Текст книги "Дикое счастье (сборник)"

Глава XXX

Прейн опять торжествовал. Благодаря своей политике он сумел заставить Лушу просить его о том, чего хотел сам и что подготовлял в течение месяца в интересах Раисы Павловны. Это была двойная победа. Он был уверен именно в таком обороте дела и соглашался с требованиями Луши, чтобы этим путем добиться своей цели. Это была единственная система, при помощи которой он мог вполне управлять капризной и взбалмошной девчонкой, хотевшей испытать на нем силу своего влияния.

– Отлично, и еще раз отлично! – повторял он несколько раз, потирая руки от удовольствия.

Разрушить всю городьбу, которую в течение месяца с таким усердием городили Тетюев с Ниной Леонтьевной, Прейну ничего не стоило, как он уверял с самого начала Раису Павловну. Дело было настолько подготовлено, что оставалось только нанести последний удар. Удаление Горемыкина в принципе было решено, и набоб вполне был согласен с таким решением. Работы консультации вывели на свежую воду многое, что не должно было видеть света. Недостатки горемыкинского режима сделались ясны, как день, даже для непосвященных, а генерал положительно был возмущен, что и высказывал Прейну несколько раз с своей обычной откровенностью.

– Теперь нужно доставить Тетюеву вторую аудиенцию, – предлагал Прейн генералу. – До настоящего времени вся ваша работа носила только отрицательный характер; пусть Тетюев представит Евгению Константинычу положительную программу, в духе которой он мог бы действовать, если бы, например, Евгений Константиныч предложил ему занять место Горемыкина… Конечно, я говорю только к примеру, генерал.

– Понимаю, – соглашался генерал. – А отчего же и в самом деле не предложить бы Тетюеву этого места? Это такой развитой, интеллигентный человек – настоящая находка для заводов! Тем более что отец Авдея Никитича столько лет занимал пост главного управляющего.

– Я не могу обещать вам решительно, генерал, но употреблю с своей стороны все, что будет зависеть от меня, а за остальное не ручаюсь… Хотя, кажется, можно утвердительно сказать, что все шансы теперь на стороне Тетюева.

– И Нина Леонтьевна говорит то же самое относительно Тетюева; так что мы все трое думаем одинаково.

– Да, да… Очень приятно, очень приятно! А вы предупредите Тетюева, чтобы он основательно подготовился к приему и изложил перед Евгением Константинычем свое profession de foi. A прежде всего, я думаю, вам нужно представить Евгению Константинычу подробный доклад занятий нашей консультации, чем вы, так сказать, расчистите почву Тетюеву. Положительные данные будут виднее на отрицательном фоне… Горемыкина нам щадить нечего, потому что он нам и без того стоит стольких хлопот.

– Да, если бы не эта консультация, мы могли много бы сделать для заводов в эту поездку! – согласился генерал.

После своего неудачного свидания с «добрым гением» набоб чувствовал себя очень скверно. Он никому не говорил ни слова, но каждую минуту боялся, что вот-вот эта сумасшедшая разболтает всем о своем подвиге, и тогда все пропало. Показаться смешным для набоба было величайшим наказанием. Вот в это тяжелое время генерал и принялся расчищать почву для Тетюева, явившись к набобу с своим объемистым докладом.

– А не лучше ли было бы рассмотреть этот доклад после, в Петербурге? – протестовал Евгений Константиныч при виде целой дести исписанной бумаги. – Мы на досуге отлично разобрали бы все дело…

Но генерал был неумолим и на этот раз поставил на своем, заставив набоба проглотить доклад целиком. Чтение продолжалось с небольшими перерывами битых часов пять. Конечно, Евгений Константиныч не дослушал и первой части этого феноменального труда с надлежащим вниманием, а все остальное время сумрачно шагал по кабинету, заложив руки за спину, как приговоренный к смерти. Генерал слишком увлекся своей ролью, чтобы замечать истинный ход мыслей и чувств своей жертвы.

– Благодарю вас, генерал, от души благодарю! – с облегченным сердцем говорил набоб, когда чтение кончилось. – Я во всем согласен с вами и очень рад, что нашел наконец человека, которому могу вполне довериться. Вот и Прейн то же говорит…

Но этим испытание не кончилось. Вслед за генералом с его бесконечным докладом в кабинет явился Прейн и объявил, что необходимо дать Тетюеву вторую аудиенцию.

– Нет, это уже слишком! – горячо возразил Евгений Константиныч, делая сердитое лицо. – Вы все, кажется, сговорились довести меня этими проклятыми делами до чахотки.

