Текст книги "Этот вечер, это утро. Рассказы"

Сонно маятник стучит…

Внучка захлопала, к ней присоединились остальные.

– Замечательно! – воскликнула Марина.

– …нет слов, просто нет слов… – проурчал из-за занавески приемник.

– И вправду, недурно, – закивал Сережа, – вот только…

Все повернулись к нему.

– Вот только как, по-вашему, может пылать догоревшая свеча?

И он засмеялся.

– Па-па! – одернула его внучка. – Ну хватит. К Толстому придрался. Дочка, прекрасно. Умница.

Ида смотрела, как обе девочки смущенно переступают с ноги на ногу.

– Так, очередь Марьи, – объявила внучка, и все притихли.

Маша сделала шаг вперед, развела ручки, вскинула подбородок – и в этот самый момент в дверь позвонили. Маша стушевалась и надула губки.

Марина встала.

– Я открою. Не переживай, дорогая.

– Я не переживаю, – пискнула Маша и насупилась.

Марина вышла – и вернулась через минуту.

– Ну и кто бы это мог быть? – Воскликнула она. – Наша общая знакомая, баба «орнитолог» Клава. Мама, – она повернулась к Иде, – она не немая. У нее кот пропал, спрашивает, вдруг мы видели. У нее еще и кот есть!

Сережа фыркнул.

– А мы, кстати, видели какого-то кота, когда к вам шли, – сообщила внучка. – Рыжий такой, у подъезда сидел.

Марина вздохнула. Потом посмотрела на часы.

– Это когда было… Так-так… Ладно, что ж делать – пойду сообщу. А ты, милая, – она наклонилась к Маше, – без бабушки не читай, пожалуйста. Мне очень интересно.

Маша кивнула. Марина улыбнулась и вышла. В кухне воцарилась тишина. Только приемник ворчал:

– И только потом мы все поняли, что же это значило, и какие перемены нас теперь ждут…

– Так, дети, – нарушил молчание Сережа, – вам мороженого положить?

Девочки захлопали в ладоши и сели на свои места.

Пока уплетали мороженое – пломбир с клубникой – вернулась Марина. Все это время Ида сидела молча и слушала, как разговаривали о чем-то Сережа и внучка.

– Не знаю, пап, – говорила та, – не думаю, чтобы это было так важно.

– Это ты сейчас не думаешь. А когда подумаешь – тю-тю. Время-то и ушло.

В кухне появилась Марина.

– Время ушло, а я пришла, – сказала она и поставила чайник на плиту.

– Что с котом? – спросила внучка.

– Нашла. Нашли, – поправилась она. – Ходили вниз, ловили беглеца. Он забился под твою, Сережа, машину и вылезать не желал. Какой-то мальчонка помог – всю дорогу пузом вытер, но достал.

Девочки рассмеялись.

– А кот-то… Мокрый, грязный. Она заохала, в охапку – и бегом наверх. Намыливает его, наверное, теперь. В бане парит.

– Подружились? – засмеялся Сережа.

Марина смерила его презрительным взглядом.

– Вот еще. Пока не перестанет этих… – она поджала губы, – этих птиц потчевать… Да вы посмотрите только!

Все обернулись. По подоконнику, выпятив грудь, маршировал крупный голубь.

– Это вообще уже ни в какие ворота… – сообщил приемник.

– А ну брысь! – подпрыгнула к окну Марина и стукнула по стеклу ладонью.

Голубь опешил, попятился назад и, захлопав крыльями, ретировался.

– Мама, спокойнее, – мягко сказала внучка, – разобьешь ведь.

Марина цыкнула на нее через плечо. На плите заскрипел чайник.

– Так, кто пьет чай?

– Дети только что ели мороженое. Им, наверное, не надо.

Марина открыла шкафчик и извлекла из него три белоснежные фарфоровые чашечки.

– Хорошо, – сказала она, – в таком случае, юные леди, идите с прабабушкой в ее комнату и поиграйте там. А нам тут надо устроить маленькое заседание, – она повернулась к Иде. – Мама, понянчишь?

Ида с готовностью кивнула, Сережа помог ей подняться. Девочки побросали ложки и выпорхнули в коридор.

Когда Ида вошла в свою комнату, девочки сидели на ее кровати и шептались. Мягко светил абажур, комната тонула в полумраке.

– Ида! Ида! – закричали девочки. – Расскажи сказку!

