Текст книги "Марчеканская вспышка (сборник)"

Поморский отпуск Салеева

Салеев вернулся из отпуска, был полон впечатлений, которыми делился незамедлительно с нами – своими коллегами по работе.

– Собрался я этим летом в гости к старинному приятелю на Белое море, давно он меня приглашал. На поезде – почти до Архангельска. Чуть не доезжая. До станции, как там, бишь, её… Запамятовал. Ах, да… Точно – запамятовал. А оттуда на вахтовке к рыбакам на побережье. Как ехали? Трудно восстановить. Помню лишь, что проезжали какое-то Лиходеево. Я ещё тогда подумать успел, дескать, название какое-то… В общем, не совсем приятное. Подумал и забыл через секунду и, видимо, зря. Но потом вспомнилось, а пока в пути – есть другие темы для размышлений. О треске, хватающей наживку и «белых ночах» в виду Белого же моря.

Тут и к колхозным владениям подъехали.

Ничего необычного. Два барака, три сарая, коптильня… Вот и всё колхозное богатство. Оп-па, самое главное забыл. Ещё в колхозе было два малых рыболовецких бота. Оба с номерами и без названий. Третий же носил имя собственное. Думаете, какое? «Резвый» этот ботик прозывался. Мне когда его представляли, так и сказали, что нарекли это судно при рождении «Резвый», но почему-то все его называли с лукавым прищуром «наш Трезвый». Это ещё одно обстоятельство, которое обязывало меня насторожиться, но я так и не насторожился.

Встретили меня, будто родного… только что цыганский хор не пел: «К нам приехал, к нам приехал».

– А водки много привёз? – вмешался в размеренно текущее повествование скептически настроенный Виталик.

– Пятнадцать раз по ноль седьмой модели. Но ты не думай, если б я и пустой там появился, меня бы всё равно приняли, как полагается. Не веришь? Дальше сам из рассказа поймёшь. Короче говоря, вот что, господа: свежий морской воздух северного поморского лета, земляничный дух такое со мной сотворили… До самого вечера никак в себя прийти не мог. Это вам не в городе по бутикам сдуру шарахаться, не в гипермаркетах свою утробину-то ублажать. Там уже давно ничего натурального не осталось, кроме натуральной соевой лапши корейской закваски. А на Белом море всё настоящее… и никакой торговли кукурузой по запредельным «демпинговым» ценам…

Всё это пластиково-целлюлитное экономическое великолепие Славка называет циррозом цен и прободением качества. Казалось бы, не совсем неуместная аналогия, но так называемым демократам из либеральных кругов современного общества она представляется до такой степени неуместной, что они готовы удушить моего друга Салеева прямо в общественном транспорте. Большое для Славки счастье, стеснённые жизненные обстоятельства не позволяют представителям вышеозначенных кругов ездить на автобусах. Ещё бы, там цена – по восьми рублей. А с нового года и целый червонец за один конец[43]43
  речь идёт о ценах на общественный транспорт конца 2007-го года.


[Закрыть]. В самом, между прочим, прямом значении этого насмешливого слова.

Впрочем, снова дадим Салееву слово, которого он был лишён исключительно по вине волюнтаристски настроенного автора.

– Рыбалка для меня началась с курса молодого бойца. На первых порах опытные мореманы попытались навесить всякой лапши относительно качки и прочего, но быстро поняли, что дело имеют с человеком бывалым, который все эти боты рыбацкие в перископе видел… на расстоянии торпедной атаки. Тогда уж пошло по существу объяснение. Дескать, не совсем я вовремя приехал. Летом сайда не ловится, а треска всё больше мелкая, Пертуй[44]44
  пертуй – так поморы издревле называли мелкую треску.


[Закрыть], в общем, а не треска. Хотя и зовётся эта мелкотня гордым латинским именем Gadus morhua marisalbi.

