Текст книги "Тайна Запада. Атлантида – Европа"

Трудно и страшно говорить о тайне «богосупружества». Надо бы для этого иметь уста Психеи, влюбленной и молящейся, а без них – «да молчат уста мои о тайнах сих!» хочется воскликнуть с Плутархом.

Грубо-бесстыдны, холодно-трупны все наши об этом слова, христиан и нехристиан, одинаково: точно оглоблей хотят раскрыть лепестки ночного цветка или очи уснувшей Психеи.

Revelatio pudendorum, «обнажением стыдов» (мужского и женского), называет христианский писатель Арнобий то, чем начинается последняя святейшая часть Елевзинских таинств, кажется, после «сошествия в ад» и перед явлением «срезанного Колоса» (Arnob., adv. gent., V).

Храм опустел, вышли из него все, кроме немногих «лицезрителей»; двери замкнуты, огни потушены; темнота, тишина, – страх, как перед лицом смерти. Вспомним намеки Плутарха: «Слово и дело сходствуют в таинствах: „умирать“ – „посвящаться“ teleutân – teleusthai... Страх, трепет, дрожанье, холодный пот, ужас»... – «Ужас и мрак» напал и на Авраама, в ту ночь, когда заключил с ним Господь Завет (Быт. 15, 12; 17, 11). – «Ты Жених Крови у меня... Жених Крови, по обрезанию», – скажет Сепфора, жена Моисея, кидая крайнюю плоть сына к ногам Неизреченного (Исх. 4, 25–26). Это и значит: тайна обрезания – Богосупружество.

В страхе стоят лицезрители, стеснившись, как малое стадо овец перед налетающей бурей. Что-то ходит у них по рукам; что-то делают, спеша в темноте, ощупью; что-то лепечут невнятно.

Ходят по рукам две таких же простых, как та Иакхова веялка, ивовых, цилиндрической формы с выпуклой крышкой, плетенки: одна пошире и пониже, – «корзинка», kistê; другая, похуже и повыше, – «кошница», kalathos (Foucart, Les mystères d’Eleusis, 1914, p. 378). В них хранятся «неизреченные святыни» – знак мужского пола Диониса, phallos, и женского – Деметры, kteis (Fracassini, 31, 63).

Что же они делают с ними? Этого мы не знаем. Даже подозрительно-жадное око христианских обличителей ничего не подглядело, только ухо кое-что подслушало. Странны, почти смешны, произносимые над знаками слова, которых «нельзя открывать, под страхом смерти». – «Ты рассмеялся бы, если бы услышал их не в святилище; но здесь, созерцая святыни, не захотел бы смеяться», – вспоминает неоплатоник Порфирий (Ed. Schuré, Les grands initiés, 1921, p. 435). Быстрым-быстрым шепотом повторяются все одни и те же слова, как в заклинаниях: «Вынул – вложил» elabon – apethemên. – «Вынул из корзины, в кошницу вложил; вынул из кошницы, в корзину вложил». Так у Арнобия (Arnob., advers. gent., V, 26), а св. Климент прибавляет: «Сделал», «совершил», ergasamenos; но что совершил, не говорит (Clement Alex., V, 21). Что бы, однако, ни делали, можно быть уверенным, что от нечистой похоти так же далеки, как в минуту смерти: «Умирают – посвящаются; страх, трепет, дрожание, холодный пот, ужас, – и вдруг свет»... Молния сквозь тьму – радость сквозь ужас: «Он – Она, Любимый – Любимая».

 
Радуйся, Жених,
Свет Новый, радуйся!
Chaire nymphie,
Chaire neon phôs!
 

Так совершается «богосупружество»: плотски-кровно соединяется человек с богом, чтобы родить бога Человека.

Знак Дионисова пола в елевзинских корзинах-кошницах подобен змее (A. Dietrich, Eine Mithrasliturgie, 1903, p. 125); что же с ним делают, кажется, можно отчасти судить по соответственному таинству фрако-фригийского бога Диониса-Сабазия, чей символ тоже Змей.