Ида улыбнулась, прошагала к окну. Проспект полыхал фарами и вывесками, которые скользили, качались и плыли в темном океане петербургского вечера. Небо было затянуто тучами – ни луны, ни звезд. Еле заметно мерцали шпили и башенки, стекло было усеяно каплями, но дождь уже прошел.

Ида сдвинула шторы, повернулась к правнучкам и устало опустилась на табурет.

– Сказку? – переспросила она. – О чем?

Девочки пожали плечами.

Сонно стучали часы, из кухни тянулся ручейком негромкий разговор. Где-то наверху послышался шум – будто двигали мебель. Ида помолчала немного, собираясь с мыслями – и начала:

– Когда я была такой же махонькой, как вы… Ну, может, чуть-чуть постарше, – я, как и вы ходила в школу. И была у меня подружка. Ира. И непоседа ведь, хоть стой хоть падай, – болтушка, хохотушка. Ну точь-в-точь – вы.

Девочки радостно заерзали.

– Семья у Ирки была – прямо самые настоящие богачи. И была у них дача – чтоб, значит, в ней летом жить. Снимались с места всей семьей – и туда. А там – беседки, яблоньки, лес рядом.

– У нас тоже дача есть, – сказала Маша.

– И вы – богачи, – улыбнулась Ида. – Ну, вот и позвала меня как-то Ирка на эту самую дачу. Родители между собой все порешали загодя – и нашли, что, дескать, не такая уж это и плохая идея. И ребенок воздухом подышит, и родители спокойны – не по улицам шастает, а вроде как под присмотром. Привезли меня, с рук на руки сдали – и уехали. А я, значит, осталась. За столом посидели, в куклы поиграли, Ирка и говорит: «Пойдем, – говорит, – в лес гулять». «А отпустят?» – спрашиваю. Меня-то в строгости держали, ни-ни. «А мы быстро, – отвечает, – и глазом моргнуть не успеют». Ну, отчего ж не погулять? Вышли тихонько, да и ну себе мимо домиков, через поле – а там и лес.

По подоконнику застучало – снова пошел дождь.

– Ну и, как это положено, значит, в сказках, мы, понятное дело, заблудились. Ходили-бродили, плутали-плутали – не видать тропинки. Ирка тогда села у дерева – и рыдать. А за ней и я. Сидим – рыдаем. А тут вдруг раз! – тучи, ветер, солнце скрылось. Темно, хоть глаз коли.

Ида перевела дух. Слова медленно ползли друг к другу, слипались в предложения и караванами ползли по комнате.

– Вдруг слышим – шаги будто бы. Да тяжелые такие, точно медвежьи. Мы в дерево вжались – ни живы, ни мертвы. А шаги все ближе. Бух, бух. Выглянуть бы да посмотреть – кто там? – а страшно же. Дрожим, точно листки.

Девочки прижались друг к другу и распахнули глаза. Ида смутилась – еще испугаются.

– Вдруг откуда ни возьмись, вылетает птичка – махонькая такая, пестренькая. Прямо перед лицом у нас затрепетала – и ну в сторону. А потом опять к нам. И снова в сторону. Зовет будто. «За ней!», – командует Ирка. Она та еще командирша была, только дай волю. Я соглашаюсь. А шаги уже совсем близко – бух-бух, точно кто поленом по земле громыхает. Вскочили и – только пятки сверкают. А птичка перед нами. Ирка бежит и говорит мне: «Надо бы обернуться, обернись, Ида, пожалуйста». А у меня самой душа в пятки ушла. «Нет, – отвечаю, – ты уж будь добра сама обернись». Ну и бежим не оборачиваясь. А шаги не отстают. Ирка тогда мне говорит, прямо на бегу: «Ты, Ида, меня прости, что я тебя в такую авантюру ввязала, это все я виновата». А я ей: «И ты меня прости, Ира. За что-нибудь». В чем-то я ведь перед ней наверняка провинилась, не могло же такого быть, чтоб совсем без вины. И бежим дальше.

Голоса на кухне зазвучали громче, послышался свист чайника.

– А лес, глядим, понемногу-то редеет. Вот уж вдалеке и свет показался, яркий такой. Птичка все шустрее, мы тоже, а позади грохот стоит, будто деревья падают. Страсти-то какие! Ирка, вижу, – отставать. Я ее за руку – раз! И тащу за собой.

Девочки задержали дыхание и даже привстали на кровати.

