Текст книги "Заметки о народном просвещении"

Закрыли Главный педагогический институт в эпоху реформ 60-х годов, когда полагали видеть в юноше-студенте уже полноправного «зрелого» гражданина и когда, ложно понимая жизненные требования, полагали, что «закрытые заведения» портят способности, лишая свободы.

Возобновление Педагогического института в виде нормального института преподавателей я считаю необходимым для того, чтобы вновь просвещение России пошло правильно и в должную желаемую сторону, чтобы вновь народились образцовые учителя, проникнувшиеся с юношества мыслью – служить народу в качестве просветителей новых поколений. Учреждение это должно быть: 1) снабжено лучшими профессорскими силами, 2) заключать факультеты: историко-филологический (т. е. включить ныне существующий Историко-филологический институт, который войдет как часть в целое), физико-математический (философский) и камеральный (для образования профессоров и преподавателей в технические и промышленно-торговые заведения); 3) давать все необходимое для жизни (камеры для занятий, спальни, стол, белье, платье и т. п.) и для занятий (библиотеку, лаборатории и кабинеты) студентов, обязующихся (без всяких изъятий – кроме прямой уплаты по 1000 руб. за год пребывания) служить по назначению за 1 год института по 2 года учителями; 4) выпускать образцовых учителей в средние и высшие учебные заведения, а потому для способнейших открывать возможность приготовления к профессуре; 5) учебный совет заведения должен иметь решающее значение при выпуске воспитанников (распределять их на имеющиеся вакансии) и при назначении новых профессоров по выбору в самом же совете, так как без должного доверия к профессорской корпорации немыслимо сохранить в заведении традиции, которые должен дать начальный, очень обдуманный выбор профессоров.

Ежегодная стоимость такого заведения должна быть не более чем одного из университетов по той причине, что в предполагаемом нормальном институте должно иметь ограниченный состав учащихся (не более 300) и профессоров (около 40) с их помощниками (около 20). Ограниченность предполагаемого числа профессоров, при большом разнообразии предметов преподавания, возможна по той причине, что в учреждении, подобном предполагаемому, должны быть представлены, кроме философии, богословия и педагогики как общих предметов, – лишь основные предметы солидных знаний, а не их многоразличные специальные отрасли, которые, как показывает опыт, быстро усвояются лицами, хорошо подготовленными в основных предметах. Расходы эти окупятся не только посредственно тем, что дело просвещения, ныне отчасти поколебленное, вновь встанет на должную дорогу при помощи нормальных учителей, но и тем прямым способом, что в открываемые вновь учебные заведения и на остающиеся вакансии учителей и профессоров явится новый контингент хорошо подготовленных лиц. А чтобы эта подготовка оказалась, как было прежде, действительно хорошею, необходимо, по моему мнению, особо тщательно озаботиться о первом профессорском персонале, так как от него будет зависеть весь успех дела.

Чтобы в учительском звании не сложился вредоносный дух корпоративной исключительности, необходимо оставить существующий ныне доступ к учительскому званию со всех сторон, а потому я не считаю необходимым основывать многие учительские институты, но один действительно образцовый, мне кажется, будет иметь важное значение. Чтобы восполнять предстоящее при расширении образования требование на учителей, мне кажется, достаточно было бы, кроме тщательного обсуждения условий вознаграждения профессоров и учителей, выполнить как общую меру: требовать от кандидатов на учителей знание педагогики (как научного предмета), а для того, чтобы можно было требовать такое знание, следует учредить во всех университетах кафедру педагогики. Это наука прикладная, профессоров к ней должно особенно подготовить из даровитой молодежи, что может достигаться известными способами сравнительно легко и скоро. Знакомство с общей постановкой дела образования в разные времена и в разных странах и изучение философской стороны этого предмета могут много помочь сложению у будущих учителей твердых, правильных методов обучения, которые не могут истекать из одних циркуляров и узаконенных учебников, потому что плодотворность преподавания почти всецело зависит только от двух обстоятельств: от личного воздействия учителя и от основного содержания предметов обучения.

