Текст книги "Марчеканская вспышка (сборник)"

Бальные танцы

– В возрасте примерно с десяти до четырнадцати лет я посещал студию бальных танцев при Дворце пионеров. Класс танго и самбы. Потом меня выгнали за бесперспективность – ростом был мал и никак вытягиваться не желал. Сначала думали – вот-вот, а мальчик не рос… Поэтому и выгнали. Но основным движениям выучился я так, что уже не забуду при всём желании до конца жизни.

Когда уже в лицее информатику преподавал, молодые девчонки на вечерах со мной предпочитали танцевать, а не со сверстниками. Сейчас же из парней, кого ни возьми, никто толком и двигаться не умеет. А уж о том, чтобы правильно вести даму в туре вальса, речи нет вовсе.

А я этому искусству три года отдал и ничуть о том не жалею. И партнёрша у меня всё это время одна и та же была. И чувство влюблённости у нас на втором году общения появляться начало, несмотря на то, что очень мы с Валентиной поначалу вздорили. Чуть не до драки дело доходило. Потом как-то притерпелись. И знаешь, удивительное дело – должны бы мы с ней надоесть друг другу по всем законам, поскольку не только во время танцев общались. Частенько провожал я её после школы (мы в соседних учились). Должны были друг другу приесться хуже горькой редьки, а не надоедали. Наоборот, чем старше становились, тем сильнее друг к другу привязывались. Но тут меня выгнали по причине малого роста – партнёрша на полголовы выше (и это без каблуков) – куда такое годится! Недели две я переживал, даже заболел, из дома – ни ногой. Всё ждал, когда Валя ко мне зайдёт. Но не зашла. Я про неё и забыл. Голуби помогли. А потом как-то всё рассосалось: пропала любовь, так и не состоявшись.

И вот во время отпуска, через сорок с лишним лет, встретил свою бывшую партнёршу Валечку… теперь уже Валентину э-э-э… а вот отчества никак не вспомню.

– Как же ты её узнал?

– Очень просто: когда три года по семь часов в неделю смотришь в глаза девчонки с расстояния детской ладони, неужели не запомнишь?

Итак, через сорок с огромным хвостиком лет…

…шёл по улице родного Димитровграда, и вдруг – бац! Словно взрыв в голове. Только женские глаза вижу. А больше никого и ничего. Чувствую, она, женщина эта, тоже меня из толпы выделила, но не может понять, почему. Окликнул коротко:

– Валя, здравствуй!

– Славка? Ты?.. Ты меня вспомнил?.. А я вот так бы и прошла мимо, если бы не позвал… по имени.

Сразу все дела побоку – завернули в кафешку, которую я бы на месте хозяина переименовал в «Ностальгию». Почему – только мы? Ничего подобного. Там ещё несколько пар, скажем так, не пионерского возраста воспоминаниям предавалось. Вот здесь за бокалом красного вина Валя мне и призналась:

– Знаешь, ещё в те времена… ты был маленький, но сексуальный… зараза… Я к тебе прикасалась и не понимала, что со мной происходит…

Тут у меня, мой махонький дружок, даже уши вспотели от возбуждения. Боже ж мой, столько лет прошло, а тут такие признания! А я ведь ни о чём не догадывался тогда. Не зря говорят – девочки раньше взрослеют.

Но, как говорится, задним умом, как бы ни был ты им крепок, дверцы в прошлое не сломаешь. Если только – на уровне сверхсознательном, впрочем… что говорить о мечтах, которые растаяли много лет назад. И единственное, что мне осталось после этой встречи, а была она недолгой по причине обязанностей бабушки у моей давнишней партнёрши по танцам, это – пойти и толком выпить пива.

* * *

История не терпит сослагательного наклонения? А история Славкиного детства и отрочества сможет. Пусть потерпит. Потерпи, история! И хотя это всё было писано-переписано два с половиной миллиарда лет тому назад… И повторится ещё не раз… Цикличность процессов неизбежна. Спираль Салеевского бытия закручена туго, и «татарский генезис» – её первое имя.

