похмелья. А то, что чемодан фанерный с протёршимся дерматином, туфли парадные с протёртой же подошвой и вместо квартиры комната в малосемейке, так в этом нет ничего удивительного или зазорного. Разве сытый офицер – хороший офицер? Сытый офицер – позор Пентагона. Или не так? Ой, пошутил неудачно.

От пирса до камбуза

Пиво закусывали креветками, предварительно высасывая игру из-под брюшка. И тут Славик вспомнил…

– Как-то после похода зашли во Владик. Пришвартовались у пирса. Пока то-сё, уже и стемнело. Все офицеры в город уехали, кто по знакомым, а кто в офицерскую гостиницу. Один только старший лейтенант Смыков никуда не спешил. Вышел он к нам на пирс, где свободные от вахты при свете луны ноги разминали военно-морским променадом, и двинул на самый край бетонного сооружения. В руках у него был небольшой свёрток, откуда изрядно пованивало. Мы с электриками из отсека вслед за Смыковым двинулись. Что это он там, над водой склонившись, высматривает – непонятно. А раз непонятно, то интерес возбуждает.

Наклонились и мы… и увидели сотни зелёных фонариков локализованных в виде небольшого подводного острова. Удивительное дело – как в сказочном мультике. И откуда лейтенант узнал, что именно в этом месте такая красотень произрастает? Нигде рядом ничего же подобного, а он прямиком в нужном направлении двинулся, как будто ему кто-то путь подсказывал.

И тут выяснилось, это, собственно, сам Смыков и создал подводный остров своими, что называется, умелыми руками. Он привязал к палке на длинной верёвке сетку, известную в советском народе как авоська с мелкой ячейкой, зарядил её тухлым мясом и на дно спустил. Вот тут к нему и набежало гостей со всех волостей. У креветок глаза-то зелёные, бедовые. Не сетка, забитая живым морепродуктом, вскоре получилась, а изумрудный мерцающий остров. Но это для романтических натур, а Смыкова заподозрить в чём-то возвышенном я бы не рискнул.

И точно, наш командир предпочитал вести себя как заурядный рыбак или, там, охотник на членистоногих. Вместо посвящения себя созерцанию прекрасного, принялся тащить улов.

Извлёк старший лейтенант свою добычу и принялся вечерять: достанет креветку из сетки, в солёную воду обмакнёт и в рот тащит. Потом голову выплёвывает, а остальное глотает. Мы, ясный месяц, не выдержали спрашиваем:

– Товарищ старший лейтенант, а как это вы криля со всей шелухой едите да ещё в сыром виде? Как бы не пришлось доктора с берега вызывать, всякое случается…

Смыков ухмыльнулся и ответил:

– Эти чилимы беспанцирные, нежные. Таких в Магадане нет. А здесь полно. Их можно сырыми употреблять в пищу, ничего страшного. А случается, действительно, всякое… Года три назад, помню, передозировка была… креветочная. Еле меня от жены контр-адмирала Симоняна отодрали. Даже лопатой по рукам били, а я не чувствовал…

– А нам разрешите попробовать, товарищ старший лейтенант?

– А вы от стояка помереть можете, лучше не рисковать.

Сказал и отправился в город на такси. А мы остались нести службу вместе с дежурным офицером. Да, старлею-то хорошо – сел на тачку и айда… свой высокий потенциал к дальневосточной земле гнуть. А мы потом не рискнули креветок этих ловить и в пищу употреблять. Мало ли… вдруг Смыков не сам всё придумал, не во фрейдистском сне вышеописанные чудесные свойства беспанцирных креветок привиделись. А ему-то проверить легко правильность своих сентенций… не то, что нам, горемычным. На нас даже лопату жалко поднять в качестве дуэльного оружия.

Владивосток – город портовый, морской. Оттого и проститутки здесь не переводились даже в те сказочные времена, когда советским людям ещё не рассказали, что в СССР секса пока нет… А вы подумали, будто Смыков к постоянной боевой подруге ездил? Нет постоянства в движении, если оно не идеально равномерное. Кто сказал? Так ещё сэр Айзек Ньютон в каком-то там средневековом году…

…о движении намечалась очередная история, но тут меня со Славкой вызвали для ликвидации внезапно возникшей локальной аварии, и тема повисла в воздухе вместе с топором, дожидаясь нашего возвращения.

Часа через два сели пить чай. И тут я напомнил Салееву, что он начал рассказывать что-то о движении, а потом сбился…

– Ах, да, – ответствовал Слава, – точно. Я же о старлее… Как про флот вспоминаю, так первым перед моим воображением предстаёт именно он – командир группы движения старший лейтенант Смыков. Что говоришь? Да-да, тот самый, который зеленоглазых креветок сырыми лопал.