Зато камбалы в данном сезоне столько, что не успеешь спиннинг закинуть, как пару штук обязательно цепанёшь. И все, как одна, по фамилии Platichthys flesus bogdanovi. Главное, вовремя с крючка снимать, чтобы руки не оторвало. Как говорится, чтоб вам не оторвало рук, не троньте камбалу руками. Камбала не очень большая, сантиметров до шестидесяти в диаметре, зато очень уж её много. Хоть косой коси.

И лето опять же. Удобно, не нужно далеко в море уходить, вся рыба ближе к берегу держится, на мелководье греется, жирок нагуливает. Так что пойдём, дескать, Славка, недалече. На расстоянии семи-восьми миль от берега барражировать в каботажном порядке.

Как водится, рыбалка началась с основательного застолья. Заодно и меня встретили – вы же помните, цыгане мне заздравную не пели, хлеб-соль на «рушнике вышиванном» не подносили.

Стол ломился от рыбников и трески в самых замысловатых видах, начиная от простецкой ухи и заканчивая треской и камбалой горячего копчения, жир с них капал янтарными капельками на стол в местах, где хвосты свешивались над огромными блюдами. Было, конечно же, и мясо с картошкой, огурцы, помидоры (частично грунтовые с Кубани, частично из местных теплиц), но, согласитесь, не так часто мы едим свежевыловленную рыбу. Так что для меня именно дары моря оказались главным угощеньем. К концу вечера, если бы на дворе не стояли «белые ночи», я бы сам смог очень неплохо освещать окрестности фосфорицирующими флюидами.

Наутро, сами понимаете, голова напоминала старинный утюг, в который кладут угли из русской печки для разогрева. В бараке стоял крепкий мужской дух, а от храпа никто так и не услышал певческие потуги молодых петухов, которых водилось по соседству некоторое количество, отличное от нуля и явно больше одного, если вчера на радостях кого-то из них не подали к столу.

Поковыряв в зубах, я понял, что белое мясо, там оказавшееся, могло заинтересовать исключительно ихтиолога. И что мне с того знания, спрашивается? Ну, целы все петухи округи, а как же быть с утюгом… головой, то есть? Поискал на столе. Ни-че-го! Подумал, что зря вчера все свои запасы выставил, нужно было хотя бы бутылку затаить. Кто ж знал-то…

И тут зашевелилось бородатое одеяло возле печки, оказавшееся при ближайшем рассмотрении бригадиром рыбаков, который заснул, не снимая спортивной шапочки, натянутой на глаза. Я обратился к нему, с трудом переваливая бревно языка через частокол острых и жарких зубов поверх иссохшихся, будто барханы, дёсен:

– Похмелиться есть чем? Нам же в море выходить… а я совсем потерянный…

Бригадир молча указал на скатерть на столе, свешивающуюся чуть не до самого пола.

Поднимаю её… Э-эх, этиловый-то спирт через лазерный привод! Там явственно видны два ящика с водкой, а ещё три-четыре только угадываются в неясных сумерках. Я спросил:

– Откубривать?

Бригадир кивнул.

Я открыл, и мы похмелились. После чего я задал самый наивный вопрос, который был способен родить мой несвежий от утомительного зацикленного сна мозг в тот самый момент.

– А как же море? – спросил я.

– Море… оно Белое, – резонно заметил бригадир с философским акцентом и немедленно снова захрапел.

Поняв, что больше выпендриваться тут нечего в связи с отсутствием зрителей, я принял ещё граммов несколько и тоже впал в поморский анабиоз.

А ты, Виталий, так плохо о людях думал… Сколько водки взял, сколько водки взял? Нет, поморы люди щедрые, по всем медицинским показаниям радушные. С такими даже на ботике в настоящий шторм не страшно. Особенно на судне с иронично устрашающим названием – «ТРезвый».

