Текст книги "Сердце Бонивура"

Дмитрий Дмитриевич Нагишкин
Сердце Бонивура

Вот за эту землю, на которой я стою сейчас, – мы умрём, но не отдадим её никому!

Сергей Лазо

Жене и другу моему Г.И.Чёрной

ПРОЛОГ
КРЕЙСЕР «ИВАМИ»

1

Занятия кончились в два часа.

Виталий Бонивур собрал тетради и книги, связав их ремешком. Возле гардеробной шумела толпа гимназистов. Он подождал, пока уменьшилась теснота, надел форменную шинель и вышел на улицу.

В это время дня на Китайской улице было, как всегда, людно. Хлопали двери магазинов. Обгоняя извозчичьи пролётки, мчались грузовые и легковые автомобили, резкими сигналами предупреждая переходивших улицу людей. Сотрясая мостовую, под виадуком прошёл, расстелив над ним дымное облако, дачный поезд. Холодный январский ветер доносил серебристый перезвон склянок с кораблей, стоявших в порту и на рейде.

Виталий шёл на Светланскую привычным путём, поглядывая по сторонам. Оживлённая улица пестрела вывесками, то взнесёнными под самые крыши, то облепившими двери мастерских, контор, магазинов, лавочек. Каждый, кто имел «дело», заявлял о себе аршинными буквами на фасаде дома или солидной медной резной доской, блестевшей на зимнем солнце возле дверей.

«Петров и К°. Шляпы», «Иванов и сын. Конфекцион». «Иоганн Штамм. Морской агент». «Том Смайлс. Уголь, кокс, брикеты». А дальше – «Контора Кобаяси», «Фото-Ниппон», «Татекава и Асадо», «Торговый дом. Ничиро» – японские имена заполняли улицу. Парикмахеры, часовщики, комиссионеры, торговцы всем, чем можно было торговать, банкиры, судовладельцы, промышленники, владельцы рыбалок, лесосек, продавцы! Очень много японцев было во Владивостоке… Вот направо почти весь квартал заняли две огромные вывески: «Иокогама Спеши-банк» и «Чосен-банк». У японских «негоциантов» – как они любили себя называть – и информация была лучше, и деньги оказывались у них именно тогда, когда русский купец ощущал в них затруднение. Японские предприятия росли одно за другим, как грибы после дождя; особенно в последний год их расплодилось великое множество…

Виталий пошевелил в кармане рукой и нащупал квитанцию на отданные в починку часы. Мать просила зайти к часовщику.

Опять потянулись вывески: «Карасава, Сарадэ – прачки», «Суэцугу. Дамские причёски. Завивка», «Исидо. Починка часов всех систем и фирм»…

Виталий толкнул небольшую дверь. Звякнул колокольчик, укреплённый над входом. В мастерской сверкали металлические детали часов под стеклянными колпаками на столах, тикали вразнобой всевозможные часы, висевшие на стенах и стоявшие на полках. Китаец-слуга сказал Виталию:

– Чего надо? Исидо нету.

– Я зашёл за часами, сегодня – срок.

– Приходи другой раза! – сказал китаец. – Сегодня работай нету! Японски люди на бухты ходи. Тама японса парохода приходи, большой! Пушка, солдата много… Такой пушка десять раза стреляй – Владивостока сразу фангули, сразу пропадай… Ну, тебе домой ходи! Моя буду закрывай!

Выйдя из мастерской, Виталий заметил на дверях записку. Печатными буквами на бумажке было выведено:

«ГГ. КЛИЕНТОВ ПРОСЯТ СЕГОДНЯ НЕ БЕСПОКОИТЬСЯ.

С ПОЧТЕНИЕМ ИОСИМОТО ИСИДО».

На углу Виталий столкнулся с одноклассником – Ромкой Плетнёвым.

Лицо Ромки раскраснелось, волосы выбились из-под форменной, набекрень, фуражки, чёрные глаза искрились. Увидев Виталия, он возбуждённо закричал:

– На Золотой Рог пошли, Виталька!

– Чего?

Ромка посмотрел на Бонивура с видом превосходства.