И был командир группы движения наш совсем не шиком крыт. Матерщинник, конечно, невероятный. Не с морским даже акцентом, а каким-то клошарским. Если слушать и вдумываться в его речи, то от ушей скоро только трубочки для нюханья кокаина останутся. Но мы старались особо не вникать, сканируя, как придётся, уставные выражения и приказы в этом великолепном мусоре словесных отходов. Иногда Смыков выдавал и довольно оригинальные матерные сентенции, и личному составу удавалось их зафиксировать в ряду других жемчужин военно-морской мысли.

Стояли мы тогда на ремонте во Владике… И тут как раз по случаю дня ВМФ для всего личного состава, который на плавбазе подъедался после похода, то есть и для нашей бригады подлодок, концерт давали силами местной флотской самодеятельности. Не шибко, конечно, здорово. Сами же знаете, как в те времена датские празднества обустраивали. Попели хором патриотические песни, станцевали вязанку танцев имени дружбы всех советских народов, ни о каком юморе ни слова. Даже конферанс был пафосный, застёгнутый до последней пуговички воротника.

После концерта вышли из ДК, построились, направились в порт. Во главе старший лейтенант Смыков благоухает коньяком из буфета и божественным одеколоном. С высоты прожитых лет понятно, что одеколон тот наверняка паршивеньким был, чуть лучше «Шипра», какая-нибудь «Бегущая по волнам» с приторной цветочной оттяжкой. А нам-то казался этот аромат свежеподоенных на скошенном поле кузнечиков, захлебнувшихся бытовым керосином, чем-то вроде олимпийской амброзии.

Так вот, старлея нашего, вероятно, распирало винтажной судьбоносностью, как живот на третий день деревенской свадьбы от угощений. И в конце-концов, его трепетная душа офицера-подводника не вынесла самопереваривания – Смыков приказал экипажу остановиться и объявил перед строем. Буквально следующее:

– Ну, что это у них здесь за артисты? Просто б**ди какие-то, а не артисты… Вот у моего дяди б**яди – вот это артисты!

После проникновенной речи Смыкова движение в сторону порта возобновилось. Старлей весело насвистывал что-то из классики, возможно даже из «Риголетто». Его самолюбие было утешено, а виды на предстоящие вечер и ночь открывались настолько прекрасные, что сожаление о напрасно проведённом на концерте времени рассеялось с необыкновенной лёгкостью по мановению самурайской разновидности вездесущего бриза.

– А кормили вас как? – спросил я Славку, когда абрис старшего лейтенанта Смыкова растворился во влажных пятнах водяного пара от закипающего чайника.

– Кормёжка? Так – от пуза. Особенно в походе. Там и дефицита по тем временам всякого навалом давали: апельсины, мандарины, икра красная, соки фруктовые натуральные. А уж о красной рыбе и не говорю. На плавбазе во Владике щи из свинины – фирменное блюдо. Только минус один имелся – мясо рыбой отдавало конкретно из-за того что свиней на подсобном хозяйстве флота минтаем кормили. В общем, не понять – то ли щи, то ли уха с капустой. А в остальном – всё очень достойно и местами даже пафосно.

Зимой же – когда на лодке только вахту несли, а жили в казармах – питание попроще было. Как у сухопутного воинства: на гарнир неизменно – каша перловая «шрапнель № 5», из мясного – говяжьи мосалыги, а яйцо только по воскресеньям на завтрак. Но зато на таком контрасте очень весело потом к походу готовиться.

Славка помолчал с минуту – по улыбке видно было, он вспоминает что-то приятное, – а потом продолжил:

– Как свято верил матрос Садретдин Умаров из абсолютно сухопутного Узбекистана, рис (к?) – благородное дело. Причём он на полном серьёзе считал, будто существует такая русская пословица. Матрос Умаров даже говорил мне об этом во время нашего вынужденного поварства на кухне. На кухне, на кухне… на кухне дивизионного госпиталя. Вроде бы госпиталь военно-морской, но камбузом это абсолютно сухопутное заведение язык назвать не поворачивается. Так вот, Умаров говорил:

– Вай, хорошо кто-то умный про рис придумал. Слышал я, будто бы европеец. Но с большим понятием человек.

Умаров попал к нам на лодку, когда мне до дембеля оставалось месяца четыре, может, пять. Я заработал в это время бронхит, и мы с Умаровым оказались в лазарете одновременно. Что за болезнь была у моего сослуживца, не припомню точно, но, по-моему, его замучили чирьи – дело вполне обыденное для представителя Средней Азии, попавшего в условия сырого морского климата.

