Текст книги "Охотник за головами"

7

– Как такое могло случиться здесь? – Гайер Эксеншиерна прошелся по залу. Кашля, случившегося во время поездки, не было и в помине. Мэрай знала свое дело. – Как не догадался, не заметил, пропустил мимо глаз? А слуги что же, молчали? Ну, кроме одного, так это понятно. Его слуга, кто знает, как Юргест заставлял его молчать.

Травница пожала плечами, помешивая очередную порцию горячего питья для маршала. Судьбу трусливого лакея, не так давно побоявшегося зажечь свет в башне, будут решать не они. Освальд, в домашней куртке со штанами, одежке, выданной ему кастеляном, тоже помалкивал. Только подвинул к себе кувшин с пивом, налил в стакан и выпил залпом. Посмотрел на то, что Эксеншиерна недавно бережно положил на стол.

Небольшой серебристый браслет, тонкий, сплетенный искусным ювелиром из нескольких проволок, с вкраплениями небольших синеватых брызг сапфиров. Когда маршал взял его из рук травницы, по морщинистой коже пробежала хорошо заметная дрожь. Чуть позже охотник понял, кому принадлежал браслет. Леда, единственная дочь маршала, ребенок от первой и последней жены. Поехавшая следом за приемным братом на север, втайне ото всех, завлеченная обманом и брошенная им там же. Попавшая в руки варгеров, погибшая жестоко и оставленная лежать в овраге. Найденная Мэрай, сбежавшей от Юргеста, настоящую суть которого травница распознала в одну из ночей, когда непонятное существо не смогло сдерживаться и стало самим собой. Хотя… не такое уже и непонятное, как выяснилось недавно.

Столичный следователь, вызванный маршалом, человек из Огненной палаты Доккенгарма, знающий и умеющий многое, рассказал только то, что захотел.

Юргест оказался перекидышем, ребенком горных королей, подмененным еще в колыбели троллями, странным и злобным народцем, все еще населяющим север горной гряды и теснимым людьми. Войны между ними и наступающим человечеством давно прекратились, слишком разными были силы. И бывшие хозяева гор поступили умнее, совсем по-людски.

Варгеры, ужас пограничных поселений, были делом их рук. Пленники, взятые в отдаленных деревнях на выселках, из захваченных караванов, одинокие путники, проходили через обряд перерождения в глубине пещер троллей. Напиток безумия, вливаемый в них, менял человека, превращая его в яростное и полное ненависти живое оружие убийства, полностью подчиняющееся новым хозяевам. Год от года их становилось все больше, монстров в человеческом обличье, превращающих земли переселенцев в форпост постоянного страха и нападений. Подкидыши стали следующим шагом троллей. Год назад один такой нелюдь открыл ночью потайной ход пришедшим «родичам». Замок, крепость на границе, был захвачен и уничтожен. Люди оказались в пещерах, превращенные в новых варгеров. Все, что нашлось в замке, спаленном захватчиками при уходе, двинулось следом. Оружие, припасы, одежда, золото из казны военного наместника. В городах Доккенгармской марки все чаще появлялись странные личности, заманивающие на север лесорубов, отчаявшихся горожан-ремесленников и ватаги рыбаков. Те пропадали без следа, хотя понять их участь теперь казалось совершенно простым делом. Вот так, совсем несложно, если знать, с какого конца заходить, раскрывалось все, произошедшее в замке Эксеншиерны.

– Как же так?.. – маршал повторил это уже в десятый раз. – Но ведь я…

– Что ты? – Мэрай протянула ему высокую дымящуюся кружку. – А ничего, совсем ничего. Ты же не родной отец, а приемный. Если родители не смогли ничего понять, как справился бы ты?

– Почему ты ушла так далеко и не подала хотя бы какую-то весточку? – Эксеншиерна глотнул, поморщился.

– Боялась. – Травница пожала плечами. – Бежала всю ночь и все ждала, когда догонит, вот-вот, постоянно оглядывалась.

– А галерея? – Эксеншиерна внимательно посмотрел на нее. Освальд сделал то же самое, было интересно. В запасах травницы явно скрывалось что-то еще, кроме голубых сгустков огня, которыми Мэрай сожгла варгеров в поселке.