«Бог сквозь чресла, ho dia kolpon theos, есть главный в Сабазиевых таинствах символ, – сообщает св. Климент Александрийский. – Змей, drakôn, влечется сквозь чресла посвящаемых в память Зевсова блудодеяния» (кровосмешения Дия, отца, с Персефоной, дочерью) (Clement Alex., Protrept. 16).

Очень вероятно влияние еврейских поселений в Малой Азии на почитание бога Сабазия. В тамошних молитвах-заклинаниях сближаются два имени: «Саваоф» – «Сабазий», так же как «Иагве» – «Иакх» (Fr. Cumont, Les religions orientales dans le paganisme romain, 1909, p. 96).

«Иао – неизреченное имя Диониса Иудейского, но этого не должны открывать непосвященным в совершенные таинства, – сообщает Плутарх. – Кущи – главный праздник иудеев, в дни виноградной жатвы в кущах, сплетенных из лоз и плюща, возлегают они за вечерю; наутро же, с ветвями и тирсами, входят в Иерусалимский храм, и что делают там, мы не знаем, но, должно быть, справляют Дионисовы оргии» (Plutarch, Sympos., 1, IV, с. VI, 1–2). – Вот откуда Давид, пляшущий пред ковчегом Господним, как исступленный вакхант. Если где-либо могло произойти это раннее, повторившееся потом в христианстве, сближение двух столь противоположных миров, как иудейство и эллинство, то именно здесь, в «богосупружестве».

«Сделал Моисей медного змея и выставил его на знамя». Медный и золотой, фаллический Змей, знак мужского пола, есть один из двух образов Саваофа-Сабазия, так же как Иагве-Иакха, а другой – жертвенный Бык, Телец: вспомним досинайского Иагве-Молоха под видом Тельца, в древнеханаанских (филистимских) святилищах Дана-Вефиля (J. Soury, Etudes historiques, 26) и бесчисленных жертвенных Тельцов, от Вавилона до Юкатана. Жертвенный Бог – символ «боговкушения»; фаллический Змей – символ «богосупружества».

 
Бык родил Змея,
Змей родил Быка.
Taurus draconem genuit
et taurum draco,
 

по загадке орфиков, так поразившей христианских учителей, что все они вспоминают ее и не могут ни разгадать, ни забыть (Clement Alex., Protrept., II, 16. – Firm. Matern., 26, I. – Arnob., adv. nat., V, 21. – Fracassini, 86. – L. Frobenius, Die Atlantische Götterlehre, 1926, p. VI).

Это сочетание двух древнейших символов – Быка и Змея, судя по тому, что оно повторяется бесчисленно не только в Азии, Европе, Америке, но и у нынешних дикарей (или «одичалых») Западной Африки, восходит к первичному религиозному опыту – «перворелигии» всего человечества: Бог объемлет всего человека, – в тайне питания, личности – в Одном, и в тайне рождения, пола, – в Двух.

Змейка, литая из червонного золота, coluber aureus, «опускается посвящаемым за пазуху, и вынимается снизу, eximitur rursus ab inferioribus partibus», описывает Арнобий таинство бога Сабазия (Arnob., contra gent., V, 21). Скользкая змейка скользит по голому телу, точно сама Смерть проводит по теплому телу холодным перстом. Надо быть о двух головах, чтобы с этим кощунствовать: узнают – убьют. Если же человек действительно верит, что в эту минуту соединяется с Богом, то лучше ему сойти с ума, умереть от ужаса, чем испытать нечистую похоть.

«Бог сквозь чрево»: «ядущий Меня жить будет Мною»; и «Бог сквозь чресла». – «Какие странные слова. Кто может это слушать?»

 
Это ли соблазняет вас?
Дух животворит;
плоть не пользует ни мало.
Слова, которые говорю Я вам,
суть дух и жизнь.
 

