Текст книги "Тайна Запада. Атлантида – Европа"

Здешние боги безыменны: имени их люди уже не помнят или еще не знают. Имя древнейшее – Кабиры, Kabeiroi, – не имя собственное, а прилагательное, от вавилонского kabru, «великие» (Th. Friedrich. Kabiren und Keilinshriften, 1894, p. 74, 91); так назывались три лица вавилонской троицы: Эа, Иштар и Таммуз, Отец, Мать и Сын. Большею частью, избегая древнего, слишком святого и страшного, или не зная настоящего имени, самофракийских богов называли просто «Великими», Megaloi, или «Могучими», «Крепкими», Dynatoi, Ischyroi (Rubensohn, 126); или «Корибантами», «Куретами», так же как пестунов критского бога Младенца, Куроса; или «Адамами», как первых людей первого человечества (Hippolit., Philosoph., V, 7, 8, 9. – Fr. Lenormant, Cabiri, 757). В прошлом, а может быть, и в будущем, в начале и конце времен, – «Великие», а в настоящем – «малые», такие же как на Крите боги-пигмеи (Rubensohn, 127). Малые-Великие, исполины-карлики, старые старички, десятитысячелетние, сморщенные, ссохшиеся, как сушеные на солнце ягодки; малые семена бывших, а может быть, и первые – еще не вспыхнувших солнц.

Варвар Камбиз, вторгшись с воинами в Самофракийское святилище и увидев Малых, сначала рассмеялся, а потом рассердился и велел их сжечь, как сжигают сор; презрел Великих, и сам погиб в презрении. Эллин же, Александр, поклонился им и победил мир: на берегу Гифаза крайнем восточном пределе своего победоносного шествия, он воздвиг жертвенник Трем Великим Кабирам (Philostrat., Vita Apollon. Tian., II, 43. – Rubersohn, 145. – Schelling, Ueber die Gottheiten von Samothrace, p. 5, 49. – Plutarch., v. Alex., II).

Кто эти безымянные, безродные, безвидные; откуда и зачем пришли, – люди уже не помнят или еще не знают, но твердо знают и помнят, что их Три, и что эти Три – Один.

Поздние, должно быть, орфические, имена их: Аксиер, Аксиокерса, Аксиокерс, Axieros, Axiokersa, Axiokersos; в трех именах – одно, потому что сами они – Три Один. Аксиер – Деметра, Аксиокерса – Персефона, Аксиокерс – Аид-Дионис. Значит, и здесь Елевзинская троица, явная: Мать, Дочь и Сын (Schol. ad. Apollon. Rhod., Argonaut., I, v. 917. – Rubensohn, 128). Так, по одному толкованию, а по другому: Аксиер – Дий, Аксиокерса – Деметра и Аксиокерс – Дионис: Отец, Мать и Сын, – Елевзинская троица, тайная. «Первый, старший (Кабир, Великий бог), есть Отец, а второй, младший – Сын» (Schol. ad. Apoll. Rhod., I, v. 917. – Friedrich, 42); значит, средний, – Мать. В Самофракийской гавани, изваяния двух совершенно нагих, как Адам в Раю, молящихся с воздетыми к небу руками, итифаллических Кабира – Отца и Сына, – первые встречали входящих в гавань пловцов.

Мраморный герм Скопаса в Ватиканском музее изображает трех Кабиров в трехгранном столпе, по одному – на каждой грани: Муж нагой, бородатый, итифаллический (со знаком страстного мужского пола), в длинной ризе Жена, и Отрок, тоже нагой, но с полом бесстрастным; а в подножных пещерках – три изваяньица малых: Митра-Гелиос, Афродита-Урания и Эрос-Дионис, – Отец, Мать и Сын. Более простого и наглядного образа Троицы нельзя себе и представить, чем эти три человеческих тела, обращенных лицами наружу, в три стороны, а внутри сросшихся, подобно телам близнецов, – как бы единый белый луч солнца, дробящийся в трех гранях алмазной призмы на три луча.