– Магия, – женщина вздохнула. – Я умею не так уж много. И сил уходит достаточно, потом в себя прихожу долго, даже болею. Тогда ночью смогла уйти. Юргеста завалило, да и люди сбежались. Как он сумел незаметно выбраться, я не представляю. Скорее всего, ему помог тот же лакей. Но раскрываться из-за меня Юргесту было нельзя. А вот весточку своим он передал. Потому и напали на поселок.

– Д-а-а-а… – протянул маршал. – Что же делать теперь?

Мэрай хмыкнула, дернув подбородком куда-то в его сторону. Потом еще и показала пальцем на все еще исходящую паром кружку:

– Лечиться кому-то, и это главное.

Маршал согласно кивнул. Охотник заметил, что цвет его лица, бывший еще два дня назад сероватым, становится нормальным. На щеках больного проступил здоровый румянец, кашлял Эксеншиерна все реже. Отвары Мэрай явно пошли на пользу, и это давало повод радоваться выполненной работе. Освальд собирался уехать в ближайшее время. И так сильно задержался.

Да, не стоило скрывать от самого себя привязанность, возникшую к этой темноволосой, высокой и крепкой женщине, с красотой обычной крестьянки, разительно отличающейся от многих, с кем охотник бывал раньше. Скорее всего, дело даже не в этом. Мэрай увлекала, заставляла думать о вещах, до сих пор совершенно недоступных его пониманию. Хотелось задержаться подольше, сделать что-то нужное, тем более что «объектов» для его специфичного ремесла здесь найдется вдосталь. И он замечал ответную привязанность со стороны женщины, ничем практически не прикрытую, честную и добрую. Но…

Освальд посмотрел в окно, высокое, выходящее на море и утесы над ним. На дорогу, вьющуюся петлей между обгрызанными ветром и временем скалами, ведущую на юг. Положил ладонь на эфес того самого меча, от которого мог погибнуть в лесу, в схватке с Юргестом. Прислушался к резким крикам чаек, доносящимся через стекла, к себе самому. Повернулся к Мэрай, задумчиво и грустно наблюдавшей за ним, прочел в ее глазах понимание. Эксеншиерна кашлянул, деликатно прикрывшись кулаком, повернулся и пошел к двери. Травница подошла к окну, распахнула и встала, алым силуэтом врезавшись в серое небо. Слова… здесь и сейчас они были не нужны.

Через неделю, ветреным и холодным утром, охотник обернулся всего один раз, подняв руку и посмотрев на то самое окно. Женщина в красном повторила его жест, а под ноги коню уже ложилась дорога на юг.

Год 1405-й от смерти Мученика,

перевал Лугоши, граница Вилленгена и Хайдар,

гостиница

Толстые бревна, давно напиленные и наколотые, с треском сгорают в очаге. Смолистый запах от него едва ощутим среди остальных, наполняющих большой зал постоялого двора. Здесь все те, кому повезло добраться до того, когда буран превратится в настоящий снежный шквал, кого не подстерегли среди пролесков на плутающей и извивающейся змее дороги приземистые четвероногие тени с лохматой шубой и острыми клыками. И кто остался жив благодаря кусочку металла, блеснувшего в лунном свете.

Купчина из Пешта сидит за одним столом с нессарским рыцарем и теми, кого тот подрядился сопровождать в Вилленген. Они присоединились к нескольким дворянам, видимо, ехавшим чуть впереди. Те вначале косились на торговца, но после шепотком, на ухо, произнесенной фамилии все недовольные взгляды прекратились. Мало кто может распоряжаться таким потоком полновесных золотых, серебряных и медных кругляков, как семья этого невысокорожденного. Деньги прокладывают путь в любое общество, даже в монаршьи дворцы, не говоря уж про место за столом мелкопоместных дворян. Тем более в такую ночь, когда под одной крышей может собраться столь странная и разношерстная компания.