(Ио. 6, 61–63)

Может быть, святые, знающие всю тайну небесно-земной любви, не соблазнились бы этим.

Богосупружество и Боговкушение, тайна Двух и тайна Одного, во втором эоне – Сына, расторгнуты; между ними и зазияли те исполинские пустоты, куда проваливается все («Атлантида-Европа, Атлантида-Содом»); но, может быть, в третьем эоне – Духа-Матери, две эти тайны соединятся вновь.

«Смех» тоже грубое, обнажающее слово. Будем же помнить, говоря о «смешном» в таинствах, что мы говорим о страшном.

Страшное – смешное, это сочетание в божеском и демоническом – одна из таинственнейших загадок нашего сердца. Только что начинают обнажаться глубины, – тоже своего рода «обнажение стыдов», – только что, хоть одним кончиком, входит, вклинивается тот мир в этот, как первая, сначала легкая, гамма впечатлений: «странно», «забавно», «смешно»; но тотчас гамма тяжелеет: «жутко», «стыдно», «страшно»; и вдруг – холодок нездешнего ужаса в лицо, и волосы дыбом встают. Это иногда и в самом маленьком.

 
Вечер мглистый и ненастный.
Чу! не жаворонка ль глас?
Ты ли, утра гость прекрасный,
В этот поздний, мертвый час?..
Как безумья смех ужасный
Он всю душу мне потряс.
 

(Тютчев. Стихотворения, 1923, с. 93)

«Черт любит смеяться», это знают все; но только святые и, может быть, посвященные в древние таинства знают, что иногда и Бог любит «смех» – опять грубое слово, неверное, но у нас другого нет. Знает ап. Павел «юродство», как бы смешной и страшный, «соблазн Креста», scandalum Crucis; знает и Данте, что Божественная комедия выше трагедии; знают все великие художники, что не до конца прекрасно все, что без улыбки; знает друг, всю жизнь проживший с другом, что значит улыбка, когда он целует ее на мертвых устах. Но знают, увы, и обитатели ада, что самые мертвые, Стигийские воды ужаса отливают радугой смеха.

Это двойное жало смешного – страшного особенно язвительно в «обнажениях стыда». Но не побоялся Давид и его в Мелхолином смехе; не побоялся Авраам своего же собственного, самого страшного, смеха, когда, в святую ночь обрезания – «Богосупружества», тотчас после «великого мрака и ужаса», пал на лицо свое, пред лицом Господним, «рассмеялся и сказал: неужели от столетнего будет сын?» (Быт. 17, 17). И, может быть, Богу этот человеческий смех, как первая улыбка младенца – матери. Тихая улыбка над священным ужасом – голубое небо над смерчем.

Этим-то смехом – божеским или демоническим, пусть каждый сам решает, – озарена вся последняя часть Елевзинских таинств. Но, кроме одного глухого, хотя и глубокого, намека в Гомеровом гимне Деметре, все языческие свидетели молчат о нем; говорят свидетели христианские; но в грубых и мимо идущих словах их – все та же «оглобля», раскрывающая лепестки ночного цветка или очи уснувшей Психеи.

Скорбную Деметру увеселяет «непристойною шуткою», propudiosa obscenitas, старая служанка елевзинского царя, Келея, Баубо (или Иамбо), «обнажая те части тела, которые естественное чувство стыда велит скрывать», возмущается Арнобий (Arnob., contra gent., V).

Множество глиняных женских изваяньиц, изображающих эти иератически-непристойные телодвижения Баубо, найдено в Египте Птоломеевых времен. В дни Озирисовых таинств, вспоминает Геродот, бубастийские жены («Баубо» – «Бубастис», может быть, один корень), «стоя в лодках, плывущих по Нилу, подымают одежды свои и обнажают чресла перед глядящими на них с берега мужчинами. Есть у них о том святое слово, hieros logos, но мне его не должно открывать» (Foucart, Les mystères d’Eleusis, 1914, p. 467). Слово это мы знаем: «воскресение». Мужа-брата своего, Озириса, воскрешает Изида, сочетаясь с ним в братски-брачной любви, живая – с мертвым.

