Текст книги "Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 1"

По данным языкознания, прародина славян не включала в себя морского побережья (Балтика), степей и гор (Карпаты). Из новых аргументов, вводимых в научный оборот и уточняющих местоположение славянской прародины, наибольшее значение имеют работы В. Т. Коломиец (1978; 1983), установившей, что праславянские названия пресноводных рыб, общие для всех или почти всех славянских языков, указывают на довольно ограниченную территорию, где эта номенклатура могла сформироваться – на территорию к западу от Днепра и Березины и к северу от Припяти, т. е. на бассейн Немана и Западной Двины. Результаты этих исследований имеют особенное значение для выявления того основного этнокультурного северного компонента, который, трансформируясь, участвовал в создании ранней корчакско-пражской культуры.

Таким образом, некие остаточные проявления зарубинецкой культуры Полесья в памятниках бассейна Припяти (и на части Подляшья и Мазовии) после середины I в. н. э. (а также, возможно, традиции зарубинецкой культуры в синхронных памятниках Среднего Днепра) – это весьма вероятный, но не этноопределяющий компонент ранней корчакско-пражской культуры. На другой компонент я также указывал давно и неоднократно (Мачинский 1973; 1976; 1981). Это лесные культуры севернее Полесья, и в первую очередь культура поздней штрихованной керамики, пережившая существенную трансформацию при ее предполагаемой миграции на юг во второй половине I – первой половине III в. Мною была отмечена ее высоковероятная соотнесенность с частью венетов Тацита и со ставанами Кл. Птолемея. Я уже пытался обратить внимание на позднейшие памятники культуры штрихованной керамики, в керамическом комплексе и отдельных чертах которых мне виделись признаки (иногда малоубедительные) трансформации, ведущей к сложению славенской корчакско-пражской культуры (Мачинский 1981; 1989б). Мои наблюдения и идеи были подхвачены и аргументированно развиты Вас. А. Булкиным (1993) и отчасти М. Б. Щукиным и Г. С. Лебедевым. Ныне добавлю, что территория культуры поздней щтрихованной керамики (середина I в. до н. э. – первая половина III в. н. э.) почти совпадает с прародиной славен, реконструируемой по работам В. Т. Коломиец.

И вот теперь И. О. Гавритухин спустя 20–25 лет приходит к той же идее. Наконец-то на юге ареала этой культуры обнаружено «городище Ивань, где прослежено ее взаимодействие с традициями зарубинецкого круга». Возникает предположение, что «зарубинецкий компонент является здесь частью местного набора культуры штрихованной керамики» и что этот компонент можно расценивать «как типологически переходный от зарубинецкой „классики“ Полесья к очерченному выше „протопражскому“ керамическому набору». В итоге И. О. Гавритухин заключает: «Северополесские материалы позволяют <…> ставить вопрос о роли контактной зоны культуры штрихованной керамики и зарубинецкой или позднезарубинецкой в процессе формирования пражской культуры» (Гавритухин 2003: 135–136).

Примерно об этом я и писал в 1976, 1981, 1989 гг. Полагаю, что если в формировании керамического комплекса корчакско-пражской культуры (относящегося, вероятно, к женской субкультуре) определенную роль могли сыграть горшки зарубинецкой традиции, то в других областях культуры, в общем ее «лесном облике» (Щукин 1997: 131, 132) и, главное, в языке ее носителей, преобладало воздействие «штриховиков», а возможно, и других выходцев с севера – «балто-праславян» (?), двигавшихся на юг и вбиравших в себя германоязычные и ираноязычные этниче-ские компоненты.

Та «зона археологической трудноуловимости», из которой в середине IV в. возникает «искомый ареал» древнейших памятников корчакско-пражской культуры по Гавритухину (соответствующих венетам Иордана времен Херманарика), прослеживалась до недавнего времени в одних и тех же границах с третьей четверти I в. н. э., после исчезновения классической зарубинецкой культуры Полесья. Однако подобная же зона археологической трудноуловимости, только меньших размеров, обнаруживается и ранее, во II в. до н. э. – середине I в. н. э., между полесским, среднеднепровским и верхнеднепровским локальными вариантами зарубинецкой культуры. Территория этой меньшей и древнейшей зоны была занята в VII–III вв. до н. э. центральной частью милоградской культуры, исчезающей, по мнению В. Е. Еременко, еще до появления зарубинецкой культуры. Однако имеются отдельные наблюдения, говорящие за то, что милоградская культура могла продолжать свое существование и позднее, вплоть до середины I в. н. э. (Мачинский 1967; Щукин 1994а: 111–112). На данный момент неясно, какой этнос обитал во II в. до н. э. – середине I в. н. э. в этой «малой зоне», центр которой поражен последствиями Чернобыльской катастрофы, и какие археологические памятники оставлены им. И навряд ли ситуация прояснится в ближайшие десятилетия. Думается все же, что не следует целиком сбрасывать со счетов в поисках предков славян и то население, которое оставило милоградскую культуру, и потомков этого населения, о чем я некогда уже писал (Мачинский 1966б).