– Да, кстати, а что касается того, что же случилось, когда мы оказались в море, здесь фантазировать не стану. Вышли ровно на третий день после моего приезда. Нет, ошибаетесь. Водка ещё оставалась. Её просто оказалось несколько больше, чем я мог разглядеть в первое утро «рыбацкой казни». Сбылись смутные предчувствия, связанные с не очень благозвучным названием населённого пункта… Да, того самого, мимо которого я проезжал на вахтовке на подступах к Беломорскому побережью Архангельской губернии. Лиходеево, чтоб ему!

Мотыляло нас на катере ровнёхонько трое суток. Волшебное число «три»! Как много в этом… высокого и непонятного. Это вам не от мракобесия. Это от триединства… нет, не отца, сына и святага духа… Триединство основных мировых религий я в виду имею…

Первый день полоскало. Не сильно, правда. Всё больше от допущенных излишеств, а не от качки с неустойчивым дифферентом. Мастерство же не пропьёшь, чтобы вам было известно.

А потом наступило то, что называется рыбалкой. Рыбалкой на спиннинг. В открытом море. Камбала, треска, сайда. Тьфу, ошибся. Сайда ушла к полюсу. Не было сайды, только треска и камбала. Экземпляры отменные. Не такие, как на наших рынках. Рыба серьёзная, жирная. Потом, когда вернулись на берег, её подсолили, подкоптили. Чумовая рыба. А домой привёз, уже не то…

– …привёз, уже не то…

– В смысле, уже несвежая, что ли?

– Ага, на пангасиус похожей стала… А там, на месте, прямо как голубая акула… Даже ещё лучше…

– Акула-самец?

– Сам ты самец… Акула – она же девушка, хоть и голубая.

И слово Славке дадим снова, как говорится, клёво:

– Потом, после рыбалки, ещё неделю руки и тело болели от работы плечевым поясом. И, вроде бы, надоесть должно, когда тебе на спиннинг дуриком рыба садится, так ведь нет. Просыпается рыбацкий азарт, а потом полный рабочий день заставляет совершать охотничьи действия, обусловленные инстинктом самца-кормильца. И даже персиковый компот на камбузе не в состоянии тебя оторвать от этого однообразного занятия.

На третьи сутки бригадир рыбаков (он же шкипер) посуровел седой небритостью и заявил мне так:

– Море, оно Белое… Понимаешь… В ледниках полно камбалы. А тебе ещё до Архангельска добираться. Ужинаем сегодня на берегу.

Очень неприятно ощущать себя маленьким и вздорным человеком во время летней грозы на берегу моря. Особенно, если море это Белое. Особенно, когда небо почти срослось с землёй, обычное дело для северных краёв (ничего не поделать, когда атмосфера намного тоньше, чем на экваторе), особенно, если вспомнить слова Бориса Гребенщикова о том, что оно, небо, становится ближе… с каждым днём. И в прямом и в переносном… Хотя если в переносном, то я не совсем согласен. Кое от кого небо как раз таки становится дальше. И весьма… Улавливаете мою мысль? Я про Пекло намекаю…

Так вот, гроза собиралась с вечера, а к обеду следующего дня началось такое, что все попрятались под крышу коптильни, пытаясь каким-то первобытным манером создать себе иллюзию спокойствия. Камбала и треска, в том числе и мой личный улов, впитывали в себя дух ольховых опилок и чуточку капали жиром по листовому железу, вызывая запах жаренного на спичке рыбьего пузыря.