Сознательный и любящий свое дело учитель, конечно, может, особенно в раннем детском возрасте, влиять плодотворно на ученика при помощи любого предмета преподавания (так, покойный профессор П. Л. Чебышев говорил мне, что учительница музыки своими уроками более всех иных учителей сделала из него то, чем он был в своей плодовитой жизненной деятельности), но выбор предметов обучения, особенно в средних учебных заведениях, где преимущественно слагается характер, несомненно, имеет свое великое значение, как это видим даже в том разноречии, которое еще повсюду существует между поклонниками пользы классического и реального образования для средних учебных заведений. Первое имеет за себя пример Западной Европы и смело предлагается и практикуется у нас как средство выработки солидных, последовательных людей. Второе, возродившееся еще сравнительно недавно, не может выставить наглядных доказательств и опирается на соображения о жизненной пользе и необходимости подготовки к ней, а потому нередко впадает в профессиональность, у которой есть свои интересы, не касающиеся до моего изложения. Сущность разноречия лежит в предпочтении «формы» или «содержания»; классическое образование более всего имеет в виду – при малом содержании – придать ученику гибкую свободу мышления; реальное же, по своему существу, стремится обогатить ученика запасом действительных знаний, чтобы он умел действовать в жизни.

Мне кажется очевидным, что нельзя предпочесть одно другому и следует искать и принять сочетание обоих, что и признается всеми современными педагогами реального направления, к которым, мне кажется, необходимо присоединиться. И я думаю, что совмещение возможно без всяких классических языков, если предметами преподавания в средних учебных заведениях будут не только закон Божий, русский язык, география и история, как необходимые по существу, но и выработанные части математики и физики, так как те их части, которые приличны для гимназий, обогащают «содержание» преподавания и способны по своей строгой (а не описательной, как, например, в географии или естественной истории) «форме» содействовать сложению в учениках определенных строгих форм суждения, чего хотят при классицизме достичь при помощи изучения законченных мертвых языков.

Считая, по причинам, перечисляемым далее, полезным постепенно исключить эти языки из суммы основных обязательных предметов гимназического образования, я думаю, что пробел этот полезно возместить совокупностью таких занятий, которые более чем классические языки могут быть прямо полезны для будущей деятельности учеников, особенно же рисованием, гимнастикой и живыми иностранными языками (подготовка в них за последнее время до того упала в гимназиях, что студенты не могут самостоятельно изучать современные науки), а при особых условиях местной обстановки и некоторыми необязательными профессиональными предметами.

Латинский и греческий языки для наших гимназий представляют тот основной недостаток, что неизбежно требуют многих уроков, но и при них не дают никакого содержания для жизни, а при большом количестве уроков по этим предметам остается мало часов для прохождения других необходимых образовательных предметов, и ученики лишаются возможности запастись в гимназии здоровьем и необходимейшими для жизни познаниями, едва приобретая возможность понимать классическую литературу, которою, судя по опыту, вовсе не пользуются затем на жизненном поприще.

К этому основному недостатку присоединяется множество других. Упомяну лишь о немногом. Западная жизнь (и религия) многоразлично связана с классическою, особенно латинскою; затем ребенок слышит, начиная с молитвы, и видит, начиная от остатков старины, кругом себя многое, идущее прямо от латинства. У нас нет этой связи. И если там латынь вводит в колыбель народных преданий, у нас многое, скорее, не сочувственно латинству и классическое обучение совершенно беспочвенно. То резонерство, которое повсюду возбуждается классицизмом, прямо отвечает его духу, и в странах, подобных Англии, лишь смягчается укоренившимися народными привычками, у нас же ведет к той неуверенной шаткости первых убеждений, которая замечается в современной нашей молодежи и с которою здоровая педагогика должна явно бороться.