– Нельзя, Евгений Константиныч! – мягко настаивал Прейн. – Если бы была какая-нибудь возможность обойтись без вас, тогда другое дело… Тетюев для нас чистый клад!

– Убирайтесь к черту с вашим кладом!

– Я вам говорю, что нельзя. Вы – заводовладелец, и в таком важном деле необходимо ваше личное вмешательство. Наша роль с генералом кончилась.

Набоб задумался и, поддаваясь настояниям Прейна, изъявил наконец согласие выслушать Тетюева.

– Только в последний раз! – капризно говорил набоб.

– В самый последний… Неужели у вас не найдется свободных пяти часов для такого важного дела?

– Пять часов! Да ты, Прейн, с ума, кажется, сошел…

– Нисколько… Если вы хотите показаться смешным в глазах всех служащих, тогда не слушайте меня и делайте по-своему. Что же мне-то за интерес надоедать вам?…

Набоб замолчал.

– Ваше последнее слово, Евгений Константиныч? – продолжал настаивать Прейн.

– Хорошо, я согласен.

– Отлично. Я передам это генералу.

Прежде чем явиться к набобу, Тетюев получил подробные инструкции от самой Нины Леонтьевны, которая вперед поздравляла его с полным успехом. Со стороны можно было подумать, что Тетюева аккредитовали послом к самому Бисмарку или по меньшей мере поручали министерский портфель. Вероятно, настоящие министерские кризисы происходят при менее торжественной обстановке. Майзель, Вершинин и другие тетюевцы тоже переживали самые тревожные минуты в ожидании решительного момента, причем повторялась избитая психологическая истина, что общее волнение возрастало вместе с уверенностью в успехе.

Наконец Тетюев был совсем готов и в назначенный день и час явился во фраке и белом галстуке со своим портфелем в приемную господского дома. Было как раз одиннадцать часов утра. Из внутренних комнат выглянул m-r Чарльз и величественно скрылся, не удостоив своим вниманием вопросительный жест ожидавшего в приемной Тетюева. Поймав какого-то лакея, Тетюев просил его доложить о себе.

– Барин еще почивают, – отвечал лакей.

– Не может быть! Он назначил мне прием именно в одиннадцать часов.

– Не могу знать-с.

– Ну, так доложи Альфреду Осипычу. Он, наверно, уже встал.

Лакей сонно взглянул заспанными глазами на Тетюева и нехотя понес его карточку на половину Прейна.

Вместо ожидаемого лакея выбежал сам Прейн. Он был в туфлях и в шелковой фуфайке, в чем и поспешил извиниться с истинно французской вежливостью.

– Извините, Авдей Никитич. Вам придется подождать несколько минут, – говорил Прейн, подхватывая министра под руку. – Пойдемте пока в мою комнату.

Комната Прейна, служившая ему и кабинетом и спальней, отличалась отчаянным беспорядком неисправимого холостяка. Усадив гостя на кресло к письменному столу, на котором ничто не напоминало о письменных занятиях, Прейн скрылся за маленькую ширмочку доканчивать свой утренний туалет.

– Отодвиньте ящик в правой тумбочке, там есть красный альбом, – предлагал Прейн, выделывая за ширмой какие-то странные антраша на одной ноге, точно он садился на лошадь. – Тут есть кое-что интересное из детской жизни, как говорит Летучий… А другой, синий альбом, собственно, память сердца. Впрочем, и его можете смотреть, свои люди.

Красный альбом не представлял ничего особенного, потому что состоял из самых обыкновенных фотографий во вкусе старых холостяков: женское тело фигурировало здесь в самой откровенной форме. В синем альбоме были помещены карточки всевозможных женщин, собранных сюда со всего света.

– Вы слыхали о галерее польского короля Станислава-Августа, которая хранится теперь в Дрездене? – спрашивал Прейн, выставляя голову из-за ширмы.

– Право, не помню что-то, Альфред Осипыч…

– Гм… Ну, одним словом, этот синий альбом заменяет мне королевскую галерею.