Этот раздел – вставной и несколько нарушающий логику построения всей работы. Однако поскольку в предыдущем разделе была затронута тема этнической атрибуции ЗК, а в археологической литературе уже господствует мнение о славянстве всех памятников, некорректно называемых «постзарубинецкими» или «позднезарубинецкими», что чревато грядущим признанием славянства и самой ЗК, то необходимо именно здесь и сейчас напомнить о некоторых основополагающих фактах и не дать вновь образоваться в этом месте «нарыву лжеславянофильства» – национальной болезни русской и украинской исторической науки, для более позднего времени перерастающей в России в «лжерусофильство».

Вначале коснусь одного давнего поучительного эпизода из истории изучения означенной темы.

Об истории одного открытия[152]152
  Подзаголовок редактора.


[Закрыть]

В своем фундаментальном классическом труде «На рубеже эр» М. Б. Щукин отмечает, что Д. А. Мачинский (Мачинский 1966а) «предположил», что именно во время походов бастарнов на Балканский полуостров в 182–168 гг. до н. э. (описанных Титом Ливием) произошло сложение культуры поенешти-лукашевка (входящей в зарубинецко-поенештскую общность), и далее пишет: «Но в его распоряжении было еще мало археологического материала, подтверждающего эту мысль. Такие материалы собрала К. В. Каспарова (Каспарова 1978). <…> Этнографической особенностью носителей зарубинецкой культуры были <…> „зарубинецкие“ <…> фибулы с треугольным щитком. <…> К. В. Каспаровой удалось найти прототипы этой формы в „копьевидных“ фибулах… Балканского полуострова <…>. Идея Д. А. Мачинского в результате работ К. В. Каспаровой обрела плоть» (Щукин 1994а: 117).

К сожалению, Марк Борисович запамятовал то, что я довел до его сведения еще в 1978 г., после появления соответствующих статей К. В. Каспаровой. Тогда он в целом согласился со мной, написав мне сохранившееся письмо. Кратко напоминаю суть того, что рассказал ему.

В 1966 г. А. К. Амброз обратил внимание на сходство «зарубинецких» фибул с фибулами Югославии с треугольным щитком, заключив, однако, что «для суждения о соотношении рассмотренных фибул с зарубинецкими пока нет данных». При этом он картировал известные ему находки этих фибул на северо-западе Балканского полуострова (Амброз 1966: 18–19; табл. 18, 3). В том же 1966 г. я не «предположил», что культура поенешти связана с бастарнами, а безоговорочно соотнес ее с ними (Мачинский 1966а: 95). В 1967 г. я написал статью «Корчеватовский могильник и хронология зарубинецкой культуры Среднего Поднепровья», хранящуюся ныне в моем архиве. В этой статье я указал, что, в отличие от А. К. Амброза, считаю, что «„зарубинецкая“ фибула не является, как считалось до сих пор, изолированной формой <…>, так как на Балканском полуострове существует <…> фибула <…> аналогичная „зарубинецкой“, причем ранние ее варианты <…> датируются II в. до н. э.». Я настаивал, что это сходство не случайно, а обусловлено прямыми связями между всей зарубинецкой культурой и Подунавьем, что «при датировке наших фибул нужно учитывать хронологию их южных „близнецов“» и относить сложение зарубинецкой культуры ко II в. до н. э. При этом я ссылался на работы, посвященные археологии Северо-Западных Балкан, в том числе на раскопки некрополя в Езерине, давшие наиболее ранние на тот момент образцы таких фибул (Мачинский 1967: 29, рукопись). Из-за некоторых обстоятельств я не отдал тогда эту статью в печать.

В отличие от А. К. Амброза и К. В. Каспаровой (до 1974 г.) я никогда не ограничивал сложение зарубинецкой культуры началом I в. до н. э., а начиная с работ 1965 г. относил его ко второй половине II в. до н. э. или к концу II в. до н. э., а в 1973 г., опираясь на этнокарту Страбона, я определенно признавал бастарнами население, оставившее группу поенешти и зарубинецкие памятники южной части Среднего Поднепровья и среднего Ю. Буга (Мачинский 1965а; 1965б; 1966а; 1973а). Я всегда подчеркивал особую близость группы поенешти с зарубинецкой культурой, особенно с зарубинецкой культурой Полесья на раннем этапе, и ввел общее для них обозначение «зарубинецкая культурная общность» (Мачинский 1973а; 1976), позднее замененное М. Б. Щукиным на зарубинецко-поенештскую общность.