Добрые, мягкие принципы христианского чувства и правильное отношение их к действительной жизни, очевидно, скорее могут возбуждаться иным строем предметов, чем изучением классицизма, погибшего под ударами варваров благодаря непрочности языческого резонерства, и, по мнению моему, пока будет процветать изучение в юношестве латинских языка и мыслей, нельзя ожидать прочного успокоения бродящего умственного самосознания, тем более что труд, долженствующий составлять долг каждого, для классического миросозерцания казался делом рабским, а порывы мысли не ограничивались никакими твердо установившимися истинами. На почве классицизма, чуждого нашей истории, у нас должны происходить, в лучшем случае, только резонеры, чуждые предстоящей трудовой жизни и действительности. Нам вовсе не надо классицизма.

^{Университет в Казани. Гравюра XIX в.}

С уничтожением занятий классическими языками само собою падет прискорбное деление гимназий на классические и реальные и доступ в высшие учебные заведения уравнивается для всех. Исчезнет и надобность в 8-м классе гимназий, ныне необходимом по множеству уроков латинского и греческого языков. Мое долголетнее профессорство и близкое знание студентов, работающих в лабораториях, убедило меня, что, с введением усиленного прохождения классических языков и 8-классных курсов, поступающие в университет гимназисты не стали более прилежными и развитыми, даже, скорее, замечалось обратное: зрелость физическая и аттестатная послужили к тому, что юношеское увлечение наукою уменьшилось.

Несомненен тот факт, что абсолютно и относительно (по числу слушателей) современные классические гимназии стали давать университетам гораздо менее, чем было прежде, лиц, посвящающих себя научной деятельности, и хотя подготовка к ответам на экзаменах как будто улучшилась, общий результат стал, несомненно худшим, потому что даже те, кто учились прилежно, потеряли многое в способности самостоятельного труда. Это сказалось и в том, что самостоятельных научных трудов и проблесков оригинальности стало в наших университетах за последнее время абсолютно менее, чем было 20–30 лет тому назад, хотя число званых, т. е. по выбору, было больше.

Моряки знают, что хорошие офицеры флота получаются только из числа лиц, начавших с раннего юношества морскую карьеру. Так и в науках: возраст от 16 до 18 лет есть тот, в который слагаются прочные научные вкусы, и чем позднее – тем менее вероятно воспитать ученых; а ныне поступают в университет после 8 лет гимназии, обыкновенно после 18-летнего возраста, когда растет борода и другие интересы говорят уже с большею силою. А когда мало родится ученых сил, все образование не может идти в явно возрастающем порядке, назначение университетов умаляется и легко теряются плоды прежних усилий. В Испании множество университетов и взрослых студентов, но нет ни успехов науки, ни развития просвещения. И все мы знаем, сколь много прежней силы и доблести потеряла эта страна.

Но не одни гимназии, доставляющие контингент университетских слушателей, служат причиною того, что результаты современного университетского образования ухудшились; многое в самых современных университетах ведет и должно вести к тому же следствию, благодаря недостаткам, свойственным ныне действующему университетскому уставу.

Здесь на первом месте стоят вопросы, касающиеся самих профессоров. Четыре особенности ныне действующего университетского устава, несомненно, должны служить и отчасти уже немало послужили к тому, чтобы профессорская деятельность получила иное, худшее, чем было до того и чем должно быть, направление, и чрез это упал уровень университетского просвещения, а именно: способ назначения профессоров, отношение к профессорам, выслужившим 30 лет, значение университетского совета и способ окончательных университетских испытаний.

Прежде профессора избирались университетским советом и только утверждались министром. Быть выбранным – значило не только иметь диплом, но уже пользоваться, сверх того, известным научным успехом, а чтобы его достичь, мало было получить ученые степени, надо было усердно работать, чаще всего в виду у всех, например, в качестве лаборанта или хранителя при соответственном кабинете, и надо было заслужить ничем не могущее прямо выражаться доверие к силам и способностям. Лет 30 сему назад этого стремились достичь многие, выбор был всегда, и потому расцвет университетского просвещения совпадает с этим периодом.