Прейн объяснил более откровенным образом значение синего альбома, и Тетюев погрузился в рассматривание длинного ряда красивых женских лиц, принадлежавших всем национальностям. Кого-кого только тут не было, начиная с гризеток Латинского квартала, цариц Мабиля и кафе-шантанов, представительниц demi-monde'a самых модных курортов и первых звезд европейских цирков и балетов и кончая теми метеорами, которых выдвинула из общей массы шальная мода, ослепительная красота или просто дикая прихоть пресыщенной кучки набобов всего света. На страницах альбома, который перелистывал Тетюев, нашли себе, может быть, последний приют самые блестящие полуимена, какие создавали за последние двадцать пять лет такие центры европейской цивилизации, как Париж, Вена, Берлин, Лондон и Петербург. Это была интимная история в лицах той жизни, которая доступна только избранникам и баловням слепой фортуны. Если бы перевести на «язык простых копеек», чего стоили эти красавицы Европы, то в результате получилась бы сумма, далеко превышающая стоимость громадной войны каких-нибудь очень цивилизованных держав. Эти красивые лица были живой иллюстрацией капитальных политических переворотов, страшных экономических кризисов, банковых крахов, миллионных хищений и просто воровства, воровства без числа и меры. Обыкновенные разорения, самоубийства, убийства и разные другие causes celebres [31]31
  Громкие судебные дела (франц.).


[Закрыть] не должны идти в счет, как слишком нормальные явления. Тетюев слыхал об этом исключительном интернациональном мирке из пятого в десятое, поэтому перелистывал альбом без особенного внимания, как человек непосвященный, и только заметил последнюю страницу, где было оставлено свободное место для новой карточки: это место было назначено Луше Прозоровой.

– Однако Евгений Константиныч заставляет нас ждать! – проговорил Прейн, появляясь наконец из-за ширмы. – Двенадцать часов скоро…

Он позвонил и велел явившемуся на звонок лакею узнать, может ли принять Евгений Константиныч. Лакей через пять минут явился с длинным конвертом на серебряном подносе. Прейн разорвал конверт и несколько раз торопливо перечитал маленький листок английской почтовой бумаги цвета морской воды.

– Не понимаю… – проговорил он наконец, вопросительно глядя на Тетюева и проводя рукой по лбу. – Вероятно, какая-нибудь ошибка. Извините, Авдей Никитич, я вас оставлю всего на одну минуту… Не понимаю, решительно не понимаю! – повторил он несколько раз, выбегая из комнаты.

Лакей остался в дверях и сонно смотрел на Тетюева с тупым нахальством настоящего лакея, что опять покоробило будущего министра. «Черт знает, что такое получается? Уж не хочет ли Прейн расстроить аудиенцию разными махинациями?» – мелькнуло в голове Тетюева, но в этот момент появился Прейн. Ударив себя по лбу кулаком, он проговорил:

– Решительно ничего не понимаю, Авдей Никитич. Вот не угодно ли вам прочесть самим это письмо.

Прейн передал полученное письмо Тетюеву, и тот прочитал:

«Дорогой Прейн! Одно очень серьезное дело заставило меня уехать, не простившись ни с кем… Передай генералу, что я во всем полагаюсь на него и на тебя и вперед изъявляю свое полное согласие на все, что вы сделаете для заводов.

Твой Евгений Лаптев».

– Не понимаю, не понимаю, не понимаю! – кричал Прейн, схватившись за голову. – Какое дело? Куда уехал?…

– Я тоже, кажется, ничего не понимаю… – в раздумье проговорил опешивший Тетюев. – По моему мнению… я… В самом деле, Альфред Осипыч, как же я-то: был назначен прием, я готовился, и вдруг…

Неожиданный отъезд набоба походил скорее на бегство. Он укатил в своей коляске только с одним m-r Чарльзом, величественно сидевшим рядом с кучером. Вся свита, в лице Прейна, генерала, Нины Леонтьевны, Перекрестова с Летучим и прочими остались в Кукарском заводе, вместе с лаптевской конюшней, охотой, гардеробом и целым обозом. Известие о сбежавшем набобе еще раз переполошило весь Кукарский завод, причем все накинулись на Прейна, как сумасшедшие. Произошел целый ряд неприятных сцен и недоразумений; все рушилось кругом, точно случилось по меньшей мере смешение языков. В общей суматохе первым опомнился шустрый представитель русской прессы Перекрестов: он в то же утро, в сопровождении Летучего, бросился нагонять набоба каким-то проселком, чтобы перехватить его, по крайней мере, на пароходе. В пустой голове Перекрестова все еще болталась мысль о месте главного управляющего, хотя он и потерпел полное фиаско у круглых ног m-lle Эммы.

Общему изумлению не было границ и меры: все было устроено, приготовлено, даже сделано наполовину – и вдруг…

– Как же это так?… – вдруг спрашивали все друг у друга.

