Текст книги "Северяне"

Но тут колдунья подтолкнула мать Олексича, тыча ей в руки тяжелые, остро отточенные ножницы:

– Иди, – зло прошептала она, – иди и делай, как я велела!

– Мне страшно, бабуся, – отступила женщина. – Не могу я, поглядите, как хороши ее золотые косы…

– Не хочешь? – нахмурилась старуха. – Зачем же морочила мне голову, зачем шаталась по лесам, по долам?

– Я хотела…

– Ничего ты, вижу, не хотела. Прощай, коли так! И с сыном прощайся, навсегда, навеки!

– С сыном, – заплакала мать, – с единственным моим сыном? Нет, нет, то выше сил моих… Подождите!..

Она преградила колдунье дорогу, прижимая к груди холодные, как гадина, ножницы. – Я… я пойду… подождите… Ступила шаг и остановилась. Снова подтолкнула ее старая колдунья. Медленно приближалась мать к белому ложу. Слезы текли по ее бледным, изможденным щекам. Наконец подошла… Еще молча постояла над спящей, и, собрав одной рукой сияющие в темноте косы, отрезала их ножницами.

В тот же миг девушка вскрикнула, вскочила с постели и стремглав бросилась бежать к двери…

А вслед ей, словно змеиное шипение, несся злобный смех старой колдуньи.

– Что, – злорадствовала она, – налюбовалась своей красой? Полюбила доброго молодца? А теперь попробуй нашей доли, доли чудищ и кикимор! Навсегда останешься ты одинокой лебедицей, никогда уже не станешь красной девицей. Только с дальней высоты увидишь своего милого! Хе-хе-хе! Отомстила я тебе, премудрая лебедица!

Старуха смеялась исступленным, яростным, безумным смехом. Потом вдруг затихла и сразу пропала. Будто ветром вынесло ее из терема.

И теперь только увидела мать Олексича, что сын ее бежал вслед за девушкой. Услышала, что он зовет ее: «Горислава! Горислава-а-а!» Но та не откликалась. Лишь эхо гремело под высокими сводами.

Вдруг зашумело что-то за окном. Мать выглянула. Смотрит: стоит на крыльце ее сын, подняв голову и протянув руки к небу. А оттуда несется жалобный крик:

– Прощай, Олексич! Проща-а-ай!..

Улетела лебедица. И разом стихло все. Пусто и глухо стало в тереме. Мать испугалась этой гнетущей тишины, потом спохватилась: ведь сын ее не видел, не увидел любимую матушку. Ведь он может убежать невесть куда.

Не помня себя, кинулась она из терема. Едва переступила порог, смотрит: стоит неподвижно, глядя в небо, бледный, измученный Олексич.

– Сыночек… – позвала мать, забыв, что держит в руках косы и холодные, как змея, ножницы. – Сыночек, я здесь… Я…

Обернулся Олексич, глянул на мать, на косы, излучавшие золотое сияние, и еще сильнее побледнел.

– Вы? – в отчаянии, не веря глазам своим, проговорил Олексич. – Вы обрезали Гориславе косы?

Она опустила голову и заплакала. Только сейчас поняла злой умысел старой колдуньи, поняла, что она, мать, принесла сыну непоправимое горе.

Испуганно глядела она то на сына, то на косы, не зная, куда их девать, как оправдаться перед сыном.

Молча смотрел на мать Олексич. Потом, будто вспомнив что-то, выхватил из рук матери косы, кинулся бежать и пропал в густых зарослях леса…

Затаив дыхание, широко раскрыв глаза, Черная слушала Всеволода.

– А что, – спросила она наконец, – разве в тех косах была волшебная сила? И она провела его через заколдованный сад и цветы на горе?

– Нет, – ответил Всеволод. – И входы и выходы с горы были теперь Олексичу ведомы: Горислава научила его, как обходить заколдованное место. Он еще надеялся спасти ее. Он знал от самой Гориславы, что косы имеют волшебную силу: они превращают лебедь в девицу. Долго искал, хотел вернуть их несчастной лебедице. Да, видно, не нашел. А может быть, и встретил, но не могла уж лебедица прирастить отрезанные косы. А может, и не распознал ее Олексич средь сотен встречных лебедей… Вот что приключилось с молодцем,

– вздохнул Всеволод. – Пошел он куда глаза глядят, и след его затерялся. Сколько ни ждали, сколько ни искали его родители – все напрасно.

