Текст книги "Тайна Запада. Атлантида – Европа"

Два пути гибели – гибель одна. В Мексике, тела человеческие, в Перу, души поглощает бог; там кровавая жертва многих, здесь бескровная – всех.

Но с путями гибели указан и путь спасения, с ядом дано противоядие, свет зажжен во тьме.

11. Крест в Атлантиде

Бог Кветцалькоатль, тот самый, что изображается на древнемексиканских рисунках небодержцем Атласом, родился человеком, смертным от смертной, чтобы спасти людей. Бог – человек; воистину, бог, и человек, воистину: таков главный догмат новой или древней, вечной, только забытой, религии.

В Агуанак, Страну Озер, на Мексиканском плоскогорье Нижних Кордильер, – колыбель всех древних американских племен – людей Умирающего Света, приходит Кветцалькоатль из страны Света Воскресающего, Тлапаллана (Tlapallan), где-то на востоке, за Океаном, может быть, на материке, лежащем между двумя Светами – Новым и Старым.

Вождь, пророк и законодатель тольтекского племени, в священном городе Tulla, он учит людей всем наукам, искусствам и промыслам, как титан Прометей и бог-рыба, Оаннес, выходящий тоже из Океана. Люди любят его, потому что он любит их сам. Itzamna – имя его в царстве Майя. «Итцамна – Звезда Утренняя, Роса Небесная. Он всех нас любил: лейтесь же слезы, как дождь, из очей при имени его святом!» – сказано в Паленкской надписи (La Rochefoucauld, 71; 49).

Как любят его, видно по тому, как помнят: помнят, что он похож был на пришельца из чужой земли, бел лицом среди краснокожих, бородат, среди безбородых; помнят белую одежду его и даже тонкий узор на ней – «красные по белому полю крестики», и высокую, как бы царскую, тиару на голове, и грубую, как у бедного странника, обувь; помнят голос его, то тихий, как щебетанье колибри, то грозный, как шум океана, и глаза, такие светлые, что в них страшно было смотреть.

Сердцем был чист, как дитя; женщин не знал, сам похож на женщину – девушку, несмотря на длинную, как у Атласа, бороду; подобно Дионису, Адонису, Таммузу, Аттису, Митре, – всем страдающим богам мистерий, соединял в себе две природы, мужскую и женскую (Donelly, 144).

«Нагого одень, голодного накорми; помни, плоть их подобна твоей, люди и они такие же, как ты; слабого люби, потому что и он – образ Божий», – учит Кветцалькоатль (Robertson, 367).

«Слабого да не обидит сильный», – как будто отвечает пророку тольтекскому вавилонский царь Гаммураби, законодатель, живший за тысячу лет до Моисея (Grossmann, Altorientalische Texte, und Bilder, I, 168). – «Тому, кто сделал зло тебе, плати добром», – отвечает и шумерийская, может быть, еще древнейшая, клинопись, как бы нагорная проповедь до Авраама: «Прежде нежели был Авраам, Я есмь» (O. Weber, Die Littératur der Babylonier und Assyrier, p. 97). Вот, кажется, из всех паутинок-радуг, соединяющих Восток и Запад, – самая чудесная.

Богу любви учил Кветцалькоатль приносить не кровавые жертвы, животные и человеческие, а фимиам, цветы и плоды, молитвы и чистое сердце (Donelly, 144. – Robertson, 371).

 
Диким людям Орфей, святой богов прорицатель,
Ужас внушил к убийствам и мерзостной пище.
Silvestros homines sacer interpresque deorum,
Caedibus et victo foedo deterruit Orpheus,
 

(Horat., Ars poet., v. 391)

это можно бы сказать и о тольтекском пророке.

«Если же хочешь принести Богу человеческую жертву, будь ею сам, себя самого принеси в жертву, а не другого, плоть и кровь свою, а не чужую», – учит Кветцалькоатль (Réville, 74). Кажется, и нож Авраама, занесенный над Исааком, не святее этого.