Все известнейшие из ныне еще живущих русских ученых профессоров и многие уже сошедшие в могилу прошли этот вид живого и сурового испытания, оттого и был результат. Если ныне наше университетское образование еще не спустилось до уровня 40-х годов, когда в большинстве наших университетских кафедр не было научной самостоятельности, то это происходит лишь от деятельности остатков еще прежних выборных профессоров. Ныне, чтоб получить профессуру, надо иметь ученые степени, некоторые личные рекомендации и, главное, руку в департаменте, где нельзя никогда предполагать ни знания многих выступающих, ни полной, нравственно ответственной независимости. Нынешний способ ведет к тому, что университетские кафедры наполняются, конечно не всегда, мелкими, малодостойными профессуры лицами, а это должно вести к дальнейшему понижению уже достигнутого уровня высшего просвещения. Это сказывается не только на университетах, но еще яснее – на высших технических заведениях, например, на Технологическом институте, где я сам когда-то действовал и где наглядно падает уровень преподавания, едва держащийся остатками прежних сил. Я знаю, что новыми правилами хотели достичь того, чтобы в состав профессоров попадали лишь благонадежные в политическом смысле лица. Но, во-первых, департамент об этой благонадежности, как и об научных способностях кандидатов на профессуру, мало может судить; во-вторых, утверждение избранных профессоров всегда было и должно остаться за Министерством, а при этом легко отказать в утверждении заведомо неблагонадежным лицам и, в-третьих, навет на профессоров, как на одну из причин бывшей в 60-х и 70-х годах беспорядочности понятий в некоторых кружках университетской молодежи, совершенно напрасен.

Сколько-либо отождествлять способы выбора профессоров с университетскими волнениями – значит просто не знать истинной университетской жизни, сущность которой должно всегда видеть в распространении истинных современных и государству нужных знаний, а эта сторона дела – в столь юной и богатой талантами стране, как наша, – всецело зависит от научного уровня профессоров, который, очевидно, понижается при господстве современного способа назначений. Ученые степени здесь не гарантия. Скажу при этом, что опыт жизни прямо убеждает в пользе иной раз предпочесть доктору, напечатавшему много рассуждений, лицо, лишь выступающее в научном мире, ибо здесь важнее не количество и не форма произведений, а самостоятельность, преданность делу и общая степень развития, которые дипломами не выражаются, а при опытности и знании избирающих улавливаются ими, что и ведет к постепенному совершенствованию состава университетских преподавателей. Само собою разумеется, что и при выборах ошибки возможны, но их вероятность меньше, и, что всего важнее, только при них у начинающей молодежи является больше, чем ныне, поводов соревноваться на чистом научном поприще.

В недавнее былое время мы имели этим путем избыток молодежи, соревнующейся на могущую явиться профессуру. Этого уже теперь не замечается. И чем скорее изменится современный порядок на некоторый обдуманный способ выборов – тем будет лучше для успехов высшего русского просвещения.

Для них имеет свое немалое значение также и то обстоятельство, что ныне по выслуге профессором 30 лет от него отбирают кафедру и, хотя ему назначается пенсия и ему дают право продолжать лекции, но косвенно его удаляют. Это влечет за собою то кажущееся преимущество, что при этом открывается место выступающим силам. Однако результат получается плохой, потому что: либо получается два профессора одного предмета, а кому-то из них недостает времени у слушателей, и являются разные неудобства, особенно в отношении лабораторий, клиник и т. п., либо, что чаще и бывает, старые профессора совсем уходят, а это только тогда хорошо, когда новые силы заведомо и явно лучше прежних, что, особенно ныне, не всегда так бывает.

Мне кажется, следовало бы поступать так: вновь избирать или назначать профессора, выслужившего 30–35 лет службы, если он достоин, и ему выдавать, если он вновь останется, заслуженную им пенсию и жалованье. А для того, чтобы при этом порядке, важном для сохранения достигнутого достоинства и для упрочения самостоятельности университетских советов, дать ход выдающимся молодым профессорам, следует иметь особый фонд для новых временных кафедр, из которого и выдавать оклады выступающим талантливейшим сверхштатным профессорам. Я думаю, что наши университеты много выиграли бы, если бы это было проведено и старые силы косвенно не устранялись.