– Так ты ничего не знаешь? Весь город уже на ногах. Видишь, валом валят на пристань! А ты ничего не знаешь! Прямо смешно даже…

– Да что случилось-то? – оборвал его Виталий.

– Пришёл японский крейсер.

– Ну?!

– Вот тебе и «ну»! Стоит на рейде. На пристани народу видимо-невидимо! Идём, посмотришь! Я уже два раза был.

2

Мальчики спустились по переулку, ведшему к Торговому порту. Маленький переулок был забит людьми. На пирсах в порту толпился народ. Глухой гул говора носился в воздухе. Тысячи людей расположились на причалах. Даже на обшивке пирса примостились люди.

Виталий взглянул туда, куда были устремлены взоры всех собравшихся.

На рейде стоял крейсер.

Сизая дымка морозного январского дня затянула очертания Чуркина мыса; поэтому так чётко виден был чужой военный корабль, пришедший неведомо зачем. Его стройные обводы были стремительны и свидетельствовали о быстроте хода. Покрытый серо-голубой краской, корабль казался вылитым из одного куска металла. Орудийные башни выставили длинные клыки морских орудий, точно оскалясь на Владивосток. Исхлёстанные ветрами и волнами борта казались обрызганными кровью: краска местами облупилась, обнажив суриковый грунт. Лёгкий парок курился откуда-то снизу, словно стальное чудище дышало. Ветер шевелил на гафеле флаг, развернул его, показав на минуту красный круг солнца с хвостами расходящихся лучей.

– Видал? – спросил Виталия восхищённый Ромка. – Пушки какие, а?! Разок даст – и ваших нет.

Что-то недоброе было в этом флаге и в молчании корабля, направившего орудия на город. Зачем?..

Плетнёв не унимался:

– Вот так пушечки, Виталя!

Какой-то пожилой усатый человек в кепке, стоявший рядом с подростками, неприязненно обернулся к Ромке и сердито проговорил:

– Цыц ты, щенок! Чего растявкался?! Пушки, пушки… Видали мы всякие… Чему радуешься-то?..

Бедно одетая женщина, в своём демисезонном потрепаном пальто, озябшая до синевы, сказала вполголоса:

– А чего им не радоваться, богатым-то? Поди, им от японцев худа не будет. Вишь, разоделся, будто на праздник!

Ромка был в новой шинели, ладно сидевшей на нем Лаковый козырёк новенькой фуражки блестел. Светлые металлические пуговицы были начищены до сияния. Отец Ромки был одним из воротил Хлебной биржи и денег на сына не жалел. Новенькие штиблеты Ромки, крахмальный воротничок, подшитый к воротнику гимнастёрки, – все напоминало Виталию о том, что сам он одет очень плохо: потёртая шинель, бумажные, стиранные не раз брюки, изношенные ботинки.

Ромка, вспыхнув от слов, сказанных женщиной, ответил:

– Ну и что ж, что вырядился? Вы разбогатейте и одевайтесь, как хотите!

Немолодой грузчик отозвался:

– С вами, гадами, разбогатеешь! Век работай, а на гроб денег не накопишь.

Ромка не остался бы в долгу, но в этот момент позади них раздался возглас:

– Дяденька, дайте пройти… Там наши ребята стоят… Дяденька!

Кто-то пробирался через толпу, отчаянно работая локтями и плечами. Виталий с Романом увидели взлохмаченные волосы, выбившиеся из-под сбитой на затылок шапки, и потное лицо одноклассника Бонивура – Семы Ильченко. Очутившись подле ребят, Сема воскликнул:

– Вы уже тут?! Вот здорово!.. А я бежал, бежал… Только за Нинкой заскочил – и сюда… А народу-у! Ишь он какой! – уставился Семён на крейсер. – Вот здоровущий!

– А Нинка где? – спросил Виталий.

Семён обернулся и закричал:

– Нина-а-а! Проталкивайся сюда! Тут все видно-о!

Откуда-то сверху, из-за толпы, донёсся тонкий голосок:

– А я ту-ут! Здесь хорошо, идите сюда.

На огромном штабеле мешков, затянутых брезентом, стояла девочка. Ветер распахнул её пальто, пепельные волосы развевались.