Вечный мир, конец всех войн, возвещал людям пророк. «Когда же говорили ему о войне, он затыкал уши» (Donelly, 144. – Robertson, 371). Люди и это запомнили и хорошо сделали: стóят человеческой памяти больше многого, что сохранилось в ней, эти заткнутые уши Кветцалькоатля Мирного. «Он всех нас любил; лейтесь же, слезы, как дождь, из очей при имени его святом!»

В древнем городе Тулла наступил золотой век, земной рай, не мнимый, как в Перу, а настоящий, потому что иного рая на земле и не будет, кроме этого, – вечного мира.

Но счастье длилось недолго. Бог войны Вицилопохтль, видя, что царству его приходит конец, сошел на землю, чтобы сразиться с Кветцалькоатлем.

В ярмарочный день собралась на площади толпа. В середине ее старичок, неизвестно откуда взявшийся, держа на ладони восковую куколку в виде скомороха-плясуна, забормотал себе что-то под нос, и куколка начала плясать, как живая, – может быть просто заводилась машинкою. Что тогда произошло в толпе, никто хорошенько не помнит: люди точно вдруг осатанели от чуда, ринулись вперед, чтобы лучше видеть его, напирая, давя и топча друг друга так, что, когда представление кончилось, вся площадь залита была кровью и усеяна телами убитых, как поле сражения. Надо бы убить старичка, – и убивали, но он все оживал. Поняли, наконец, что это колдун, посланец бога Вицилопохтля, а может быть, и он сам, и покорились. А колдун продолжал морочить людей черной магией или механикой, убеждая их, в чем легко убедить, – что широкий путь лучше узкого: жертвовать надо не собой, а другим, платить за зло не добром, а злом, не щадить, а убивать врага на войне, – так Бог велел, а кто против Бога, тот с дьяволом, как этот обманщик, Кветцалькоатль, морочащий их дьявольским мороком; если они его не прогонят, то он погубит их всех. И люди колдуну поверили больше, чем пророку, так же естественно, как вода течет вниз, а заводная куколка движется. Кветцалькоатля не изгнали, не убили, а только забыли, ушли от него. И он ушел от них туда, откуда пришел, – в Тлапаллан, страну Восходящего Солнца за Океаном (Réville, 73–80. – Robertson, 370. – Spence, 106. – Donelly, 144).

Бога мира победил бог войны, и все пошло по-старому – вечному: снова началась война, полилась кровь человеческих жертв, и будет литься, пока Ушедший не вернется. Люди сначала забыли его, но потом вспомнили, что он сказал, уходя: «Я к вам вернусь». И ждали его, верили, что он снова придет. Вот почему, когда увидели белых, бородатых людей, Колумбовых спутников, то подумали, что это от него, Ушедшего, вестники – существа «богоподобные», teul (Réville, 46), – «люди-боги», andres theioi, сказал бы Платон, «сыны Божии», ben elohim, сказал бы Енох.

Когда же христианская сволочь Фернандо Кортеца начала их грабить, убивать и жечь на кострах Святейшей Инквизиции, то поняли, с кем имеют дело, и, может быть, ужаснулись христианскому кресту не менее, чем христиане ужасались их крестам, языческим.

Атлианством можно бы назвать религию Кветцалькоатля-Атласа, по древнему корню этих двух имен: atl – может быть, всей Атлантиды, корню.

Что «атлианство» здесь, на древнем Западе, то «христианство до Христа» в языческих мистериях страдающего бога-человека, на древнем Востоке. Тайна Востока и Запада – Крест. Может ли быть Крест до Голгофы? Для маловерных тут «соблазн креста», тот самый, о котором говорит Павел: «Мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Эллинов безумие» (I Кор. 1, 23). О, конечно, для некрещеных или от креста отступивших, крест и на Голгофе так же мало значит, как на Юкатане: там – позорное орудие римской пытки, здесь – магический знак дождя или солнца. Но знающие знают: Словом на кресте распятым, сотворена вся тварь, – как же ей не быть запечатленной Крестом? Вот почему в двух мирах – погибшем и спасаемом, в Атлантиде и в Истории – один и тот же Крест.

