Текст книги "Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 1"

Итак, круг аналогий сосудам рассматриваемого типа замкнулся: поморская культура (бассейн Одера) – Поенешти (Молдова) – Велемичи I (Полесье) – поморская культура (Полесье). К сосудам погребений № 108, 115 Велемичей I близок по форме сосуд погребения 67 Велемичей I, только здесь высокая сужающаяся горловина отделена от тулова уже не уступом, а врезной линией. В этом же погребении – высокая миска на поддоне, однако не столь высокая и изысканная, как миска из древнейшего погребения № 108. Поскольку миски на поддоне на приведенных выше основаниях для Велемичей I могут служить индикатором ранних погребений, предполагаю, что к этой же группе хронологически примыкают погребения № 71, 110 Велемичей I, где найдены подобные, но меньшие миски на поддоне. Все эти погребения располагаются в виде компактной группы на небольшом участке в северо-западной части могильника, откуда он позднее разрастается на юг и восток[157]157
  Все отмеченные мной сосуды из Велемичей I В. Е. Еременко почему-то относит к группе «импортов», что совершенно безосновательно (Еременко 2000б: табл. 9), и никоим образом не сопоставляет отмеченные выше сосуды из Поенешти, Велемичей I и Головно II (Еременко 1997). Любопытно, что и С. В. Пачкова ни разу не воспроизводит в бесчисленных таблицах своей обстоятельной монографии эти сосуды, даже тогда, когда она пытается найти зарубинецкие аналоги поморским сосудам с высокой горловиной, отделенной уступом от тулова. Так, на рис. 75, 7, 8 она сопоставляет поморский сосуд с сосудом погребения № 63 Отвержичей, хотя ему несомненно ближе по пропорциям и орнаментации (правда, резной) нижней половины тулова сосуд погребения № 105 Поенешти, а сосуд из Отвержичей явно представляет более поздний этап в развитии сосудов этого типа. В итоге получается, что и откровенный миграционист, и умеренный автохтонист сходятся в игнорировании целого горизонта древностей, важных для понимания истоков и зарубинецкой культуры, и культуры поенешти.


[Закрыть].

В Поенешти «сосуды с уступом» вместе с фибулами с шариками на ножке и спинке представляют собой вещи и хронологические индикаторы древнейшего периода жизни могильника. В раскопках R. Vulpe было найдено 4 таких сосуда и 8 фибул с шарами. Такие же сосуды и фибулы найдены и при раскопках могильника Поенешти М. Бабешем, хотя количество их мне пока неизвестно. В зарубинецкой культуре Полесья найдены всего одна подобная фибула и два сосуда («поморско-поенештского типа»?) – в Велемичах I; еще один такой сосуд – из погребения № 36 Отвержичей. По данным С. В. Пачковой, фибула с шариками найдена на памятниках зарубинецкой культуры лишь однажды (Велемичи I, погребение № 108). Е. В. Максимов упоминает еще один фрагмент «бронзовой фибулы среднелатенской схемы с шариком на спине» из перемещенного культурного слоя поселения на холме Юрковица в Киеве (Максимов 2000: 55), на территории зарубинецкой культуры Среднего Днепра.

Однако архаичные «сосуды с уступом» в зарубинецкой культуре Полесья не представляют изолированного явления и не являются импортом, потому что на их базе развивается целая серия сосудов с сужающейся или вертикальной горловиной (иногда с чуть отогнутым венчиком), отделенной от уже более стройного тулова (наибольшая ширина – выше середины сосуда) уступом или, однажды, иным способом. Такой сосуд из погребения № 67 Велемичей I уже был назван. Целая серия подобных «сосудов с уступом» происходит из могильника Отвержичи (использую лишь материалы раскопок Ю. В. Кухаренко и К. В. Каспаровой в 1962–1965 гг.). Перечисляю эти сосуды, совершенно правильно выделенные К. В. Каспаровой в тип I (Каспарова 1969: 140, рис. 7; 8), начиная с самых архаичных: из погребений № 36, 17, 61, 63, 41 и др. Первые три автор раскопок обоснованно относит к первому варианту типа I, явно подчеркивая этим их особую архаичность. И действительно, сосуд из погребения № 36 весьма близок по форме сосудам из погребения № 108 Велемичей I и погребения № 10 Головно II, а сосуд из погребения № 17 – сосудам из погребения № 108 Велемичей I и из погребения № 105 и 147 Поенешти, хотя он уже «стройнее» своих аналогов. Отметим, что три наиболее архаичных сосуда происходят, по К. В. Каспаровой, из женских погребений – № 36, 17 и 61. Принимая во внимание также материалы Поенешти и Велемичей I, отмечаем, что такие архаичные сосуды поморской традиции происходят преимущественно из женских погребений. Подобные сосуды найдены и в других могильниках зарубинецкой культуры Полесья, а также зарубинецкой культуры Среднего Днепра, которой я здесь касаться не буду.