Мелькает в самом углу длинный посох редкого гостя, кудесника из Вольных городов, дающих пристанище таким, как он. Маг сидит в кресле-качалке с высокой спинкой, попыхивая короткой трубкой-носогрейкой, накинув на голову капюшон, скрывающий лицо полностью. Такие они, люди непростой крови, что тут поделаешь, если любят странствовать инкогнито. Темный угол лишь добавляет немного тайны к его виду, хотя… Раз нет длинной бороды по самый пояс, значит, маг явно молод. Ну, лет так сто, может, сто пятьдесят, и вряд ли прославился чем-то очень серьезным.

Крестьянская семья, большая и голосистая, занимает целый стол, подальше от кичливых дворян. К мореходу из Абиссы, гордо сидящему в одиночестве, подсаживается лишь невесть как оказавшаяся в здешних краях распутная девка, прибившаяся в дороге к трем охотникам. Те уже косятся и на нее, и на моряка, но первыми шума не затеют. Кто же не знает, что свяжись с «темным», то тут тебе и конец. А уж с моряком так тем более. Пусть здесь и не его стихия, в которой он, просоленный всеми морями и ветрами, был бы непобедим, но себе дороже обернется спор из-за наглой девки. Тащили-тащили с собой, думали получить сладкого от сдобной бабенки, ан не вышло. Да и черт с ней, хватит мастерам лука и рогатины местных служанок, пока еще корчащих из себя скромниц.

Трещат поленья, выстреливая искры, стелется легкий и приятный дымок от раскуренной магом длинной трубки, сладчайший аромат доносится из кухни, исходит паром одежда, распяленная на грубых стульях и металле решетки у очага. Пахнет людьми, потом, уходящим страхом, надеждами на завершение пути, как только буран закончится. Далекий, едва долетающий вой уже не дерет изнутри, как там, в холоде и ветре. Сладко тянет пряностями, щекоча ноздри, горячее вино с гвоздикой и медом на столах у дворян. Ядреное осеннее пиво, горьковатым оттенком радует уставших путников попроще. Где-то на кухне исходят жиром сразу несколько откормленных каплунов и подросших цыплят, сбереженных хозяйкой на зиму. Крестьянам проще, на столе уже стоит громадная миска гречневой каши с копченой грудинкой, кислая капуста и даже огурцы. Хотя огурцы, добавившие резкости чесноком, хреном и листьями смородины, достала одна из кметок. За столом, украшенным вышитыми на груди гербами, слышатся нескрываемые звуки неудовольствия. Только мореход и один из рыцарей, немолодой, с большим шрамом на щеке, одобрительно кивают головами.

Мелькают по залу три молодых прислужницы, в вышиванках[6]6
  Вышиванка – свободная верхняя сорочка с вышивкой. – Прим. автора.


[Закрыть], с пущенными по вороту и рукавам лиственными узорами, в кожушках-безрукавках. Деревянные подносы с едой, исходящей меленькими пузырьками еще не остывшего масла и собственного жира по поджаристой золотистой корочке, с хлебом, свежим, пышным и ноздреватым, только из печки. Хозяин, неулыбчивый крепыш, стоящий за стойкой, доволен. Хотя со стороны, не зная его, такого и не скажешь. Карваши, как обычно зимой, дарят такие вот подарки. Невдомек всем, сидящим в его большом зале, про буран, ничего они не подозревают. Ни когда он закончится, ни сколько ждать еще здесь, оставляя в объемном кармане фартука хозяина медь, серебро и полновесное золото. Он-то знает, что быть им здесь еще долго, день, а то и два. Перевалы не завалит, но без проводников, которые окажутся здесь не раньше, чем снег закончится, в горы соваться не стоит. На какое-то время в зале воцаряется тишина, слышатся только треск ломаемых костей, плеск и бульканье, сопение и сосредоточенное жевание. Гости отдают должное стряпне самой хозяйки и двух помощниц-дочек.

У самого очага, вытянув ноги, плотно обмотанные теплым сукном и стянутые ремнями на икрах и щиколотках, обутые в старые башмаки, сидит вылитый бродяга. Будь воля хозяина, вряд ли он смог оказаться здесь. Хоть лосиный кафтан и полностью затерт, пуговицы даже не костяные, а из дерева, латунные давно ушли к какому-нибудь ростовщику, волосы обстрижены коротко, грубо, а на глазу повязка, бродяга кажется опасным. Того же мнения явно придерживается пожилой рыцарь с Мечом одного из братьев-апостолов на серебряном щите, с косой лентой бастарда. Бродяга не пропил и не продал недлинный тяжелый меч, каким рубятся легионеры Безанта. Да и шрамов у него не меньше, чем у незаконнорожденного потомка одного из Восставших за Мученика.