Немалую важность должно придать тому, что «новый» университетский устав лишил прежнего доверия советы университетов. Без доверия к общему составу профессоров нельзя хорошо построить просвещения.¹³ Притом невольно родится вопрос: «Да судьи кто же?» Пусть состав совета изменится, например, ограничится против прежде бывшего¹⁴, – не в этом дело, а в том, что университетские дела, в которых надо близко знать всю жизнь и все частности, ныне решаются помимо лиц, знающих университет в его современном строе, им не доверяют, а верят в прозорливость немногих чинов департамента, на которых, в сущности, возложена роль советов всех университетов при назначении ректора, деканов и профессоров и при решении множества первостепенных вопросов университетского строя.

Признаюсь, я считаю современный порядок не только роняющим достоинство университетов, но даже и опасным в разных других смыслах. Возвращение доверия и самостоятельности советам университетов, которые можно было бы составить из профессоров, избранных от каждого факультета, было бы важно не только в смысле начал децентрализации (не должно, однако, забыть, что утверждение все же останется у нас достаточно централизованным), но и в отношении к скорости выполнения местных современных задач университетской жизни, а также в отношении к взаимному соревнованию университетов, которое не может иметь иных последствий, кроме самых плодотворных, особенно в научном отношении.

Не должно также забывать, что явное недоверие свыше к профессорскому сословию очевидно всем и в корне подрывает влияние университетов и всего просвещения.

Та же черта, которой проникнуто лишение советов их прежней роли в выборах, видна и в порядке выпускных испытаний, ныне практикуемых в университетах. Их, в сущности, ведет особое лицо, посылаемое Министерством. Чаще всего посылаемые лица суть профессора других университетов, других взять неоткуда. На деле: или они не вмешиваются в испытания, а потому излишни, или легко могут происходить плачевные недоразумения.

По существу, хотели сделать правительственные экзамены, а вышел кажущийся контроль, явно указывающий на недоверие к профессорскому персоналу. Как порядок, не давший никаких добрых плодов и лишь указывающий на недоверие, этот способ испытаний, по моему мнению, лучше было бы оставить, предоставив совету делать свой контроль, Министерству следить своими способами и служебные экзамены не смешивать с научными университетами.

Со своей стороны я считал бы полезным, улучшив университетский строй во всех отношениях, заботясь особенно о возвышении научного ценза, покончить с выдачею прав на чины и ограничиться дипломами или аттестатами, чтобы постепенно уменьшалась господствующая система учения для снискания служебных прав. Но если другие учебные заведения, подобные Училищу правоведения и лицеям, сохранят выдачу прав начины и если вообще усиленную централизацию и чины еще считают рановременным уничтожать, то выдачу прав на чины не следует прекращать для воспитанников университетов, так как они, как видно по опыту жизни, дают, говоря вообще, лучшую подготовку, чем какие-либо другие высшие учебные заведения с более узкими специальными целями.

^{Профессора физико-математического факультета Петербургского университета. Сидят (слева направо): А. В. Советов, П. Л. Чебышев, К. Ф. Кесслер, А. Н. Савич, П. А. Пузыревский, Ф. В. Овсянников, А. Н. Бекетов; стоят (слева направо): Р. Э. Ленц, Н. А. Меншуткин, А. С. Фаминцын, И. И. Сомов, Ф. Ф. Петрушевский, Д. И. Менделеев, А. Н. Коркин}

Причина, это явление производящая, понятна. Под одною кровлею в университетах ютятся разнообразнейшие специальности, и питомцы взаимным общением воздействуют друг на друга. Особенно важно здесь сопоставление таких, по существу, прикладных специальностей, как юридические и медицинские, с такими чистыми знаниями, каковы историко-филологические, физико-математические и естественно-исторические.

Понимание течения жизни университетов будет неверным, если будет упущено из вида вышеуказанное общение университетской молодежи, изучающей многоразличные, по существу, специальности. Разделить университеты на школы разных отраслей знания – значит лишить страну запаса лиц высшей формы развития, при которой частности всяких дисциплин должны примиряться в общем строе современно развитой человеческой жизни, укладывающейся в народно-государственную дисциплину. Университетская подготовка и развитие получили свои вес и значение благодаря этому сочетанию многих специальностей, учат профессора частностям, но и они все подводят под единые философские начала, общее же достигается всем строем университетской жизни и невольным общением студентов разных специальностей.