В госпитале к моменту нашего туда поступления случился невероятный бум. Главный врач буквально ходил на ушах. Думаете, отчего? Две поварихи, полагающиеся по штату, не прошли очередную плановую медкомиссию. Вернее так – одна из них всё-таки прошла, но сразу же после этого отправилась строевым шагом в декретный отпуск. Скандал! Где взять новых поваров, да, собственно, любых? Всего за сутки! Четыре десятка пациентов останутся без регулярного питания, и тогда полетят головы. А кому понравится, когда среди голов самой первой окажется твоя? Вот главный врач и пошёл в народ. И этот его шаг отчаянья оказался стопроцентно правильным. Почему? Да просто в одной из палат он нашёл меня с Умаровым – невероятное везение!

И мы, как люди, не шибко раненные службой, немедленно согласились пойти навстречу главному и принялись за дело, разделив обязанности. Я готовил первое блюдо, а Умаров – второе. Это был МАСТЕР! Повар от Бога. Вы знаете, какой он делал сказочный плов из небогатого ассортимента, полагающегося госпитальной столовой?! Больные выздоравливали от одного только запаха его деликатнейшего (не подберу другого слова) угощенья.

Офицеры с «губы» ходили к нам на обед, домой ездить перестали. Целый месяц счастья… пока Умаров на лечении находится. Думаю, некоторые офицерские жёны пересмотрели после этого своё отношение к пищевой составляющей семейной жизни.

В процессе кухонных бдений Садретдин поделился со мной почти детективной историей жизни. Ушёл он служить на флот, чтобы не убили. Почти Голливуд, честное слово. Держал Умаров собственную чайхану в одном из крупных городов Узбекистана. С виду вроде государственная, а присмотришься – своя. В Средней Азии частную собственность чтили во все времена. И при Чингисхане, и при Тамерлане, и при верховенстве эмиров да баев, и при власти советской.

Всё было хорошо, дела шли в гору, кухня Умарова получила, как сейчас говорят, обширную прессу. Но тут появились они. Конкуренты. А ещё – ОБХСС, милиция. Дальше – больше.

Кого-то не очень устраивало, что соперник в сфере общепита так быстро поднимается на ноги. Вот Садретдина и подстрелили. В самом прямом смысле слова. Хорошо, лишь навылет и в ногу. И тут ещё дело о хищении социалистической собственности сфабриковали. Выход был один – уйти «на волю» через военкомат.

Умаров сам попросился на флот – подальше от дома, и чтобы подольше туда не возвращаться. Пришлось даже военкому давать приличную взятку, чтобы в Магаданскую команду направил. Я уже дослуживал последние полгода, когда Умаров появился на лодке. Ах, да, говорил уже… Привет склерозу!

И как-то очень синхронно мы с ним заболели, а потом на кухне оказались. И вот я уже здоров, пора на службу двигать. А Садретдину ещё на неделю «больничку» продлили. На прощанье с Умаровым мы сделали себе шашлычок. Ночью, разумеется, дело было. Шашлык запили каким-то узбекским вином, которое можно было купить в Магаданских магазинах. Название его не помню, но одно отчётливо запечатлелось в памяти: на этикетке мелкими буквами было написано «Узбекистон виноси». Скорее всего, название треста по производству виноградных вин.

В пылу дружеских откровений Умаров лез обниматься и увещевал, мол, приезжай, ко мне: будешь, как рахат в лукуме кататься. Он меня по званию не называл, а обращался: «Чеф». Видно, имея в виду американизированного «шефа»… Я смеялся и говорил, что у меня как раз нет лишних конечностей, чтобы по ним палили бандиты, поддерживаемые продажной милицией. Утром мы расстались, как позже оказалось, навсегда.

На лодку Умаров не вернулся. Его оставили в лазарете, где Садретдин и дослуживал в качестве повара уже совершенно легально. Это главный врач похлопотал, как я понимаю.

А потом, уже на «гражданке», до меня донеслись слухи, что Умаров не вернулся и в Узбекистан, а остался в Магадане навсегда. Нашёл себе жену, хохотушку из Полтавы, и возложил на себя православный крест – заведовать одним из заведений общепита. В Магадане хоть и уголовного элемента больше, но по ногам Умарову никто уже не стрелял. Наоборот, среди местной братвы его плов пользовался необычной популярностью.

А я ещё долго вспоминал своего напарника. Особенно часто это происходило, когда заходил в винный отдел. А там – вино с пометкой «Узбекистон виноси». Узбекистон! Выноси!

Иногда душа поэта, натруженная о хладный пол отсеков субмарины в дальнем походе, не могла вынести подарков из Средней Азии в таком количестве, в каком их желала.

– Творческих тебе узбеков, дорогой! – не то пожелал, не то утвердил себя в какой-то очень важной мысли Салеев.

И я его сумел понять не буквально. А вы?