Существенно, что все перечисленные погребения Велемичей I и Отвержичей (кроме погребения № 108 Велемичей I – фибула с шариками) – бесфибульные; здесь отсутствуют и «зарубинецкие», и варианты типа В. В двух погребениях с такими же «сосудами с уступом» в могильнике Воронино – № 14 и 21 – также нет фибул. Это интересно, но требует проверки. В итоге опору для датировки этого древнейшего горизонта зарубинецкой культуры Полесья дают все те же погребения № 108 и 115 могильника Велемичи I. Большие сосуды из этих погребений очень сходны по форме и уникальной орнаментации, а стилистически – просто идентичны, так что эти расположенные рядом погребения могут считаться практически одновременными. В погребении № 115 найдена фибула с двумя шариками (один на ножке, другой на месте прикрепления ножки к спинке), а в погребении № 108 обнаружен обломок кельтского графитованного сосуда.

Фибулы с шариками выступают в основном в LC1b (ок. 225–160 гг. до н. э.), а графитованные сосуды – в LC2 (ок. 170–160 гг. до н. э.)[158]158
  Эти датировки я черпаю в основном из монографии М. Б. Щукина «На рубеже эр», которая, помимо других своих достоинств, является надежным сводом различных хронологических систем латена и раннеримского времени, дополненных разработками самого автора.


[Закрыть]. Сочетание этих вещей при прямолинейном подходе возможно только в 170–160 гг. до н. э., но, зная условность этих границ, правильнее говорить о 180–150 гг. до н. э. Создается впечатление, что эти погребения принадлежали людям, только что пришедшим с юга. Обломок графитованного сосуда оказался в погребении явно не случайно: он был положен как некое напоминание о пребывании на юге, в иной этнокультурной среде, и, возможно, имел некое сакрально-магическое значение. Ближайшие памятники, где встречена графитованная керамика, находятся на Среднем и Верхнем Днестре: это поселение Горошева, раскопанное С. В. Пачковой, и уникальное кельтское (или кельтско-бастарнское?) поселение Бовшев, раскопанное в 1962 г. Л. И. Крушельницкой, где преобладающая кельтская кружальная посуда сочетается с лепной с «хроповатым» туловом и подграненным венчиком (Крушельницька 1964; Крушельницкая 1965; Мачиский 1973а). Уникальная миска на высокой пустотелой ножке из погребения № 115 могильника Велемичи I явно воспроизводит юго-западные кельтские или гетские образцы, но по острым переломам профиля скорее близка подобной, но менее изящной миске на высокой ножке из пшеворского могильника Задовице. Наконец, орнаментация обоих больших сосудов имеет аналогии в Поенешти.

При этом погребения с этими «поморскими» по форме сосудами с орнаментацией, возможно развивающей «ясторфскую» традицию, равно как и погребения в Велемичах I и Отвержичах с сосудами, по форме производными от них, не содержат ни «зарубинецких» фибул, которые, казалось бы, именно в это время должны были быть принесенными бастарнами из их задунайских походов, ни фибул типа В. При этом в верхнеднепровском могильнике Чаплин, ранняя керамика которого не говорит о юго-западных связях, больше, чем где-либо в зарубинецкой культуре, найдено «зарубинецких» фибул якобы древнейшего варианта I по А. К. Амброзу. Это дает материал для размышлений. В Полесье имеем только одну фибулу и два архаичных сосуда, сопоставимых с аналогичными в Поенешти (раскопки R. Vulpe), где они представляют целый хронологический горизонт. (При не учитываемых мной более поздних раскопках М. Бабеша в Поенешти тоже обнаружены сосуды и фибулы этого горизонта.) Фибулы с шариками в Поенешти двух вариантов, а формы сосудов более разнообразны. Из безусловно ранних фибул этого хронологического горизонта в зарубинецкой культуре Полесья имеется еще всего одна фибула с «восьмерками» на спинке из погребения № 25 могильника Воронино, но В. Е. Еременко не относит это погребение к числу ранних (Еременко 1997).