И, даст бог, всё развернётся снова и снова. И мы встретимся со Славкой когда-нибудь в новой жизни. И я скажу ему: «Добрый вечер, дяденька Салеев! Мир ничуть не улучшился в наше отсутствие, не находишь?» А Славка поправит очередную, пока не потерянную пару очков и ответит: «Это всё от мракобесия! Хренотень по Чехову! Муёвина дяди Лёвина! Ты сильно не переживай – ещё сумеем тряхнуть серпом по граблям».

И мы со Славкой уйдём в ту сторону, где восходит солнце. И земля раскрутится под нашими ногами, и запоёт натянутыми струнами ЛЭП, и придёт тот самый день, когда у нас всё начнёт получаться с первой попытки, как мы о том мечтали долгие годы.

Татарский хэллоуин или Большой спор

– Как ты относишься к религии, имя которой носишь? – спросил я Славку Салеева, имея в виду, конечно же, не адаптированное для повседневности имя, а первоисточник, который вписан в метрику, зафиксировавшую факт появления на свет моего друга… давно тому назад. И в документе вышеназванном написано – Ислям.

Салеев хитро улыбнулся сквозь амбразуру своих внешних очков (во время особо точной пайки Славка надевает сразу обе пары) и ответил следующим образом:

– Слушай меня сюда, мой махонький птенчик. Пострадал я… на религиозной почве… Ещё в детстве. И этот случай близко свёл меня с одним замечательным человеком, одним из двух взрослых, оказавших на моё мировоззрение самое сильное влияние. После отца, конечно.

Что говоришь? Тебе историю подавай? Хорошо, слушай сюда, маленький любопытный друг. Поведаю тебе не одну, а целых две истории об этих людях, благодаря которым я стал тем, кем стал. А другим судить – получилось ли из меня что-то путное.

Начну в хронологическом порядке.

В те времена, когда я учился в школе, летом перед многими родителями в многодетных семьях вставала одна и та же не всегда просто решаемая проблема, – куда отправить на отдых порядком уставших за учебный год школяров. На всех же пионерских лагерей не хватало, и брали туда за особые заслуги в учёбе, спорте, общественной работе или по блату. А если возрастом в пионеры не вышел, то и вовсе о лагере не мечтай. И куда бедному ребёнку на каникулы податься прикажете? Хорошо, если есть родственники где-нибудь подальше от пыльного города, поближе к природе с дикими малинниками и земляничными полянами, которые и Бергману не снились.

Мне, можно сказать, повезло. У моей мамы была сестра. Жила она совсем недалеко от Мелекесса (так в начале 60-ых годов назывался Димитровград), города некогда незаслуженно, а может быть, и заслуженно, обиженного императрицей Екатериной II-ой.

Матушка-государыня во время своего путешествия в Тавриду останавливалась на моей малой родине. Не то – коней в карете поменять, не то – заночевать по причине позднего времени. Легенда гласит следующее: оглядела Екатерина округу, губы скривила, сказала что-то жаргонное на немецком и добавила ещё татарское слово для убедительности. А уж молва народная своё дело сделала, будьте спокойны.

Название, говоришь, странное… Не без этого. Особенно, если его задом наперёд прочитать… да как раз на татарском языке. Понимаешь, о чём я? Ну вот, даже ты слышал кое-что из ненормативной лексики народов Поволжья.

Собственно, город-то наш был таким долгое время, что напоминал своим видом глухую провинцию ненавистного самодержавия. Вместо тротуаров везде прохудившиеся дощатые панели. Асфальт на дорогах – огромная редкость, всё больше мостовая… Нет, не из брусчатки. Обычный бутовый камень раскрошенный. Летом пыль, весной и осенью грязная жижа. А зимы-то снежной и нет почти. Одним словом – полный Мелекесс.

Но вернёмся к истории.

У мамы была родная сестра, которая жила неподалёку от живой незагаженной промышленными сбросами природы. Часа полтора-два на автобусе ехать до той татарской деревни, уютно возникающей в стекле ПАЗика среди буйной зелени. Ты верно угадал. Меня, как самого младшего в семье, в пионерский лагерь не отправляли. А ездил я к тётке, начиная с первого класса. Сам добирался. Да, собственно, что там добираться-то… На автостанции отец сажал в автобус, а как дойти до тёткиного дома я знал.