– Вот отчаянная! – сказал Ромка, который ни за что не полез бы на штабель.

– Нинка-то? – сказал Семён. – Нинка – она отчаянная, что мальчишка.

Неподалёку стояли японцы. Среди них Виталий увидел Исидо. Японцы оживлённо разговаривали между собой, тыча пальцами в сторону крейсера, смеялись, обнажая крупные зубы. Их весёлое оживление подчёркивало угрюмую насторожённость собравшихся в порту.

Сквозь толпу протискивался худощавый японец.

Его окликнула полная женщина в каракулевом саке:

– Жан, Жан! Подите сюда!

Японец остановился, поклонившись женщине:

– Конници-ва, Иванова-сан! Здравствуйте!

– Я ждала вас, мне сегодня надо завивку сделать, Жан! – сказала женщина.

Парикмахер учтиво улыбнулся и с сожалением покачал головой.

– Сегодня нет, Иванова-сан. Во Владивосток прибыл императорский крейсер… Оцень радости много. Сегодня не можно работать! – Японец торжественно указал глазами на рейд.

– Зачем крейсер-то пришёл? – спросил парикмахера пожилой усатый человек в кепке.

Японец напыжился, выпрямился и важно проговорил:

– Защищать имущество и жизнь японских граждан.

– Смешной вы, Жан! – улыбнулась женщина. – От кого же вас надо защищать?

Парикмахер отвёл глаза в сторону. Какая-то напряжённость проглядывала во всех его движениях. Он снисходительно усмехнулся:

– Во время таких беспорядков, которые есть в России, мадам, – важно сказал парикмахер, – японский император думает о своих детях, которые живут в этой стране! – Словно спохватившись, он вдруг переменил тон и произнёс будничным голосом: – Мы маленькие люди, Иванова-сан, нам ничего не известно!

Дама опять обратилась к нему:

– Скажите, Жан, что там написано?

Крючковатые иероглифы чернели по борту крейсера.

– «И-ва-ми»! – прочёл парикмахер вслух. – «Ивами» называется этот крейсер. – Какой-то огонёк зажёгся опять в глазах парикмахера. Он не мог равнодушно смотреть на этот корабль, стоявший на рейде, на флаг с красным кругом. Он добавил: – У нашего императора очень большой флот!..

– Жан! – сказала дама, усмехнувшись. – Да вам-то какое дело до этого? Вы же куафер, а не моряк!

– Да, мадам, – ответил парикмахер и, раскланявшись, присоединился к своим соотечественникам, направлявшимся дальше вдоль пристани.

– Ишь, занёсся! – промолвил рабочий, прислушивавшийся к этому разговору, провожая японцев взглядом. – Флота у ихнего императора много, а!..

3

Японцы сгрудились у центрального причала. Они шумели, приветственно махали шляпами, носовыми платками, а кое-кто маленькими национальными флажками. Потом японцы задвигались, пропуская кого-то, и закричали враз:

– Банзай!

– Чего это они заколготились? – спросил рабочий, стоявший возле ребят, с любопытством вглядываясь в происходящее.

На причал вышла группа японцев. Один из них был в циллиндре, просторном чёрном пальто с пелериной и лаковых штиблетах.

– Японский консул! – сказал рабочий.

Консул заложил руки в белых перчатках за спину и, блеснув выпуклыми стёклами роговых очков, сказал что-то одному из пришедших с ним; тот быстро развернул какой-то свиток, что держал в руках, – это оказался японский флаг, – и принялся размахивать им, привлекая внимание крейсера.

– Сигналит! – сказали в толпе.

– Кого-то ещё ждут, ишь, место расчищают!

И верно, приехавшие с консулом японцы принялись поспешно оттеснять толпу в сторону, так что теперь консул со своими подчинёнными был на виду у всех.

Засигналили и на «Ивами».

Консул глядел на крейсер не мигая – весь воплощение важности, – не шевелясь, не поворачивая головы, подняв вверх своё изжелта-смуглое лицо с редкими седоватыми усами.

От борта «Ивами» отвалил маленький белый посыльный катер. На палубе его тесной кучкой стояли офицеры.