Таким образом, то, что в Поенешти является целым периодом, в Велемичах I и вообще в зарубинецкой культуре Полесья выглядит как поздние единичные отголоски этого периода. Из этого следует, что культура поенешти в уже сложившемся виде выступает несколько ранее, чем зарубинецкая культура Полесья. Вероятно, разница составляет одно поколение, и если начало зарубинецкой культуры по приведенным выше и другим основаниям относится к 180–150 гг. до н. э., то начало культуры поенешти можно датировать около 205–175 гг. до н. э. или несколько ранее (225–190 гг. до н. э.).

В связи с проблемой принципов датировки сложения новой археологической культуры, а также ее исчезновения приведу важное для понимания этих процессов свидетельство Плиния Старшего:

Ведь у древних [италиков] наивысшим знаком победы была передача побежденными молодых колосьев, что означало [их] отказ от территории, от самой кормящей почвы и даже от погребения (возможности быть в ней погребенными). Этот обычай, как я знаю (scio), до сих пор сохранился у германцев (Plin. N. H. XXII, 4)[159]159
  Благодарю В. Т. Мусбахову за уточненный перевод этого свидетельства Плиния.


[Закрыть].

Глагол scio показывает, по мнению комментаторов, что Плиний лично наблюдал этот обычай у германцев в 47–51 гг. до н. э., во время своего пребывания в провинциях Нижняя и Верхняя Германия. Наличие этого обычая, уходящего корнями в глубокую древность, у италиков и германцев (и у других?) свидетельствует, что прекращение использования могильников не означает обязательно полного ухода или истребления местного населения, а возникновение больших долговременных могильников новой культуры пришельцев возможно только после полного овладения ими данной территорией и стабильного оседания на ней.

Т. Домбровская, не привлекавшая этого текста Плиния, дает в своей монографии следующую картину (если суммировать все, что она написала на тему возникновения пшеворской культуры).

Период нестабильности 250/235–200 гг. до н. э. Находки коронообразных шейных гривен (видимо, ютландского происхождения), застежек поморского типа, некоторых сосудов, сходных с ютландскими. (Возможно, некоторые гривны-короны происходят из позднепоморских или раннепшеворских погребений.) Отдельные «пшеворские» вещи, одиночные, похожие на пшеворские погребения или маленькие группы погребений. Находки длинных украшенных и неукрашенных фибул А и фибул с шариками. Это еще не пшеворская культура.

Возникновение пшеворской культуры на рубеже III/II вв. до н. э. фиксируется началом длительного использования больших могильников. Древнейшая фаза пшевора А1 – конец LC1 и бо́льшая часть LC2, первая половина II в. до н. э. В 175–150 гг. до н. э. пшеворская культура, безусловно, уже существует. Для фазы А1 характерны длинные фибулы А и В, изредка – длинные варианта С. Но и в этот период на территории Польши имеет место мозаика из памятников и находок возникшей пшеворской культуры и сходящей со сцены поморской. Для фазы А2 (вторая половина II – середина I в. до н. э.) характерны уже только короткие фибулы А и В, короткие и длинные С и ряд более поздних вариантов (Dąbrowska 1988).

Иными словами, возникновение стабильно и непрерывно функционирующих некрополей и есть настоящее начало культуры (естественно, имеются в виду лишь те этносы, которым свойственен обряд погребения в земле). Отдельные находки и признаки жизни на поселениях могут появиться и раньше. Судя по итогам исследования Т. Домбровской, начало пшеворской культуры по материалам могильников примерно синхронно началу культуры поенешти (возможно, культура поенешти возникает чуть раньше). Зарубинецкая культура Полесья по сформулированному выше критерию, видимо, сложилась несколько позднее – в ней полностью отсутствуют длинные фибулы А и, за одним исключением, фибулы с шариками, а начинается она с горизонта фибул В, преимущественно недлинных. С этого времени эта культура надолго, до середины I в. до н. э., как бы «отрывается» от более западных культур, не участвуя в развитии фибул В, вариантов C и D и т. д. Поэтому дата заложения ее могильников в 180–150 гг. до н. э. представляется реальной.