По другому толкованию, три Кабира – три Кибелы Матери, или Три Дия Отца, или три Сына Диониса; и еще по-другому: тройня Братьев Близнецов – Большой, Меньшой и Средний; и еще по-другому: три Мужеженщины, крылатых, как наши ангелы. Но всех сочетаний не перечтешь: каждый в каждого переливается, все же трое остаются неразделенными и неслиянными; тот же белый луч в той же грани алмаза, смотря по тому, кто откуда глядит, искрится всеми цветами радуги.

Так же и здесь, как в Елевзинской троице, рядом с тремя – четвертый или «второй-третий» (в нашей земной арифметике для этого нет числа), как будто ненужный, нелепый, все нарушающий, а в действительности, самый нужный, понятный и завершающий все, – вдруг зазеленевшая почка на голом зимнем стволе, – начало новой Троицы, – светлая тень стоящего рядом, но еще невидимого, призрачно-прозрачного тела, – четвертый Кабир, Кадмил, Kadmilos, Дитя, Pias; тот же елевзинский Иакх – Клик, Зов, Глас: «Приготовьте путь Господу!» (Schol. ad. Apoll. Rhod. I, v. 917. – Rubensohn, 128. – Friedrich, 84)

Точно здесь, в Самофракии, подслушана – за сколько веков до Христа, – Евхаристическая молитва Двенадцати Апостолов, где Христос именуется этим же, необычно для нас, кажется, больше нигде и никогда не встречающимся, именем – Дитя, Pias. Так, на всемирном и простонародном, эллинистическом языке, koinê, на котором написаны книги Нового Завета, господа кликали маленьких слуг-рабов (Rouffiac, La personne de Jesus, 4). Точно Сам Господь не побрезгал слить Свое прославленное Тело-Солнце с этою смиреннейшей тенью; Сам пожелал назваться этим смиреннейшим человеческим именем: «Дитя-Раб».

Здесь всего удивительнее то, что люди сами не знают, что делают, молясь этим Трем, Неизвестным, и Четвертому, Неизвестнейшему; но молятся именно так, как надо, – просто молятся Простым; как в мудрой сказке Толстого – три старца: «Трое Вас – трое нас; помилуй нас!» Или еще проще, – как будто нелепо: «Трое-четверо Вас – трое-четверо нас; помилуй нас!»

И молитва исполнилась: сами спаслись, и мир спасли. Если б не молились так, то, может быть, наша вторая Атлантида – Европа – давно погибла бы, так же как первая.

Ап. Павел, посетивший Самофракию на пути из Троады в Македонию, вслушавшись в шепот здешних молитв, может быть, понял бы, почему Израиль спасение отверг, а язычники – приняли (Деян. 16, 9–11). Может быть, и отцы Никейского собора, где исповедан был догмат Пресвятой Троицы, плывя на кораблях мимо Священного Острова и узнав, Кому поклоняются там, поняли бы многое. Кажется, если бы древние, за тысячу лет до Никейского символа, чудом узнали его и хотели приготовить к нему человечество, то не могли бы это лучше сделать, чем в Самофракийских таинствах.

Жертва Сына в Троице, – таков смысл этих таинств. Но слишком скудны и неточны, кажется, потому, что, из страха «бесовских» подобий, нарочно искажены, два наших единственных письменных, об этом свидетельства у христианских писателей, Фирмика Матерна и Климента Александрийского.

Вот первое: «В таинствах Корибантов (Кабиров) почитается братоубийство, parricidium colitur, ибо один из трех братьев убит двумя и, дабы скрыть улики злодейства, похоронен под корнями Олимпа... Это и есть тот Кабир, коему некогда молились фессалоникийцы, воздевая кровавые длани к кровавому» (Firmic. Matern., de errore profan. relig., p. 23. – Fr. Lenormant, 770).

Вот второе свидетельство Климента: «Их (Корибантов) было три брата; двое убили одного и, увенчав его царским венцом, облекши ему голову в пурпур, phoinikidi, перенесли на бронзовом щите к подножью Олимпа, чтобы там похоронить... Если же тех Корибантов назовешь Кабирами, то будешь иметь Кабировы таинства; но эти уже не голову его, а стыд, aidoion, полагают в кошницу, kystos... отвозят его в Тиррению (Этрурию), странного товара купцы, и научают тирренцев поклоняться стыду в кошнице... Иные же, не без причины, Кабира Диониса сего, оскопленного, называют и Аттисом» (Clement Alex., Protrept., p. 12. – Euseb., Praeparat. evangel., II, 3. – Gerhard, 335. – Fr. Lenormant, 770).

