Текст книги "Иисус Неизвестный"

Кто-то задул крещальную свечу перед ликом Господним в Церкви, в христианстве, в самом Евангелии, – к счастию, забыв это сделать в далеком и темном углу – в отреченных Церковью, ложных будто бы, «апокрифических». Евангелиях.

Воду поглощает огонь в огненном чуде Илии, на горе Кармиле, а здесь, в Крещении, огонь поглощается водой. Свет Крещения потух, и все христианство потемнело: воды его, темные, мертвые, в Мертвое море текут. Водным, слезным, сделалось крещение, – безогненным, безрадостным, и таким забвенным, что мы одинаково не помним, как родились и как крестились. Мертвые, уже не помним, что «жизнь была свет человеков» (Ио. 1, 4); слепые, уже не видим, что «свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ио. 1, 5.)

Мог ли огнем Крестящий не креститься огнем? Этого одного достаточно, чтобы увидеть, что свидетельство не вошедших в Канон Евангелий о крещенском явлении Духа-Огня исторически-подлинно. След его, неизгладимый, как рубец от ожога, сохранился и в наших канонических Евангелиях – в противоречии двух чтений: позднейшего, у Луки и Матфея: «Дух сошел на Него», и первого, у Марка, по древнейшим, доканоническим кодексам: «Дух вошел в Него».[377]377
  Греческое (в оригинале отсутствует надпись. – Прим редактора)
  может иметь два смысла «на Него» и «в Него»; но что здесь, у Марка, оно имеет этот второй смысл, видно по Эбионитскому Евангелию: «Дух нисходящий и входящий в Него». – W. Bauer, 117–118.


[Закрыть] Если Дух нисходит «в телесном виде, как голубь», то непонятно и непредставимо, как в тело человека входит тело голубя. Вот почему первичное «в Него», заменено, «исправлено», позднейшим: «на Него». Но, если Дух есть Огонь, Молния, то совершенно понятно, или, по крайней мере, представимо, что огонь вошел в Иисуса.

Память о том, что Голубка – белая, сохранилась еще до IV–V века.[378]378
  Orac. Sibyl, IV, 7. Lactant., Divin, instit., IV, 15, 3.


[Закрыть] Трепетные блески несказанно-белого Света – то «рыбья чешуя», то «перья голубки», а сгущенного белого Света кристалл – молнийно солнечно-белая Рыба-Голубь.

Бог сказал в начале творения:

Да будет Свет: И стал Свет. (Быт. 1, 2.)

Свет явился в начале мира, и в середине, ровно в полдень, минута в минуту, с астрономической точностью, когда солнце вступило в равноденственную точку мира – знак Рыбы-Голубя, – явился тот же Свет.

Вот одна из двух потерянных тайн Крещения: Дух-Свет, а вот и другая.

Ты Сын Мой возлюбленный:

Я в день сей родил Тебя,

, – так, в древнейшем кодексе Cantabrigiensis D, по архетипу от 150 года, и в Италийских кодексах – вместо нашего позднейшего, канонического, от IV века:

Ты Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое Благоволение. (Лк. 3, 22.)

Подлинность первого чтения засвидетельствована всеми Отцами, от Юстина до Климента Александрийского и Иеронима.[379]379
  Resch, 344–345.– W. Bauer, 121.


[Закрыть]

Слишком невероятно, чтобы Лука мог сохранить это чтение, если бы не нашел его уже в досиноптическом источнике, потому что противоречие между двумя Рождествами, этим Вифаварским, и тем, Вифлеемским, между Крещенским: «Я в день сей родил Тебя», и Благовещенским: «Дух Святой найдет на тебя… посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим», – противоречие это слишком очевидно и «соблазнительно».[380]380
  Joh. Weiss. Das älteste Evangelium, 1903. S. 133.


[Закрыть] Как же и когда родился Сын Божий, Христос, – вместе ли с Иисусом, в Вифлееме, или после Иисуса, в Вифаваре, как учат ранние докеты из иудео-христиан: «только на Иордане, с Духом-Голубем, вошел в Иисуса Христос?»[381]381
  W. Bauer, 124.