Этому предшествует «период нестабильности» на всей территории от Одера до Днепра – ок. 235–200-х гг. до н. э., продолжающийся в Полесье до 180–170-х гг. до н. э. (точность этих дат – условна). Интересно, что «зарубинецкие» фибулы с треугольным щитком появляются в могилах как уловимый элемент культуры, по-видимому, не сразу, в первые полтора десятилетия существования зарубинецой культуры Полесья (?), а, возможно, если привлекать письменные источники, не ранее конца 160-х гг. до н. э. Но короткий начальный период без этих фибул отнюдь не обязательно соответствует, как считают некоторые, времени до походов бастарнов за Дунай, в результате которых в Полесье появились «зарубинецкие» фибулы (Мачинский, Тиханова 1976; Каспарова 1977; 1978). Просто те преимущественно молодые люди, которые принесли эти фибулы и моду на них из Подунавья, стали естественным образом массово умирать не сразу в 174–172 гг. до н. э. (после возвращения из первого похода) или в последующие несколько лет, а спустя примерно полтора десятилетия, т. е. около конца 160-х гг. до н. э.

Все сказанное, полагаю, в какой-то мере относится и к возникновению зарубинецкой культуры Среднего Днепра, но это отдельная тема. На поселениях этой культуры еще до закладки больших могильников жизнь приходящих и, временами, уходящих пришельцев вместе с каким-то местным населением могла начаться и раньше, ок. 200 г. до н. э.

К теме первичного освоения территории и характеристики «периода нестабильности» относится следующий пассаж из «Записок о галльской войне» Юлия Цезаря, восходящий к сведениям, полученным им в 58–52 гг. до н. э., и отчасти перекликающийся с приведенным выше пассажем Плиния. «Племя свевов самое большое и воинственное из всех германских племен <…>. Они видят самую большую славу для народа в том, чтобы как можно более обширные земельные территории вокруг его [народа] границ оставались ненаселенными и невозделанными, это означает, по их мнению, что многие племена не смогли противостоять силе этого народа. Так, в одном направлении от границ свевов пустыня, как говорят, шириной около 600 тысяч шагов (= 900 км. – Д. М.). С другой стороны к ним примыкают убии…» (Caes. Gal. IV, 3). Но убии «примыкали» к свевам с запада, следовательно, «пустыня» распространялась на восток от свевов. В пользу того, что описанная здесь ситуация является лишь наиболее грандиозным проявлением постоянно существовавшей практики, говорит другое свидетельство: «Величайшей славой пользуется у них то племя, которое, разорив ряд соседних областей, окружает себя как можно более обширными пустырями» (Caes. Gal. VI, 23).

Я исхожу из «презумпции доверия» к источнику, особенно такому. О «свевской пустыне» рассказывали Цезарю германцы, вероятно – сами свевы. В его время, как мы знаем, территория к востоку от свевов (восточнее Одера) была густо заселена, в первую очередь – носителями пшеворской и оксивской культур. Ядро территории свевов – область семнонов – было расположено между Средней Эльбой и Нижним Одером, а все пространство, занятое племенами, входившими в свевский союз, примерно соответствует ядру Jastorf-Kultur и некоторым ее периферийным локальным вариантам (включая ютландский). Сообщение Цезаря окажется верным, если предположить, что он воспроизвел эпические предания эпохи великой экспансии на восток, которая была самым ярким воспоминанием свевов об их великом прошлом и которую они (как и некоторые современные нам народы) проецировали в настоящее. Если отложить от Нижнего Одера 600 тысяч шагов на восток, то мы окажемся в Белорусском Полесье, в пределах зарубинецкой культуры, а зона «пустыни» будет соответствовать территории поморской культуры. Конечно, эта цифра преувеличена и округлена в эпическом предании, но все же она дает представление об огромности той территории, которую свевы (и их союзники) некогда «опустошили».