Забыл Олексич и родню и землю свою любимую – все забыл. Помрачился его разум. Что ни ночь снилась ему. белая лебедь: прилетит, сядет у изголовья, ласкается и плачет горючими слезами. А проснется Олексич, нет никого. Только птичьи следы вокруг, да иной раз носится пух лебединый…

Тихо стало в светлице. Пригорюнилась княжна Черная.

– А может, погиб он где-нибудь в лесу, попал в болото или растерзали его звери дикие?

– Нет, – послышался вдруг громкий, уверенный голос, – не забыл он свою родную землю, не сгинул в лесной чащобе!

Только сейчас заметили княжна и Всеволод, что дверь в светлицу открыта, а за порогом сидит Осмомысл и слушает рассказ сына.

– Вы верите в то, батько, или сам волхв вам сказал? – спросил юноша.

– Не сказал он мне ничего, – спокойно пояснил конюший, – сам я о том доведался.

– Но как же?

– Когда он умер, хоронил я его. И вот, обмывая тело, нашел на нем те самые золотые косы, о которых ты здесь вел речь.

Княжна вскочила и подбежала к старику:

– На теле, говорите? Золотые? И такие же длинные? И так же светились ночью?

– Светились ли? Не помню. Я сжег их вместе с волхвом. А вот длинные они были – это помню: три раза обвивались вокруг груди старого. И золотые, такие, как Всеволод рассказывал.

– О боги! – всплеснула руками княжна. – Так, значит… значит, этот волхв и был Олексич? Он все-таки вернулся на родную землю?

Конюший задержал на девушке пристальный, уже потеплевший взгляд, затем поднял руку и жесткой ладонью тихо погладил пышноволосую голову Черной.

– Ты, княжна, часом, не слыхала от заезжих торговых гостей, как умирают слоны?

– Нет, – удивленно отозвалась Черная, – не слыхала. Какие слоны?

– А вот что, дети мои, за морем рассказывают о них, – ответил старик, обращаясь уже к обоим, к сыну и княжне. – Слоны, говорят, всю жизнь бродят по лесам, а умирать идут туда, где умирали их предки. Вот так и люди… Блуждают по миру. Одни гоняются за славой, другие за богатством, третьи за красой. Но в конце концов в родимый край несут свои косточки.

– Это уж тогда, когда развеются по ветру все надежды и погаснет в сердце огонь? – недобро усмехнулся Всеволод.

– Бывает, что и так, – согласился конюший.

– Но земле, земле-то какая от них польза? Зачем принимает она их, выдохшихся, ослабевших духом?

– Зачем? – переспросил Осмомысл. – А затем, чтоб другие не спешили идти по ихнему пути. В жизни, сын мой, как на охоте: одна неудача учит больше, чем сотня не замеченных на радостях удач…

XIV. НОВЫЕ ТРЕВОГИ

Однажды, возвращаясь из ночного объезда по пастбищам, Осмомысл увидел неподалеку от своей усадьбы Сокола и насторожился. Княжна не поехала на охоту? Такая бесстрашная, всегда готовая к опасной гонке за зверем, к рискованным облавам, и не поехала? Но почему? Захворала или, может, недовольна Всеволодом?

Он тронул шпорами коня и поспешил к дому. Не зная отчего, вдруг ощутил тревогу за княжну. С чего бы, кажется? И с каких пор стал о ней тревожиться? Сейчас девушка в безопасности, берегут и уважают ее здесь…

Дома еще больше обеспокоился старик. На зов Черная долго не откликалась, а когда он отважился открыть дверь светлицы, увидел, что княжна плачет, уткнувшись лицом в подушку.