В отличие от меня, К. В. Каспарова (до 1974 г.), следуя за А. К. Амброзом, датировала возникновение зарубинецкой культуры началом I в. до н. э., никогда не придавала никакого значения балканским аналогам «зарубинецких» фибул и не упоминала о походах бастарнов на Балканы в 182–168 гг. до н. э.

В январе – феврале 1974 г. я передал в редакцию «Археологического сборника Государственного Эрмитажа» (АСГЭ) мою написанную в 1967 г. и хранящуюся в моем архиве статью, где обращается внимание на решающее значение балканских аналогов «зарубинецких» фибул для определения хронологии и культурного облика зарубинецкой культуры. Статья должна была пойти в АСГЭ № 18. До этого ряд моих статей печатался и принимался в АСГЭ (№ 13, 1971 г.; № 15, 1973 г.; № 16, 1974 г.; № 17, 1976 г.), и никогда я не слышал о каких-либо внутренних рецензиях на них. На этот раз заведующая ОИПК ГЭ Г. И. Смирнова передала мою статью на рецензию К. В. Каспаровой, с которой ее связывали очень тесные отношения, и та дала отрицательный отзыв, исключающий возможность публикации статьи. Об этом мне сообщила Г. И. Смирнова, а сама К. В. Каспарова не сказала мне ни слова и избегала встреч со мной. А в 1977 г. в АСГЭ № 18 появилась статья Каспаровой «О фибулах зарубинецкого типа», где она приводит все упомянутые мной балканские аналогии, добавляя к ним еще ряд памятников, частично опубликованных уже после моей машинописной статьи 1967 г., и предполагает, что ранние «зарубинецкие» фибулы можно датировать не позднее середины II в. до н. э. Ссылаясь на другую мою статью (Мачинский 1973а), К. В. Каспарова сообщает: «В рассказах античных писателей о походах бастарнов в 179–168 гг. до н. э. через Дунай <…> упоминается кельто-иллирийское племя скордисков», с которым она и связывает некоторые пункты, где были найдены «копьевидные» фибулы (Каспарова 1977). Никаких «рассказов античных писателей» об этих походах и о союзе бастарнов и скордисков не существует, а есть уникальное подробное описание их в «Истории» Тита Ливия, проанализированное в моих статьях. Просто до этой работы К. В. Каспарова никогда не привлекала письменные источники для понимания сути зарубинецкой культуры и ознакомилась с ними лишь по моим статьям. Об этнической атрибуции зарубинецкой культуры К. В. Каспарова осторожно пишет лишь следующее: «Как известно, с именем бастарнов связываются памятники типа Поянешты-Лукашевка, некоторая близость которых к зарубинецкой культуре несомненна» (Каспарова 1977: 76). К несомненным достоинствам этой полезной статьи следует отнести скрупулезно собранные сведения о большом количестве местонахождений «копьевидных» фибул и точное их картирование.

Вот эту-то статью М. Б. Щукин (неточно датируя ее 1978 г.) и считал поворотным моментом в этнической атрибуции зарубинецкой культуры как культуры бастарнов.

Вслед за этой статьей сразу вышла другая, где К. В. Каспарова подробно и убедительно рассматривает все фибулы и другие вещи зарубинецкой культуры, имеющие балканское происхождение, и чуть смелее, хотя без достаточной определенности, подходит к вопросу о ее этническом лице: «Юго-западные связи зарубинецкой культуры, наблюдаемые по археологическому материалу и подтверждаемые письменными источниками именно в период ее формирования, в начале – середине II в. до н. э., позволяют предполагать, что бастарны должны были играть здесь существенную роль». Безусловно бастарнской она считает лишь культуру поенешти-лукашевка (Каспарова 1978).

Позднее принадлежность зарубинецкой культуры и зарубинецко-поенештской общности бастарнам была доказана прежде всего работами В. Е. Еременко и М. Б. Щукина. Но М. Б. Щукин и обычно очень внимательный В. Е. Еременко не заметили (или забыли), что, предугадывая вышеописанное развитие событий, я уже в 1976 г. (Мачинский, Тиханова 1976: 74), за год до первой статьи Каспаровой, резюмируя свою статью 1967 г., указал на балканские аналогии и кратко, но доходчиво объяснил, что они доказывают участие населения, оставившего зарубинецкую культуру, в походах бастарнов на Балканы и позволяют датировать ее сложение серединой II в. до н. э. Так что (перифразируя М. Б. Щукина) «плоть» для своей «идеи» я «обрел» сам, а уж потом другие использовали и идею, и плоть по своему усмотрению.