С этим сообщением Цезаря перекликается одна особенность словесной этнокарты в «Германии» Тацита. Уже Страбон отчетливо отделяет от свевов лугиев и гутонов. Плиний Старший знает и довольно подробно описывает явно древнее членение германцев на три группы: ингвеонов, иствеонов и герминонов (которых знает и Тацит), но прибавляет к ним поставленную на первое место и, видимо, возникшую позднее группу вандалиев, в составе которых бургундионы, харины (видимо, то же, что и первое племя лугиев – харии у Тацита) и гутоны (т. е., видимо, носители оксивской, пшеворской и вельбаркской культур), и, на пятом месте, певкинов и бастарнов. Тацит знает тройственное членение, однажды вне времени и пространства называет и вандалиев, но затем пренебрегает триадой, называя просто отдельные племена.

Свевы, по Плинию прямо, а по Тациту косвенно («живущие внутри страны»), относятся к герминонам. Но у Тацита имя свевов и Свевии принимает гипертрофированное содержание: он относит к ним и лугиев, и гутонов (т. е. вандалиев Плиния), и даже, как можно понять из контекста, эстиев. Это объяснимо, только если предположить, что до Тацита было донесено свевское предание о том, что все земли к востоку от них были некогда подвергнуты свевской экспансии и что свевы продолжают считать живущих там своими потомками (Tac. Ger. 38–46).

Сохраненные в свевской эпической традиции представления об опустошенной на 900 км земле восточнее их базовой территории и о принадлежности к свевам всех живущих там племен могут объясняться воспоминаниями об экспансии с запада и северо-запада и «периоде нестабильности» 250/235–200/170 гг. до н. э. на землях от Одера до Центрального Полесья. Однако, если принять происхождение зарубинецкой и поенештской культур только или в основном из Jastorf-Kultur, как считает ряд исследователей, то вопрос об этнической принадлежности и языке бастарнов (которые по всей сумме источников и были создателями культур зарубинецко-поенештской общности) просто сразу отпадает. Тогда ясно, что они были самой восточной группой германцев, как и утверждает Плиний, возникшей, как и группа вандалиев (пшеворская и оксивская культуры), позже освещенного мифологической традицией тройственного членения германцев на ингвеонов, иствеонов и герминонов. Но поскольку мне на основании приведенной выше аргументации, а также аргументов, давно предъявленных Ю. В. Кухаренко, Д. А. Мачинским и К. В. Каспаровой, роль Jastorf-Kultur в возникновении зарубинецкой культуры не представляется главной, а в сложении культуры поенешти и губинской группы я, так же как и в 1966 г., и в согласии с Т. Домбровской (Мачинский 1966а; Dąbrowska 1988) усматриваю участие других компонентов (поморского, пшеворского и др.), то для определения этнического лица и доминирующего языка бастарнов (основных создателей зарубинецкой культуры и зарубинецко-поенешт-ской общности) обращаюсь к письменным источникам, привлекаемым украинскими и российскими археологами выборочно, неполно, а иногда и тенденциозно.

Первое упоминание о бастарнах содержится у Помпея Трога и помещено в тексте между убийством царицы Эпира Лаоделии (233 г. до н. э.) и смертью македонского царя Деметрия (229 г. до н. э.): это неопределенное сообщение о некоем движении бастарнов (P. Trog. Proleg. XXVIII, 1).

Второе по времени свидетельство о бастарнах находим у Псевдо-Скимна (I в. до н. э.), у которого при описании низовьев Истра упомянуты «фракийцы и бастарны-пришельцы» (Ps.-Scymn. 797). Это упоминание в точности повторяется в более пространном описании северо-западного побережья Понта в «Перипле Анонима» (V в. н. э.), где оно связано с Голым устьем Истра: «…от реки Тиры до Кримнисков 480 ст., 64 мили. От Кримнисков до Антифиловых 330 ст., 44 мили. От Антифиловых до так называемого Голого устья Истра 300 ст., 40 миль. Здесь [живут] фракийцы и бастарны-пришельцы…» (Anon. Peripl. Eux. 63). Поскольку Голое устье Истра упоминается также в связи с лежащим против него островом Ахилла, о котором и Псевдо-Скимн, и Аноним рассказывают со ссылкой на Деметрия из Каллатиса, вполне возможно, что к нему восходит и упоминание здесь бастарнов. Не исключено, что Деметрий является также источником описания лежащего рядом острове Певка. При этом любопытно указание Псевдо-Скимна на то, что Певка «не меньше острова Родоса» (Ps.-Scymn. 784–87). Почему Певка сравнивается именно с Родосом? Не отражение ли это особой роли Родоса в торговле с этим регионом (вспомним родосские амфоры 220–180 гг. до н. э. из поселений культуры поенешти)? Никаких упоминаний о том, что бастарны заняли Певку, ни у Псевдо-Скимна, ни в «Перипле Анонима» (т. е., вероятно, у Деметрия) еще нет. Таким образом, бастарны в сочетании с фракийцами, вероятно, были известны эллинам в конце III в. до н. э. к северо-востоку от дельты Истра. Конечно, в перипле описывается лишь побережье, где и происходил контакт эллинов с варварами; сама их область обитания не могла размещаться в «Гетской пустыне», а располагалась, видимо, севернее, в глубине материка, между Днестром и Серетом.