Конюший растерялся. Что делать? Давно уж не приходилось ему утешать плачущую женщину. За двадцать лет одинокой жизни в лесной чаще разучился обращаться с ними, не знает, как и подойти к ним. А тут еще не просто девушка – княжеская дочь… Он долго молчал, переминаясь с ноги на ногу, потом решился:

– Обидели тебя, княжна, или прослышала о беде какой? – Не дождавшись ответа, продолжал: – Может, из Чернигова пришли недобрые вести?

Девушка всхлипывала, кутаясь в покрывало.

«Что же стряслось?» – горестно думал конюший. Он тяжело опустился на колоду, лежавшую у открытых в светлицу дверей.

Приключилось несчастье? Но какое? Не решаясь вновь заговорить, он поглядывал на Черную из-под нахмуренных бровей.

Наконец она затихла, подняла с подушки заплаканное лицо.

– Так что же тут у вас стряслось? Почему так горько плачешь?

Княжна судорожно вздохнула:

– Мне – домой пора, – тихо отозвалась она. – Я боюсь за отца. Ведь он не знает, куда я подевалась. Ищет и горюет, не спит ночами, страдает мой батюшка, – снова заплакала девушка.

Осмомысл застыл, пораженный ее словами. Да не ослышался ли он? Ведь это значит, что она хочет домой, в княжий терем, туда, где ждет ее отец, чтобы отдать хозарам, в жены хозарскому кагану! Да ведь она оттого и бежала в леса… Осмомысл даже испугался.

Заметались в голове недобрые мысли; неужели уедет отсюда Черная? И отдаст себя в руки хозар? А Всеволод? А князь? Так и не отомстит он князю? Уйдет от заслуженной мести недруг проклятый?

Черная поднялась, подошла к старику, уселась рядом с ним и стала рассказывать, как погибла ее матушка, как скорбит по ней отец, как горестно его одиночество. А она, Черная, обидела отца, потом пожалела об этом. Но когда настала решающая минута, снова не поверила ему и тайно бежала в леса. Одного оставила его в печали и тоске да и в тревоге за дочь…

Она говорила долго, и слезы застилали ее глаза, а Осмомысл смотрел на грустное лицо девушки и не знал, как быть. Хотел возразить ей, но не смел, не знал, как это сделать. Чувствовал, что болит его сердце за горемычную сироту, которой грозит тяжкая доля в далекой Хозарии.

Но он не подал виду, встал с колоды, проговорил тихо и медленно:

– Ты не спеши, дитятко, скоро вернется Всеволод, посоветуемся. Может, сначала его пошлем в Чернигов, пусть разузнает, гостят ли в княжьем тереме хозары или рыщут по дорогам… А там видно будет. Если захочешь, то и отцу дадим знать, что ты жива, здорова.

Не уверен был старик, что сделает именно так. Но нужно было что-то сказать, успокоить, обнадежить девушку, задержать ее здесь. Хоть ненадолго, но задержать…

На подворье не мог себе места найти Осмомысл. Беспокойные думы, как злое наваждение, неотвязно следовали за ним, не давали забыться. Наконец пошел к лесной опушке, к своему любимцу – огромному тысячелетнему дубу. Сел под густыми, развесистыми ветвями и задумался, глядя на зеленое пастбище, сверкавшее яркими росами в это погожее раннее утро.

«Свет ясный, мир прекрасный. Как велик ты и как удивителен. Видел я тебя и в лесах северянских, и в землях хозарских, за океан-морем широким, и в горах высоких. Изумлял ты меня невиданными землями, людьми и нравами, пугал ты меня чудо-юдами. Но не открыл мне до сих пор великой истины. В чем она, истина, это самое большое чудо на земле. Зачем таишь ее от людей? Или не хочешь, чтоб узнали ее люди? Как и зачем заползают в сердце злые мысли, жажда мести… Разве тогда, давно, еще в молодости, в светлые дни жизни с Роксаной, не был я счастлив? Не холил, не любил, не берег свое счастье? А поди ж ты, наслали злые духи князя с посадником. Обездолили меня, отняли разум, ослепили гневом. Растоптали мою жизнь князь с посадником! Княжий произвол загнал в глухие леса меня и сына, холопами мы стали… Иль то угодно было небу? Зачем наслали боги темные силы в мой дом?..