Вдали молнии яростно атаковали мысок с редким сосняком, пока не подожгли одно из деревьев. Но пламени не суждено было разгореться. Стена ливня, пришедшая на смену бессистемному ураганному ветру, погасила сосну. Мне было жутковато от всего этого зрелища. И, как видно, не мне одному. Шкипер, заметив испуг в моих глазах, сказал просто:

– Место у нас тут такое, которое молнии притягивает. Ты не робей, Славка. Сколько себя помню, ни разу человеку не доставалось. Дерево повалить или сарай поджечь – это запросто, с людьми же никогда особо ничего плохого не происходит. Говорят, было как-то: ударило одного молнией, он сразу ясновидеть начал, будто Глоба какая. Ушёл сразу в Архангельск, салон свой открыл. Теперь болезни нетрадиционные лечит нетрадиционными же средствами…

А бывает, такое тут заворачивает, что по сравнению с сегодняшним – сущее наказание. Сегодня-то – тьфу, ерунда. Пертуй, а не гроза. Сегодня «шаромыг не было».

– А что это за «шаромыги»?

– Так молнии же. Шаровые только. Слышал, наверное, видать же, судя по всему, тебе не доводилось. А я вот столько их лицезрел, что не приведи Господь в страшном сне наблюдать. Бывало, до десяти штук разом «шаромыги» эти по дворам кружат. К нам тут даже какая-то экспедиция приезжала изучать шаровые молнии. Только в то лето не было их вовсе, будто специально попрятались. Так этот-то, что за главного у них был, муж учёный – хрен толчёный, сразу нам заявил, дескать, никакие здесь не шаровые молнии, а проявление иноземных цивилизаций – их, так сказать, энергетические поля… И что-то там ещё заливал о пространственно-временном континууме и зарядных устройствах для движителей на аппаратах летательных, перемещающихся с околосветовой скоростью. Не смотри на меня так, будто увидел умную обезьяну. Я же грамотный слегка… на одно полушарие. Мореходку в Питере, слышь ты, почти закончил.

Лучше вот слушай, что ещё скажу. У меня бабка с дедом в здешних местах жили, почитай ещё с начала прошлого века. Так вот они рассказывали, будто «шаромыги» на их памяти тоже здорово не озоровали. У этих молний какое-то свойство странное: всё время к пресной воде их тянет. Полетают над огородом, бултых в колодец (порой прямо через закрытую крышку), и всё… будто и не было ничего.

А у деда-то с бабкой вот что приключилось. Сели они вечерять в аккурат перед грозой. Осень, тёмно на улице-то, только молнии изредка освечают… Ну, мои старики ко всему привычные, как-никак, местные жители, едят себе, внимания ни на что не обращают. Посередь стола лампа керосиновая стоит. Электричества тогда ещё здесь не водилось повсеместным образом.

Картошку с трескою дед и бабка мои лопают… если не сказать, что трескают. Тут прямо сквозь стекло влетает «шаромыга». Мне потом след этого влёта показывали. Будто радужкой стекло по кругу поведено, прозрачность потеряна слегка, мутно видно, как через слюду, а отверстий нет. Будто просочилась молния через поры стеклянные.

Зависла «шаромыга» прямёхонько над керосиновой лампой. Мои-то сидят ни живы, ни мертвы. Бабка одними губами молится, руку для крестного знамения поднять не осмеливается. А дед ей говорит, замри, де, молчком, старая, вдруг ЭТО на звук реагировать вздумает. Так минут пять сидели, как дедушка мне потом сказал. Он машинально на ходики тогда взглянул и отрезок времени того тягомотного в голове-то у себя и отложил.

Вдруг в воздухе почувствовалось некое шевеленье. Нет, даже не шевеленье, а трепетанье. «Шаромыга» взлетела под потолок и направилась в сторону печки. Потом резко опустилась и исчезла из виду, только из-за печки дым пошёл и зашипело что-то. Сначала мои-то подумали, пожар, но огня не было. Спустя полчаса дед осмелился заглянуть за печку. Там кадка с водой стояла… Вернее, раньше с водой стояла. А теперь… Кадке-то ничего, целёхонька, на первый взгляд, а воды в ней нет. Ни капельки. Кадку эту потом выбросить пришлось, поскольку рассохлись доски, и хранить в ней жидкости сделалось невозможно… А «шаромыга», понятное дело, исчезла.