– Рраз – и выбегаем из леса. И оказываемся как будто в саду или вроде того – цветы разные, кустики. И солнце – яркое-яркое, ну прямо слепит. Тут грохот за спиной и затих.

Девочки выдохнули.

– Ну, мы, понятно, продолжаем бежать – все остановиться не можем. И попадаем на широкую аллею. По обеим сторонам яблоньки, вот как у нас на даче, вишенки. Мы, значит, замедлились, идем шагом, пытаемся отдышаться – а совсем остановиться боимся. Обернулись на лес – ничего не видать, все как будто тихо. Идем, дрожим. Видим – в конце аллеи дом агромадный, ну прямо дворец! Колонны, статуи, фонтан – все как полагается.

За окном завыл протяжно ветер, Ида вздрогнула.

– А птичка-то наша, смотрим, прямо к дворцу тому и летит. И нас как будто зовет. А мы уже еле ноги волочим. Но идти идем. Ирка мне говорит: «Наверное, в этом дворце живут король и королева». «Откуда ж им тут взяться, – говорю, – рядом с твоей дачей?» Пожимает плечами. А кругом – красота неописуемая, куда ни глянь – все цветет, все пахнет, ветерок теплый, и как будто даже музыка звенит – тихонечко.

Дверь в комнату приоткрылась.

– Вы чего в темноте сидите? – спросила внучка, потом посмотрела на девочек. – Юные леди, собираемся.

Девочки рассеянно посмотрели на мать, потом принялись возмущаться.

– Никаких но. Мне рано вставать. На выходных дослушаете, так ведь, ба?

Ида кивнула и поднялась с табуретки. Затекшие ноги ныли.

В прихожей, когда кутались в куртки и шарфы, девочки подскочили и зашептали:

– Ида, а что вам было за то, что вы убежали?

Ида задумалась.

– Я целый месяц по грядкам дежурная была – с утра до ночи. Я Ирку – вообще вон, за границу увезли. Чтоб неповадно было.

Девочки понимающе закивали.

– Мам, пап. Спасибо за гостеприимство, – сказала внучка. – Ба, будь здорова.

И она подняла вверх сжатый кулак.

– Как доберетесь, позвони, – сказал ей Сережа.

– Хорошо.

Обнялись, перецеловались. Девочки прижались к Иде, чуть не свалив ее с ног.

Ида потрепала их по головкам, пожала маленькие теплые ладошки. Дверь открылась, пахнуло подъездом, холодом и табаком, потом закрылась – и в прихожей стало вдвое меньше людей.

– Мама, ты как?

– Ничего.

– Пойдешь спать? Поздно уже, – она подошла к матери и пригладила ей ладонью волосы. – Как посидели с детьми?

Ида засмеялась.

– Просто замечательно.

– Ну и славно, – сказала Марина. – Они тебя так любят. Просто души не чают.

Ида пожала плечами.

– Это потому что ты такая добрая, – улыбнулась Марина и поцеловала Иду в щеку. – Спокойной ночи.

Она закрыла дверь на ключ и посмотрела в глазок. Потом все разбрелись по комнатам.

Ида расстелила постель, подошла к окну, зачем-то погасила торшер. Отодвинула штору, всмотрелась в темную пелену. Тучи поредели, в проталинах мерцали звезды. Луна выглянула на мгновение, и тут же спряталась. Проспект жил обычной шумной жизнью.

Ида вернула штору на место, подошла к кровати, легла. Было тихо. Глаза привыкли к темноте и Иде показалось, что комната расширяется – стены, потолок, часы, картина расходились куда-то в стороны, точно устали друг от друга.

Иде было грустно. Она стала прислушиваться – не идет ли дождь? – и скоро уснула.

***

ДУРАКИ

Снится мне детство.

Снится Вовка. Вовка по малолетству был непоседой, ни стоять, ни сидеть спокойно не мог. Он все время где-то бегал, дразнил каких-то собак, таскал за хвост каких-то кошек, бил какие-то стекла, пел какие-то песни и лепил из пластилина каких-то дураков. Это были не то человечки, не то зверушки – пучеглазые и весьма милые. Выражение глаз у них было форменно дурацкое, этим они и заслужили себе прозвище. Дураков Вовка рассаживал вокруг дома – в кустах, под лавками, в ветвях старого дуба. Некоторым из дураков – примелькавшимся – Вовка устраивал публичные казни: лез на крышу сарая в солнечный день, ставил неугодную фигурку на солнцепек, и та таяла, расползалась и превращалась в непонятного цвета пластилиновую лепешку. Вечером, когда становилось прохладно, Вовка эту лепешку с шифера соскребал, скатывал в шарик, добавлял еще пару и лепил нового дурака. Такой вот выходил круговорот.