В тот год, когда произошли описываемые события, мне лет десять исполнилось. Это что получается? Точно, третий класс как раз закончил. Ещё год, и вот оно – начальное образование, можно сказать, в полном объёме. Взрослым себя ощущал, куда там иным-прочим!

От автобуса до тёткиного дома сам шёл. В руке чемоданчик фанерный, дерматином обшитый, знаешь, были такие: верно-верно, небольшой чемоданчик, не как у дембелей. В тот бы, дембельский, я и сам целиком влез… да ещё место для небольшой дворняги осталось.

Ага, иду с чемоданом. На голове картуз, на ногах сандалии. Чувствую себя настоящим полярником, вернувшимся с опасной зимовки откуда-нибудь с арктических островов, где полно моржей и белых медведей, как на фантике от шоколадных конфет, которые мы с мальчишками любили рассматривать в продуктовом магазине. Конфеты лежали на витрине. Долго лежали. Их никто не брал – больно уж дорого. А мне и в голову не приходило, чтобы помечтать, как бы я насладился шоколадом и вафельной начинкой (я тогда, впрочем, и не подозревал, что внутри конфеты могут быть ещё и вафли). Вот фантик – другое дело. Уж я бы нашёл ему применение… Но не сложилось. Когда хотелось, не вышло, а после уже и ни к чему. Так всегда в жизни: нечаянная радость приходит, когда её не ждёшь совсем, и не в коня корм…

В общем, не стану о детских мечтах тебе распространяться. Лучше рассказ продолжу.

Тётка встретила меня радушно, поставила на нехитрое довольствие, каким отличалась хрущёвская деревня, и отправила в люди – знакомиться с окружающим миром. В мире этом совсем не оказалось моих ровесников. Все пацаны года на четыре старше или на два-три младше. Девчонки-одногодки в той сельской местности, правда, имелись в наличии, но в тогдашнем моём возрасте это не тот контингент, с которым общаться хочется. Старшие сёстры дома настолько надоели, что ни о каких особах прекрасной половины человечества думать не хотелось. Так что пришлось мне решить для себя нелёгкую задачу: либо верховодить младшими мальчишками, либо пойти в адъютанты к старшим парням. Я на свою голову выбрал второй вариант, хотя поначалу эта дружба не предвещала ничего плохого.

Напротив тёткиного дома, через улицу и наискосок, стояло жилище Муси-бабая. Именно Муси, а не Мусы, как ты успел уже переиначить в своей голове, зашоренной традиционными заблуждениями. Муся-бабай был маме каким-то тоже родственником, правда, на более жидком киселе, чем родная сестра, моя, стало быть, тётка. Не могу точно вспомнить, кем же я ему приходился. Но то, что приходился, это точно.

Высоченный, широкий в кости и абсолютно гладко выбритый «под ноль», Муся-бабай напоминал мне могучего дива из восточных сказок. А когда я посмотрел фильм «Белое солнце пустыни», то сразу понял, что Абдулла в исполнении Кахи Кавсадзе настолько походит на этого деревенского великана, что мне даже жутко сделалось – бывает же такое сходство!

Сосед иногда зазывал меня, пацана, к себе в гости на правах родственника, если его жена надумывала испечь что-нибудь вкусненькое в русской печи. И я обычно бежал к нему в дом с удовольствием, хотя поначалу немного опасался суровой внешности своего не то двоюродного, не то троюродного деда, а может быть, даже и прадеда.

Мусю-бабая в деревне называли Цыганом. Не просто так называли. Он и в самом деле долгое время, ещё до войны, промышлял конокрадством, но ни разу не был пойман. За это моего родича все жители уважали и здоровались первыми. Хотя я могу и ошибаться относительно причины всеобщего почитания, поскольку Цыгану в те времена уже было изрядно за шестьдесят, а у татар с малолетства воспитывается чувство уважения к старшим. Так, быть может – именно это обстоятельство стало причиной повсеместного пиетета жителей деревни к Мусе-бабаю, а вовсе не его пропитанное вольным ветром и мятежным духом ночного ковыля прошлое? Кто знает. Что говорить, человек из 19-го века, ёпырмай!