Впрочем, все сложилось, в некотором роде, весьма неплохо для науки. Отдавая в 1974 г. свою статью 1967 г. в АСГЭ, я не собирался больше заниматься ни зарубинецкой культурой, ни зарубинецко-поенештской общностью, а начиная с 1971 г. переключился на другие темы. А К. В. Каспарова, до 1974 г. следовавшая в изучении зарубинецкой культуры в фарватере Ю. В. Кухаренко и А. К. Амброза, начиная со статей 1977–1978 гг. превращается в того самостоятельного исследователя, который делает ряд основополагающих наблюдений о зарождении, развитии и угасании этой культуры, и ее насыщенные скрупулезно проанализированным материалом статьи представляют несомненно новый этап в изучении зарубинецкой культуры и ее взаимосвязей с другими культурами. Общение и дискуссии с К. В. Каспаровой несомненно способствовали формированию талантливого исследователя проблем зарубинецкой культуры и других культур Восточной Европы В. Е. Еременко, считавшего себя продолжателем методов исследования К. В. Каспаровой (а также М. Б. Щукина и Д. А. Мачинского) (Еременко 2000а: 15).

Далее, обосновывая свои представления (сложившиеся после вторичного анализа источников) о времени возникновения и изчезновения классической зарубинецкой культуры и всей зарубинецко-поенештской общности, об их этнолингвистической атрибуции и их месте в истории «Европейской Скифии»[153]153
  С известной долей безнадежности и скуки должен отметить, что те взгляды, которые я отстаиваю ныне, во многом совпадают с тем, что было мной написано в ранних работах, начиная с 1965 г., и что не встретило аргументированных возражений. Некоторые принципиальные положения этих статей не были даже замечены почти никем, кроме М. А. Тихановой, М. Б. Щукина и К. В. Каспаровой. Для примера предлагаю невнимательным читателям прочесть тезисы моего доклада на I Международном конгрессе славянской археологии в Варшаве в 1965 г. (Мачинский 1965б: 10–13; Мачинский 1969), где я настаиваю на генетической преемственности между поморской и зарубинецкой (в которую я включаю и поенештский вариант) культурами и фиксирую отсутствие прямой генетической преемственности между поморской и пшеворской культурами (такую преемственность тогда большинство исследователей считали доказанной трудами Ю. Костшевского и его автохтонистской школы, а меньшинство не выражало сомнений печатно). Там же я отказываюсь признать славянскими и пшеворскую, и зарубинецкую культуры и предполагаю, что «на очень плохо исследованных территориях между Вислой и Днепром может скрываться еще одна, пока не выделенная как самостоятельное целое археологическая культура конца I тысячелетия до н. э. и первых веков н. э., которая может оказаться славянской» (Мачинский 1965б: 13). (За такую культуру я позднее признал (Мачинский 1973а; 1981; 1989б) поздний этап культуры штрихованной керамики, которая как «самостоятельное целое» (культура поздней штрихованной керамики середины I в. до н. э. – начала III в. н. э.) была выделена (Егорейченко 2006) совсем недавно.) Мои тезисы были помещены третьими сразу вслед за тезисами П. Н. Третьякова, который определенно признавал зарубинецкую культуру славянской, и Ю. В. Кухаренко, считавшего ее балтской.
  Мои тезисы по недосмотру были включены в «Тезисы советской делегации», но в Варшаве глава нашей делегации Б. А. Рыбаков передал мне через посредника, что запрещает делать соответствующий доклад на конгрессе. Я, поддерживаемый польскими коллегами (T. Dąbrowska, L. Okulicz и др.), возмущенными этим запретом, сообщил ленинградским коллегам, что не собираюсь подчиняться ему, но уважаемый мной П. А. Раппопорт умолял меня не делать этого, так как этим я наврежу всему Сектору славяно-русской археологии ЛО ИА. Я уступил – а зря.
  В тезисах 1965 г. (которые я намеревался развернуть и проиллюстрировать в докладе) была выдвинута «рабочая гипотеза»: во II в. до н. э. «в бассейн Одера, Вислы и Эльбы проникает какое-то новое население, что приводит к гибели кельтского населения Средней Силезии и к отливу большей части „поморского“ населения на восток, где его появление отражается в возникновении памятников зарубинецкого типа. Захват кельтского оружия и, возможно, ремесленников придает особую окраску культуре населения бассейна Вислы и Одера (а частично и Эльбы), в состав которого входят как частично оставшееся „поморское население“, так и население пришлое, которое сыграло важную роль в создании и развитии пшеворской культуры». Эта «гипотеза» о ведущей роли северо-западного «третьего этнокомпонента» как катализатора этнокультурных процессов ныне, начиная с 1980-х гг., в основных чертах подтверждена тщательными исследованиями польских ученых (Niewęgłowski 1981; Dąbrowska 1988: 192–229, 315, 316, 319), хотя я в 1965 г. придавал (и придаю) еще бо́льшее значение этому компоненту в феномене внезапного возникновения поразительной по яркости пшеворской культуры. Единственное, что я знал уже тогда, но, щадя «национальные чувства» польских и советских коллег, не сказал прямо (хотя это определенно следует из логики текста тезисов), – это то, что «третий компонент» вторгается явно с севера и северо-запада (Ютландия, острова Балтики, Южная Швеция) и является явно северогерманским. Иными словами, я неявно указывал на участие ясторф-культуры в событиях, связанных с возникновением пшеворской и зарубинецкой культуры, только делал акцент на ее северных локальных вариантах. М. Б. Щукин, пересказывая суть моих тезисов 1965 г., свидетельствует, что в беседах с ним я тогда говорил именно это (Щукин 1993: 89). Мое «первопроходство» в этом «открытии» он также полностью признает, сам склоняется к приятию этой концепции (в отношении «пшевора») и не предлагает альтернативной (Щукин 1994а: 104–107). Основные положения этих тезисов отнюдь не были найдены «интуитивно», а базировались на изучении всей доступной литературы, в которой уже тогда содержались достаточные фактические основания для построения той концепции, которую я из осторожности назвал «рабочей гипотезой». Ошибочны в этих тезисах только более поздние, чем принятые ныне, датировки, но в этом я следовал общепринятой тогда хронологии Я. Филипа и Р. Хахманна.