Вовкина мама, добрейшая женщина, в сыне видела талант вселенского масштаба и ухитрялась стягивать дураков с эшафота, если Вовки не было рядом. Она становилась на лавку у сарая, снимала несчастного, шла в дом и прятала его в коробку в своем бездонном шкафу. Вскорости дураков в коробке накопилось с дюжину. Вовке она ничего не говорила, а потому тот решал, что кому-то удается сбежать, объявлял беглецов в розыск и тратил ближайший день на исследование окрестностей. Окрестности вздыхали облегченно – целый день без разбитых окон.

Когда Вовке стукнуло двадцать, мать торжественно вручила ему коробку со спасенными дураками. Вовка был счастлив безмерно, потому что детство, как и все мы, очень любил и любой ниточке, связывающей настоящее с тем сладким временем, был рад.

Снится мне, что я иду по тропинке вдоль железной дороги, а вокруг меня прыгает Вовка, кружит, забегает вперед, торопит и повизгивает:

– Ну, давай, шевелись, дурак! Шевелись!

Я понимаю, что сплю, но ссутулив плечи продолжаю идти. Солнце светит в затылок, и от ступней моих вперед тянется длинная тощая тень, неуклюже дергающаяся в такт ходьбе. Вовка, суетясь, топчется по моей тени, и мне от этого неприятно, хочется подобрать ее, перекинуть через плечо и брести так, не давая пачкать ее пыльными сандалиями.

– Не шали, Вовка, – отвечаю. – Я не дурак. Дураки у тебя под кустами прячутся.

Хотел еще сказать про коробку, но вспомнил, что Вовке еще рано знать о тайнике. Пусть ждет до двадцати. этому

Краешек моего сознания вздрагивает о фразы «под кустами прячутся», мне становится жутко – они ведь не прячутся, Вовка сам их туда рассаживал.

Вовка, забежав порядочно вперед, что-то выкрикивает мне в ответ, что-то резкое, может быть, обидное, но я ничего не слышу, потому как внезапно из-за правого моего плеча вылетает оглушительно грохочущий поезд.

Меня во сне ничем не удивить, я останавливаюсь и начинаю подпрыгивать на месте, махать несущемуся составу руками, радостно что-то кричать, вагоны мелькают стремительно, я не вижу даже пробелов между ними. Начинаю часто-часто моргать, чтобы вместо кино смотреть диафильм. В одном из бесчисленных окон выхватываю взглядом знакомое лицо. Я поворачиваю голову и не вижу на тропинке Вовки, вокруг меня – никого. Оглядываюсь и понимаю, что лицо в вагоне – Вовкино, это он там, подлец эдакий. Запрыгнул-таки.

Поезд также резко, как появился, превращается в уползающую вдаль гусеницу, шум пропадает, я машу вслед Вовке, выпрыгиваю на шпалы, продолжаю махать, поезд уже едва виден – козявка какая-то у горизонта. В небе по одной начинают появляться звезды, но свет за моей спиной не тускнеет. Я замечаю что-то между шпалами, наклоняюсь и поднимаю одного из Вовкиных дураков, того самого, что он мне подарил как-то в пьяном угаре лет пять назад. У дурака добрые глупые глаза, он непонятно какого цвета и ручки его крохотные растопырены в стороны, будто для объятий. Кладу дурака в карман и поворачиваюсь, что бы посмотреть на солнце, которое не меркнет.

Просыпаюсь. Просыпаюсь и вижу яркий свет. На меня мгновенно обрушивается шквал голосов, звуков и запахов, я зажмуриваюсь, моргаю и понимаю, что какой-то умник светит мне в лицо фонарем.

Отталкиваю его руку.

– Ты чего разлегся? Проехать дай! – скрипит обладатель фонаря.

Я, стряхивая остатки сна, оглядываюсь и понимаю, что за время небытия сполз в кресле – хорошо на пол не свалился – и длинные мои ноги перегородили проход между рядами. Я в зале ожидания, вокруг полно народу, и подобные фривольности недопустимы. Надо мной стоит косматый старик и светит на меня здоровенным пластмассовым фонарем. На старике какие-то лохмотья, куртки, пиджаки, рубашки.