Во время Великой Отечественной Цыган остепенился, был призван в армию. Сражался в разведке, ловко воруя тягловый скот из-под носа противника. И с немцами ему повоевать довелось и с самураями раскосыми в монгольских пустынях. Получил Цыган орден, несколько медалей и лёгкое ранение навылет. Ну, точно! В разведке же из деревни никто не воевал… Наверное… даже нет, не наверное… наверняка поэтому Мусю-бабая уважали, а не за его похождения по колхозным табунам.

Видишь, сколько версий перебрал, пока на правильной свой выбор не остановил. Вот она – память-то, сбоит временами.

Кстати, после победы, когда, как говорится «и на Тихом океане…», Цыган снова принялся за старое. Числился в колхозе счетоводом, а сам торговал на чёрном рынке крадеными жеребцами. Но возраст брал своё, и пришлось Мусе-бабаю осесть навсегда в деревне, женившись на своей старой зазнобе, абием (аби, абием в переводе с татарского – бабушка, прим. автора) Банат. Вернее, это мальчишкам она была бабушкой, а для Муся-бабая оставалась иртангэ шафекъ Банат (утренняя заря Банат), йолдыз минем Банат (звезда моя, Банат).

Очень Цыган любил свою супругу, как сейчас понимаю. Ревновал жутко в молодые годы. Говорят, даже плёткой отхлестал из-за своей горлинки какого-то уполномоченного городского, во френче и с руководящими директивами в кожаной папочке. Хорошо, того уполномоченного через день арестовали за саботаж, а то бы Мусе-бабаю несдобровать.

И вот под старость лет бывший конокрад и отважный разведчик решил подумать о душе, о Всевышнем вспомнил. Начал Коран почитывать и примкнул к группе особо религиозных старушек, которые отправляли культовые обычаи ислама коллективным манером в дни больших праздников.

Как ты понимаешь, в начале шестидесятых ни о какой мечети в татарской деревне и речи быть не могло, поэтому молиться собирались у кого-нибудь дома, по очереди. А Муся-бабай, как только почувствовал тягу к сакральному, так сразу и предложил свою избу в качестве молельного храма на постоянной основе. Может, таким вот образом хотел побыстрей грехи перед Аллахом искупить, а может быть, и просто широкая, сродни цыганской, душа не могла смириться, что нашествие верующих в часто небольшие домишки местных бабушек могут доставить им какое-то неудобство. А у Муси-бабая жильё огромное, хоть в футбол играй. Всех религиозных людей округи принять сможет, и тесно никому не покажется.

Так или иначе, все праздники, которые Коран предписывал проводить в молитвах, были у нас, мальчишек, перед глазами. Через улицу и немного наискосок.

Однажды летним вечером я играл со старшими пацанами в расшибалочку возле тёткиного дома. Мне невероятно везло, взрослые парни злились, но ничего с этим поделать не могли. А я уже представлял, что через недельку приеду в город и смогу купить в автомате газировки (хоть с газом, хоть без), сколько душа пожелает. Выигрыш предполагал и не такие расходы, но о покупке заветной конфеты с изображением белого медведя я всё ещё мечтать не осмеливался.

И тут кому-то из взрослых парней, как я сейчас понимаю с высоты полученного опыта, пришла идея «отвлечь этого соплюна Славку» от игры, а то ведь так можно и последние штаны просадить.

Вот один из обиженных мной игроков и говорит:

– Ну чё, пацаны, давайте шуганём богомольцев? Чтобы им мало не показалось… А то прямо у всех под носом опиум для народа раскуривают. Видите, сколько их сегодня! Человек тридцать к Цыгану в дом притащилось, не меньше.

– А как шугануть-то? – заинтересовался я, совсем забыв об игре.

– Нет ничего проще. Сейчас мы идём в огород к твоей тётке. Там есть большая тыква. Она с краю растёт, её никто, кроме меня, и не видел даже. Так что хозяйка не хватится, а хватится, всё на алкаша Пашку свалить можно. Он и себя-то не помнит. Скажешь, что сам видел, как он возле вашего огорода крутился… если что. А мы потом подтвердим.