Ныне действующий университетский устав упустил это из виду, стремясь к тому, чтобы университет представлял только собрание аудиторий для факультетских предметов, и к тому, чтобы всякие виды взаимного общения студентов были устранены, смотря на слушателей как на «зрелых» лиц, имеющих приобрести в аудиториях факультетскую подготовку. И вот, под этими незрелыми установлениями, вместо явного развивающего и готовящего к жизни общения, слушатели – невольно, как бы по указанию университетского устава – стали создавать так называемые ныне «кружки», где критике и развитию мало места и много простора увлечению крайностями.

Солидарность открытую упразднили, а невольная склонность к взаимному общению привела к «кружковщине». Беда была бы от этого не так велика, если бы не стало исчезать общее развитие, которое одно дает истинно просвещенных деятелей и вызывает преданных делу специалистов. Чем более явно выразится и даже вызовется взаимное общение студентов, тем более университеты ответят своему назначению – давать массу просвещенных граждан и преданных делу специальных ученых, а в то же время тем проще следить за всем, что совершается в студенчестве. Ложные направления и ранневременные порывы направлять жизнь являются в студенчестве как плод того, что юношам, которым еще надо учиться, дали официальный «аттестат зрелости» (чем скорее он будет забыт, тем лучше для русского просвещения), и затем оттого, что плодотворное открытое взаимное общение студентов стали преследовать во всех отношениях.

Мне кажется, что постепенными, обдуманными мерами дело легко поправимо, но для того, чтобы не удлинить этого письма, я коснусь только двух мер, которые связаны с другими сторонами нашей университетской жизни, почти отсутствующими в иных странах.

Нельзя не знать, что большинство лиц, идущих у нас в университеты, несомненно бедняки, ищущие чрез университеты добыть хлеб на жизненном пути. Эти разобщенные бедняки нередко деморализуются, с одной стороны, оттого, что должны в одиночку заботиться не только об учении, но и о пропитании, а с другой стороны, оттого, что не имеют никакой возможности удовлетворить склонностям, свойственным молодежи. Здесь что-либо одно: либо не допускать до университетов бедняков, как это делается в Америке и Англии, но, говоря прямо, это значило бы лишить Россию плодов университетского просвещения, потому что все талантливое, все высшее, скромно действующее у нас просветительное на всех поприщах, и главный контингент просвещенных служащих были в студенчестве бедняками.

Если же нельзя из университетов устранить бедняков, если в современную эпоху, когда и помещики явно становятся бедняками, это неразумно, то обязательно необходимо позаботиться о том, чтобы этот университетский бедняк имел возможность не только учиться со всем усердием, развивая и соревнуя друг друга, но и сносно жить, не впадая от явной неполноты жизни в условия неестественного ее наполнения планами понимания самой нормы жизни и ее отношений. Забота об университетских бедняках достигается отчасти и ныне, бедняков освобождают от платы за слушание лекций и им выдают многие стипендии. Но этого, очевидно, мало, тем более что высшая 25-рублевая стипендия при жизни отдельных лиц – совершенно недостаточна на одно главнейшее; нуждаются в столе и в книгах, лучшее время идет на поиски уроков или других заработков. Я думаю, что возобновление прежних казеннокоштных студентов в виде общежитий, хотя бы с некоторыми видоизменениями против прежнего порядка, отчасти пополнило бы недостающее, тем более, что при скоплении многих лиц даже на 25 руб. в месяц можно организовать гораздо лучшую обстановку жизни, чем та, которую на те же деньги может получить единичный студент.

Общежития эти при правильной организации дела должны были бы по результатам напомнить английские университетские колледжи, с тою крупною разницею, что там оплата роскошной обстановки и помощи специалистов производится родителями студентов¹⁵, здесь же роль родителя займет русское правительство, если, как мне кажется наилучшим, в общежития будут приниматься только казеннокоштные, а для состоятельных людей устроятся свои колледжи. Дух общения и своя особая солидарность пройдут через эти общежития, если на студента, в них вступающего (с первого же курса, но по особому испытанию, чтобы достигался некоторый подбор), взглянут как на воспитанника царского и отнесутся к нему с должным вниманием.