Со Светланской послышались автомобильные гудки. Несколько машин с разноцветными флажками на радиаторах спускались к порту. Люди шарахнулись в сторону, расступившись коридором. Машины остановились у каменных плит причала, где находился японский консул. Ветер с залива трепал флажки, разворачивая их и словно нарочно показывая: американский, английский, французский, бельгийский…

– Иностранцы! – пронеслось в толпе.

Приехавшие вышли из машин, и на причале тотчас же запестрели цветные нашивки, заблестели галуны и пуговицы военных, засверкали белоснежные крахмальные воротнички штатских.

– Весь консульский корпус! – проговорил какой-то чиновник, жадными глазами разглядывавший все происходящее.

– А чего они приехали? – спросила женщина в демисезонном пальто. – Поди, попрут сейчас японцев-то!

– Держи карман шире! – отозвался рабочий. – Все они одна печка-лавочка!.. Гляди, мало что не целуются!

Блестящей толпою иностранные консулы подошли к японскому. Улыбаясь, они здоровались, жали руки, раскланивались. Оживилось и каменное лицо японского консула, он тоже заулыбался и приподнял цилиндр, обнажив седоватую стриженную ёжиком голову, которая делала его похожим более на старого военного, чем на дипломата.

Между тем белый катер с «Ивами» подошёл к причалу. Японские моряки гуськом прошли с катера по шаткому трапу на землю. Консул важно и церемонно приветствовал моряков. Толпа в этот момент затихла, и гортанные звуки его речи были слышны далеко. Хотя никто из русских не понимал, о чем говорит консул, но рабочий, стоявший возле ребят, вслух сказал:

– Здравствуйте, значит! Долго ждали вас!

Консул обнял моряка, видимо командира корабля, и поцеловал его. Тотчас же подошли иностранцы и стали здороваться с командиром. Японцы, собравшиеся на причале, закричали «банзай», и опять вокруг заплескались платки и флажки… Шум продолжался все время, пока приехавшие моряки рассаживались по автомашинам. Одна за другой машины, ревя гудками, помчались в город. Вслед за автомобилями радостной толпой повалили из порта японцы, оживлённо разговаривая. Впрочем, Виталий заметил в толпе и другую группу японцев, по одежде, видимо, рабочих порта, устало и невесело наблюдавших общее оживление. Бонивур перехватил взор одного пожилого в хантэ – рабочей одежде. Этот взор был серьёзен, тревожен. Господа в цилиндрах и господа в мундирах, очевидно, одинаково были чужды этому японцу, он не ждал от них добра, его взгляд исподлобья говорил об этом красноречиво…

Глядя на цепочку машин, выезжавших на Светланскую, русский рабочий сплюнул и сказал сердито:

– Снюхались, гады! Ворон ворону глаз не выклюет!

Женщина в демисезонном тихо добавила:

– Смотри-ка, ведут себя будто дома!

4

Глухой, нарастающий гул донёсся до порта с улицы. Густой поток людей тёк от мастерских военного порта по Светланской к вокзалу. Красные транспаранты с надписями и плакаты колыхались над головами.

– Демонстрация-то уже началась, – сказал рабочий. – А ну, товарищи, дайте пройти! Может, догоню своих… На митинг бы не опоздать.

Но не один он устремился на Светланскую. Набережная стала пустеть.

Вслед за взрослыми кинулись вверх по переулку и Виталий со своими товарищами.

Со времён 1905 года город не видел такой многолюдной демонстрации. Люди шли и шли, а конца колонны не было видно. Поднялся весь рабочий Владивосток. Те, кто были в порту, окликали своих и втискивались в ряды идущих, чтобы занять своё место… И Китайская была полным-полна – это пришли первореченцы.

Виталий услышал голос:

– Витюнька! Иди сюда!

Мимо проходили телеграфисты, почтовики. Вот в третьем ряду среди незнакомых лиц мелькнул пуховый платок его сестры. Тотчас же крайний в ряду мужчина сделал Виталию знак рукой: давай, мол, сюда!

Виталий перебежал с тротуара на мостовую, Ромка Плетнёв растерянно крикнул ему:

– Куда же ты?

Виталий махнул рукой:

– А я с Лидой!