И вот теперь, через двадцать лет, пришла сюда дочь того же князя, гонителя, злодея моего. А посеяла в сердце моем иные чувства: добро и жалость… Отчего это? Ведь я отрешился от мира, возненавидел князя. Двадцать лет вынашивал в сердце месть. А встретил эту девицу, чистую, ласковую, и верит она мне, в мою доброту, защиту… И сам теперь не понимаю, что делается со мной. При ней забываю о мести, которую лелеял столько лет, сердце тает, как воск на огне, и кажется мне, мир становится иным. Не весь он черен, как думал я после гибели Роксаны, после княжьего суда. Есть еще на свете добро и радость, и чистое сердце, и вера в честь… Да и как ныне отомщу я князю, ненавистному господину своему, если месть моя будет горем для дочери его? Найду ли в себе силы пойти против этой девушки?..» Возвратился с охоты Всеволод и сразу заметил: дома что-то неладное случилось. Отец встретил его на опушке и, не спросив, как прошла облава на зверя, повел речь о княжне.

– Говорил ли ты с Черной, когда отправлялся на охоту?

– Нет, – насторожился Всеволод. – Она еще с вечера сказала, что не поедет, потому не тревожил ее.

Осмомысл помолчал, потом поднял на сына глаза и в каком-то смятении молвил:

– Она собирается домой.

Всеволод не побледнел, как ожидал конюший, но весь как-то поник. Медленно и молча двинулся к дому. Осмомыслу показалось, что сын не понял всей опасности намерения княжны, что надо сейчас, немедля что-то сделать.

Он сбоку глянул на сына и не выдержал:

– Ты должен сказать ей, что она может попасть в руки хозар, и тогда уж ей не вырваться. Да и князь рад будет…

– Не послушает меня Черная, – отозвался Всеволод. – Как она задумала, так тому и быть…

Конюший остановился, удивленный такой покорностью сына воле девушки.

– Да ты подумай, она ребенок еще, не понимает, какая беда ждет ее в Чернигове! Кому, как не тебе, пристало отвратить ее помыслы от этой затеи, отвлечь охотой, поединком. Ведь ты умело бьешься на копьях, стреляешь из лука на всем скаку…

«Отвратить помыслы? И правда… А что, если и в самом деле?..» Всеволод повеселел и, переглянувшись с отцом, кивнул ему.

– Ладно, батько, я попробую.

А после обеда выбежал из хаты бодрый, веселый и, увлекая за собой княжну, поспешил с нею к Осмомыслу.

– Батюшка! – крикнул еще издали. – Мы едем с Черной на озеро! К берегам Лебединого озера!

Осмомысл отложил ложку, которую вырезал из грушины, И вопросительно посмотрел на девушку.

– Я согласна, – сказала княжна, присев рядом со Всеволодом напротив старика. – Раньше чем воротиться в Чернигов, хочу дознаться про свою долю у девы-лебедицы. Сегодня ночью поедем к озеру, может, перед рассветом увидим ее. Молитесь, отец, чтобы послали боги удачу, чтобы милостивы были к нам…

– Помолюсь, – ответил Осмомысл. – Хорошо, что вспомнила об озере. А то уехала б и не увидела красы его дивной. Да и лебедей, поди, подстережете…

Но знал старик; не легко подкрасться к ним. С тех пор как живет здесь, ни ему, ни подконюшим не посчастливилось не то что выкрасть их одежду, а просто подстеречь, увидеть, как купаются они на рассвете. Сказки это, в которые веришь смолоду. А ныне… Сейчас он рад, что сын вспомнил об озере, о лебедицах. Затея эта отвратит помыслы княжны о доме, об отце, задержит ее на пастбище. Девушка она своенравная и упрямая, запальчивая, ее не остановит первая неудача. Не раз еще попытается подстеречь купанье лебедей на рассвете. А время-то протянется… Побудет еще здесь княжна. А там, может, и отъедут хозары восвояси, видя, что Черной все нет и нет.