Наконец, около рубежа III–II вв. сообщается о войне бастарнов с гетским царьком Оролом (P. Trog. Proleg. XXII, 3, 16).

Итак, в 230–200 гг. до н. э. бастарны сначала куда-то движутся (фиксация их прихода с северо-запада), потом оседают к северу от низовьев Дуная и живут совместно или бок о бок с фракийцами (гетами?), потом ведут войну с занимавшими эту область издавна гетами. Вот он, «период миграций и нестабильности» и первого прорыва германцев на границы античного мира. Полагаю (вопреки своему прежнему мнению), что и галаты декрета Протогена, собиравшиеся напасть на Ольвию, это в основном бастарны последних десятилетий III в. до н. э., – недаром они выступают в союзе со скирами, несомненными германцами.

Понятно страстное желание многих археологов удревнить появление сложившейся зарубинецкой культуры до времени, предшествующего задунайским походам бастарнов в 182–168 гг., а еще лучше до 230–220-х гг. до н. э. В. Е. Еременко даже считает, что ему это удалось и что дата 230–220-е гг. до н. э. стала «общепринятой» (Еременко 2000а). Однако выделение им ранней, до появления «зарубинецких» фибул, фазы на базе анализа могильников Воронино и Корчеватое не убедило ни К. В. Каспарову (1990–2000), ни М. Б. Щукина (1994а), ни, кажется, С. В. Пачкову (2006), ни Д. А. Мачинского (2008), несмотря на всю изощренность и новизну для украинско-российской науки его весьма продуктивной методики. В. Е. Еременко упорно датирует наиболее важную в его построениях фазу LC1 225–190 гг., тогда как М. Б. Щукин, подробно рассмотрев всю фактическую базу, принимает дату 225–160 гг. до н. э.

Стремление удревнить зарубинецкую культуру привело С. В. Пачкову к утверждению, что бастарны и сопровождавшие их некие «зарубинцы» (?) позаимствовали фибулы с треугольным щитком уже во время своего первого появления у Нижнего Истра в 233–216 гг. до н. э. (Пачкова 2000; 2006). Но все приведенные тексты говорят только об освоении ими в это время территории севернее дельты Истра, где такие фибулы не употреблялись. Нет никаких данных об их походах в это время в задунайскую северо-западную часть Балканского полуострова, где только и были распространены такие фибулы и жили могущественные скордиски, иначе такие походы не остались бы незамеченными античными авторами.

Не соответствуют действительности и утверждения С. В. Пачковой о том, что если бы «зарубинецкие» фибулы были заимствованы во время походов 179–168 гг. до н. э., то тогда это были бы более поздние и развитые их варианты, а не вариант I, с которого, по А. К. Амброзу, и начинается развитие «зарубинецких». В Югославии не наблюдается строгой хронологической последовательности в развитии исходных копьевидных фибул. Так, в погребении № 4 могильника Карабурма, которое Й. Тодорович датирует началом II в. до н. э., найдена фибула позднего варианта V. Да и в зарубинецкой культуре не наблюдается строгой хронологической последовательности в использовании фибул I–III вариантов.

Опираясь на процитированное выше свидетельство Плиния и разделяя мнение Терезы Домбровской, я буду исходить из того, что возникновение новых культур в эту эпоху миграционного взрыва и культурных трансформаций должно быть связано с полным овладением некой территорией, которое выражается в начале функционирования крупных долгодействующих могильников.

Рассмотрим узловые моменты в истории походов бастарнов за Дунай в 182–168 гг. до н. э.