«Сто одежек и все без застежек», – думаю я и подтягиваюсь в кресле, поджимая ноги. Старик признательно козыряет мне грязной ладонью, опускает фонарь куда-то за пазуху и мелкими смешными шажками, почти не отрывая подошв от пола, начинает шаркать между креслами.

Смотрю вслед. На ногах у него замызганные сапоги, в которые заправлены костюмные брюки в мелкую полоску.

Старик, не останавливаясь, оборачивается и еще раз коротко козыряет мне через плечо. Киваю в ответ. Он улыбается и продолжает свое шествие по залу, задевая людей и лежащие на полу сумки. Вскоре он скрывается за колонной, и я теряю его из виду.

Я окончательно просыпаюсь. Все тело замлело и ноет, а кроме того я порядком вспотел и от этого мне неуютно. На коленях у меня жиденький рюкзачок, постукиваю по нему ладонью, убеждаясь, что он за время моего сна не опустел совсем.

До поезда еще полчаса. Терпеть не могу ждать.

В кресле напротив расположился толстяк в шляпе. Поднимаю на него глаза и вздрагиваю. Толстяк спит, запрокинув голову (как только шляпа держится?), толстые ладони сплетены на саквояжике, рот широко открыт. По щеке, приближаясь к пышным седым усам, пробирается жирная черная муха. Замирает, делает пару мушьих своих шажков и снова замирает, словно боясь разбудить.

Я брезглив. Если бы по мне спящему – да даже, если и по мне мертвому – ползла муха, я бы хотел, чтобы ее смахнули.

Муха двигается к усам толстяка, а всем вокруг плевать, и никто этого не замечает. Рядом с усачом сидит, насупившись, его жена – тучная дама неприветливого вида – и читает что-то пестрое.

– Простите, – говорю я ей.

Не слышит.

– Я прошу прощения.

Дама медленно поднимает глаза.

Показываю пальцем на толстяка. Муха уже уперлась в ус и робко трогает его лапкой.

Дама, хмурясь, медленно поворачивает голову, медленно кривит губы и тыльной стороной ладони шлепает супруга по щеке. Муха взмывает, а толстяк вздрагивает, распахивает веки и смотрит на жену с таким непониманием, что мне его становится жалко.

Жена уже продолжает чтение, не обращая никакого внимания на на мужа, ни на меня. Толстяк что-то бормочет в усы и выуживает из саквояжика пачку сигарет. Хлопает по карманам и, поняв, что чего-то в них недостает, толстым указательным пальцем осторожно касается плеча благоверной. Та, не отрываясь от журнала, выдергивает откуда-то длинную сияющую зажигалку и сует мужу. Муж благодарно крякает, поднимается и семенит к выходу на перрон.

Меня опять клонит в сон. Чтобы не проспать, решаю оставшееся время провести на воздухе. Медленно встаю, накидываю на плечо рюкзак и иду вслед за толстяком.

На перроне гуляет ветер, стучит вдалеке стройка, по небу перекатывается пух облаков. Ох, как же хорошо дышать.

Справа, у самых путей, топчется толстяк. Он судорожно тянет дым в себя и судорожно же выплевывает наружу. Ловит мой взгляд и смущенно отворачивается.

Я прохожу вперед, к лавкам, воткнутым в самую середину перрона. Людей вокруг – раз-два и обчелся.

Сажусь на холодную лавку и раскрываю рюкзак. Вещей по минимуму, сверху устроились книга и завернутый в бумагу Вовкин дурак.

Достаю книгу, пытаюсь читать, но мешает ветер – хватается за страницы, дергает, мнет. Ветру невдомек, что человек, по слову Бродского, – есть продукт чтения, ему не объяснишь, что рвать порядочные издания – нехорошо.

Уступаю.

Откладываю книгу и достаю дурака. Разворачиваю, смотрю в добрые его глаза. Воспоминания обрушиваются с грохотом, сливаются с приснившимся, кружат в вихре. Ветер треплет воспоминания, как трепал страницы, вьет из них узоры, разворачивает перед моими глазами причудливую вязь.

Помню, Вовка дернулся резко, встал из-за стола, чуть не повалив его. Сунул руки в шкаф по локоть, что-то схватил, протянул мне.

– Держи. Дарю.

В ладони у него – один из дураков, смотрит на меня, ручки в стороны разводит.