С ним мальчишка, бережно протирающий промасленной ветошью тело гитары семиструнки. Странная парочка. Хозяин еще не знает, что меньше чем через час он будет только рад им. А если бы и узнал ненароком, то поверил бы?

Когда кости обглоданы, корками хлеба собрана вся подлива и жир, чашки отодвинуты в сторону, а пояса у половины пирующих распущены… многим ли захочется сразу спать? Пусть и ветер за окном, пусть снег тихо-тихо скребется по крыше, спать хочется не всем. Смерть они обвели вокруг пальца, хоть и не сами. Но кто помнит об этом? Тем более что вино и пиво здесь в запасе, есть с кем поговорить, и даже имеются кости с картами. Лишь бы не было ссор и драк. Сейчас этого нельзя, ой как нельзя! Хозяин наблюдает за вновь бросаемыми хмурыми взглядами охотников на моряка, прикидывает, что делать. Среди рыцарей возникает неожиданный гвалт. Совсем молодой дворянчик со странными язвочками на лице что-то кричит и доказывает тому самому ветерану-бастарду. Средней руки купчишки, затесавшиеся в крестьянский угол, косо посматривают на богатого коллегу с Пешта, да и сами кметы, постукивающие кружками, явно не прочь подразмяться.

Струны, перебираемые ловкими тонкими пальцами, звенят. Звонко, перекатывающимися ладами, серебряными (пусть и не так на самом деле) звуками. Быстро, завораживающей и сложно переплетенной паутиной, заставляя замолчать и лишь слушать. Бродяга, раскинувший ноги у очага, сейчас не виден. Глаза смотрят лишь на мальчишку, застывшего неподвижно и играющего так, что щемит сердце. Проигрыш рассыпается летящими и подскакивающими медяками по мостовой, которой нет в этом зале, превращая их в полновесные золотые. Споры застывают сами собой, отходя назад, злые и недовольные, но затихающие. Пальцы летают по струнам, заставляя их петь звонкими ручьями, песнями ночных птиц, россыпью падающих и сгорающих звезд. Все в них. В простых и сложных звуках, перекатывающихся волной через пороги душ.

Когда струны замирают, еще дыша, еще чуть, где-то далеко, пропев последние строчки песни без слов, тишина падает вниз. Ненадолго окутывает людей, задумавшихся, молчащих. Кашель, легкий гомон, недоумение и желание услышать еще. Ночь, предгорья, зима, люди, которые вдруг услышали что-то, кроме обычных и привычных звуков жизни. Они хотят еще, сначала тихо и несмело, начинают просить. Но мальчишка с гитарой лишь сидит и улыбается.

– Кхм… – бродяга наклоняется вперед. – Понравилось ли вам, благородные господа рыцари и госпожи дворянки, уважаемые купцы и приказчики и все остальные, а также милостивый сударь хозяин? Не хотите ли послушать немного старых басен, все равно метет за стеной так, что долгонько нам здесь с вами сидеть. Так как, хотца вам послушать?

Гонец

Год 1384-й от смерти Мученика,

восточная граница королевства Нессар

Intro

– Ну чего, есть тут кто смелый, а?!! – усатый и краснорожий сержант прошелся взад-вперед, постукивая нагайкой по голенищу сапога. – Неужто только бабы здесь есть, а? Никто не хочет послужить отчеству, тык-скыть?