Что значит смех Баубо, кажется, уже не помнит неизвестный певец Гомерова гимна. Можно бы передать не слова его, а смысл их так.

Много дней Деметра, скорбящая о гибели первой Земли, Персефоны, хлеба не ела, воды не пила, скитаясь по миру нищей странницей. Когда же елевзинские царевны, Келеевы дочери, приняли ее в свой дом, старая бабушка, Баубо, предложила ей чашу с кикеоном, человеческим нектаром, будущим питьем елевзинских причастников.

– Пей на здоровье, милая! Полно сердце крушить: было горе – будет радость.

Но гостья покачала головою молча, не захотела пить.

– Мать, не горюй, Сына родишь! – вдруг, наклонившись, шепнула ей на ухо Баубо.

– Нет, стара, где мне родить! – отвечала богиня.

Тут-то и сделала мудрая бабушка то, что делали бубастийские жены, в святые дни Озирисовых таинств: подняла одежды свои и обнажила иссохшие, как у девяностолетней Сарры, ложесна. Это значит: «Я хоть и старее твоего, а если захочет Мать, – рожу». И рассмеялась так весело, что невольно улыбнулась и богиня; светом озарилось скорбное лицо, как туча – молнией. Чашу приняла и утолила жажду человеческим нектаром, причастилась человеческой скорби и радости.

Смех Баубо, повторялся, конечно, и на сцене Елевзинского театра, как «божественная комедия» в трагедии. Смертному воплю нисходящей в ад Персефоны – гибнущей первой Земли, Атлантиды, – отвечал как громоподобное эхо эхейона, медного била, этот тихий смех Баубо – радость людей, «ужас богов», по слову орфиков о грядущем Дионисе – Иакхе (Hymn. Orphic., XXXIX).

 
Вечер мглистый и ненастный.
Чу! не жаворонка ль глас?..
Как безумья смех ужасный,
Он всю душу мне потряс...
 

Слишком «легко живущие», reia zontes, боги Гомера и слишком «любящие играть», philopaismones, боги Платона не знают, что значит этот смех; но, может быть, знают смеющийся пред лицом Господним Авраам и Давид, Мелхолой осмеянный; знают и древние, ждущие смерти богов, титаны.

Именно здесь, под смехом, как темные воды глубин – под солнечной рябью, скрыта священнейшая тайна таинств: Елевзис – Пришествие.

Именно в этой, наиболее затаенно-стыдливой точке – «неизреченности» таинств, arrêton, – их глубочайший смысл: рождение Бога-Человека. В гибели первого мира Мать-Земля утешилась только тем, что родит Спасителя второго мира.

Чем ближе к цели своей – теофании, «богоявлению», чем святее таинства, тем затаеннее, и тем непроницаемей для нас густеющий над ними мрак. Мы уже не видим в нем почти ничего – слышим только, как сердце их бьется от священного ужаса.

Трудно сказать с точностью, в какую минуту, но кажется, в ту самую, когда совершается внутри святилища, в сонме лицезрителей, то, что в Сабазиевых таинствах называется «бог сквозь чресла», – извне, у замкнутых дверей, где вышедшая из храма толпа ожидает богоявления, совершается другое, столь же великое таинство – брак Неба с Землей, бога Отца с богиней Матерью, под именем смиреннейшим – «Глиняные Кружки», plemochoai (Hippol., Refut. omn. haeres., V, 7. – A. Dieterich. Mutter Erde, 45).