[Закрыть], я коснусь четырех тем:

1. Основные истоки зарубинецкой культуры и зарубинецко-поенештской общности.

2. Формирование зарубинецкой культуры и зарубинецко-поенештской общности (исторический контекст, время и территория).

3. Бастарны как доминирующий этнос в составе создателей и носителей классической зарубинецкой культуры (не позднее 50–70-х гг. н. э.) и зарубинецко-поенештской общности.

4. Германское ядро бастарнов.

В связи с этими темами бегло затрону проблему конца классической зарубинецкой культуры.

Великий П. Райнеке первым определенно и не без оснований высказался за генетическое родство зарубинецкой культуры Среднего Поднепровья с археологическими памятниками германцев, преимущественно в Ангальт-Цербсте (Reinecke 1902), которые позднее были включены в ясторф-культуру, названную в 1950 г. в Reinecke-Festschrift даже «die Jastorf-Zivilisation» (Schwantes 1950). Что касается версии о генетической связи поморской и зарубинецкой культур, то «первым ее в несколько различных версиях выдвинули Ю. В. Кухаренко (1960) и Д. А. Мачинский (1966б), развивала К. В. Каспарова (1972; 1978)» (Щукин 1994а: 113). Обоснованность их наблюдений признавал такой уникальный исследователь, как М. Б. Щукин, развивает их с помошью новых аргументов С. П. Пачкова (1992; 2000; 2006), учитывают и другие, хотя и не решаясь определенно высказаться в пользу ясторфа или поморской культуры в вопросе сложения зарубинецой культуры. Повторять эти наблюдения и аргументы не вижу смысла.

Единственный якобы серьезный аргумент против этой гипотезы – это хронологическая лакуна между поздней поморской и ранними пшеворской и зарубинецкой культурами, выявленная в основном по типологии и хронологии фибул и составляющая около 80–100 лет. На реальности этой лакуны особенно страстно настаивает В. Е. Еременко – как в своей диссертации 1990 г., так и в работах, написанных позднее на ее базе (Еременко 1990; 1997; 2000а). Но… Во-первых, ни Д. А. Мачинский в 1965 г., ни Т. Домбровска в 1988 г. не выражали сомнения в том, что часть «поморцев» вошла в состав «пшеворцев», а не «зарубинцев». Во-вторых, выявление лакуны в основном по фибулам – дело зыбкое. На памятниках поздней поморской культуры на территории Польши до 1970-х гг. была найдена чуть ли не единственная ранняя духцовская фибула (не позже 320 г. до н. э.?), и значит, на ней одной держалась лакуна, отделяющая поморскую культуру от пшеворской (которая начинается с длинных фибул типов A и B по Ю. Костшевскому). В Западной Украине и Юго-Западной Белоруссии подобных духцовских найдено на поморских памятниках несколько (по Западному Бугу и в непосредственно прилегающих к нему районах), и они более чем на сто лет древнее ранних зарубинецких (фибулы B и несколько среднелатенских «украшенных»)[154]154
  Предпочитаю этот термин, заимствованный (zdobiona fibula) у польских коллег (T. Dąbrowska и др.), названию «расчлененная фибула», от которого «попахивает» прозекторской.