– А тыква зачем?

– Притащи, тогда покажем.

Точно, дорогой мой птенчик, очистили мы тыкву изнутри, днище ей отрезали ровненько, чтоб стоять могла, не шатаясь, а потом… да, потом – то самое, что в голливудских фильмах о Хэллоуине показывают. С одной только разницей. Американцы привыкли глаза и нос тыкве ножом вырезать, а местные пацаны откуда-то коловорот притащили и насверлили отверстий ровно столько, сколько посчитали необходимым. И рот щербатый, и нос, и глаза… всё круглое.

Ни о каком Хэллоуине мы, татарская ребятня, разумеется, слыхом не слыхивали. Так всё делали, по наитию. Или это американцы традицию у нас спионерили, пока весь цвет тимуровского движения по лагерям друг дружку ночью зубной пастой мазал…

Потом, когда тыква оказалась обработанной описанным выше методом, мы тихонько прокрались во двор Муси-бабая и подслушали у незапертой форточки, что в доме творится. Хоть и неверующие пацаны старшие были, но понимали чуть-чуть арабский (именно на этом языке ведётся служба у мусульман) и могли догадаться, когда закончится всё.

Ага, время ещё есть. Ставим тыкву на пенёк, который от старой берёзы остался прямо за калиткой во дворе у Муси-бабая. Внутрь «пустой головы» – свечку зажженную, а сами старой фуфайкой тыкву прикрываем, чтобы никто с улицы раньше времени не приметил. Стемнело-то быстро, фонарей в деревне нет; огонёк далеко ж видать.

И вот слышим – голоса в доме усилились, в сени выходят молельщики. Ну, мы, недолго думая, фуфайку с тыквы сорвали и бегом за сарайку, что у тётки возле дома стояла. Носы и глаза только высунули, эффекта ждём от своей шутки.

И эффект был, смею тебя уверить. Такой эффект, что мы сами перепугались. Крики «О, шайтан!», «Хозар Ильяс, ярдем ит-эрга!», «Эжел мине кил-эрга!»[6]6
  в переводе с татарского эти выражения означают примерно следующее:
  – О, дьявол!
  – Святитель Николай, помоги!
  – Смерть моя пришла!


[Закрыть] смешались в истошный выхлоп контуженного слона и привели в замешательство всех окрестных жителей. Не только верующих, между прочим. Мы с ребятами не стали дожидаться, чем закончится выступление татарского духовного хора имени не Турецкого, и разбежались по домам от греха подальше.

Следующим утром я проснулся, как ни в чём не бывало. События вчерашнего вечера с затаптывающими друг друга старушками стёрлись из памяти, будто ластиком. На душе – хорошо и покойно, ласковое и совсем не грозное солнце конца августа убаюкивало чувство опасности и зазывало поскорей выбежать во двор.

Я даже не обратил особого внимания, когда тётя спросила:

– Славка, где это ты вчера лазал, пострелёнок? Вон как рукав-то у тебя подран?

– Зацепился где-то, апа… не помню.

– Я тебе латку поставлю. Мама точно ругать будет. И-э-эх… сорванец. Никакого на тебя угомону нет. Хорошо, скоро в школу уже пойдёшь – там тебе учителя спуску-то не дадут.

Дело шло к обеду, когда я оказался неподалёку от дома Муси-бабая. Хозяин стоял возле калитки и чему-то загадочно улыбался. Потом Цыган поманил меня к себе своим корявым, как причудливый корешок, пальцем:

– Ислям, улым, киль али мында. Ислям, сынок, иди-ка сюда…

Я не стал дожидаться повторного приглашения, начисто забыв вчерашнее приключение, и подошёл.

Муся-бабай, ласково посмотрел в мои глаза, а потом задумчиво уставился на рукав рубашки, где весело сияла свежая тёткина латка. Потом он сказал:

– Ислям, мальчик, хочешь пирожки с творогом попробовать? Банат-аби испекла только что. Молоко парное… Пойдём?