Никто не хотел. Селяне стояли кучно, внимательно внимая громко говорящему королевскому солдату. Ну да, служба, оно, конечно, надо. Но служить не рвались. Стояли, угрюмо глядя на человека в государевых цветах, коже и железе, слушали и молчали. Сержант разорялся долго, красочно рассказывая про службу, звал, обещал и деньги, и славу. Никто так и не захотел. Вербовщик продолжал рассказывать и зазывать, красуясь перед деревенщиной, которая была ему так необходима. Ходил гоголем, поскрипывая новой кожей амуниции. Мундир, лазоревый, торчащий из-под наплечников и кирасы, казался красивым. Алые его части поблескивали золотой нитью шитья, широкие бриджи из мягкого сукна складками опускались на сапоги. Перевязь, богато украшенная вышивкой и шнуром канта, подошла бы и дворянину. Чашка закрытой гарды тяжелой сабли сверкала на солнце, металлическая окантовка ножен чертила линии по песку. Шпоры звякали, лихо и боевито, когда сержант прохаживался вдоль толпы сельчан. Но записываться в королевское войско никто не спешил.

Кирпичного оттенка кожа на шее зазывалы пошла толстыми складками, усы встопорщились. Не слезавшие с коней солдаты, сопровождающие вербовщика, зевали, стоя в тени под раскидистой вербой. Изредка переругивались и оценивающе разглядывали молодух и девчонок, стоящих в первых рядах. Солдаты подмигивали и принимали воинственные позы, девки щелкали семечки и хихикали, стоящие рядом мужики даже не прятали вилы и мотыги. Новобранцы, сбившись в кучку, ничем не отличались от крестьян. Разве что были рядом с людьми вербовщика, испуганные и осознавшие, чего натворили. Сержант сплюнул под ноги, вновь налившись краской:

– Ишь, каковы, а?!! – нагайка сильно хлопнула по голенищу. – Как, значитца, жировать вот здесь, так все вы хороши. А как на службу пойти, так никто не хочет… ну-ну. Чего, здоровяк, рыло воротишь, а? Не по нутру, что говорю, так?

Здоровяк, сын сельского старосты, налился дурной кровью, шагнул было вперед, сжимая литые кулаки. Отец перехватил рукой поперек груди, цыкнул что-то в густую бородищу. Сынок, запросто останавливающий конскую тройку, сник, остался на месте. С отцом спорить пока не решался, в здешних деревнях слово старшего все еще оставалось законом.

Сержант фыркнул, глядя на деревенских. Не-не-не, здесь ему точно ничего не светит. Эти, жалованные еще прадедом царящего государя особыми милостями и вольностями, на службу никогда не торопились. Поговаривали бабки у колодца, что какой-то паренек рвался сюда, но отец не пустил. Бабки замолчали, завидев тихо приближающегося сержанта, на его расспросы отвечать не стали. Потупились в землю, подхватили свои ведра с коромыслами и пошли по дворам.

– Ну че, вольные селяне, так-то никого и не найдется среди вас, кто готов будет за отчизну головой рискнуть, а? – он в последний раз окинул взглядом местных. Хороши солдаты были бы, эхма! Никак не меньше половины сельских мужиков – как на подбор, высокие, сильные, мышцы узлами. И не тупые, сразу видно. Захотелось сплюнуть сильнее, чтобы хоть проняло сиволапых. Сплюнул, только не полегчало. – Ну-ну, ваше дело, приневолить не могу. Поехали дальше, робяты!

«Робяты» нехотя, с ленцой, начали вытягиваться на главную улицу, лениво торопя коней. Им тоже не хотелось снова оказываться в жарком мареве, но выбирать не приходилось. Солдатская служба, ничего не поделаешь, все едино, человек ли, конь… Сказали надо, так изволь выполнять. Десяток выстраивался по двое, ожидая командира. Позади, спеша, неумело и оттирая друг друга, пытались выстроиться вчерашние крестьяне. Десятник спокойно ждал, лишь глаза смеялись, и поглядывал на сержанта.

Тот подошел к своему чалому, накрытому красной попоной с гербами по краям, соколом взлетел в высокое седло. Сержант взял у молоденького посыльного кожаную каску с редким плюмажем, натянул на голову, затягивая ремень на подбородке. Было жарко, но не хотелось показывать деревенщине слабину. Напоследок, смачно выхаркнув остатки дорожной пыли и промочив горло не успевшей нагреться водой из деревенского колодца, посмотрел на старосту. Старик взгляда не отвел. Сержант сплюнул еще раз, зло жахнул чалого под брюхо, заставив рвануть с места. Крохотная лента солдат вытянулась за околицу села, нещадно пыля, и быстро набирала скорость, гоня лошадей рысью.