Кто-то обнял его. Справа оказалась Лида, слева – незнакомый товарищ. Он-то и обнял Виталия, и Виталий зашагал вместе со всеми, ещё не зная куда.

– В ногу, в ногу! – сказали ему слева. – Уж если с народом идти, так обязательно в ногу.

Лида рассмеялась:

– Пусть привыкает!

Виталий немного осмотрелся и спросил Лиду, что это за демонстрация.

– А ты в порту был? – спросила Лида.

– Был, – ответил Виталий.

– Японский крейсер тебе понравился?

– Не совсем! – сказал Виталий. – Лида, а зачем он пришёл сюда?

– Вот и нам он не понравился! – без улыбки ответила Лида. – И мы хотим спросить, зачем он пришёл сюда.

Над самой головой Виталия колыхался огромный транспарант:

«Да здравствует Советская Россия от Балтики до Тихого океана!»

Октябрьская революция положила конец капитализму в России.

Через два месяца после победы Октября в Петрограде и Москве власть Советов утвердилась и на Дальнем Востоке.

Но молодой республике угрожала беда.

Бывшие союзники России в войне с Германией – империалисты Антанты – с беспокойством взирали на события, развивавшиеся в России.

Война на Западе ещё продолжалась. Но народы уже устали от кровопролитной бойни. Империалисты опасались, что заключение Брестского мира может облегчить положение Германии, затруднив продвижение войск Антанты и усилив стремление к миру на всех фронтах. Укрепление советской власти в России могло послужить заразительным примером для рабочих и солдат Запада: охваченные глубоким недовольством в связи с затянувшейся войной, они могли повернуть штыки против своих господ и угнетателей. Империалисты испытывали величайшую тревогу.

Вошедший 12 января 1918 года в порт Владивосток японский крейсер «Ивами» показал молодой Советской республике, что буржуазия за границей враждебно следит за развивающимися в России событиями и исподволь к чему-то готовится…

5

Дни шли за днями, то похожие, то не похожие друг на друга.

Интерес приморцев к «Ивами», казалось, остыл: только мальчишки по-прежнему бегали в порт смотреть на чужой крейсер.

На «Ивами» же шла своя жизнь. Каждый час отбивали склянки. Утром проводили церемонию поднятия флага, и резкие звуки японского горна пугали галок, сидевших на коньках портовых пакгаузов. Вечером флаг опускался, происходила поверка, – ровной полоской выстраивались матросы на палубе, и по рядам их прокатывался суховатый и резкий счёт:

– Ици!

– Ни!

– Сан!

– Си!

– Го!

Кроме матросов, на крейсере были и пехотинцы, то и дело появлявшиеся на палубе.

Вскоре рядом с крейсером стало транспортное судно. Стрелы его лебёдок лежали недвижно в гнёздах, хотя вся палуба судна была заполнена грузом, плотно обтянутым брезентом. На транспорте развевался военный флаг. В солнечные дни открывались люки его трюмов. Можно было различить, что внизу, в трюмах, копошатся солдаты. И крейсер и транспортное судно были набиты японскими солдатами.

Однажды на траверзе мыса Поворотного, минуя сигналы заградителей, показался ещё один военный корабль с приданными посыльными судами. Это был английский крейсер «Суффольк». Англичане не захотели стоять на рейде. По международному коду они вызвали капитана порта и потребовали освободить для них два причала. Пришвартовались они двумя концами, устраиваясь надолго. К бокам «Суффолька» прижались, точно щенята к суке, посыльные суда. Заполоскались по ветру красно-бело-синие флаги, пересечённые двумя крестами: косым – андреевским и прямым – георгиевским.

Рядом с английским крейсером стал американский – «Нью-Орлеан». Зарябили в глазах звезды и полосы американского флага. Американские матросы быстро освоились с незнакомым портом: то в одном, то в другом ресторане они заводили драки и хулиганили на улицах. Их мог арестовать только свой патруль. И американские патрули стали расхаживать по улицам Владивостока, удивляя людей длинноствольными кольтами, болтавшимися у колена. Что бы ни натворили американцы, все покрывал их флаг.