Бедный Сарматов ворвался в кабинет Прейна бледный как полотно и едва мог выговорить:

– Альфред Осипыч, а как же спектакль? Ведь уж все было приготовлено, я из кожи лез, и вдруг… Наташе Шестеркиной нарочно такой костюм заказали, чтобы плечи были как на ладони. Ей-богу!.. Да что же это такое в самом деле?…

Вслед за Сарматовым явился «мой Майзель» и со своей обычной важностью отцедил:

– Куда же я с медведем, которого приготовил под Куржаком для Евгения Константиныча?

– Я уж, право, не знаю, господа, как быть с вами, – вертелся Прейн, как береста на огне. – Пожалуй, медведя мы можем убить и без Евгения Константиныча… Да?… И вы, Сарматов, не унывайте: спектакль все-таки не пропадет. Все, вероятно, с удовольствием посмотрят на ваши успехи…

– Ну, уж слуга покорный! – огрызнулся Сарматов. – И медведя, и спектакль – жирно будет.

– Вы начинаете говорить дерзости, Сарматов!

– Виноват… простите! Но, ради всего святого, войдите в мое положение, Альфред Осипыч!

– И в мое тоже, – прибавил Майзель, точно бросил пудовую гирю.

– А кто же в мое положение войдет, господа? – спрашивал Прейн, делая трагический жест.

– Действительно, замысловатая вышла штука, – проговорил Сарматов, приходя немного в себя. – Это выходит совсем новая пьеса, в которой все остались с носом… ха-ха!.. А жаль, признаться сказать, я рассчитывал на кое-что, потому что, согласитесь сами, ведь плечи у этой бестии Шестеркиной – мрамор, нет – слоновая кость… Право, всем нам теперь остается только тараканов морозить!

В кабинете Прейна собрались почти все действующие лица расстроенной пьесы, даже приплелся, неизвестно зачем, Яша Кормилицын. Генерал был возмущен и сконфужен и тоже изъявил непременное желание сейчас же уехать из Кукарского завода.

– Нет, это невозможно, генерал, – доказывал Прейн, – теперь вся ответственность ложится на нас с вами, и мы не имеем права бежать с нашего поста. Чужие глупости еще не дают нам права делать своих. Притом нам остается только увенчать уже возведенное здание.

– Вы правы, Прейн, – согласился прямодушный генерал. – Я погорячился. А все-таки жаль, что Тетюев лишился возможности высказать Евгению Константинычу свою программу. Это замечательная административная и финансовая голова.

На половину Раисы Павловны, где уже начинала воцаряться библейская мерзость запустения, пикантную новость принес воспрянувший духом Родион Антоныч. Даже изощренная во всевозможных внутренних переворотах Раиса Павловна не хотела верить всему случившемуся. Такую штуку, конечно, мог устроить только один Прейн, этот гениальнейший из рожденных женами.

– Ну, то есть так они ловко укололи эту самую штуку, так ловко! – умиленно шептал Родион Антоныч, качая своей жирной головой. – Ведь уж все дело было на мази, а тут вдруг… Уж истинно сказать, что из огня выхватил нас Альфред-то Осипыч.

Вечером, отделавшись от своих взволнованных гостей, Прейн сидел в будуаре Раисы Павловны, которая опять угощала его кофе из собственных рук. Собеседники болтали самым беззаботным образом, и Раиса Павловна опять блестела пикантным остроумием, а Прейн, как школьник, болтал ногами и хохотал, как сумасшедший. Между прочим, он рассказал об эпизоде с добрым гением, причем хохотала уже Раиса Павловна.

– Что же мы теперь будем делать? – спрашивала Раиса Павловна, успокоившись после первых восторгов. – Какой-то умный человек сказал, что не так трудно выиграть сражение, как разумно воспользоваться его плодами.

– Да, да… Но теперь уже все от вас зависит: я свое дело сделал.

– Постойте, зачем же вы из меня душу-то тянули столько времени, бессовестный человек?

– Я?… Нет, я с самого начала объявил вам, что буду делать?

– А потом?… Что стоило вам предупредить меня… а я тут бог знает что передумала и даже несколько раз проклинала вас как изменника. Вы мне много крови испортили…

– Напротив, я хотел подарить вам маленький сюрприз, а что касается до ваших сомнений, то в них, во-первых, больше всего виноваты вы же сами, а во-вторых, чем была бы наша жизнь без маленьких волнений!