[Закрыть]

Вот почему в тот день, когда Бессеменное зачатие сделалось неподвижным догматом, – не внутренне-внешним, а только внешним, без прорыва в иную действительность, непроницаемым «чудом»; когда из истории-мистерии выпало оно в историю только, – в тот самый день противоречие двух рождений сделалось таким очевидным и невыносимым «соблазном», scandalon, что Церковь, чтобы прекратить его или хотя бы только скрыть, вынуждена была, вопреки себе, вопреки непреложным свидетельствам всех Отцов, вопреки Евангелию, заменить древнее, подлинное чтение новым, неподлинным. После слов: «Ты Сын Мой возлюбленный», слова: «в Тебе Мое благоволение», повторяют, ослабляя уже сказанное, потому что благоволение меньше, чем любовь: это все равно что воду называть влажной, или шар – круглым.

Вместо величайших слов, когда-либо в мире сказанных, – пустые слова. Люди, чтобы Дух не говорил неугодного им «соблазнительного», заставили Его молчать.

Этого никто не осмелился бы сделать во втором-третьем поколении после Христа, когда жил св. Юстин Мученик, читавший еще не только в Евангелии от Луки, но и во всех остальных, до нас не дошедших Евангелиях, подлинные слова Духа. Чувствуя в них, однако, уже возможный «соблазн», пытается Юстин если не преодолеть его, то хотя бы отстранить и заглушить:

должно было совершиться Его (Иисуса) рождению (второму), человеков ради, тогда же, как началось у них Его познание, gnôsis.[382]382
  Justin., Dial., с. 88.


[Закрыть]

Это и верно, и глубоко, но этим еще до конца не снимается противоречие; оно лишь переносится из истории в мистерию.

Слишком ясно и точно говорит Дух: «В сей день Я родил Тебя», давая тем понять, что Вифаварский день, в каком-то смысле, первый и единственный не только в вечности, но и во времени, а вовсе не символичное повторение Вифлеемского дня. Слишком также ясно, что земной, на земле человек, хотя бы и сам Христос, не мог родиться во времени дважды и что, следовательно, только одно из двух Его рождений – действительно-плотское, а другое – лишь символично, прообразно, или, как будут соблазняться докеты, – «призрачно», мнимо.

И снова возникает все тот же вопрос: какое же из этих двух рождений действительно, во времени, в истории? Жало «соблазна» и здесь только скрыто, но не вынуто.

Кажется, и сам Лука, предчувствуя возможное противоречие Вифавары и Вифлеема, не разрешает его, а только показывает, что видит и не боится его, когда помещает Родословную не перед Вифлеемом, что было бы естественно и что делает Матфей, а после Крещения, второго Рождества. Дух говорит Иисусу: «в сей день Я родил Тебя», и тотчас:

Иисус, как думали, был сын Иосифов – Давидов – Адамов – Божий. (3, 23–38.)

В этом: «как думали», – все тот же вопрос без ответа: чей же Сын Христос по плоти? Как думают об этом не другие, а сам Лука? Замерло только и здесь, как бы заговоренное, жало соблазна, но не умерло.

Что вы думаете о Христе? Чей Он Сын (Мт. 22, 42),

На этот Свой будущий вопрос фарисеям отвечает сам Иисус, уже в беседе с Никодимом.

Ночью совершались посвящения в мистерии; ночью же приходит к Иисусу Никодим (10, 3, 2), и Мистагог Божественный посвящает его в Свою мистерию – тайну Крещения, второго Рождества Своего, тайну всех дохристианских мистерий – Palingenesis, «Новорождение»:

Истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится свыше, не может увидеть царствия Божия.

Но так же не понимает этого, соблазняется Никодим, как не поймут и соблазнятся христиане:

Как может человек родиться, будучи взрослым?

Может ли он снова войти в утробу матери своей?

Иисус отвечал: истинно, истинно говорю тебе: если кто не родится от воды и духа, не может войти в царствие Божие.

Не мог бы войти в него и первый, кто вошел, – сам Царь Христос.

Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух.

Что здесь говорит Человек Иисус не только о всех людях, но и о Себе Самом; что Сын человеческий не отделяет Себя от человечества и здесь, в земном рождении своем, так же, как во всей земной жизни и смерти, – видно из дальнейшего:

Истинно, истинно говорю тебе: мы… свидетельствуем о том, что видели.

А что это «мы», значит «Я», также из дальнейшего ясно:

Если Я сказал вам о земном, и вы не верите, как поверите, если буду говорить вам о небесном:

Он сказал о Своем земном рождении, – не поверили; скажет о небесном?

никто не восходил на небо, как только сшедший с небес Сын человеческий, сущий на небесах, —

тоже не поверят (Ио. 4, 3, 13.)

Другая тайна всех дохристианских таинств: посвящение – смерть. «Слово и дело сходствуют в таинствах: „умирать“, „кончаться“, значит „посвящаться“, „teleutan-teleusthai“, говорит Плутарх, кажется, об Елевзинском „сошествии в ад“, соответственном крещальному погружению в воду.[383]383
  Plutarch., de immortalit. anim., ар. P. Foucart, Les Myst ères d'Eleusis ed. 1893, p. 56.


[Закрыть]

Иисус посвящает Никодима и в эту вторую тайну: Крещение – Крест. «Должно быть вознесену Сыну Человеческому» – на крест. – «Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного» – на смерть (Ио. 2, 3–16.)

Огонь пришел Я низвести на землю; и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!

Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие свершится! (Лк. 12, 49–50), —

скажет Господь, уже на последнем пути в Иерусалим, на Голгофу. Было крещение в воде – будет в крови: та же и здесь восходящая лестница: Вода—Кровь—Огонь—Дух. И опять, в ночной беседе с Никодимом:

Свет пришел в мир.

«Свет» повторяет Иисус пять раз в двух стихах так же, как ев. Иоанн – шесть раз в пяти стихах об Иоанне Крестителе. «Свечения» крещенская свеча светится и здесь, как там, в церкви, кем-то потушенная; вспыхивает снова в Евангелии.

И тотчас, после Никодима:

Иисус… крестил (в Иудее), а Иоанн… в Еноне. (Ио. 3, 22–23.)

Надо быть слепым, чтобы не видеть, что вся эта Божественная Мистерия, ночная беседа с Никодимом, посвящена тайне Крещения – второго Рождества Христова.

«Как это может быть?» – все не понимает Никодим, как не поймут и христиане. Поняли бы, может быть, язычники, – ессеи, пифагорейцы, орфики, – все посвященные в мистерии; понял бы этот «древнейший из народов мира», «вечное племя» – чудом уцелевший, первого человечества обломок во втором, Адамы—Атланты.

Тайна Рождества – Благовещение – светится сквозь тайну Крещения.

«Чей сын Христос?» – на этот вопрос Иисуса, так же как на вопрос матери Его: «Как это будет, когда я мужа не знаю?» – отвечает в Вифаварском явлении Дух:

В день сей Я родил Тебя,

а на родном Иисуса и матери Его, арамейском языке, где «Дух Святой», Rucha, – женского рода:

Я родила Тебя.

Матерь Небесная, Дух, так говорит, в вечности; так же могла бы сказать и матерь земная, Мария, во времени. Здесь уже между двумя Рождествами нет противоречия; жало соблазна вынуто.

Память арамейского подлинника сохранилась и по-гречески у всех четырех свидетелей, в наших канонических Евангелиях, где образ Духа – не «голубь», peristeras, a «голубка», peristera.

Бог есть Дух. (Ио. 4, 24),

не может не значить, и в устах самого Иисуса, на арамейском языке: Бог есть не только Он, Отец, но и Она, Мать.

Это уже забыли православные, но все еще помнят еретики.

Сниди Дух Святой, сниди

Голубица Святая, сниди

Матерь Сокровенная!

такова молитва крещения и евхаристии в «Деяниях Фомы».[384]384
  Acta Thomas, с. 27, 49, 50. – Henneke, I, 270.