…Уж начало светать, рассеивался ночной сумрак, а старик все не мог заснуть. Тяжело ворочался с боку на бок, одолевали думы о княжне, о любимом сыне. Что ждет их впереди? Что ждет сына? Что, если полюбит его Черная? А вдруг и князь поставит выше богатства и высоких почестей счастье дочери? Разве плохим бы отроком стал Всеволод в княжеской дружине? А там, глядишь, и добрым витязем…

Да нет, пустые утехи придумал ты себе, старик. Князь есть князь. И дочь князя не для холопа… Укроется от хозарского плена, а потом ей дорога в княжий терем, Всеволоду – на пастбище. А князь… А с князем сочтемся как-нибудь потом… Всеволод молод и силен. Он отомстит за наше поруганье и холопство. Почто бедной девице, сироте горемычной, держать ответ за отцову жестокость. Сама-то она добра и ласкова. Страшится хозарской неволи, а брак со стариком каганом и есть неволя горькая для княжны. Помочь ей надо укрыться от этого лиха, а не искать выгод знатного родства с гордым князем, будь он проклят. Да вразумят нас боги па доброе дело, да помогут укрыть девушку от злого глаза, от гнева княжеского…

Золотые тонкие лучи глянули в окошко горницы. Осмомысл стоял на коленях, протянув руки к солнцу и молился:

«Боже, Даждь-боже, унеси думы черные о мести, о крови… Если уж в счастье не привелось нам быть вольными людьми, то будем ими хоть в горе… Помоги, боже, укрыть и спасти ни в чем не повинную девицу от плена хозарского…»

XV. ЧАРЫ ТЕМНОЙ НОЧИ

Тихая звездная ночь раскинулась над лесом. Ляжешь на толстый, прогретый за день солнышком хвойный ковер и уснешь, не почувствуешь ни холода, ни сырости, ни того, что близко вода. Леса и леса вокруг вековые, густые, зеленые… И хорошо лежать вот так, у костра, смотреть, как медленно разгорается он, как хочет оттеснить надвинувшуюся со всех сторон темень, как вспыхивает веселым огоньком сухая ветка – одна, другая, третья…

Потянул вдруг легкий ветерок с прогалины, с ближнего озера. Принес душистые запахи цветов, примятых копытами трав. Тепло так и тихо, и хочется закрыть глаза, поддаться искушению сладкого сна.

Но Всеволод гонит его: рядом под могучим дубом спит княжна, а он страж ее недреманный.

Осторожно, тихонько ломает собранный сушняк, не спеша бросает в огонь, потом ложится навзничь и долго-долго глядит в усеянное яркими звездами высокое, чистое небо. Неисчислимы они там, в далекой вышине! И как чудесно сияют! Стезя Даждь-бога словно туманом окружена их серебристым, бледным светом. А в лесу сумрачно. Высокие столетние дубы широко разбросали свои зеленые шатры, густо переплелись ветвями и, крепко обнявшись, стеной стоят перед глазами. Темной, непроглядной стеной.

Всеволод повернулся, лег ничком, стал присматриваться к лошадям, глубоко вдохнул ночные запахи. Они ему не внове, он привык к ним с детства и сразу различает и сон-траву, и голубые сокирки, и схожие по запахам цветы, и редкие травы.

Но вот острый нюх его уловил какой-то новый запах, неприятный… Чей же это? И тут он услышал, как тихо, опасливо заржали кони.

Всеволод насторожился, приподнялся на локтях и стал всматриваться в лесной мрак, вдоль прогалины. Потом снова принюхался… Пропал этот запах. В чем тут дело? Догадался, что дым костра да смоляной дух мешают ему распознать, чей же это запах почудился ему. Он встал, отошел несколько шагов от костра, потянул ноздрями воздух. Сначала прямо перед собой, потом влево, еще левее…

«Так вот оно что! – тихонько свистнул Всеволод. – Это волк рыскает неподалеку».

Постоял, подумал, потом пошел к лошадям, привел их поближе к костру.

Когда он вернулся, княжна подняла голову с душистой охапки травы.

– Ты уходил, Всеволод? – встревоженно спросила она.