 
Свято лить из племохоев
Будем воду в щель земли,
 

намекает на это Еврипид, в уцелевших стихах «Перифоя» (Новосадский. Елевзинские мистерии, 135). То ли в самой ограде, у святого Деметрина гумна, где вымолочен первый сноп, или у святого Дионисова точила, где выжата первая гроздь, то ли поодаль, на Рарийском поле, роют заступом яму, как бы могилу, и льют в нее чистую, как слеза, воду Каллихорского источника, приговаривая часто и быстро, все одно и то же, как в заклинаниях: «Лей – зачинай! Лей – зачинай! Нуе – kye! – Лей!» глядя на небо; «зачинай!» глядя на землю (Procl., in. Plat, Tim., ap. – A. Dieterich, Eine Mithrasliturgie, 214).

Что это? Может быть, очень древняя, «земледельческая магия», «чара плодородья». Но не только это: ведь дело происходит осенью, когда жатва снята. Кажется, смысл возлияния двойной: льют «воду жизни» мертвым и семя Отца Небесного – в лоно Матери Земли, чтобы взошла двойная жатва – колосьев и мертвых, ибо «смерть есть рождение», как учит Гераклит (Heracl., fr. 21): колос выйдет из семени, мертвый из гроба, и хлеб Деметры будет плотью, вино Диониса – кровью воскресших.

«Богорождение» в Отце, «боговкушение» в Сыне, воскресение в Духе-Матери: три тайны – одна. На этой-то Живой воде Каллихорского – «Сладко поющего» – источника и зиждется весь Елевзис.

Кажется, во время Племохоев, внутри святилища, все еще тихого и темного, иерофант увлекает иерофантиду в подземный брачный покой, – «похищает» ее, как Аидоней – Персефону. Что они делают там, мы не знаем, но знают христианские обличители. «Не совершается ли сошествие во мрак и хваленое наедине свидание великого жреца со жрицею? Не гасятся ли тогда все огни, и бесчисленное множество людей не почитает ли „спасением“ своим творимое двумя во мраке?» – спрашивает св. Астерий, современник Юлиана Отступника (Aster. Encom. Martyr., p. 113. – Harrison. Prolegom., 550).

Тайна не «секрет», не то, что можно скрыть, а то, чего сокрыть нельзя; тайна сама открывается только тогда и тому, когда и кому должна открыться; тайна, как сердце в человеке, знает, что открыть себя, кому не должно, значит себя убить.

«Богорождение» – святейшую тайну сердца своего – утаила древность от всех непосвященных. Ключ к ней был бы навсегда для нас потерян, если бы не боги Атлантиды.

Раннею весною, в феврале – марте, совершались в Афинах родственные Елевзинским, Дионисовы таинства, Анфестерии, anthesteria, может быть, от глагола anathessasthai – «заклинать», «вызывать» души мертвых (Harrison, 1. с., 29, 43, 48).

В этот день, верховная жрица Афин, basilinna, «Царица», в сонме четырнадцати младших жриц, «стариц», герэр, gerairai, входила в запертое с прошлого года, Дионисово святилище, где в четырнадцати таких же простых, сельских корзинах-кошницах, как Елевзинские, хранились четырнадцать членов растерзанного Дионисова тела, по одному – в каждой (тело Озириса тоже на четырнадцать частей растерзано). Жрицы ставили себе на головы эти корзины и, подходя к четырнадцати жертвенникам, повторяли, вслед за Елевзинским «священным глашатаем», иерокериксом, слова заклинаний. Каждая вынимала из корзины один из членов, кадила ему фимиамом, умащала его благовоньями, возглашала молитву и заколала жертву. После того все четырнадцать членов приносились Царице, и та соединяла их, образуя тело бога, так же точно, как делали это дельфийские жрецы, Гозии; потом брала еще бездыханное тело на руки, уносила его во святое святых, куда никто не мог за нею следовать, и там «воскрешала», – как, мы не знаем; знаем только, что воскресший бог выходил из святилища и в торжественном шествии следовал в Буколион, Стойло Быка-Жертвы, где Царица проводила с ним брачную ночь, чтобы кого-то зачать и родить от него, – кажется, здесь, в Анфестериях, еще не знают, кого, – знают только в Елевзинских таинствах (Foucart, Le culte de Dionysos en Attipue, 1893, II, p. 129, 139, 142, 146. – Lanzani, Religione Dionysiaka, 71–73).