Если в языческом догмате о боге Брате, приносимом в жертву Братьями, видят христиане «братоубийство», то ведь и в христианском догмате о Сыне, приносимом в жертву Отцом, могли бы увидеть язычники «сыноубийство».

Ненависти крайнее насилье – убийство; крайняя свобода любви – жертва. Что же здесь, в Самофракийском догмате, убийство или жертва?

Liber Pater, «Свободный Отец», – древнеиталийское имя Вакха-Диониса, так же как греческое – Lyseus, Eleuthereus, «Освободитель» (С. Lanzani, religione Dionisiaca, 1923, p. 163, 160), лучше всего выражает глубокое, жертвенное существо этого бога: «Он истязуем был, но страдал добровольно» (Ис. 52, 7). Сам, свободно, чтобы и других освободить, сделался жертвою. Liber Pater, – имя и бога Митры с виноградною гроздью в руке, подобно Дионису (Fr. Cumont, Texstès et monuments figures relatifs aux Mystères de Mithra 1899, I, p. 147, 251). Жертвенный бык – образ обоих богов одинаково. Если так, что Митра, заколая Тельца, себя самого приносит в жертву (Lanzani, 165). В изображении на Клузийской (Clusium) могильной урне один из двух нападающих, вооруженных людей поражает Митру мечом, так же как два старших Кабира – младшего (Cumont, I, 330. – Lanzani, 161).

Вспомним Озириса в Книге Мертвых: «Он знает день, когда его не будет»; вспомним Таммуза:

 
Нисхожу я стезей сокровенной,
Путем без возврата,
В глубины подземные.
 

Вспомним вавилонский миф у Бероза: «Видя, что земля плодородна и необитаема, Бэл отрубил себе голову, и прочие боги, смесив текущую кровь с землею, вылепили из нее человеков; потому-то и обладают они разумом и естеству богов причастны» (Berossi, fragm. aр. Damasc., de prim. prinicp., с. 125). Вспомним шумерийскую клинопись:

 
Открывает уста свои Эа,
Великим богам говорит:
»Бога должно заклать…
С божеской плотью и кровью
Мами глину смесить»,
 

чтобы создать людей (Cuneif. Texts from Babyl. Tabl. in British Museum, VI, 5).

Кажется, ясно: жертва всех этих страдающих богов, а значит, и Кабиров, есть вольная жертва любви. Но, может быть, это ясно только для нас, после Жертвы Голгофской, а до нее смутно, как во сне или в воспоминании, предчувствии. Так иногда мы стараемся вспомнить забытое слово, точно голыми руками ловим скользкую рыбу в темной воде; чем нужнее, тем труднее вспомнить, тем усилье мучительней, и, если бы от этого зависело наше вечное спасение – спасение мира, какая была бы мука! Так именно мучаются древние.

Люди памяти крепчайшей, не хуже египтян, этруски, сохранили от глубочайшей, крито-пелазгийской древности и донесли до сравнительно поздних веков римской республики миф о Кабирах, может быть, не заимствовав его с Востока, из Самофракии, а перехватив на пути с Запада, с более далекого и священного Острова.