Увидели приморцы и других иностранных моряков. Красно-бело-зелёный флаг с гербом Савойской династии затрепыхался на крейсере «Витторе Эммануил». Певучая речь итальянцев зазвучала рядом с картавой скороговоркой французов с крейсера «Жанна д'Арк» под сине-бело-красным флагом… Притащился румынский миноносец, за ним – греческий.

Не случайность свела все эти корабли под разными флагами в советский порт на Тихом океане. Разноплемённые матросы и солдаты, появившиеся во Владивостоке, были явным свидетельством заговора капиталистов против Советов.

Стальные утюги тяжело легли на сумрачную гладь Золотого Рога. Они не двигались. Но тяжесть их, казалось, ложилась и на порт, и на заводы, и на фабрики, и на депо Приморья. Казалось, что тени от их мачт и броневых башен, постепенно удлиняясь, покрывают весь Дальний Восток, простираясь и на Сибирь.

…В хлебных лавках появились очереди. Люди роптали, стоя в очередях, и названия кораблей произносили здесь с ненавистью и проклятиями.

Однажды сестра Виталия Лида вернулась домой без хлеба.

– Взбесились все булочники, – сказала она устало: – вчера хлеб стоил двадцать пять копеек фунт, а сегодня – уже пятьдесят. А у меня, как на грех, получка задержалась…

– Ну чего же волноваться? – сказала мать, посмотрев на неё. – Сегодня не купили – завтра купим…

– Завтра может стать ещё дороже… Мерзавцы купцы обнаглели. Послушала бы ты, как они с простым народом разговаривать стали… Если цены поднимутся, не знаю, как мы проживём…

Виталий выглянул из своей комнаты. Увидел слезы на глазах сестры.

– Надо и мне идти работать! – сказал он.

– Вот ещё чего не хватало! – отозвалась Лида. – Твоё дело – гимназию окончить, Виталька. Нечего срываться. Кончишь учиться, тогда и будешь работать… А мне товарищи помогут, если что…

– Какие товарищи?

– Много знать будешь, скоро состаришься! – усмехнулась Лида, обняв его худенькие плечи. – Проживём, братишка, как-нибудь.

Благоволивший к Лиде булочник, у которого она брала хлеб, сказал, таинственно подмигнув, что скоро не будет муки.

А через три дня газета «Красное знамя» сообщила, что по требованию Владивостокского консульского корпуса объявлена экономическая блокада Советского Приморья. Двести тысяч пудов пшеницы, закупленные Советами в Маньчжурии и приготовленные к отправке в Приморье, остались в Харбине, у Тифонтая. На пшеницу наложили эмбарго – запрет вывоза.

Жить стало трудно, и Виталий настоял на своём. Он брал переписку; у него был хороший почерк. Зарабатывал на этом рублей пятнадцать – двадцать в месяц. Клеил конверты и пакеты для соседней бакалейной лавчонки, получая по копейке за четыре штуки.

6

Апрель начался проливными дождями. Слякоть покрывала улицы города. Сырость проникала всюду. Виталий мёрз в своей старенькой шинельке. От дома до гимназии он не ходил, а бегал, чтобы согреться.

Но в этот день на пути в гимназию, против обыкновения, он задержался. На Китайской улице Виталий заметил необычное скопление народа. Прохожие останавливались. Толпа росла. Внимание любопытных привлекали открытые двери мастерской Исидо.

– Что случилось? – спросил Виталий рабочего в куртке.

– Убили двух японцев.

– Как убили? – испугался Виталий. – Исидо?

– Да, Исидо, черт их возьми совсем! – сердито сказал рабочий.

– Что же вы ругаетесь? – удивился Виталий.

– Молод ты ещё, гимназист, – ответил рабочий. – Дорого они нам обойдутся.

Виталий так и не понял, что хотел этим сказать собеседник. В этот момент толпа зашевелилась. У дверей мастерской произошло движение, и оттуда стали выходить милицейские и какие-то люди в штатском.

– Разойдитесь, – лениво сказал один из них, окинув равнодушным взглядом любопытных.

– Попрошу очистить тротуар! – крикнул другой.