– Уехали, слав тебе, господь Яр… – староста угрюмо посмотрел им вслед, жучками прыгающим по ленте дороги. – Януш, сынок, не выпускай пока Гойко. Отнеси поесть, воды, посмотри, как он там. Ну, соседи, чего встали-то, рты открыли, уши развесили? Работа не волк, в лес не убежит? Пойдемте, с божьей помощью продолжать. Пусть они себе у каких-нито нищебродов ищут дураков. Ишь, вздумали к нам соваться…

Януш пошел в сторону богатого отцовского двора. Не оглядываясь, чтобы посмотреть на охальника сержанта, уже почти скрывшегося за горизонтом. Не будь отца, ответил бы этому, похожему на их горлопанистого петуха, усачу. Так ответил бы, чтобы тот надолго запомнил Медвежий Лог. Но против отцовской воли не пойдешь, сказал нельзя, так нельзя. Хоть и чесались кулаки, что там говорить, чесались.

Зашел в хату, большую, поставленную срубом из толстых бревен, не мазанку. Сам помогал отцу еще совсем сопливым мальчонкой, когда достаток позволил построить новый дом. Грузно протопал по половицам, заглянул на кухню. Там уже суетилась сестренка, собирая еду младшему. Его отец запер в омшанике от греха подальше. Больно уж разволновался, как только услышал про вербовщика в соседнем селе. Януш взял квасу, пяток сваренных вкрутую яиц, кусок вяленого прошлой осенью гуся и большую горбушку свежего, утрешнего хлеба.

– Проголодался, небось, малец-то… – прогудел, глядя не сестренку. – Сколь уже сидит-то?

– Ох, Янушек, Янушек… – сзади тихо подошла жена. Сестра ничего не ответила, выйдя из комнаты. – Суров батюшка-то ваш, ох и суров. Мало ли какая доля у Гойко…

– Ты при нем так не говори. – Мужчина погладил ее по сильной спине, ласково. Жена ждала ребенка, первого, все никак не выходило. Два раза сбрасывала плод, саму бабка-повитуха еле вытащила с того света. Жену он любил и даже пошел против отца, хотевшего заставить взять другую. – Отец не хочет ему зла, ты же знаешь.

– Знаю, как не знать…

Януш вышел из дома, двинулся в сторону омшаника, прятавшегося среди высоких кустов вишни и сливы. Делали его большим, глубоким и длинным. Сейчас в нем было прохладновато, стало жаль брата. Но из любого другого сарая Гойко мог просто удрать, выломав доску и выбравшись через солому крыши. Стукнул по двери, сбитой из толстенных досок.

– Гойко, ты как там?

В сарае тихо завозились. Было слышно, что брат подошел к двери, встал. Ян вздохнул и начал отпирать замок. Дверь скрипнула, открываясь. Он наклонился, стараясь не зацепить макушкой притолоку, зашел.

Гойко сидел на сложенном тулупе, обхватив руками плечи. Покосился на брата, зло зыркнув из-под бровей. Глаза были красными. «Плакал, небось, пострел… – подумалось Яну. – Ну не спрашивать же?»

– Я тебе поснедать тут вот принес…

Разложил рушник на закрытой кадушке с засоленными огурцами, положил на него еду. Поставил деревянный ковш с квасом. Чуть потоптался, хотел что-то сказать, но не стал. Фыркнул только, по-медвежьи развернулся и вышел, закрыв дверь. Замок заскрежетал, нехотя закрываясь. В омшанике снова стало темно.

– Ты только не балуй, меньшой. – Януш все не уходил. Почему-то было стыдно перед младшим братом. – Не надо оно тебе. А солдаты того, уехали они, да.

Постоял, повздыхал, прислушиваясь. Брат все молчал, видно, так и сидел, нахохлившийся, обхватив плечи руками. Ян пожал плечами и пошел в дом. Шаги удалялись, едва слышимые через толстую, не вышибешь, дверь.