– Коней собрал, – спокойно ответил юноша. – Напаслись уже, я и пригнал их поближе к огню. А ты спи, вставать придется рано, как только заря свет подаст.

Девушка глубоко вздохнула. Глаза ее закрылись. Дрожащий отсвет костра упал на ее лицо. И Всеволоду показалось, что она улыбается. Ему захотелось сорвать стебелек травы и озорно пощекотать им губы Черной. Он даже тихо засмеялся этой мысли и протянул руку, чтобы сорвать травинку, но вдруг чей-то надсадный крик огласил поляну. Еще не затихло эхо, как послышался громкий, визгливый хохот, прокатившийся и на поляне и в лесу.

Княжна испуганно вскочила, не разберет спросонья, откуда он, такой истошный, оглушительный смех. Всеволод, улыбаясь, подошел к ней:

– Не бойся, не бойся, княжна, то русалки играют…

Он так спокоен, так уверен, что ей становится стыдно за свой страх, она силится подавить его. «Да и чего, в самом деле, тут пугаться? – мелькает мысль. – Мы ведь у огня, а он от всех наваждений лесных спасителен».

Вдруг над самой головой снова раздался дикий хохот. Княжна вздрогнула и схватила юношу за руку. Он быстро закрыл ладонью ее глаза.

– Ой, боюсь! – испуганно зашептала она. – Они, никак, тут на дубе, над самой головой!

– Ну что ты, княжна, – успокаивает ее Всеволод. – Это тебе показалось. С нами живой огонь, русалки не посмеют подойти так близко. Не бойся ничего. Пока горит костер, ни звери, ни духи в лесу не страшны.

– Правда, правда, Всеволод, – все еще вздрагивая, отозвалась Черная. Но помимо воли в ушах ее все еще раздавался тот страшный хохот. – А может, мы уйдем отсюда на поляну? Там русалки хоть над головой не будут прыгать.

– Нет, – поспешно отозвался юноша. – Нельзя на поляну. Пересидим тут под дубом. Недолго побегают они здесь, порезвятся и перестанут. Видно, мы место их заняли, вот они и кричат. Плясать, вишь, им негде. А увидят, что мы не уходим, другое место побегут искать. Слышишь, уже удаляются…

В самом деле, хохот затихал где-то вдали. Черная и Всеволод еще прислушивались к отголоскам, которые повторяло лесное эхо. Наконец все успокоилось. Снова воцарилась ночная тишина.

– Спать надо, княжна, – подавляя зевоту, сказал юноша. – Ночь на исходе, а нам спозаранку к озеру идти. Мне-то не впервой в ночном не спать. С табунами часто приходится и костер жечь, и лесного зверя сторожиться. Я привык. А тебе вот надо поспать перед охотой. Иди ложись да сосни еще часок.

Но она не могла сразу заснуть.

– Видишь, какая я трусиха, – застенчиво проговорила Черная. – Подумать только, русалок испугалась! Будто сроду не слышала о них, не знала, что они водятся в лесу.

– Одно дело слышать о них рассказы няньки в своей опочивальне, другое – побывать в ночном лесу да самому послушать и филинов, и сов, и всякие иные лесные голоса. Непривычна ты, вот и напугалась. Да напрасно. Не бойся тут ничего. С нами священный огонь, и я с тобой тут. И уж никак не дам тебя в обиду.

– Спасибо тебе, Всеволод, – улыбнулась княжна и протянула ему руку. – Ты настоящий друг мне и защитник.

– А ты поняла, почему я закрыл тебе глаза? – спросил он, осторожно пожимая ее маленькую ладонь.

– Боялся, что убегу?

– Нет, – засмеялся он, – я о том и не подумал. Боялся, чтоб беда с тобой не приключилась. Говорят, русалки, завидев людей в лесу, начинают прыгать, кривляться, плясать, качаться на деревьях. А люди, увидев их игры, сами начинают прыгать, кривляться и дергаться, да так на всю жизнь остаются калеками – трясутся, будто пляшут, кривляются, как они. Вот я и закрыл тебе глаза, чтоб ты не видела русалок…

– Ой, страшно-то как! – испуганно промолвила девушка. – А если бы не закрыл вовремя, так быть мне трясучкой? А вдруг снова подкрадутся они сюда и ты не заметишь?