[Закрыть]. В-третьих, на поморских памятниках Польши к 1980-м гг. найдены и фибулы А и одна В, так что там эта лакуна ликвидирована. Территория же к востоку от поречья Западного Буга археологически исследована много хуже, чем Польша. В-четвертых, в период потрясений, миграций и трансформаций археологические памятники, соответствующие этим процессам, выявляются с трудом. В-пятых, убедительная преемственность между поморской зарубинецкой культурой выявляется по ряду типов керамической посуды и чертам погребального обряда, так что «фибульная лакуна» не играет решающей роли.

С другой стороны, наличие в зарубинецкой и поенештской культуре ясторфских черт, выявленных изначально П. Райнеке и много позднее Р. Хахманном, К. Такенбергом, Д. А. Мачинским, М. Бабешем, К. В. Каспаровой, В. Е. Еременко и др., также несомненно. Однако, взвесив на весах фактологии и логики эти два основных компонента зарубинецкой культуры и принимая во внимание некоторые исследования 1990–2000-х гг. (Пачкова 1992; 2000; 2006 и др. работы), в отношении в первую очередь зарубинецкой культуры Полесья, а также, с осторожностью, и зарубинецкой культуры Среднего Днепра, я, как и прежде, отдаю предпочтение поморскому компоненту.

По-прежнему не вижу оснований сомневаться в реальности существования зарубинецко-поенештской общности и в продуктивности этого термина. Признали ее реальность только М. А. Тиханова, М. Б. Щукин, В. Е. Еременко, и иногда склонялась к этому К. В. Каспарова. Более того, я по-прежнему (Мачинский 1966б) не могу не видеть, что особая близость наблюдается между среднеднепровским и полесским вариантами зарубинецкой культуры и что называться таковой в строгом смысле должна была бы только эта общность. На раннем этапе существования всех четырех вариантов зарубинецко-поенештской общности поенештский более близок к полесскому и среднеднепровскому, чем верхнеднепровский, а посему дает бо́льшие основания для включения его в упомянутую общность.

Вопрос о соотношении поморской культуры с культурой поенешти, вопреки доминирующему мнению, не снят до сих пор. Новые убедительные наблюдения в пользу наличия поморских черт в культуре поенешти сделала С. П. Пачкова (2006). Р. Хахманн, обратив внимание на сходство металлических изделий могильника Поенешти и могильников на Средней Эльбе, связал происхождение оставивших его людей с этим вариантом ясторф-культуры (Hachmann 1957). Возражая ему, я настаивал на бо́льшем сходстве культуры поенешти с группой памятников в Нижней Лужице и в Нижней Силезии западнее Одера (могильники Губин, Нове Мястечко, Солники, Денквиц), позднее названных «губинской группой». Я отмечал, что часть территории этой группы на левобережье Одера в предшествующее время была занята поморской культурой, и видел явные признаки ее участия в формировании не столько губинской группы, сколько культуры древнейшего этапа могильника Поенешти. «Создается странное положение: раскопанные в далекой Молдавии погребения являются связующим звеном между среднелатенскими и позднелатенскими памятниками Силезии (имеется в виду Левобережная Силезия. – Д. М.), звеном, которое на территории Силезии пока не обнаружено <…>. Это звено <…> является реальностью и несомненно еще будет найдено» (Мачинский 1966а: 93). Отмечу, что один из двух крупнейших могильников губинской группы – Доманевице – начинался как поморский могильник (мюнзингенская фибула с лицевой урной в погребении 50; широкая дата духцовско-мюнзингенского горизонта – 380–260-е гг. до н. э., по М. Б. Щукину). Считается, что продолжался могильник как ясторфский, а затем на базе ясторфа как губинский. Но не установлена поздняя дата поморских погребений Доманевице, поэтому нельзя исключить и «поморского» вклада в формирование губинского горизонта могильника.

Но самое интересное выявляется при анализе материалов могильника Поенешти. Рассмотрим всего две категории вещей, имеющих решающее значение для выяснения истоков и времени сложения культуры поенешти. Это сосуды с широким округлым туловом и высокой сужающейся горловиной, отделенной от тулова круговым уступом, и фибулы среднелатенской схемы с двумя-тремя шариками на ножке и спинке.