Сам же разумеешь. Море-то у нас… оно Белое…

Брусничные катрены… Морошечные терцеты… Земляничные хайку… Так бы и жил здесь целую вечность… с горочкой. Но тут появился мой дружок, который на рыбалку приглашал… Раз принёс дурные вести, то казнить его на месте…Чеки у чаек на чай обучаемы… я чай… Билеты из Архангельска куплены, пора, Славка, и честь знать.

А ночью прилетал ко мне Гавриилый семикрыл, Гавриил Шестикрылович. И сказал сквозь зубы, не сказал, отцедил, будто молоко дояркой в подойник выдавил:

– А вот так, Слава Салеев, вот так… Бархатным коконом бабочки подсознание раскроется однажды ночью, и ты полетишь над землёю, над городами и весями, над горами и долами, белее самой белой ночи, наподобие ангела в семейных трусах.

«А вот вам блинок горелый в глотку и три якоря тупых поперёк анальных изысков, чтоб я так жил», – подумалось мне… и я заснул.

И через год снова вспомнил Салеев лето…

– В отпуске ж был в Архангельской губернии. Не в какой-нибудь Атабаске! Красотень несусветная… У нас такого нет. Представляете, сосновый бор, полный грибов и земляники. Идёшь по нему, идёшь… а впереди крутой обрыв, узкая песчаная полоска и… уже море… Белое море. А какая там рыбалка! Это что-то!

Помните, в прошлом сезоне или забыли уже? Рыбалил с поморами. Так вот, двое или трое суток довелось жить в настоящей поморской семье, в настоящем поморском доме. В таком ещё при Иване Грозном местное население обитало. Только тогда стёкол не было вовсе. Их слюда заменяла. Сам ты бычий пузырь безграмотный. Ты тот пузырь видел когда-нибудь? А слюда, брат, уже вовсю добывалась. Не мозаика готическая, конечно, но всё лучше, нежели светёлка без света… хм…

Вот там жизнь. Самая настоящая жизнь, ёлки-иголки, а не эстетизм прямой кишки, извините за вырождение…

Пока рыбаки меня в море не сдёрнули, наслаждался местной природой и тягучей и основательной, как беломорский бриз, размеренной речью поморов. Новые слова для себя узнавал. Вот, скажем место между печкой и стеной, где обычно ставят рукомойник и отделяют занавеской из весёленького ситца, именуется шомышой. Зато сараи и подсобные помещения стайками, как в Сибири, поморы не называют… Вот, кстати… вспомнил одну лингвистическую нескладушку, которая со мной приключилась.

Послушайте.

Ложился я поздно, как городской, зато вставал рано, практически вместе с хозяевами. Нет, с хозяйкой меня сравнивать всё-таки нельзя. Она уже в пять часов на ногах. Пока корову подоит, свиней с курями накормит, завтрак приготовит.

Это мы здесь, поближе к европейской цивилизации привыкли к первой утренней пище как попало относиться, а в Поморских краях не так. Обязательно жиденького нужно добром похлебать: щи там, или грибницу. Потом каша пшеничная или ячневая на стол подаётся и шаньги горячие с молоком. После такого завтрака никакого кофе, никакого чаю уже не полезет.

Однажды встал я раненько-раненько, пошёл к колодцу, водой облился и – снова в дом. А хозяюшка уже на стол свеженькие шаньги с картошкой и с брусникой мечет. Говорит:

– Сходи, Славка, молока холодненького принеси и садись покушать, пока свежее…

– А где молоко-то? – спрашиваю.

– Да там, на мосту стоит, – говорит, а сама рукой неопределённо машет в сторону двери.

Ага, точно. Помню я, есть там неподалёку от дома небольшой такой мосточек через ручей. Странно, конечно, что не в доме молоко хранят. Но, видно, обычай такой. Холодильник маленький. В нём мясо лежит. В подполе держать? Но ведь каждый раз лазать далеко. На крыльце – так ночи-то тёплые, скиснуть может. Хотя, собственно, до моста тоже не ближний свет… Метров сто пятьдесят-двести идти.