Ангелы Апокалипсиса говорят голосами громов небесных, а Кветцалькоатль Тишайший заимствует голос подземных громов у «Ревущей Горы», Tzatzi-tepetl, – вулкана в извержении (Réville, 74). Что это значит? Остров Ацтлан погиб от воды и огня – вулканических сил. Чтобы спасти людей от второй Атлантиды, Кветцалькоатль напоминает им первую, ее же громами: «Если не покаетесь, все так же погибнете».

Может быть, и страна Восходящего Солнца, Тлапаллан, материк или остров за Океаном, куда уходит и откуда снова придет страдающий бог-человек, Кветцалькоатль-Атлас, есть не что иное, как Ацтлан – Атлантида.

Это и значит: чем была и отчего погибла Атлантида первая, мы можем судить по второй, – Атлантиде-Америке.

Что произошло в Стране Озер, Анагуак, незапамятно-древней колыбели всех американских племен, – какой геологический переворот, извержение одного или многих вулканов, Ревущих Гор, – малая Атлантида, повторение большой, – мы не знаем, но знаем, что единственно общая всем древнеамериканским племенам, мистерия-миф о страдающем боге Кветцалькоатле связывает этот геологический переворот с переворотом духовным – с какой-то победой одной религии-магии над другой, «черной» – над «белою».

Так же точно связывает их вавилонское сказанье о потопе – клинопись III тысячелетия, кажется, повторяющая подлинник неизмеримо большей древности, V–VI тысячелетия (Spence, 214–215); связывает их и Бытие Моисеево, и Апокалипсис Еноха, и египетский миф у Платона. Азия, Африка, Европа, Америка говорят о погибшем человечестве одно и то же: гибель его была не только физической, но и духовной.

Чтобы не выпасть из мифа-истории в голый миф, как это часто бывает, когда речь идет об Атлантиде, надо говорить о ней очень условно, не уставая повторять «если».

Если в конце Ледникового периода, в Атлантическом океане, существовал какой-то огромный остров-материк, и если он погиб от одного внезапного или многих постепенных, геологических переворотов, как это подтверждается памятью земли и всей земной твари, то, вероятно, физическая гибель эта была не случайной, бессмысленной, а предрешенной чем-то в самих гибнущих, – казнью за что-то.

Что погубило Атлантиду? Это мы могли бы понять, если бы поняли, что столь напугавшее Колумбовых спутников множество древнемексиканских крестов связано религиозно-действительною, нерасторжимою связью с нашим христианским Крестом.

Явлен был Крест, орудие спасения, но люди сделали его орудием гибели; свет был показан во тьме, но люди возлюбили тьму больше света; противоядие было дано, но люди выбрали яд.

Участь бен-Элогимов постигла и атлантов: «Вы были на небе, но вам еще не были открыты все тайны небес; только тщетную тайну познали вы... и умножили ею зло на земле», – крайнее зло, неземное, какого еще не было в нашем втором человечестве и не будет до конца мира.

Явлен Крест и поруган. «Так надругаться над Крестом Господним мог только дьявол», в этом простодушном ужасе Колумбовых спутников что-то верно угадано.

Как бы весь мир сошел с ума, но не похож в безумье на того бесноватого, который бьется с пеною у рта, у ног Господних, и может быть исцелен; нет, холодно, спокойно, бесстрастно, как бы разумно, безумствует мир; людям кажется на самом краю гибели, что они достигли вершины мудрости, знания, силы, величья, красоты; «всепрекрасными», «всеблаженными», – «людьми-богами», по слову Платона, считают себя эти несчастные. Богом считает себя каждый из них и готов принести в жертву себе одному всех.