Т. Домбровская с полным основанием считает подобные описанным сосуды поморскими, показывает, что это единственный тип посуды, унаследованный пшеворской культурой от поморской, и включает его в число форм древнейшей фазы А1 пшевора (Dąbrowska 1988: tabl. I, 7). От этих фактов обычно отмахиваются утверждением, что подобные сосуды являются общим «лужицким наследием» и встречаются в ясторфе. Это верно только для раннего ясторфа, а для периода около IV–III вв. до н. э. в ясторфе подобные сосуды отсутствуют, будучи чуждыми всей стилистике ясторфской посуды. Мне известен лишь один такой сосуд из могильника Каммер, т. е. на востоке территории ясторфа, что можно объяснить какими-то контактами с «поморцами». Показательно, что С. В. Пачкова, приводя в таблицах многочисленные образцы типичной ясторфской посуды, в том числе и аналогичной зарубинецкой, не нашла ни одного сосуда рассматриваемого типа, зато обнаружила и воспроизвела на таблицах ряд подобных сосудов поморской культуры и нашла им «зарубинецкие» аналоги (Пачкова 2006). В поморской культуре этого же времени, особенно бассейна Среднего Одера, такие сосуды постоянно используются как урны, обычно прикрытые слабопрофилированными мисками. Отмечу, что, наряду с ними, используются как урны кубки с ленточной ручкой.[155]155
  Как и в 1966 г., я (как и В. Е. Еременко в 1997 г.) использую только результаты раскопок R. Vulpe, поскольку монография, содержащая результаты раскопок могильника Поенешти (Babeş 1993), еще не проработана мной.


[Закрыть]

В. Е. Еременко с присущей ему методической изощренностью разбил на последовательные фазы захоронения могильников Поенешти и Лукашевка, почему-то ни разу не упомянув, что подобную работу проделал до него я и пришел к похожим, но более достоверным результатам (Мачинский 1966а). Он лишь упомянул, что «К. Такенберг и Д. А. Мачинский, а вслед за ними М. Бабеш связали с ясторфской культурой происхождение памятников Поенешти-Лукашевка», что неверно, поскольку я не выводил культуру поенешти напрямую только из ясторфа (Еременко 1997: 105–120).

Моя статья по не зависящим от меня причинам не была снабжена корреляционными таблицами и картами горизонтальной стратиграфии, которые, однако, лежали передо мной при написании ее, но на словесном уровне результаты моей работы выражены весьма точно и понятно. Наибольшее совпадение[156]156
  Для краткости объединяю все фибулы с шариками в один тип, хотя среди них можно выделить два варианта.


[Закрыть] результатов исследования наблюдается у меня и В. Е. Еременко в выделении древнейших погребений могильника. Только у последнего эти четыре погребения рассматриваются как замкнутая древнейшая фаза, резко отделенная от второй фазы сменой почти всех типов вещей и деталей погребального обряда. Это позволяло В. Е. Еременко, привлекая аналогичные второй фазе ранние погребения Лукашевки, постулировать новый импульс в развитии культуры и могильника, связанный с приходом новых групп населения. Я же выделял те же четыре погребения (№ 3, 105, 147, 339) как наиболее четко выявляемое ядро древнейшего периода, в который, однако, входят по датирующим вещам и горизонтальной стратиграфии и другие погребения (№ 48, 99, 121, 152, 153, 340). Ни одно из этих погребений В. Е. Еременко не включил в свою корреляционную таблицу и не обозначил на карте горизонтальной стратиграфии; в результате у неискушенного читателя и создается впечатление о резком различии фазы 1 и фазы 2, после чего можно свободно постулировать новый культурный импульс и появление новых мигрантов. При этом В. Е. Еременко был отлично знаком с моей статьей, но избегнул полемики, создав свою, не отвечающую реальности, картину. На самом деле выясняется, что многие ведущие типы вещей и вариантов погребального обряда, появление которых В. Е. Еременко относит к фазе 2, появились уже на древнейшем этапе функционирования могильника (фаза 1, по В. Е. Еременко), в материалах которого наблюдаются две хронологические группы погребений, а не три фазы, по Еременко. Однако «между двумя хронологическими группами нет резкой грани, и многие типы вещей, найденных в захоронениях, бытовали в течение всего времени использования могильника» (Мачинский 1966а: 85; а также 83–86).

Захоронения первой фазы Еременко и ядра древнейшего периода Мачинского выделяются по сочетанию двух типов вещей: «среднелатенских» фибул с шариками и урн «поморского типа» с широким округлым туловом с наибольшей шириной чуть ниже середины высоты сосуда и с сужающейся кверху горловиной без венчика, отделенной от тулова круговым уступом или изломом профиля. В трех из этих четырех погребений достоверно и в одном (№ 3) предположительно обнаружены поясные крючки, в трех – стеклянные бусы с внутренней позолотой античного производства. Две из этих урн, наиболее архаичного вида (сужающаяся горловина, отсутствие орнамента), накрыты мисками архаичной традиции: № 3 – миской с вогнутым краем, № 147 – миской с архаичным профилем, без подграненного венчика и еще не иксовидным ушком. Однако две другие орнаментированные урны с почти вертикальной горловиной (№ 105, 339) накрыты низкими лощеными мисками с граненым венчиком (одна – с иксовидным ушком) – местный вариант подобных мисок, появляющихся в позднепоморском варианте и особенно хорошо представленных в пшеворской культуре, – что обнаруживает знакомство оставивших явно древнейшие погребения с этим новым стилем «столовой» керамики.