Сквозь кровлю, на которой поверх досок были плотно, ряд к ряду, уложены пучки соломы, придавленные дерном, свет почти не пробивался. Темнота шевельнулась, подобравшись к еде. Голод не тетка, и гордость была ни при чем, надо было поесть. На ощупь очистил яйцо, торопливо начал жевать. Сухой желток не пошел, парень поперхнулся, с кашлем выплюнул еду. Торопливо глотнул кисловатого кваса на смородиновом листе, застрявший кусок провалился дальше. От злости на самого себя саданул кулаком по занозистому ребру кадушки. В голове метались мысли, разговор с отцом. Обидно, Гойко было обидно. Как щенка непутевого, за шкирку взяли и отправили сюда, на замок закрыли. Боится отец, что сбежит. И правильно-то боится, ой и верно. Не обманешь батю, все насквозь видит. Понимает, что поздний младший не хочет сидеть в селе, рвется душа в мир. А тут такой случай… был бы, если б не закрыли здесь.

Гойко, сын Ехана из деревни Медвежий Лог, появился на Яров божий свет семнадцать лет назад. Сам Ехан, его жена Мадлен, их родители и родители их родителей тоже родились и выросли здесь. Все они, от предка Вернона Медведя, были крестьянами, пахали, удобряли и всячески возделывали землю, собирая с нее урожай, позволявший им жить не бедно, а по некоторым меркам и зажиточно. Работали-то не покладая рук. Да что там говорить, Гойко родился на свежескошенных снопах, в самый разгар жатвы. С малых лет его приучали к кропотливому, тяжелому труду. И хотя Ехану хватало средств, чтобы нанимать работников, он сам редко оставался дома без дела. Как приучил его отец, так и сам приучал сыновей. Работать надо уметь самому, не полагаясь на других, сызмальства. А раз уж получилось, что оказался молодой Гойко самым младшим в семье, то одна ему была дорога – работать и работать, впахивать, как волу, надеясь, что отец выделит ему какую-нито часть наследства.

Так-то оно и должно было сложиться, не подари ему бабушка неказистого жеребенка, лет в двенадцать. Был коняшка худым, голенастым, да еще и горбатым в придачу. Страшненький, неказистый, кожа да гости, словом – ледащий. Сколько с того времени получал Гойко вожжами поперек спины, он и не помнил толком. А все потому, что через год страшненький жеребенок превратился в поджарого, сильного, злого и гордого жеребца соловой масти. Пусть и не больно высокого, с чересчур большой головой да острыми копытами, на которых огнем горели подковы. Зато прямо вдоль хребта шла у него узкая черная полоса шерсти, явно доказывающая, что жеребец этот степной. Дикий, невероятно выносливый, летевший по лугам, как на крыльях, никого, кроме хозяина, не подпускавший к себе.

А у того чуть выдавалась свободная минута, он бежал к четвероногому другу. И иногда, даже не седлая, лишь придерживаясь за гриву, несся вперед, одним махом пролетая поля и луга, уносясь все дальше, к синеющим в дымке Северным горам. Работники, не покладая рук горбатившиеся на полях Ехана, только и успевали, что приложить ладонь к глазам, всматриваясь вслед улетавшему всаднику. Да еще с усмешкой покоситься на старших братьев, плевавшихся с досады. А часто и махавших вслед младшему сжатыми кулаками, обещая надавать люлей, когда вернется. А как еще, если тот нечаянно, а может, и специально, сбивал кого-нибудь из них с ног, проносясь мимо. Братцы, все трое, пошли в отца. Что телом, высокие и кряжистые, что породой и характером. Хозяйственные, двужильные, сами работающие с утра и дотемна. До кругов от солнца в глазах и ломоты в костях, не дававшие никакого спуска батракам.

Отец, уставший вбивать сыну ум через порку, много раз порывался избавиться от солового степняка. Но каждый раз нарывался на горящие глаза сына и на осуждающий взгляд собственной матери, с одобрением глядевшей на внука. Она сама была тех же диких, степных кровей, дед Гойко привез ее из Степи, когда в молодости ходил туда с торговыми караванами. Здесь, в Медвежьем Логе… дед оказался другим. Не тем красавцем-охранником, взявшим ее за сердце лихостью и удалью. Нет-нет, здесь он был другим, настоящим, надежным… и другим.