Эта великая «культура демонов» блудница сладострастно-кровавая под знаменьем Креста, – как бы «черная обедня», сатанинский шабаш, справляемый не кучкой людей во мраке ночи, а целым народом или даже всеми народами – всем человечеством.

Чтобы скрыть этот ужас и мерзость от лица Божьего, нужны были все воды Атлантики.

Что погубило Атлантиду? Можно бы ответить на этот вопрос одним словом, самым для нас понятным и близким, вчерашним и, может быть, завтрашним. Стоит только поднять глаза, чтобы на грозно-черном и все чернеющем, грознеющем небе нашей, второй Атлантиды – Европы прочесть это слово, написанное огненными буквами: Война.

«Мир или война?» – решают десять царей Атлантиды, бога-жертву заклав, божьей крови испив, сидя на стынущем пепле жертвы, в Посейдоновом святилище, где все огни потушены, и только рдяный отблеск от углей на жертвеннике да звездный свет мерцают на орихалковом столбе Закона. «Мир или война?» – решают они судьбы двух человечеств, своего и нашего. Решили: «Война». Но, если был среди безумных мудрый, он знал, сидя на стынущем пепле жертвы, что вся Атлантида будет пеплом и жертвой.

«В мире конца не будет войн», – по Сибиллину пророчеству, и по древневавилонскому: «Все будут убивать друг друга».

В мире жить, «никогда не подымать друг на друга оружья» – главный закон, самим Богом начертанный не только на орихалковом столбе Закона, но и в сердцах человеческих, люди нарушили: вечный мир кончили, начали вечную войну, – вот преступленье атлантов.

«Пили кровь», – говорит Платон об атлантах; «Пили кровь», – говорит Енох о нефелимах. Божью кровь пили, божью плоть ели, а потом, истребляя, пожирая друг друга, будут есть свою собственную плоть, пить свою собственную кровь. Белая магия сделается черною, солнце померкнет, ось мира поколеблется, небо упадет на землю, и «конец земле, конец всему».

«Я разрушу, что создал; потоплю землю, и земля снова будет водою», – этот приговор египетского бога Атума, может быть, написан был в Саисском святилище, рядом с мифом-историей о конце Атлантиды.

«Старые, глупые сказки! Какое нам дело до них – до всех Содомов и Гоморр, погибших великих культур – малых Атлантид? Разве мы такие?» – говорит об этих язычниках наша «христианская», об этих грешниках наша «святая» Европа.

«Буду чуть слышным шепотом жизни я, жизнь всемогущая, – говорит царица Майя в Паленкской надписи. – Поздних веков пришелец, хочешь ли узнать, кто мы? Спроси о том зарю, спроси леса, бурю спроси, спроси Океан, спроси любовь; узнаешь: мы – Земля» (La Rochefoucauld, 28; 49). Земля, до неба вознесенная, до ада низвергнутая. Будем же помнить: прежде чем сделаться адом, земля была или казалась раем. Сколько тысячелетий, прежде чем начать войну, Атлантида хранила мир, сколько золотых веков озаряло солнце мира! Люди пали так низко, потому что были на такой высоте. Так ли мы уверены, что наша высота бóльшая и что нам с нее труднее упасть?

Будем помнить, что наш христианский Крест, может быть, более поруган, чем те, древнемексиканские, и что Святейшая Инквизиция тут же, в Мексике, принесшая столько человеческих жертв под знаменьем Креста Господня, – из этих поруганий не наибольшее.

Чем была религия атлантов, нам так же трудно судить по «атлианским» обломкам ее, как, не зная Евангелия, трудно судить о христианстве по рассказам недокрещенных дикарей-людоедов.

Бога своего назвать не умеют по-человечески, – как птицы щебечут «Кветцалькоатль», но помнят то, что мы уже почти забыли: Бог есть мир; для того и родился Бог человеком, чтобы возвестить мир людям, в темных сердцах человеческих взойти Звездою Утреннею, пасть на них Росою Небесною.