И что тут сказать. Я так любил пирожки с творогом, что даже не стал возражать, хотя бы из приличия… один раз и сомневающимся голосом. Просто пошёл за Цыганом и всё.

Когда мы оказались в сенях, Муся-бабай закрыл дверь на крючок изнутри и протянул клок моей рубахи, на месте которого сейчас была заплата. Он только показал глазами на этот кусок материи, будто спрашивая: «Твоё?», и я сразу всё понял. Однако бежать было поздно и совершенно некуда.

Цыган снял со стены плеть, возможно, даже ту самую, которой однажды отходил уполномоченного из города, и два раза угостил меня по задней части крупа. Я кричал, как недостреленный заяц, мечась по сеням, словно юный Маугли, которого украли бандерлоги. Сейчас-то понимаю, что Муся-бабай только обозначил удары, а тогда казалось, что он хочет буквально забить меня насмерть.

Не помню точно, как удалось бежать, настолько был напуган и угнетён. Скорее всего, сам Цыган выпустил меня, откинув крючок с двери, поскольку и сам очень напугался полученному воспитательному результату.

Вылетел я зарёванный к тёткиному дому, а там, на куче брёвен уже местные пацаны меня выпасают. Дождались, когда подойду, и давай подзуживать: дескать, хочешь поквитаться, Славка? Тогда соверши своё героическое возмездие. Вот тебе молоток для этого. Специально припасли.

А план мести, что они мне предложили, был настолько по иезуитски гнусным, что впору брать его на вооружение в специальные подразделения «преподлейшей мести» при президенте любой державы.

Но в тот момент обида душила меня и не давала поступить зрело… поступить по-мужски. Что ты хочешь, десять лет пацану. Очень сложно в таком возрасте удержаться от крайних мер.

Ага, о мести расскажу…

Муся-бабай после обеда имел сибаритскую привычку спать пару часиков, а потом гулять выходил. Моцион – дело важное. Особенно в зрелых годах, в каких находился мой крёстный-через плётку-папа. А ходил он по улице, хочется отметить, в калошах, причём в любой сезон года. Такая была деревенская мода в тех краях моего местами счастливого детства.

Что такое калоши для татарина? Тогда, во времена кукурузных мечтаний имени Никиты Сергеевича, в деревне – это самый главный элемент одежды. Уважающие себя татары просто обязаны носить калоши. Татарские калоши высокие, немного отличаются от традиционных. Их обычно надевают с вязанными высокими носками, почти гольфами, чаще всего из козьей шерсти. Может быть, знаешь?

Так вот, поддразниваемый старшими мальчишками дождался я того момента, когда Муся-бабай затихарится после обеда. Пацаны специально даже к раскрытому настежь окну подкрадывались, послушать, захрапел Цыган или нет. Настолько им хотелось совершить акт вопиющего хулиганства моими руками.

А я ничего не видел, не ощущал. Пепел Хэллоуина стучал в моём мальчишеском сердце. Подумать о возможных последствиях мне тогда и в голову не приходило. И вот я уже сижу на крыльце, где всякий татарин оставляет обувь летом, если нет дождя.

Старался вбивать гвозди потихоньку, чтобы, не дай бог, не разбудить Мусю-бабая. Но, думаю, помогал мне тогда не бог, а сам шайтан. Не проснулся Цыган, не услышал судьбоносный тамтам молотка в моей гневной руке.

Выполнив предначертанное фатумом, я перебежал через улицу и уселся с мальчишками на завалинке. Играть ни во что не хотелось. Всем не терпелось узнать, что же выйдет из подлой шутки. Даже больше, чем вчера с тыквой и свечой, хотелось.

И вот из дверей показался бывший конокрад, бывший полковой разведчик, а ныне – жертва моей страшной мести, Муся-бабай.

Не стану смаковать подробности того, как Цыган летел с крыльца. Отмечу только, что полёт этот выглядел неожиданно красиво и светло… но ровно до той самой минуты, пока Муся-бабай не узнал о странной особенности закона всемирного тяготения – разбивать человеческий нос о деревянные мостки, совсем недавно установленные самим пострадавшим, но для совершенно иных целей.