Большое село, крепкий собственный двор, отданный отцом. Степенная жизнь, размеренная, сытая и спокойная. Многие женщины из бабушкиного племени отдали бы все за это и не вздыхали по оставленному. Она тоже не вздыхала, но ждала, когда начнут подрастать сыновья. Хотела увидеть в них что-то, отличное от окружающей ее жизни, часть своей, степной крови. Но не получилось.

Ехан, их первенец, стал таким же крестьянином, все их сыновья удались в него же, и лишь Гойко напоминал ей ее братьев, лихих степных наездников. Да и похож младший был внешне не на отца, крепкого, высокого и светлого, и не на мать, тоненькую, с золотистыми волосами, синеглазую и белокожую. Гойко был невысоким, коренастым, с непослушной копной иссиня-черных волос, кареглазым, с повадками гордого степного пардуса, который никогда не поддастся дрессировке и не позволит себя сломать. Весь в ее кочевую породу, неожиданно всколыхнувшуюся в нем.

И вот сейчас, когда ему исполнилось семнадцать, в Медвежий Лог приехали вербовщики, искавшие людей в армию Нессара, королевства, в землях которого и лежало село. Они пробыли в соседней деревне три дня, набрали два десятка парней, из тех семейств, которые никак не могли выбраться из бедности и нищеты. Гойко просидел все это время взаперти, в пыльном и темном чулане, куда его запер отец. Посадил под замок, чтобы он не сбежал, купившись на золотые горы с подвигами на ратной службе, обещанными красноречивым вербовщиком. И вот тебе на, даже после того как те уехали, Ехан не решился выпустить строптивого меньшого, никак не желавшего честно гнуть спину на полях и огородах. Прислал брата, чтобы Гойко поел-попил. Хорошо, ничего не скажешь. А если он просто не хочет для себя такой жизни?

Гойко скрипнул зубами от злости, еще раз наподдал ни в чем не повинной кадушке. Зашипел, почуяв острый укол занозы, нащупал, зубами вытянул тоненькую щепочку. Прислушался к творившемуся за стенами «темницы». А там вовсю щелкало, хлопало и мычало. Гнали по дворам дойных коров с телятами, которых на ночной выпас пока не выпускали. Вечерело, он оставался здесь, в омшанике, а судьба пылила где-то далеко. До самой ночи никто так и не пришел. Гойко постучал по доскам, поорал. Ничего. Видно, отец решил подержать строптивого младшенького под запором подольше. Выругавшись, понял, что делать нечего, остается только спать. Разложил овчинный кожух, лег, стараясь не заснуть. И сам не заметил, как провалился в сон.

Замок скрипнул уже ночью, когда внутри было совсем темно. Силуэт, нечетко прорисованный звездным небом и луной, был очень знакомым. Ганна, жена Яна, стояла на пороге. Привалившись к косяку двери, придерживала рукой уже выросший живот. А в другой висело на длинном ремне что-то тяжелое.

– Гойко… – позвала тихо, боязливо.

Он шевельнулся, рывком садясь. Быстро оказался рядом.

– Ты чего, Ганнуся? – От лунного света глаза женщины блестели. С трудом подняла и протянула ему котомку, молча, чуть постукивая зубами. Гойко замотал головой. – Ты что тут, чего вздумала? Отец узнает – убьет…

– Не убьет… теперь точно не убьет. – Женщина схватилась за поясницу. – Янушек не даст. Внук у него будет, у бати твоего, племянник твой. Ой… пихнулся. Ты беги, Гойко, беги. Твоя судьба, ты же мужчина. Беги, Гойко…

…Гойко догнал солдат к вечеру следующего дня. Он ничего не рассказал о том, как сбежал. И тем более не обмолвился о слезах все услышавшей, но не успевшей выйти проводить его бабушки и ее прощально поднятой руке. И не мог рассказать, потому что, этого он не видел, торопливо летя по дороге, и упиваясь свистом ветра в ушах. Вместо этого Гойко догнал краснорожего сержанта, командовавшего отрядом, и просто сказал, что хочет служить в армии Нессара.