Иду к ручью, а самого сомнения раздирают. Но стараюсь на них не зацикливаться. Мало ли каких обычаев с мрачной средневековой поры не осталось в местных селениях.

Вот и прибыл. Осмотрелся. Мост как мост, ничего особенного. И притом никаких намёков на хранилище, где бы можно было поставить флягу с молоком. Хотя… стойте… Конечно же. Чтобы не кисло, бидон, скорее всего, в проточную воду опускают. Наклоняюсь, заглядываю под опоры, в быструю воду смотрюсь. Нет ничего. Хм… странно. Что ж такое? Очень тщательно исследовал все места, где бы можно было флягу молочную поставить, даже кусты окрестные обошёл. Ни-че-го!

Возвращаюсь в дом и хочу… Нет, не дала мне хозяйка слова сказать.

– Славка, тебя за смертью посылать. Ты где так долго копался? Живот, что ли, прихватило?

– То есть, как это – где? На мост ходил. Только знаете, тётя Галя, сдаётся мне, что молоко-то ваше вместе с бидоном умыкнули…

– Ты что такое говоришь-то, баламут? У нас тут отродяся никто ничего не крал. Даже иной раз двери на замок не закрываем. Только когда в город уезжаем… от чужих… больше… И ты, получается… на мост ходил?

– Ясный клевер. Куда сказали, туда и ходил.

– К ручью?

– Через море-то пока моста нет, – начал я злиться.

– Вот я тундырма-то мороженая. Ты же не наш, не мезенский, Славка. А у меня из головы вон.

Тут всё и выяснилось к общему удовольствию.

Вот тогда я и узнал, что такое настоящий мост в деревне на севере Поморского края. Оказывается, момтом называется глухой между двумя половинами дома коридор без окон и доступа солнечного света. Даже в жаркие дни здесь прохладно. На мосту обычно держат молоко, домашнюю сметану, хранят шаньги, а зимой – свежеслепленные пельмени.

Так что если вы окажетесь где-нибудь на Белом море, и местная дама предложит вам встретиться на мосту, не спешите разочароваться, имейте в виду – местечко это очень даже интимное.

Ворона и сосиска

– Знаете, чем отличается испанская ворона от отечественной? Испанская приморская ворона романтично кричит: «Ка-нарры! Ка-нарры!» А обычная среднерусская вторит ей с безрадостным медицинским акцентом: «Карр-валол, карр-валол!» или же переносит ударение в уже помянутом испанском созвучии на нары.

Азиатские пернатые сёстры наших мудрых птиц ведут себя несколько иначе. Афганская задалбывает неправославное население нагловатым «Канда-гаррр! Канда-гаррр!», а пристойная ворона из ведомства президента Назарбаева предпочитает вытянуть из вас жилы протяжным «Кар-р-рр-аганда! Кар-р-рр-аганда!»

– Вот вы утверждаете, мол, вороны умные. Скажу больше – умные до безобразия, чертовски умные. Иногда самоуверенные от этой вселенской мудрости, отчего, случается, попадают в неприятности. Что сказать, недавно видел ворону, которая пострадала от собственной сообразительности. Дело так было. Я тогда в кафешку пообедать зашёл. Время летнее, Верочка Ивановна в отпуск усвистала. Если один дома остаюсь, не при Эм Калкине будет сказано, готовить что-то серьёзное из пищи дома прекращаю, лень потому как. А жиденького да горячего хочется.

Но не в том дело. Это только присказка. Не стану акцентировать.