Крик Цыгана был страшен и печален. Минут пять он практически не шевелился, только посылал нецензурные мэссиджи будущим поколениям, живущим на нашей планете. Думаю, если бы их, эти послания, удалось зафиксировать на каком-нибудь носителе акустической информации, то не один нынешний НИИ сломал бы себе… нет, не нос, а голову над расшифровкой завещания Муся-бабая. Там в частности было и такое послание:

– Ананны! Урыс сикк кен!

Я бы не стал произносить подобное при детях, ёлки-иголки!

Потом жертва прибитых калош (мужской род, единственное число; русский язык, 3 класс) кое-как пополз на крыльцо, зажимая рукой роскошно расквашенный нос. Мы с парнями сидели, как заворожённые, не проронив ни слова и не делая попыток ретироваться. А зря.

Недаром охотники говорят, что раненый зверь куда как опасней зверя здорового. Муся-бабай вновь показался на крыльце уже в совершенно новом обличье: без залитой кровью майки, но с плёткой в руке. Той самой, с которой мне буквально сегодня довелось познакомиться накоротке.

Цыган был прекрасен с обнажённым волосатым торсом, красным, как знамя революции, носом и с оружием древних в мощной деснице. Бег его был стремителен и грозен, как сама неизбежность. Думаю, так, наверное, бегали по ещё тёпленькой Земле тираннозавры в поисках белковой травоядной добычи. И это в его-то почти семьдесят лет, да ещё и босиком.

Большие деревенские парни мчались быстро, и вскоре почти все они рассосались по заулочкам, а меня и ещё двоих Муся-бабай загнал в тупик. Впереди только высокий забор. Другого пути нет. Деревенским-то старшеклассникам что, они – лбы здоровые – любую корову могли покрыть без подставки… при желании. Махнули через препятствие и – только ветер в ушах.

А я бежал и не верил, что смогу перебраться на другую сторону. Туда, где свобода и где себя можно почувствовать вольным мустангом, а не колхозной клячей во власти плохо управляемого конюха… с плетью. Не верил-то, не верил, но перелетел через забор за милую душу. Как Валерий Брумель на Олимпиаде в Токио.

Муся-бабай, правда, в последний момент ещё разок успел меня зацепить… чисто символически. И всё… Вот она желанная победа! Оглянулся и затрепетал – там же почти два моих роста, а тут его в один приём… Ничего себе!

Я и через три года с огромным трудом здешний забор преодолевал. А в то лето влетел как торпеда. Да-а-а-… Такого Мусю-бабая нужно на Олимпиаду в качестве тренера послать для бегунов и прыгунов. Верно же говорю, ёлки-иголки. Этакий Карабас Барабас от государственного спорткомитета.

А что дальше было?

Пришёл я к тётке поздно вечером, оглядываясь с опаской, вдруг да Цыган меня во дворе поджидает. Но всё было тихо. А назавтра я уехал рано утром первым же автобусом. Чуть свет вскочил, вещи в чемодан покидал и на автостанцию рванул. Тётя даже понять ничего не успела.

Два следующих лета в деревне не появлялся. Боялся, что Муся-бабай меня на азу по-татарски вмиг переведёт. Без специй. И фамилию не спросит.

И вот уже после окончания шестого класса, когда всё забылось, решился я и поехал в деревню к тётке. И в первый же день лоб в лоб столкнулся со своим крестником. История повторилась с пугающей точностью. Представляешь, стоит Муся-бабай у своей калитки. Пальцем подманивает.

– Ислям, улым, киль али мында.

Тут я уже решил стать фаталистом. Да и что толку от неизбежного бегать, я же мужчина, в конце концов. Пошёл. В сенях Муся-бабай усмехнулся и дверь на крючок закрыл. Посмотрел на меня с усмешкой – проверял, боюсь я или нет. А потом сказал без предисловий, будто недавно прерванную беседу продолжил. Будто знали мы оба, о чём речь… Да, собственно, так оно и было. А произнес Муся-бабай следующее:

– Ты мне отомстил?

Я кивнул.

– Дай теперь и мне отомстить. Я хоть и старый, но тоже хочется.