– Ничего не бойся, княжна. С нами живой огонь, а я гляжу в оба. Слышишь, тишина вокруг, подались, видно, русалки на другую, дальнюю поляну.

Голос юноши спокоен, тихая речь отгоняет прочь страхи… А Всеволод уже рассказывает ей о вещих девах-лебедицах, что прилетают на Голубое озеро, о тайнах охоты, ведомых только жителям лесов и пастбищ. Знают они, где и как делать засады, как выследить, когда они на рассвете, сбросив с себя лик лебединый, бегут в чистые, прохладные воды озера…

Слушает его княжна и забывает недавний страх, словно зачарованная ловит каждое слово. И видится ей, как будет сидеть она, притаившись в зарослях, потом внезапно выскочит на берег, схватит оставленную лебедями одежду… И станут они просить ее: «Смилуйся, красная девица, отдай покрывала наши белые, мы отблагодарим тебя сторицей: расскажем, какая доля ждет тебя впереди». Но она попросит сначала поведать, ушли ли хозары из Чернигова, нет ли их на земле Северянской, посчастливится ли ей избавиться от домогательств старого кагана. А если скажут, что избавится, тогда уж спросит и о суженом, кто он и откуда явится к ней в Чернигов.

– Неужто впрямь увидим мы на рассвете деву-лебедицу? Неужто откроет она мне судьбу мою? Если так будет, вовек не забуду ни тебя, Всеволод, ни отца твоего, вашей дружбы и защиты. В стольном граде Чернигове будете вы моими дорогими гостями. Сама я попрошу о том отца. А он мне ни в чем не откажет! Ох и посмеемся мы над старым уродом каганом хозарским! Правда, Всеволод?

Княжна весело рассмеялась.

– Дай боже, чтоб так и сталось, Черная. Но помни: терпения много надо, чтоб выследить ту лебедицу…

– Нет нет мне кажется, что нынче же на заре мы выследим ее. Я так хочу! Давай всю ночь не будем спать. – Коли всю ночь не спать, то на заре устанем и задремлем Так всегда бывает.

– А теперь не будет! Давай рассказывай мне до рассвета побывальщину, а то

– побегаем в горелки. Чтоб не заснуть Не успел Всеволод ответить, как Черная рванулась и побежала во весь дух на прогалину. Юноша устремился за ней. Не скоро поймал он быстроногую девушку. Обежала она поляну, повернула к костру, и только тут он, запыхавшись, догнал и крепко обнял, чтобы не убежала снова.

Княжна обернула к нему пылающее лицо, пытаясь вырваться из его крепких рук, но Всеволод, сам не зная как, осмелился, еще крепче сжал руки и поцеловал княжну.

В ту же минуту она ловко извернулась и выскользнула из его рук. Глаза ее горели гневом. Она зло закричала:

– Ах, вот ты каков?

С размаху Черная ударила парня по лицу. Раз, другой…

– Да как ты смел, негодяй! Холоп несчастный! Какое-то мгновение, потрясенный неожиданностью, Всеволод стоял, закрыв лицо руками, не в силах вымолвить ни слова, весь содрогаясь от стыда и горя. Потом он упал ничком на траву и лежал недвижно до тех пор, пока не услышал раскатистое ржание Вороного.

Тогда он вскочил и бросился туда, где стояли недавно напуганные волчьим запахом кони. Подбежал, взглянул и замер: на привязи был только Вороной.

– Княжна! – испуганный страшной догадкой, закричал Всеволод. – Черна-а-а-ая!

Только гулкое эхо отозвалось в лесу. Ускакала девушка… Долго блуждал в лесной чаще Всеволод на своем Вороном, не разбирая дороги. Прислушивался ко всем лесным звукам и шорохам. Не раздастся ли крик о помощи, не позовет ли его княжна. В лесу столько опасностей подстерегает неопытного путника и днем, а уж ночью…

Но нет… Никто не позвал его. Тихо и пусто вокруг. Тихо и пусто в душе…