[Закрыть] Гностики Офиты также крестятся и причащаются «во имя Духа-Матери».[385]385
  W. Bousset. Hauptprobleme der Gnosis, 1907. S. 66.


[Закрыть]

Матерь Моя – Дух Святой.

– скажет, вспоминая о том, что было тотчас после Крещения, сам Иисус, в Евангелии от Евреев, нисколько не менее православном, чем наши канонические Евангелия.

В явной жизни Сына – Отец; в тайной – Мать. Весь Иисус Известный – в Отце; весь Неизвестный – в Матери.

Если есть у Сына Отец Небесный, может ли не быть и Небесной Матери? И если мы так страшно забыли Отца и Сына, то не потому ли, что забыли Мать?

Больше, чем когда-либо, сейчас упование рода человеческого есть матерь Сына земная. Дева Мария. Люди поклонились Ей недаром: только Она и ведет их к Матери Небесной – Духу.

Три человечества: первое, до нас погибшее, – царство Отца; второе, наше, спасаемое или погибающее, – царство Сына; третье, за нами, спасенное, царство Духа-Матери. Вот почему и три Голубки: первая – над Хаосом; вторая – над Потопом; третья – над водами Крещения.

Сын Мой, во всех пророках Я ожидала Тебя, да приидешь и почию на Тебе, ибо Ты – Мой мир – Моя тишина,

говорит Сыну Матерь-Дух.

Вот когда исполнилось пророческое видение, на горе Хориве, Илии Огненному – Тихому:

не в большом и сильном ветре, раздирающем горы и сокрушающем скалы, не в землетрясении, не в огне Господь, а в веянии тихого ветра (I Цар. 19, 11–12), —

в тихом дыхании Духа-Матери.

Сердце земли потрясающий гром, львиное рыкание, – извне, а внутри, в сердце Сына, – тихое веяние голубиных крыл, воркование голубиное «Ты Сын Мой возлюбленный». Молния внезапная, громовая, – извне, а внутри, – чудо чудес – вечная, тихая молния – тихий свет Сына от Матери.

Ибо, как молния идет от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына человеческого (Мт 24, 27.)

Тихая, вечная Молния Духа носилась над бездной, в начале мира; та же Молния будет и в Конце.

Все, от начала мира до конца, увидел Иисус в тот молнийный миг, когда раскололись над ним небеса:

Вода – Огонь – Рыба – Голубь – Дух – Мать, – и последнее, неизреченное, что если б мы даже не увидели, а только узнали об этом, то умерли бы от ужаса или от радости.

Может быть, была гроза; люди увидели молнию, услышали гром, – и больше ничего? Нет, что-то еще. И теперь, как тогда, в первой встрече Иоанна с Иисусом, когда скрестились два взора, две молнии, все почувствовали: Он.

В этот-то молнийный миг и поколебались силы небесные, длани Серафимов наклонили ось мира, солнце вступило в равноденственную точку, – и Христос вошел в мир.

Самые чудесные знамения Свои посылает иногда Господь не святым, а грешным людям, погибающим, чтобы их спасти, – говорит св. Тереза. Так, может быть, и нам посланы все эти знамения Конца. За две тысячи лет христианства, не мог бы их увидеть никто, кроме нас.

Мы закрываем глаза на них, но и в закрытых глазах сверкает молния – Конец.

Что такое дьявол? «Приживальщик хорошего тона, скитающийся по добрым старым знакомым, которые принимают его за уживчивый характер, да еще ввиду того, что все же порядочный человек, которого при ком угодно можно посадить у себя за стол, хотя, конечно, на скромное место», – отвечает Достоевский, как будто шутя, на этот вопрос, может быть, вовсе для него нешуточный, потому что иначе нельзя ответить в наш «просвещенный век».[386]386
  Достоевский, Братья Карамазовы, ч. III, кн. XI, гл. 9, Черт. Кошмар Ивана Федоровича.


[Закрыть] Данте и Фома Аквинский верили в дьявола только по средневековому «невежеству», а Ньютон и Паскаль, – только потому, что в них гений граничил с «безумьем».