Помнят, что Бог есть Дух: самое святое, тайное имя Кветцалькоатля – Ehekatl – Ветер, Дыхание, Дух; помнят, что второе пришествие его будет царством Духа (Réville, 83).

Помнят, что природа человека божественна: «Боги испугались, что создали человека слишком совершенным, и наложили на дух его облако – лицо», – смертное лицо Адама (Donelly, 169).

Помнят, что Кветцалькоатль родился человеком воистину, смертным от смертной, но был уже до создания мира: «Вначале было только море, – ни человека, ни зверя, ни птицы, ни злака, и Пернатый Змей, Жизнедавец, полз по воде, как рдяный свет» (Donelly, 165). – «Дух Божий носился над водою», – реял голубем: так в Бытии Моисеевом, а в древнетольтекском, – образ Кветцалькоатля – «Змей Пернатый» с лицом человека – «Птица-Змей», Kukuklan (Réville, 240). Это значит: в боге-человеке – два естества, – земное и небесное: птица в небе, змей в земле; мудр, как змей, прост, как голубь. Кветцалькоатль – свившийся в кольца, спящий Змей, каким он изображается в бесчисленных изваяниях: спит, но проснется; ушел, но придет (Réville, 72).

Змей для нас дьявол. Что же значит: «Как Моисей вознес змея в пустыне, так должно вознесену быть Сыну Человеческому»? (Ио. 3, 14.) Мы и это забыли, а они помнят: в древнетольтекском рисунке райское Дерево Жизни, Tamoachan, с надломленным посередине стволом, источающим кровь, обвивает кольцами Змей с лицом Мужеженщины, arsênothêlys, как определяют Гностики-Офиты существо «второго Адама», «Сына Человеческого» (Dévigne, 192. – Donelly, 165).

«Медного Змея» на кресте как будто предчувствуют теотигуанакские ваятели, сплетая кольца базальтовых змей в подобие крестов (Ména, Les art anciens de l’Amérique. Expos. du Louvre. 1928 passim.).

Надо было сделать выбор между двумя Змеями – губящим, на Древе Познания, и спасающим, на Древе Жизни; выбора сделать не сумели атланты и погибли. Сумеем ли мы? Наше бывшее христианство – уже почти «атлианство» – умирающий свет Атлантиды. Это очень страшно – страшно, как то «зерцало гаданий», о котором говорит апостол Павел. Чье лицо в зеркале? Вглядываемся и узнаем себя – Атлантиду-Европу.

Жуткое чувство воспоминанья-узнаванья, бесконечно-далекого – близкого:

 
Все это уж было когда-то,
Но только не помню, когда...
 

египетский nem-masu, «повторение бывшего», орфический apokatastasis, «восстановление бывшего», – смутное, как бы сонное, и, вместе с тем, очень ясное, трансцендентно-физическое чувство «дурной бесконечности» овладевает нами, по мере того, как мы узнаем – вспоминаем Атлантиду.

 
Все это уж было когда-то...
 

Был и Он? Нет, Сын Человеческий был только раз на земле, а это лишь тень Его, простершаяся от начала мира до конца. Если же мы смешиваем Тело с тенью, то, может быть, потому, что мы сами уже только тень.

 
Все это уж было когда-то...
 

«Мир или война?» – снова будут решать десять царей Атлантиды, сидя на жертвенном пепле, во святилище, где все огни потушены; снова решат: «война», и снова мудрый среди безумных узнает – вспомнит, что вся Атлантида-Европа будет пеплом и жертвой.

Очень далеко от нас Атлантида, если очень далеко война, а если война, то и Атлантида очень близко.

Мы не такие, как атланты? Нет, такие же.

Когда Фернандо Кортец, готовясь принести двенадцать миллионов человеческих жертв для завоевания Мексики, стыдил ее последнего царя, Монтезуму, человеческими жертвами, тот ему отвечал:

– Вы, христиане, на войне делаете то же самое (Réville, 149).