В 182 г. «вернулись послы, отправленные Филиппом за вспомогательным войском к бастарнам; они привели с собой оттуда знатных юношей и некоторых [лиц] царского рода, из которых один обещал выдать за сына Филиппа свою сестру; союз с этим племенем вызвал в царе подъем духа». Ясно, что лица царского рода и знатные юноши прибыли не одни, а с группой сопровождавших воинов, так что этот эпизод говорит о первом походе небольшого отряда бастарнов за Дунай. Отмечу, что союз сразу собираются закрепить «династическим браком». И царь Филипп не считает его мезальянсом (Liv. XL, 5, 10)[160]160
  Приводимые здесь и далее тексты Ливия и Орозия даны в переводе Г. Г. Зоргенфрея (SC I: 44–49; 400).


[Закрыть].

Спустя несколько дней после неожиданной смерти Филиппа V Македонского в 179 г. «племя бастарнов, давно подстрекаемое, [поднялось] со своих мест [и в виде] большого отряда пехотинцев и всадников переправилось через Истр», поскольку «у них было условлено, чтобы Филипп обеспечил бастарнам безопасный проход через Фракию и провиант». У Филиппа «был план уничтожить племя дарданов и в их области устроить местожительство бастарнам». Одной из целей этого плана было «заставить бастарнов оставить жен и детей в Дардании и направиться для опустошения Италии». По мысли Филиппа, это было тем более осуществимо, что «путь к Адриатике и Италии лежит через область скордисков, <…>, а скордиски без труда пропустят бастарнов – они ведь и по языку, и по обычаям мало от них отличаются – и сами к ним присоединятся». Однако после вести о смерти царя отношение фракийцев к бастарнам ухудшилось, и после неудачной попытки взять приступом гору Дануку, где укрепились фракийцы, бастарны вернулись в свой лагерь, где между ними «произошло разногласие, так как одни высказывались за возвращение, другие за то, чтобы проникнуть в Дарданию». В результате тысяч тридцать под предводительством Клондика пришли в Дарданию, а «остальное множество возвращается обратно по тому пути, по которому пришло, вовнутрь страны» (Liv. XL, 57, 2; 58).

Отметим, что для поселения в Дардании после уничтожения дарданов бастарны пришли всем народом, с женами и детьми. После этого, видимо, идет затяжная война.

В. Е. Еременко, опираясь на свидетельство Орозия, отмечает под 175 г. до н. э. только неудачную вторую попытку бастарнов переправиться через Дунай на юг по льду, который проломился, и почти все погибли; при этом он не замечает, что в том же 175 г. (и, возможно, в следующие годы) произошли события куда более важные для понимания соотношения бастарнов и зарубинецкой культуры (Еременко 1997: 24). К сожалению, эту ошибку повторили за ним и другие. Однако под 175 г. до н. э. у Тита Ливия имеем также сообщение о том, что «Персей [сын Филиппа] вызывал столкновения между дарданами и бастарнами» и что «послы, отправленные в Македонию для ознакомления с положением дел, вернулись в Рим и донесли, что в Дардании уже идет война»[161]161
  «Когда дарданы заметили, что бастарны не только не уходят из их пределов, <…> но и становятся все более невыносимы, опираясь на вспомогательные силы соседних фракийцев и скордисков, они <…> отовсюду сходятся к городу, лежавшему ближе всего к лагерю бастарнов. Стояла зима, и они выбрали это время года, чтобы фракийцы и скордиски удалились в свои пределы. <…> они делят войска на две части, чтобы одна шла прямым путем, открыто вызывая врага на бой, а другая напала с тыла <…>. Впрочем, сражение произошло раньше, чем они успели обойти лагерь неприятеля; дарданы были побеждены и загнаны в город, отстоявший от лагеря бастарнов на 12 миль. Победители тотчас последовали за ними и окружили город, не сомневаясь, что на другой день или враги под влиянием страха сдадутся, или они возьмут город силой. Между тем другой отряд дарданов, совершивший обход, не зная о поражении своих, захватывает оставленный без прикрытия лагерь бастарнов» (Liv. XLI, 19, 4).


[Закрыть].

Именно в описанный период у бастарнов возникает теснейший союз с галлами-скордисками, на территории обитания которых и в прилегающих контролируемых ими областях и находятся археологические памятники, где встречены «протозарубинецкие» копьевидные фибулы (Каспарова 1977). Несомненно, такой союз закреплялся, как мы видим из первого текста, браками, по крайней мере на уровне вождей.