Но вот, Гёте, – столь же, как мы, далекий от средневекового невежества, один из самых умственно-здравых людей в мире: Фауст, гетевский двойник, когда является ему другой вечный двойник Гёте, Мефистофель, «странный сын хаоса»,

Des Chaos wunderlicher Sohn,

самый убедительно-личный, сущий из дьяволов, – спрашивает, вовсе не шутя.

Кто же ты?

Wer bist du denn?

Слишком осязательно-опытно чувствует Гёте в мире и в себе присутствие – пришествие – «демонического», чтобы ответить на вопрос: «что такое дьявол?» – с такой же легкостью, как это делают нынешние «просвещенные» люди, может быть, вовсе не XX века, а все еще XIX или наших дней: «дьявол – ничто, суеверная легенда прошлых веков».

Чтобы глубоко сомневаться, надо верить глубоко: глубже всего верующие люди, святые, и сомневаются глубже всего.

«Право же, иные из них не ниже тебя по развитью… Такие бездны веры и неверья могут созерцать, в один и тот же момент, что иной раз кажется, только бы еще один волосок, – и полетит человек в бездну», – говорит Черт Ивану Карамазову. Опытом святых, может быть, не следовало бы и нам пренебрегать в ответе на вопрос: «Что такое Зло – дьявол?»

– Ты не сам по себе, ты—я, ты есть я, и более ничего… Ты сон и не существуешь, – борется Иван с Чертом.

– По азарту, с каким ты отвергаешь меня, я убеждаюсь, что ты все-таки веришь в меня, – смеется Черт.

– Нимало. На сотую долю не верю.

– Но на тысячную веришь. Гомеопатические-то доли ведь самые, может быть, сильные. Признайся, что веришь, ну, на десятитысячную… Я тебя вожу между верой и безверьем попеременно, и тут у меня своя цель… ведь когда ты во мне совсем разуверишься, то тотчас меня же в глаза начнешь уверять, что я не сон, а есть в самом деле… вот я тогда и достигну цели…

Черт Ивана Карамазова – только ли «бред», «галлюцинация», или еще что-то, хотя бы на ту «десятитысячную долю», – какой-то неведомый религиозный опыт, прорыв в иную действительность, из трех измерений – в четвертое, какое-то видение – прозрение, как самому видевшему кажется, когда «сон» уже рассеялся: «Нет, нет, нет! Это был не сон. Он был».

«Критика чистого разума» не могла бы, конечно, ответить на этот, за ее пределами поставленный, вопрос: «был или не был?»

«Дьявола нет, потому что нет Абсолютного Зла, есть только относительная убыль добра» – эта возможная метафизическая истина или ложь – такая же насмешка над погибающей во зле душой человеческой, как истина физическая: абсолютного холода нет, есть только относительная убыль тепла, – насмешка над замерзающим человеческим телом: может иногда и относительное для разума быть абсолютным для тела, – знают это или узнают когда-нибудь оба, душа и тело, по страшному опыту.

Можно, конечно, не верить ни в Бога, ни в дьявола, но нет оснований, веря в личного Бога, не верить и в личного дьявола.

Какое же у него лицо? Наше, вероятно, в те минуты, о которых мы хотели бы забыть, и забываем, действительно, со страшною легкостью. «Он – это я… Все мое низкое, все мое подлое и презренное», узнает себя в черте, как в увеличительном, но страшно-точном зеркале, Иван Карамазов. «Я» – в моей неотступной тени, в моем «двойнике-приживальщике», – в еще не постигшем меня, но уже грозно-близком, неземном пределе зла, – вот что такое дьявол.

Пугало не пускает птиц к винограду; нынешних – бывших христиан ко Христу не пускает дьявол.

«Верить, как верил Иисус, кто мог бы в наши дни? Он верил в бесов, а мы уже не верим», – простодушно высказывает один протестантский богослов то, что на уме или на сердце почти у всех нынешних – бывших христиан.[387]387
  E. Stapfer. La mort et la résurrection de Jésus-Christ, 1898, p. 332.