Так могла бы ответить и Атлантида грешная «святой» Европе. Если же есть разница, то едва ли в нашу пользу. Судя по ученикам своим в древней Америке, атланты приносили в жертву только врагов своих – военнопленных; мы же – врагов и друзей, чужих и своих, потому что наша вторая всемирная война, международная, тотчас обернется гражданскою, убийство – братоубийством. «И приносили сыновей своих и дочерей своих в жертву бесам; проливали кровь неповинную... и осквернилась земля кровью» (Пс. 105, 37).

 
Все это уж было когда-то,
Но только не помню, когда, —
 

тысячу или десять тысяч или десять лет назад? Было вчера – будет завтра.

И еще разница: те приносили человеческие жертвы богу-дьяволу, а мы – себе, потому что каждый из нас – сам себе Бог. Но вывод из обеих религий один:

 
Жертвы падают здесь.
Не вол, не овца,
А люди, люди без конца.
Opfer fallen hier,
Weder Lamm noch Stier,
Aber Menschenopfer unerhört.
 

(Goethe, Die Braut von Korinht)

Вечная война – война всех против всех, до последней черты братоубийц Каинов.

Чем же мы лучше тех жалких и страшных атлантических выродков, сладострастно-жестоких пауков Анагуакских? Может быть, не лучше, а хуже, потому что нам больше было дано и спастись было легче: наше противоядие было сильнее, наш свет ярче. Но солнца так же не захотели и мы, как люди Умирающего Света, лунные титаны; так же как атланты, мы считаем себя в безумье мудрыми, в слепоте – зрячими, «всеблаженными» – на краю гибели; та же и у нас «культура демонов»; тот же будущий, а кое-где уже настоящий, «военный коммунизм» благополучных инка; тот же яд и в наших костях – половая проказа, духовный сифилис; тот же путь к той же цели – мировая война за мировое владычество; те же человеческие жертвы богу-дьяволу.

Как же мы не видим, что бич Божий уже занесен над нами; что наша Атлантида не где-то далеко, извне, а близко, в нас же самих; что сердце наше зреет для нее, – под страшным солнцем, страшный плод Гесперид?

«Буду чуть слышным шепотом жизни я, жизнь всемогущая», – могла бы сказать и Европа, как древняя царица Майя.

Кажется, никогда еще так близко не заглядывало в лицо будущему бывшее; никогда еще так не вопияли древние камни среди немоты человеческой: «Было и будет!»

Слышит ли хоть кто-нибудь из нас этот вопль? Понял ли хоть кто-нибудь, чему усмехается, глядя в наши глаза пустыми глазницами, тот древнемексиканский череп из горного хрусталя – прозрачный ужас (Ména, Les arts anciens de l’Amérique. Expos. du Louvre, 1928. № 25, ville Mexico; Musée Trocadero, № 7.621); о чем плачет тот Маянский сфинкс – «Вечерняя Звезда», с лицом девы-отрока: судорогой слез опущены углы навеки замолчавших губ, слезы как будто застыли в широко раскрытых глазах, но не прольются – сохнут на сердце, как вода на раскаленном камне; или тот другой Копанский сфинкс – может быть, самое тихое, мудрое и скорбное из всех человеческих лиц, – лицо того, кто видит гибель мира и знает, что можно бы мир спасти, но также знает, что спасти нельзя, потому что мир хочет погибнуть (Фотографические снимки с этих двух «Сфинксов» были на выставке древнеамериканского искусства в Лувре, 1928 г. Les arts anciens de l’Amérique, без номеров, в 1-й большой зале, справа от входа; первый – с лицом, напоминающим египетского царя Ахенатона-Аменхотепа IV (1350 до Р. Х.) из Uxmal, Yucatan; второй – из Copan, Honduras).

Слышит ли хоть кто-нибудь из нас, что говорит этот погибший брат наш, Атлант: «Если не покаетесь, все так же погибнете»?