Я, помню, усмехнулся.

– На кой он мне?

– Обижаешь.

Что я, Вовку не знаю? Как ни напьется, бывало, раздаривает дураков. Я и взял.

Вовка тогда пил без продыху. Жена ушла, с работой не складывалось, вот и повело. Стал друзей звать – что ни вечер, полна горница народу. А потом и друзья приходить перестали – не из презрения, а просто так, как-то само собой все расползлось, позабыли друг друга. Теперь вот снова соберемся. Да.

– Что за дурак? – вырывает меня из объятий памяти скрипучий голос.

Смотрю – тот самый дед, что в меня фонарем светил. Стоит, смотрит заинтересованно, пятерней бороду чешет.

– Да, так, – говорю, – подарили. А чего дурак-то?

Дед фыркает.

– А то я дурака не узнаю? Вон, – тычет пальцем, – глаза глупые какие.

Пауза.

– А добрые, – говорит.

– Ага, – киваю. И начинаю дурака в бумагу заворачивать.

Но у деда другие планы.

– Подари.

– Не могу, – вздыхаю я и заталкиваю сверток в рюкзак.

– Жлоб? – интересуется дед.

– Жлоб, – улыбаюсь. – Самому подарили, говорю же.

– Ну и ладно.

И смотрит обиженно.

А сам – ни с места. Я смотрю вдаль, мне неловко. Даль ясная, солнечная, там птицы поют, деревья шумят.

– А на фонарь поменяешь? – начинает снова.

– Извините, – говорю, – не могу. Подарок друга.

– А друг хороший?

– Хороший.

– Ну и ладно тогда. Фонарь всяко нужнее.

– Согласен.

Дед замолкает и тоже смотрит вдаль.

– Ты кем служишь? – спрашивает.

– Журналистом.

– Ну и дурак.

Молчу. И дед замолкает. Потом садится рядом со мной вполоборота, придвигается и заговорщически шепчет:

– А я – машинист.

Какой забавный старик.

– Машинист? – переспрашиваю.

– Точно. – козыряет грязной ладонью. – Сейчас постою с тобой чутка и дальше поеду.

И машет вдаль.

– А куда поедете?

– Как куда? – удивляется. – Знамо дело, за гроб.

Вздыхаю.

– Понятно, – говорю.

Все понятно. Больше и пояснять ничего не надо. Но почему-то спрашиваю:

– А поезд где?

– Хех, – усмехается. – Слепой ты что ли?

И кивает себе за спину.

За спиной у него опустевший перрон, даже толстяка не видать. Вокзал смотрит важно, под самой крышей у него красуется: «1902»

– О, – говорю, – точно. И как это я не приметил такого поезда?

– Это потому, что ты невнимательный и поверхностный.

Точнее некуда. Может, вернуться в зал ожидания? Там можно выпить кофе, можно выбрать газету. Но почему-то продолжаю задавать вопросы:

– А что везете?

Дед оглядывается. Задумывается.

– Так-то много чего. Все мое. – кивает так, словно я его заподозрил в краже. – Жизнь, она, брат, во какая длинная, всего понабрал, – разводит руки. – А в основном – грехи.

Сколько еще ждать? Еще приложит чем-нибудь – тем же фонарем. Сажусь вполоборота, чтобы быть начеку, смотрю старику в глаза.

– Ну, чего ты так смотришь? Легко, думаешь?

– Не думаю, – отвечаю.

– Вот видно, что не думаешь. Как зерно возят, видал?

– Видал.

– Вот. А я так грехи везу.

– А чего, – говорю, – Вы их везете? Бросьте – и налегке.

Дед вдруг захохотал, прямо таки затрясся от смеха. Смеялся долго, запрокинув голову и демонстрируя полный набор желтых квадратных зубов. Потом долго не мог отдышаться.

– Как же я вагоны отцеплю? Мог бы – понятно, давно уже бросил бы. Да только тут не моя воля.

– А чья?

Старик делает серьезное лицо и многозначительно поднимает к небу указательный палец.

Я молчу. А потом опять спрашиваю. Что ж такое со мной сегодня?

– А ваша воля где?

– А моя воля была, когда копил. Копил-копил, а вот теперь приходится всю эту дрянь на себе волочить.

– А что, – говорю, – тяжело волочить-то?

– Ну, ты деревня, – фыркает. – Знамо дело, тяжело! Знамо дело, тяжело! – Взгляд его вдруг становится серьезным. – Но что уж тут.