Как же воскрешает смертная мертвого бога? «Там, в Буколионе, еще и доныне совершается брачное соединение, symmeixis, супруги Царя (безилинны) с Дионисом», – сообщает Аристотель (Aristotel., de republic. Afhen., III, 5). Вспомним египетские изображения в Абидосском некрополе и Дендерахском святилище: мумия бога лежит на смертном ложе, окутанная саваном, – уже воскресающий, но еще не воскресший, мертвец, а богиня Изида-Ястребиха, парящая в воздухе, слетает на него, живая – на мертвого.

 
…Лицо Изиды светом озарилось
обвеяла крылами Озириса
и вопль плачевный подняла о брате;
воздвигла члены бездыханного,
чье сердце биться перестало,
и семя извлекла из мертвого…
…»Приди в твой дом, приди в твой дом,
Возлюбленный!
О, первенец из мертвых!..
Взгляни на меня: я – сестра твоя…
я – сестра твоя, на земле тебя любившая, —
никто не любил тебя больше, чем я!»
 

(См. выше: Распятый Эрос, XIX)

Так Изида воскрешает Озириса, Иштар – Таммуза, Кибела – Аттиса, Афродита – Адониса, Анагита – Митру, и Деметра – Диониса; все невесты-сестры-матери – всех женихов-братьев-сыновей; все живые боги – всех мертвых богов Атлантиды.

В брачной, земной, безличной любви рождение значит смерть – уничтожение; в братски-брачной, небесно-земной, личной любви рождение, значит смерть – воскресение.

Тайна воскресения есть тайна Богосупружества: «Будут двое одна плоть. Тайна сия велика; я говорю о Христе и о Церкви, to mystêrion touto mega estin, egô de legô eis Christon kai eis tên ekklesian» (Еф. 5, 31–32). Можно ли, не кощунствуя, вспомнить эти слова, говоря об Елевзинских таинствах? Пусть каждый сам решает, но решив: «нельзя», знает, что это один из тех бесчисленных ударов ножа, которым отсекается прошлое от настоящего и будущего, Первый Завет – от Второго и Третьего, Отец – от Сына и Духа Матери. Мы, можно сказать, только это и делаем, а хорошо ли нам от этого, пусть опять каждый решает сам.

«Сына родила Владычица, Сильная – Сильного! Hieron eteke potnia ischyra, ischyron!» – возглашал иерофант из подземной глубины святилища, как бы из сердца земли (Hippolyt., Philosoph., V, 1. – Foucart, Les mystères d’Eleusis, 1893, p. 49). В этом Елевзинском возгласе – вопль о спасении двух человечеств – первого, погибшего, и второго, погибающего: «Из преисподней вопию к Тебе, Господи!»

Мать родила Сына в вечности – родит в веках: это знают только здесь, в Елевзисе, и там, в Самофракии – на этих двух вершинах всей дохристианской древности – остриях двух пирамид, озаренных первым лучом восходящего солнца – Сына.

Вдруг, точно искорки по угольно-черной, истлевшей бумаге, в темном святилище начинают бегать огни, красные от факелов, белые от лампад и светильников; все больше, больше, ярче, ярче, – и засиял, в бесчисленных огнях, весь храм, как солнце в ночи: «Елевзинские ночи прекраснее солнца сияют».

В ту же минуту, открываются двери святилища, и ожидавшая извне толпа входит в него. Иерофант, взойдя на помост, высоко подымает и показывает молча безмолвной толпе «сию великую, дивную и совершеннейшую тайну лицезрения» – «Свет Великий» – «Срезанный Колос».

 
Радуйся, Жених,
Свет Новый, радуйся!
 

восклицает толпа, в священном ужасе, падая ниц.