Если в каждом из семи русских университетов основать царевы общежития на 100–200 студентов, это будет стоить по 70, может быть даже по 100 тыс. руб. в год, а в сумме будет около 1 млн в год, если прибавить три Технологических института. Плоды должны быть, конечно, при условии разумного начала и должной выдержки, неисчислимы, тем более, что по примеру царевых общежитий, наверное, будут созидаться и частные, если уже и доныне шли и идут пожертвования на подобные предметы. Сверх того, желательно, чтобы поощрялось устройство колледжей и для состоятельных людей, могущих вносить соответственную плату. Туда будут отдавать своих детей охотно, если узнают, что студентам здесь живется хорошо и что о них заботятся, как следует заботиться о возрастающем юношестве, оставив ложную мысль видеть в 18 лет полную «зрелость».

Но пусть не все студенчество – как это и есть на деле в Англии – будет состоять из живущих в общежитиях, тем лучше, тем надежнее достигается идеал университетов – дать всю жизненную ширину и разнообразие оттенков строю университетской жизни. Но общий ей тон общежития дать могут, и, между прочим, они не только дадут приют молодежи, но и устроят прямое взаимное их общение, что составляет немаловажный момент развития образованности.

На этом я бы кончил изложение своих основных мыслей, касающихся устройства нашего среднего и высшего просвещения, если бы экономическое положение России не заставляло видеть неизбежную необходимость, по причинам, хорошо знакомым вашему высокопревосходительству, перехода от прежде господствовавшего у нас чисто земледельческого строя жизни к более разнообразному и сложному строю земледельческо-промышленной жизни.

Не стану этого доказывать – вам это очевидно, и вы ясно видите, что будущность нашей страны связана с экономическим усовершенствованием и усложнением приемов, как земледелия, так и всех видов добывающей и обрабатывающей промышленности.

Строй образования, очевидно, должен этому ответить не столько в начальных и средних, сколько в высших своих частях. Поэтому я считаю долгом высказать здесь свое мнение о высшем техническом образовании. Ныне оно достигается в специальных высших учебных заведениях, подобных Технологическим, Горным, Путейским и другим институтам. При всех кажущихся выгодах, здесь замечается множество существенных недостатков, проистекающих как от сложившегося духа самих этих институтов, так и от некоторых форм законов, установленных под влиянием прежнего, прожитого земледельческого строя нашей жизни. Избираю пример Горного института, желая в нем разъяснить свою мысль.

Сперва все касающееся горного дела было в «государевой руке», государству нужны были люди, знающие горное дело, чины «горного ведомства». Горное дело было не только чуждо самому народу, но и не нужно – обходились без него. И вот учредили Корпус горных инженеров, ему дали все, что можно было дать, и предоставили ведать все горное дело России. Заслуги известны, но и недостатки явны. Между ними на первом месте корпоративная замкнутость, товарищеское прикрытие и обеспеченная сонливость.

Теперь все задачи иные, горное дело нужно всем, но все еще ведается узкою корпорациею горных инженеров. Это сильно вредит ходу всей нашей промышленности, но я не стану здесь касаться необходимости ввести все горное дело в общий строй нашего промышленного развития, для чего, по моему мнению, настоятельно нужно, прежде всего, обратно перевести Горный департамент в Министерство финансов, взявшее в руки дело развития русской промышленности, один из корней которого состоит в росте горного дела. Коснусь только стороны педагогической. Обучать горному делу мало в одном Горном институте. Оно должно взойти в круг всех высших учебных заведений, образующих техников, так как современная техника исходит из горного дела и металлургии. И чем скорее будет положен конец узкокорпоративному духу, господствующему у наших горных чинов, тем более можно ждать плодов для развития всей нашей промышленности, и особенно для разработки ископаемых.