Божеская тройня близнецов – три мужских головы, изваянных на городских воротах, – встречает путников, первая, здесь в Этрурии, так же как изваяния двух Кабиров в Самофракийской гавани встречают пловцов (Gerhard, 298). Трое на земле – Трое на небе, как это видно в резьбе одной этрусской гэммы, где три человеческих образа являются в созвездьях Зодиака (Gerhard, 335). Кто же эти Трое на небе, если не три лица Троицы? В ней-то и совершается изображенное в резьбе двух этрусских бронзовых зеркал заклание Сына Жертвы: два старших Кабира, с бородами и крыльями, с головной повязкой самофракийских жрецов (phoinikis, «пурпур», тот самый, в который облечется голова убитого), охватив младшего Кабира, юношу безбородого и бескрылого, должно быть, смертного, готовятся заклать его, как жертву. Так, на одном из двух зеркал, а на другом: Гермес волшебным жезлом воскрешает убитого. Если он – третье лицо Самофракийской троицы – Аксиокерс-Дионис, а Гермес, в ней же, – двойник третьего лица, Кадмил, Дитя, – Дионис-Иакх Елевзинской троицы, то, значит, умерший бог сам себя воскрешает: вольно отдал жизнь – умер, вольно принял – воскрес. Тут же присутствуют двое братьев-убийц, в виде сатиров с хвостами; рядом написаны их имена: Kasturu и Puluctu, Кастор и Поллукс, близнецы Диоскуры, Dioskouroi, «Божьи-дети»; имя же убитого – Chaluchasu, от греческого kalchê, род пурпурного цветка, а также пурпур головной повязки самофракийских жрецов (Lenormant, Cabiri, 771. – Gerhard, 14, 415).

Кто же эти странные «Божьи-дети» с хвостами? Кажется, подобно критским куретам – мифологические тени пещерных людей, хуже, чем диких – одичалых, первых людей второго человечества.

Знают ли они, помнят ли, какую жертву приносят, или забыли, как забыл несчастный Куртин? «Встань, Гришенька, надень белую рубаху, я на тебя полюбуюсь». «Я ударил его ножом... Вдруг первый луч солнца брызнул в окно. Что-то сотряслось во мне, нож выпал из рук»... Но если даже забыли, и тьма Ледниковой ночи поглотила все для них, то не для нас: рдеет и сквозь нее пурпур священной повязки на голове убитого и, в имени его, «пурпурный цветок», kalchê, напитанный всею, от начала мира, невинно-пролитою кровью, – и нами, и нами все еще проливаемой! – рдеет пурпур сквозь тьму земную, так же как сквозь подводную – сокровищ Атлантиды червонное золото.

Человекоубийство или Богоубийство, человеческая жертва Богу или божеская – человеку, – надо между ними сделать выбор. Страшно человека убить, ненавидя; еще страшнее, – любя. Как же Отец принес в жертву Сына? Кажется, чтоб это представить себе, нужно сойти с ума. Так именно люди сходили с ума, от начала мира и, вероятно, будут сходить – до конца. Кажется, так просто опомниться, прийти в разум; но вот, не могут, и сколько бы разум ни убеждал их в противном, знают, что только этим безумьем спасутся, что Сын Божий только потому и пришел на землю, что люди безумствовали так от начала мира, и снова придет только потому, что будут безумствовать так до конца.

Жертва бога Сына, Диониса, совершаемая в Троице, соединяет Самофракийские таинства с Елевзинскими: там Дионис, младший Кабир, убит двумя старшими; здесь Дионис-Загрей растерзан титанами. Но, кажется, только здесь, в Елевзисе, промелькнуло «бесовское» подобие для первохристиан, еще отрывавшихся от язычества, а для нас, уже оторвавшихся, чудо Божие, одно из многих незримых чудес всемирной истории, – тень Евхаристического таинства в соединении Деметры – Хлеба и Диониса – Вина, Тела и Крови.

Чтобы назвать душу эллинистической – будущей христианской – всемирности, лучшего имени нельзя найти, чем «Дио-Нис», «Божий-Сын». В имени этого последнего и ко Христу ближайшего из всех страдающих богов, как бы еще не явленным телом Господним, чудесно отброшенная назад, исполинская, через все, до начала мира, века простершаяся тень смиренно легла у босых ног Назаретского Плотника, как от придорожного камня упавшая на белую пыль, черная тень.