Итак, сделал я заказ нерасторопному парняге, исполняющему роль официанта, дождался взаимности – отведал борщечка тамошнего. Кавказцы хозяева, а борщ знатный готовят. Ну, да вы знаете. Одним словом, насладился я первым блюдом под рюмочку запотевшей квинтэссенции счастья, а перед вторым вышел на улицу для перекура. А там такая картинка открылась, что поначалу даже не поверил. Сидит на газоне ворона, огромная, как моя тоска в минуты заезжей печали, которая начинает гастроли после «третьейнезакусывая».

Ядрёная такая ворона, с пирсингом, окольцованная, то есть, в самом соку, в исключительно репродуктивном возрасте, раз её орнитологи сосчитали с какой-то целью. А перед птицей… лежит огромная сосиска. Не кусочек какой-нибудь там, а самая настоящая полновесная колбаска из мелко порубленного фарша. Не зря мы кафе «Айги» называем «сосиской», получается. И как заметил Иван Андреевич в известной басне, ворона чует сыр… Ах, да, там, скорее всего, лиса была… Ну а в моём случае ворона вожделела… сосиску.

Птица попробовала клевать желанную добычу, но гладкие скользкие бока формованного мясопродукта заставляли сосиску вращаться, ускользая из клюва. И тут включился вороний ум. Мне даже показалось, что я щелчок тумблера в момент срабатывания услышал. Вот как в стародавние времена счётчики на таксомоторах клацали. Похожий был звук. Умница ворона наступила обеими лапами на сосиску. Зажала её по краям, а серединку клевать начала.

Умилительная картина: когтистые пальцы птицы не дают сосиске вращаться, а клюв долбит середину с отменной методичностью. Насыщается ворона, успевая покрутить тяжёлой от дум чёрной головизной по сторонам. То ли опасность выглядывает, то ли прихвастнуть хочет, дескать, знай наших.

Засекла, что смотрю на неё, и принялась мне глазки строить, будто бахвалясь. Я улыбнулся во всю ширь своего татарского добродушия и ворону спугивать не захотел. Пусть питается спокойно, нечасто бездомной птице такая удача выпадает – огромную сосиску склевать целиком.

Одним словом, идиллия: я курю с улыбкой на устах, ворона обедает по-царски. И тут внезапно случилось вот что: сосиска перестала быть единым целым, разорвалась ближе к середине. Как говорится, в пылу сражений результаты боевых действий оказались не просчитанными. Иначе говоря, ворона моя не ожидала подобного подвоха от употребляемой пищи, ноги у бедолаги заскользили в разные стороны, и ошарашенная птица шлёпнулась прямо на задницу. Совсем как скворец Ктотама из деревни Простоквашино. Помните мультик?

Этот кульбит с падением на спину был настолько уморительным, что я расхохотался во весь голос. Ворона возмутилась недостойным поведением зрителя, каркнула что-то обидное в мою сторону и, взлетев над суетой города, унеслась в сторону перекрёстка. А на газоне остались лежать два фрагмента так некстати развалившейся сосиски.

Когда я вышел из кафе, следов вороньего обеда на мостовой уже не просматривалось. Возможно, птица вернулась позже, чтобы доклевать оставленное без присмотра добро, или же фрагментированную сосиску съела какая-нибудь бродячая собака, которую пора сдавать в поликлинику для опытов… или в цирк для выступлений.

И, уже отсмеявшись, Салеев (как вы, наверное, поняли, рассказывал историю о незадачливой вороне, мой друг Славка) вдруг заявил:

– А знаете, отчего у столичного мэра зарплата выше, чем у президента? Всё очень просто: народ в Москву едет и едет, а из России бежит и бежит…

Анекдот был хоть и не первой свежести, но до бороды ещё дело не дошло. Мы с Виталием вежливо прыснули в кулак, каждый в свой. И вечер воспоминаний открылся с первым же чоканьем курантов, которые нам заменяли рюмки с рекомендацией от «Росбио»: 100 мл, проверено электроникой.

Электроникой?

Нет, шутка. Проверено орально-эмпирическим методом на группе добровольцев из числа работников авиационной электросвязи.