Но фибулы с шарами – основной хронологический индикатор ранней группы – встречены еще в трех погребениях, что В. Е. Еременко утаивает: в погребении № 48 вместе с низкой миской описанного типа, в погребении № 121, где высокая лощеная миска с иксовидной ручкой покрыта низкой миской описанного типа, и в погребении № 340, где урной служит высокий стройный кувшин с граненым краем и иксовидной ручкой, накрытый низкой миской; здесь же обнаружены бусы с позолотой, являющиеся, как следует из вышеизложенного, также индикатором древнейшей группы погребений. Иными словами, все типы керамики с граненым венчиком, появляющейся в позднепоморском варианте и представленной в Поенешти (низкая миска, высокая миска, кувшин с ручкой), а также обряд погребения в высокой миске, покрытой низкой, которые, по В. Е. Еременко, появляются (кроме низкой миски) лишь в фазе 2, уже присутствуют в древнейшем периоде могильника. Внутри этого периода можно условно наметить некоторое развитие во времени, но никаких резких изменений, переломов и разных «фаз» не наблюдается. Поскольку сосуды поморской традиции оказались надежным хронологическим индикатором, я условно включал в число ранних погребений и захоронения в кружках с ленточной (а не иксовидной) ручкой, имеющие аналогии в позднепоморских погребениях, особенно – бассейна Одера (№ 99, 152).

Выделяется в могильнике и более поздний пласт погребений, но и здесь говорить о каком-то резком переломе культурной традиции не приходится.

Горизонтальная стратиграфия той части могильника, которую раскопал R. Vulpe, подтверждает намеченую картину. В середине могильника, в отдалении от других погребений, находится древнейшее по ряду признаков погребение № 3 (наиболее архаичные урна и миска, только в нем две фибулы с шариками и золотая серьга; также здесь найдены бусы с позолотой и предположительно – поясной крючок). После этого все древнейшие захоронения производятся на чрезвычайно компактной территории в северо-восточной части северной половины могильника (кроме погребения № 48, которое как бы связывает погребение № 3 с этой компактной группой). Все погребения второго периода размещены в южной половине могильника и в западной части северной половины.

Отмечу, что из четырех погребений в архаичных урнах три содержали две фибулы (в погребении № 147 фибула с шариками сочетается с ранней позднелатенской прямоугольной «типа Каммер»), в трех были позолоченные бусы, в двух (или трех) – поясные крючки, – то есть, вероятно, все эти погребения были женскими. В четырех из пяти остальных погребений, относимых к раннему периоду, этих признаков нет, то есть, возможно, они были мужскими.

Наряду с неорнаментированными урнами архаичной формы (№ 3, 147), в группу древнейших входят орнаментированные урны погребений № 339 и 105. Урна № 339 абсолютно уникальна: на ее горловине размещены как бы четыре керамических питьевых рога, а в нижней части горловины и «рогов» размещена полоса классического меандра. Такой же орнамент имеется на керамике пшеворской культуры позднего латена, начиная с древнейшей ее фазы А1. Сакральный характер орнамента сосуда несомненен. Но особенно важна для дальнейших умозаключений урна погребения № 105, украшенная в нижней половине орнаментом в виде узких полос расчесов – горизонтальной и отходящих от нее вниз слегка изогнутых вправо полос, чуть-чуть не достигающих дна. В. Е. Еременко утверждает, что это типично ясторфский орнамент, но это не так: в ясторфе расчесы другие, только вертикальные, обычно широкие, прямые, идущие вниз из верхней части сосуда, без горизонтальной полосы, да и встречены они на сосудах совершенно иных форм. При этом В. Е. Еременко не указывает на две очевиднейшие аналогии этому сосуду по форме и орнаменту – на сосуды из древнейших погребений зарубинецкого могильника Велемичи I в Полесье – № 108 и 115. В женском погребении № 108 сосуд описанного типа сочетается (как и в погребении № 105 Поенешти) с фибулой с шариками (а также с уникальной лощеной миской на высоком пустотелом поддоне и шариком внутри его). Однако наибольшая близость по форме, пропорциям и орнаменту наблюдается между сосудами из погребений № 105 Поенешти и № 115 из Велемичей I. С другой стороны, сосуд погребения № 108 Велемичей I чрезвычайно близок по форме и пропорциям сосуду из погребения № 10 могильника поморской культуры Головно II, что уже давно отметил Ю. В. Кухаренко (Кухаренко 1960).