Дионис в Греции такой же пришелец, как Деметра. Теми же двумя путями пришли в нее оба. Южный путь, с Крита. «Сказывают критяне, что бог (Зегрей-Дионис) родился у них... Растерзание же его Титанами явил людям в таинствах Орфей», – сообщает Диодор (Diodor., V, 75, 4). Путь северный, через Фракию, где до сравнительно поздних, исторических веков сохранились незапамятно-древние, дикие, может быть, с человеческими жертвами, людоедские, таинства здешнему богу, Дионису Плотоядному, Omêstes. Маг Орфей, Дионисов пророк или даже двойник, родом из дикого, фракийского племени киконов, у Термейского залива «жил, по Диодору, двумя поколеньями позже Диониса» – Человека (Diodor., III, 65. – Strabo, fragm. 17–19. – Harrison, Prolegom., 415). Мать Орфея, по одному сказанию, – смертная женщина, Хиона, «Снежная»: значит, родом с еще более далекого Севера. Первые мэнады Диониса – Фрии-Мелиссы (Thriae-Melissae), полудевы, полупчелы, плясуньи, сонно-жужжащие над медвяной гречихой и кашкой полунощных лугов (Homer. hymn., ad. Mercur., v. v. 551–563. – Harrison, 442). Первый опьяняющий напиток Диониса – мед и овсяная брага (одно из имен его, Bromios, от bromos, «овес»); значит, и сам Дионис – с того же дальнего Севера (Antholog. Palat., IX, 368. – Harrison, 415). А судя по тому, что Дионисовой матери, Персефоны благовестник, Аварис, «прилетел на золотой стреле» в Лекедемон из Гипербореи – «Атлантиды Полуночной», – там же и самого Диониса, с Деметрой, общая родина. Если так, то оба пути – южный, по морю, может быть, Средиземно-Атлантический, и северный, посуху, может быть, Ледниково-кроманьонский, – одинаково древние.

Той же древности печать – на самом имени бога: «Загрей», Zagreus, – pany agreuôn, значит «Великий Ловец», «Зверолов» (Etymologicum magnum, 214, 13. – Fracassini, 80). Родственное слово agreos, «дикий», относится часто к родным Дионису, титанам. Кажется, в этом имени бога сохраняется память о древнейших поклонниках его, дикарях-звероловах, пещерных людях, наших ледниковых праотцах. Вспомнив, что, по Гераклиту, «Дионис и Аид – один и тот же бог» (Heraclit., fragm., 127), мы поймем, почему Дионис-Загрей – бог мертвых – «Великий Ловец» человеческих душ. Мать его, Персефона – «Губящая» – Смерть, и он то же. Так, в мифе о Дионисе Лютом, Плотоядном, но не так в мистерии: здесь Дионис – Благодатный, Кроткий, Meilichios (Schelling, Philos. d. Offenb., 470); здесь Великий Ловец ловит последнего врага – Смерть, как зверя – зверолов, своею собственною смертью – сетью, и когда-нибудь изловит, победит, умертвит.

Миф о растерзании бога титанами впервые записан, как сообщает Павзаний, в веке Пизистратидов, Ономаркитом Афинянином, почерпнувшим его из неизвестных, должно быть, орфических, источников (Pausan., VIII, 37, 5. – E. Maas, Orpheus, 1895, p. 106. – Jeremias, 187). Судя по тому, что до нас дошло от мифа, он уже тогда похож был на детскую сказку.

Сказкой начинается все. Только что Персефона, рожденная от кровосмешения Зевса с Деметрой, сына с матерью, заневестилась, как все Олимпийские боги начали добиваться любви ее так, что, боясь кровавой между ними распри, мать спрятала дочь в подземный вертеп, где велела сторожить ее змеям. Но Зевс, воспылав и к ней кровосмесительной похотью, обернулся крылатым змеем, драконом, обманул сторожей, вполз в пещеру, сочетался с дочерью в любви, и родилось от них «рогатое» или «вологлавое Дитя», keroën brephos, Дионис-Загрей (Nonnos Panopolit., Dionysiaka, IV, v. 264. – R. Koehter, Dionysiaka des Nonnos von Panopolis, 18. – Clement Alex., Adhorlat., II, 16–18. – Lobeck, Agloaphamus, p. 552. – O. Muller, Prolegomena, p. 390. – Creuzer, Symbolik und Mithologie, 1812, III, 3560).