Слева слышится грохот. Он нарастает, наваливается на перрон – и перед нами возникает поезд. Мой. Подполз, раззявил двери – на перрон посыпался народ.

Пора. Встаю. И старик встает.

– Подари дурака.

– Ох, отец, – говорю, – дался он тебе.

– Дался, – говорит. – Глаза больно добрые.

Ну, вот, а почему собственно и нет? Вовке он все равно ни к чему, а у доброй Вовкиной матери наверняка один-два в коробке запрятаны.

Достаю сверток, протягиваю.

Дед аж заискрился, борода расползлась в разные стороны, только что не заплакал от радости.

– Спа-си-бо, – берет дурака и прячет за пазуху. – Хороший ты малый. Только глупый. Бог в помощь.

– И вам не хворать, – говорю.

Старик поворачивается спиной и принимается шаркать по перрону.

Я подтягиваюсь к вагону, вручаю проводнице билет. Она смотрит в спину шаркающему машинисту и говорит мне доброжелательно:

– Это машинист что ли? Вы не обращайте внимания… Он тут ко всем пристает.

Старик, словно услышав ее, оборачивается:

– Журналист!

Поднимаю руку.

– Во всех грехах раскаяться можно! Кроме одного! – козыряет и удаляется.

Остаюсь стоять с поднятой рукой.

– Да ничего, – говорю я проводнице.

Она пожимает плечами и возвращает билет:

– Десятое место.

– Спасибо.

Прохожу по вагону, задевая рюкзаком шторки. У одного окна останавливаюсь, вижу как по перрону бредет куда-то прочь от вокзала мой старик. В руке фонарь. Бледное, едва заметное пятно света скользит по заплеванному асфальту.

Захожу в купе – пустое. Опускаюсь на полку, заталкиваю под голову рюкзак. И не дожидаясь, пока поезд тронется, засыпаю.

Снится мне Вовка. Вовка часто мне снится.

Он сидит у железной дороги на валуне, в руках у него пластилин. Подхожу, сажусь рядом – на траву.

– Дураков лепишь?

– Дураков.

– Ну, лепи, дело неплохое.

Вовка пыхтит, старается, но пластилин слишком мягкий, слишком податливый, так нельзя. Вовка весь раскраснелся, ерзает. Я вижу, что по его щеке ползет черная муха.

– Вовк.

– Не мешай.

– По тебе муха ползет.

– Пускай.

Никаких «пускай». Легонько хлопаю Вовку по щеке. Он вскакивает.

– Ты чего дерешься?! Отдавай дурака!

– Вовк, я муху согнал.

– Все равно отдавай!

Я унижаться не намерен, хлопаю по карманам. Вспоминаю, что дурака у меня нет.

– Нет у меня твоего дурака, Вовк.

– Куда дел?

– Старику отдал.

– А и ладно, – Вовка садится на камень и продолжает возиться с пластилином. – Я еще налеплю.

Сижу и смотрю. Пальцы у Вовки ловкие, все перепачканы, под ногтями глубоко черно.

– Ты обиделся что ли? – Спрашиваю.

– На что?

– Ну, за дурака. Что я его отдал.

– Нет, – отвечает Вовка, и я вижу, что там, где была на его щеке муха, блестит слеза.

– Я ж его тебе вез. Правда. Да уж больно старик чудной.

– Понял, – сухо отвечает Вовка.

Сидим молча. За моей спиной закат. Над Вовкиной макушкой небо густо оранжевое. Вокруг – сухое и желтое поле.

– Вовк, – решаюсь я, наконец.

– Что?

– А ты зачем?

– Что зачем?

– Самоубился зачем?

Вовка поднимает глаза. Пару секунд смотрит молча. Потом открывает рот и начинает быстро-быстро что-то говорить, еле сдерживая слезы.

Но в этот самый момент справа возникает поезд, он несется, ревет, гремит, я не слышу ни единого Вовкиного слова. Воздух пропитывается каким-то смрадом – невозможно дышать; над рельсами мелькают один за другим серые грузовые вагоны. Вонь идет от них.

Я смотрю на Вовку, он что-то тараторит, но ничего не разобрать – слишком громыхает.

Поезд исчезает вдали, я просыпаюсь.

Полка мягко покачивается, колеса уверенно выстукивают свой несложный ритм. Мимо запертых дверей проплывают шаги – удаляются, исчезают.

***