– Да, да, хорошо вам разводить философию, а каково было мне…

Растроганная и умиленная неожиданным успехом, Раиса Павловна на мгновение даже сделалась красивой женщиной, всего на одно мгновение лицо покрылось румянцем, глаза блестели, в движениях сказалось кокетство женщины, привыкшей быть красивой. Но эта красота была похожа на тот солнечный луч, который в серый осенний день на мгновение прокрадывается из-за бесконечных туч, чтобы в последний раз поцеловать холоднеющую землю.

– Мы еще поживем! – проговорил Прейн, весело целуя руку Раисы Павловны. – Не правда ли?

– Да, вы еще поживете, – печально согласилась Раиса Павловна, чувствуя, как румянец сбегает у ней с лица и глаза холодеют. – Извините, Прейн, я не желала вас обидеть, но так как-то само сказалось…

На другой день утром, когда Раиса Павловна едва еще успела проснуться, Родион Антоныч уже ожидал ее. Такой ранний визит, конечно, был неспроста, и Раиса Павловна поторопилась выйти к своему Ришелье.

– Что новенького, Родион Антоныч? – спрашивала она, еще позевывая после сна.

– Да новенького-то ничего нет, а я пришел так… – начал Родион Антоныч по своему обыкновению издалека. – Вот у вас был вчера Альфред Осипыч, так, может, у вас что-нибудь есть новенькое.

– Ах, да… Ну, нового ничего особенно нет, а старое вы сами знаете.

– Так-с… Очень хорошо.

По лицу Ришелье Раиса Павловна видела, что он что-то хочет сказать и не решается.

– Да не тяните вы из меня жилы, говорите прямо, зачем пришли? – договорила Раиса Павловна, усаживаясь в кресло. – Ну?… Ах, какой человек!

– Ей-богу, ничего, Раиса Павловна… Я так зашел. Был в управлении, а потом и думаю: дай, думаю, зайду проведать Раису Павловну. Только и всего.

– Ну, теперь видели, что Раиса Павловна в добром здоровье, и убирайтесь, а мне нужно еще одеваться да притираться. Чего стоите?…

– Вот что, Раиса Павловна, – заговорил нерешительно Родион Антоныч, делая самую благочестивую рожу. – Как вы насчет Авдея Никитича?

– То есть, как это «насчет»? Просто, всех их к черту – и конец делу! А Тетюева в особенности…

Родион Антоныч тяжело вздохнул, сморщился и не уходил, переминаясь с ноги на ногу.

– А я вам, Раиса Павловна, прямо скажу, – заговорил он после длинной паузы, – напрасно вы, даже весьма напрасно, то есть относительно Авдея Никитича…

– Что же мне делать с вашим Авдеем Никитичем? Расцеловать его, что ли? Предоставляю это Нине Леонтьевне и другим дамам…

– Все-таки напрасно, Раиса Павловна… Конечно, теперь вы можете сделать большую неприятность Тетюеву, но ведь он отдохнет да опять за старое. Вот какую оперу устроил!.. Ведь меня-то заклевали на консультации и совсем бы съели, ежели бы не Альфред Осипыч. Ну, нынче хорошо, а час на час не приходит… Тетюев непременно опять будет нас подсиживать и уж свое возьмет. Большие неприятности может сделать… А между тем все просто, проще пареной репы. Рассудите так: неужели теперь у Евгения Константиныча для Тетюева места не найдется в Петербурге, когда он такую орапу совсем несообразных людей кормит и поит? Да ежели бы Авдею-то Никитичу пять тысяч дать в Петербурге, местечко этакое особенное устроить ему, да ведь он… Ах, господи!.. Как это вы, Раиса Павловна, Авдея Никитича понимать не хотите; ведь живой он человек, жить хочет! А кабы его в Петербурге к Евгению Константинычу пристроить, да еще он почувствовал бы, что не через Нину Леонтьевну свое счастье получил, а через вас, да тогда вы тут катайтесь, как сыр в масле! Ей-богу, ведь голова-то какая: все может на свете оборудовать. А у нас бы в Питере-то рука была не чета Прохору Сазонычу Загнеткину. Право, Раиса Павловна, даже очень вы напрасно так Авдея Никитича трактуете. Теперь самый случай его на точку поставить, а он уж за добро наше заплатит. Ведь человек-то вон какой!

Это предложение сначала озадачило Раису Павловну; потом она усумнилась в искренности Родиона Антоныча, который мог ее продать тому же Тетюеву, и наконец проговорила:

– Хорошо, я подумаю, хотя определенного ничего и не могу обещать.

– Подумайте, Раиса Павловна… Ведь человек-то… А-ах, боже мой!