Особая ситуация возникла после захвата дарданами незащищенного лагеря бастарнов, в котором, как мы видим из второго текста, были женщины и дети. Что в таких случаях происходило с женами и детьми ненавистных врагов, мы знаем из многочисленных аналогичных ситуаций из истории древнего мира (да и не только). В итоге мужская часть бастарнов осталась без детей и жен, и это несчастье можно было восполнить лишь браками с девами из племен союзных скордисков и соседних фракийцев. А девы скордисков и носили, наряду с другими, «протозарубинецкие» фибулы, которые потом вместе с ними попали в Полесье и Поднепровье и стали, как напоминание о южных походах (которые со временем, как обычно, стали вспоминаться как победоносные), основным этнографическим признаком бастарнов-зарубинцев.

Совпадение даты (175/174 г. до н. э.) этих событий, происходивших зимой, и гибели новой группы бастарнов в Дунае на льду, видимо уже весеннем, возможно, не случайно. Новая группа бастарнов явно шла на помощь своим с севера, о чем недвусмысленно под 175 г. сообщает Орозий: «В консульство Лепида и Муция было уничтожено без всякой битвы или врага воинственное племя бастарнов, возбужденное под влиянием Персея, сына Филиппа, надеждою на добычу и возможностью перейти реку Истр по льду» (Oros. IV, 20, 34). Не вижу оснований предполагать, как некоторые исследователи (Papazoglu 1969: 128), что Орозий перепутал вновь вторгающихся бастарнов с уходящими на север через Истр бастарнами во главе с Клондиком. Если бы это было так и Клондик оказался бы несчастливым вождем, под руководством коего утонуло все войско бастарнов, то навряд ли через семь лет он, именуемый Т. Ливием «царьком», оказался бы единственным вождем новой армии бастарнов, которого они сами буквально «оценивали» в стократном размере по отношению к «цене» одного простого всадника (см. ниже).

Видимо, бастарны во главе с Клондиком не ушли на свои исходные территории после произошедшей трагедии, а продолжали воевать, так как под 172 г. сообщается, что «племя бастарнов поднято со своих мест» по призыву из Македонии. Вскоре после этого бастарны уходят, чтобы снова вернуться. И только после этого периода теснейших контактов с галлами-скордисками бастарны вновь выступают в 168 г. в источниках Т. Ливия уже под именем галлов и, судя по следующему тексту, якобы сами начинают называть себя галлами. Под 168 г. имеем:

«…подмога, представившаяся со стороны галлов, нахлынувших в Иллирию, упущена вследствие жадности Персея. Шло 10 тысяч всадников и столько же пехотинцев, соединявших пешую службу с конной и употреблявших в бою освободившихся коней павших всадников. Они выговорили себе по десяти золотых наличных всаднику, пехотинцу по пяти, вождю их – тысячи». Поскольку скупой Персей всячески увиливал от выплаты условленной суммы, «царек их Клондик заявил [послу Персея]: „Ступай же к царю и заяви ему, что если галлы не получат золота и заложников, то не сделают отсюда ни шагу дальше“». Когда Персей передал через вестника, что ему достаточно пяти тысяч всадников, Клондик снова спросил, может ли он хоть этим-то пяти тысячам выдать условленную плату. «Заметив, что и тут прибегают к уверткам, он не тронул лживого вестника <…>; галлы же вернулись к Истру, опустошив часть Фракии, лежащую поблизости от [их] дороги» (Liv. XLIV, 26, 27).

Главные выводы из вышеприведенных текстов, сопоставленных с другими письменными и археологическими источниками, следующие: все за одним исключением (Лиляче в Западной Болгарии) места обнаружения копьевидных фибул находятся на северо-западе Балканского полуострова (Каспарова 1977), к югу от Дуная: либо на территории скордисков (Нижняя Паннония), либо к западу и югу от нее (Босния), где жили, в частности, авториоты, иллирийское племя, некогда подчиненное скордисками, и где, по мнению Й. Тодорович, находились ремесленные центры, производившие эти фибулы (Todorović 1968; 1974; Papazoglu 1969; Каспарова 1977). На земле дарданов не обнаружено ни одной такой фибулы. Иными словами, эти фибулы были распространены на территории скордисков, основных союзников бастарнов, или на территории, соседней с этим могущественным племенем.