Затем Цыган снял свою знаменитую плеть с гвоздя, сложил её пополам и обозначил удар, чувствительно, но не больно. А потом мы сидели с ним за столом и ели расстегаи с фаршем из бараньего желудка, испечённые в русской печке Банат-аби. Но это не главное. Главное то, что там ещё были пирожки с творогом, мои любимые. Очень вкусно. Я же их три года ждал.

Муся-бабай дожил до 102-ух лет, а умер в результате обширного инфаркта. Об этом я узнал от тёти, когда приезжал в Димитровград уже солидным человеком, со своими взрослыми детьми.

И ещё я узнал вот что: умер Цыган за столом с кружкой пива в руке. Смерть достойная конокрада и разведчика, не так ли?

Славка вздохнул, поправил очки и продолжил:

– А теперь об Артурыче – который появился в моей жизни уже позднее. Я, когда пацаном был, голубятничал за милую душу. А как получилось-то… Один из старших братьев завёл голубей, чердак для них оборудовал. Немного позабавился и бросил… С почтарями же нужно постоянно заниматься, не считаясь со временем. А брательнику моему юные девы стали на ум приходить, заиграли кифары на небесах, одалиски заподмигивали с обложки журналов «Физкультура и спорт»… там, где про гимнастику писали. Какие уж тут голуби, когда одни шуры-муры на уме, ёлки-иголки?

Мать ворчала и без того, а тут голубиный начальник свою паству бросил на произвол судьбы. Хотели уже родители продавать птиц, но тут я выказал желание заниматься бесхозными голубями. Батя тут же у мамы соизволение выспросил, и началась для меня новая жизнь. Практически взрослая.

Голубятником быть – дело настолько азартное, что ни с каким казино и сравнить нельзя. Стоит только втянуться, тут тебе сразу начинается веселье. Задница в мыле, ни секундочки свободной. Зато дисциплина появляется и организованность. Как только я голубями заниматься начал, так у меня успеваемость в школе улучшилась. Верно говорю, не преувеличиваю.

У нас в городе голубей держали в основном блатные, все они меня значительно старше. А действиями голубятников управлял сам смотрящий из уголовных авторитетов. Его по имени никто не называл, обращались просто по отчеству – Артурыч. А те, что из воровских кругов, те и вовсе Керосином величали.

Так что оказался я самым молодым из голубятников. Ко мне с подачи Артурыча прозвище приклеилось – Принц Ислямка.

Поначалу все неплохо к пацану, то есть, ко мне, относились, вроде бы – пусть себе мелюзга потешится, а уж когда я начал споры выигрывать, тут сразу ко мне блатняк охладел до состояния предвоенной боевой готовности. Что за споры? Расскажу, ты не гони…

Через пару лет моего голубиного промысла двум своим самым старшим братьям подарил я, одному – мотороллер «Вятка», второму – мотовелосипед «Рига». Они только рот от удивления открыли. Но это к делу не относится…

А откуда у мальчишки такие деньги, как считаешь? Ну да, чтобы дорогую технику покупать…

Тут всё дело в спорах. Ради этого, собственно, голубей большинство и держало. Что такое споры? Сейчас поясню. Вот, скажем, малый спор. Червонец ему цена. Тут суть в следующем: двое спорщиков держат голубей за лапки на уровне пояса. По команде независимого судьи птиц отпускают. Чей голубь о землю ударился, тот проиграл. Тут главная хитрость – не кормить голубя перед самым спором. Отсаживать от остальных и питать по распорядку. Голуби жрут дурью: не понимают, что наелись. А если им, болезным, диету устроить, взлетят за милую душу лёгким пёрышком.

Вот ещё такой спор между голубятниками бытовал, от десяти до тридцати рублей за ставку. Нужно выпустить в небо двух молодых голубей разного пола. И тут в чью лаву обе птицы залетят, тот и победил. Вроде, «мой голубок твоего заманил».

Что такое лава? Лава – сетчатый ящик с предбанником, через который голуби попадают на чердак, к месту, как говорится, своей прописки и зимнего проживания. Ну, да, это если в доме голубей держишь. А если в отдельной голубятне, то там и чердак, и всё помещение для птиц предназначено.