Вся эта сказка – позднее наслоение нового мифа на древней мистерии, как бы сверху, недавно налипшие водоросли, тина, ракушки, на древнем орихалке «атлантской скрижали». Стоит только снять этот верхний слой, чтобы увидеть под ним, если еще не орихалк, то уже вулканическую лаву и тысячелетнюю ржавчину.

Лестница кровосмешений: первое – сына с матерью, Зевса с Деметрой; второе – отца с дочерью, Зевса с Персефоною; будет и третье – опять сына с матерью, Загрея с Персефоною, чтобы родить Иакха и Кору; будет и четвертое – Иакха с Корою, брата с сестрою, чтобы родить Неизвестного. Что это значит? Новая сказка бессмысленна; может быть, и древний миф – налипшая на орихалке тина, уже не помнит смысла; помнит, да и то смутно, только древнейшая мистерия – лава и ржавчина. «Ложе Персефоны несказанное», – поет орфический гимн; «Первенцем, рожденным в браке несказанном», – называет Диониса-Загрея тот же гимн. Как рождается бог, не говорить, матери его не называть, – такова заповедь орфиков (Plutarch., vita Caesar, IX). Что-то здесь так свято и страшно, что об этом нельзя говорить. Что же именно? Кажется, догмат «божественных кровосмешений». Узел их – двойной, тройной, четвертной – все крепче и крепче стягивается в мертвую петлю, чтоб задушить, убить Убийцу, Лютого Эроса – безличный Пол; остановить обратным толчком, anakyklosis, вечно вертящееся колесо Иксиона – рождение, смерть – смерть, рождение, – адскую пытку мира, колесование «дурной бесконечностью». Ткутся на ткацком станке «божественных кровосмешений» крепчайшие петли той сети, которою некогда Великий Ловец изловит последнего врага – Смерть.

Так, в одном порядке, а в другом – в догмате троичном – первый Дионис, «ветхий деньми», – Сын в лоне Отца; Сын и Отец – одно, как Персефона и Деметра, Дочь и Мать, – одно. Если так, то здесь уже нет кровосмешений: Сын-Отец соединяется с Матерью-Дочерью – Андрогин с Андрогином – в любви совершенной. Здесь уже не новая сказка – сверху налипшая тина, ни даже древний миф – лава и ржавчина, а древнейшая мистерия – орихалк «атлантской скрижали».

Бог – «крылатый змей», что это значит, миф тоже забыл, но смутно помнит мистерия. Змей – дьявол для нас, но для народа Божьего, Израиля, может быть и Существом Божественным – образом Иагве, Бога Всевышнего. «Сделал Моисей медного змея и вознес его, как знамя», – чтобы спасти народ от множества змей, напавших на него в пустыне, и «когда змей жалил человека, он, взглянув на Медного Змея, оставался жив» (Числ. 21, 9. – IV Цар. 18, 4). Это знамя, по христианскому толкованию, есть бывшее Древо Жизни – будущий Крест: «как Моисей вознес змея в пустыне, так должно вознесену быть Сыну Человеческому» (Ио. 3, 14).

Вспомним образ Кветцалькоатля, Диониса древнемексиканского, – «пернатого Змея с человеческим лицом – „Птицу-Змея“, Kukuklan, соединяющего два естества, небесное, пернатое, и подземное, змеиное: „прост, как голубь, мудр, как змей“; вспомним в древнетольтекском рисунке райское Дерево Жизни, с надломленным посередине стволом, источающим кровь и обвитым кольцами Змея с лицом Мужеженщины, arsênôthêlys, как определяют гностики офиты существо „второго Адама, Сына Человеческого“. Медного Змея как будто предчувствуют и теотигуаканские ваятели, сплетая кольца базальтовых змей в подобья крестов (См. выше: Атлант. I. Крест в Атлантиде, XVI–XVII). Если в двух половинах мира, восточной и западной, два символа такой религиозной глубины и сложности, как эти, совпадают так поразительно, то очень вероятно, что оба восходят к той общей, неисследимой для нас, „Атлантической“ древности, когда эти две ныне распавшиеся половины мира еще были соединены, – к тому, что мы называем „перворелигией человечества“.