[Закрыть] Но если маленький школьник наших дней мог бы исправить ошибку Иисуса в существе зла-дьявола, то где же порука, что не ошибался Он также и в существе добра-Бога? А ведь этого одного достаточно, чтобы рушилось все христианство.

Только и делает Иисус всю жизнь, что борется не с отвлеченным, безличным злом, а с таким же личным и живым, как Он сам, врагом своим, дьяволом. К этому-то лицу Зла относится и прошение молитвы Господней: «избави нас от Лукавого».

В дом сильного вошедши, никто не может расхитить имение его, если прежде не свяжет сильного; и тогда расхитит дом его. (Мк. 3, 27.)

Это именно и делает Иисус всю жизнь. Главное, постоянное чудо Его – из Него исходящая и бесов изгоняющая «сила» dynamis. Только для того и принял Он на Себя плоть и кровь, чтобы в крови и плоти,

смертью Своей, лишить силы державу смерти имеющего дьявола (Евр. 2, 14.)

«Господи, и бесы повинуются нам о имени Твоем», – радуются посланные Семьдесят, возвратившись к Господу. Он же сказал им:

Я видел сатану, спадшего с неба, как молния. Се, даю вам власть наступать… на всю силу вражию. (Лк. 10, 17–19.)

Если нет сатаны, то ничего не видел Господь на небе и ничего не дал людям на земле; вся Его жизнь – борьба ни с чем за ничто.

Надо быть последовательным: или вовсе отвергнуть Христа, или принять Его таким, как Он есть. Иисус без дьявола – человек без тени, – сам только тень, и вся Его жизнь – «роковая ошибка», по слову Ренана, или по слову Цельза: «жалкою смертью кончил презренную жизнь».

Вся тайная жизнь Иисуса, так же как явная, есть борьба с дьяволом, названная в Евангелиях – «Воспоминаниях Апостолов», – вероятно, с Его же, Иисусовых, слов, – «искушением».

Духом возведен был в пустыню для искушения от диавола (Мт. 4, 1),

это в самом начале явной жизни Его, тотчас после Крещения, и в самом конце, накануне Креста:

вы (ученики) пребыли со Мной в искушениях Моих. (Лк. 22, 23.)

Три искушения, те же, что на Горе – Хлебом, Чудом и Царствами – проходят сквозь всю Его жизнь: хлебом, – когда по умножении хлебов, люди хотят нечаянно взять Его и сделать Царем» (Христом) (Ио. 6, 15); чудом, – когда «просят Его показать им знамение с неба» (Мт. 16, 15);

царствами, – когда спрашивают Его о «подати кесарю» (Мк. 12, 14–17.)

Отойди от Меня, сатана, —

скажет Господь Петру Исповеднику (Мк. 8, 33), так же как на Горе – Искусителю.

Если Ты – Сын Божий, бросься отсюда вниз (Лк. 4, 9), —

искушает его дьявол. «Если Ты – Сын Божий, сойди с креста», – искушают люди.

Вся земная жизнь Христа – Искушение: это понять и значит понять всю Его жизнь.

«Сорок дней был искушаем; мы не знаем, как: никакое Писание не сообщает о том. Почему?» – спрашивает Ориген и отвечает: – потому что никто не поверил бы несказанному величью этой борьбы, ибо через все искушения, какими только может человек искушаться, прошел Господь».[388]388
  Origen., Homel., XXIX, in Luc. – W. Bauer, 142. – Три искушения на Горе – только три образа всех остальных, бесчисленных.


[Закрыть]

Брат людям во всем, – и в этом; может быть, даже в этом больше, чем во всем.

Братьям Своим должен был уподобиться во всем, чтобы милостивым быть… Ибо, как Сам претерпел, быв искушен, то может и помочь искушаемым. (Евр. 2, 17–18.)

Мы имеем не такого первосвященника, который не может сострадать нам в немощах наших, но Который, подобно нам, искушен был во всем. (Евр. 4, 15.)

«С немощным изнемогал, с алчущим алкал, с жаждущими жаждал», – искушался с искушаемым. Это в Нем потерять, значит потерять все.