Из мастерской вынесли накрытые простынями трупы. Голая нога одного из убитых высунулась из-под простыни. Кто-то из толпы с жалостливой гримасой откинул простыню с головы второго трупа. Виталий увидел мёртвое лицо, искажённое предсмертным страданием, и седоватые волосы того китайца-слуги, с которым он разговаривал в памятный день прихода во Владивосток «Ивами».

Резко заквакав клаксоном, к толпе подъехал автомобиль. Убитых погрузили на машину. Шофёр опять стал сигналить, и автомобиль укатил. Должностные лица опечатали двери мастерской.

Толпа долго не расходилась, разглядывая разбитое выстрелом окно, судача на все лады. Говорили, что под утро дворник обратил внимание на то, что парадная дверь мастерской неплотно прикрыта и ставня в одном окне расщеплена. Войдя в помещение, он обнаружил, что и владелец мастерской и его слуга убиты…

Один из тех штатских, что были внутри здания вместе с милицией, подошёл к соседнему помещению. Это была парикмахерская с вывеской: «Суэцугу. Дамские причёски. Завивка».

– Надо спросить, – сказал он второму, – может, слыхал что-нибудь…

Он постучал в закрытую дверь. На стук никто не отозвался. Зеркальные окна парикмахерской были закрыты изнутри ставнями. Стучавшие попытались было рассмотреть что-нибудь в щели ставни, но безуспешно. Толстые стекла отражали лишь их напряжённые лица. Восковые парикмахерские манекены с мертвенным равнодушием смотрели в пространство.

– Спит, наверно! – сказал кто-то.

Дворник, обнаруживший убитых и перепугавшийся до полусмерти, полагая, что теперь его «затаскают», торопливо сказал:

– Нет, не должен бы спать. Он, Жан-то, рано поднимается.

– Ушёл, видно.

– С чёрного хода надо постучать.

– Я сейчас, – сказал дворник и, ухватившись одной рукой за свой длинный белый фартук, как женщина за юбку, мелкими шажками засеменил к воротам.

Вскоре он вернулся и развёл руками:

– Нету его, граждане… Замок висит. И не знаю, когда ушёл. Ночью-то у него допоздна свет горел.

– Что ты за дворник! – сказал штатский. – Двоих у тебя убили, один жилец пропал, а ты ничего не видел и не слышал. Шляпа ты!

– Да господи, твоя воля, – развёл руками дворник, – я-то один как есть, а у меня, почитай, десять квартер, да пять магазинов, да эти двое… Рази ж я могу всех усмотреть, кто куда пошёл да кто к кому пришёл. Ночью-то сторож должон глядеть, чтобы все было как след…

– А сторож что говорит? – обратился к дворнику кто-то из толпы.

Дворник смутился.

– Да я же и сторож.

В толпе послышался смешок.

– Ну вот что, отец! – обратился к дворнику штатский. – Как вернётся Суэцугу, ты попроси его зайти к нам.

– Как же! Обязательно скажу, что, мол, требовали.

– Не требовали, а просили! – поправил его штатский и, сплюнув окурок, в сопровождении второго штатского медленно пошёл прочь.

Парикмахерская Суэцугу не открылась в этот день, не вернулся Суэцугу и в последующие дни…

7

Вечером у Лиды собрались её товарищи. Виталий, заглянув в комнату, услышал, что речь шла о событии, о котором говорил весь город, – об убийстве Исидо. Пётр, высокий, беловолосый, сумрачного вида техник телеграфа, говорил хмуро:

– Не нравится мне это. Ох, как не нравится, товарищи!

– А я не пойму, чего ты волнуешься? Из-за каких-то японцев! – сказала Анна, красивая девушка с медленным взглядом мечтательных карих глаз и пышным облаком волос.

Пётр посмотрел на неё.

– Да это ведь провокация, Анна, как ты не понимаешь?! Месяц назад Совнарком заключил Брест-Литовский мир… Америка, Англия, Франция и Япония все ещё воюют. Может быть, два шага отделяют нас от того, что они станут теперь нашими врагами. Советы делают все для того, чтобы не дать кому бы то ни было повода для вмешательства в наши дела. А тут вдруг такой удобный случай!..

– Ну что они, из-за двух японцев войска введут? – Анна пожала плечами.

– Я не бог, – сказал Пётр, – откуда мне знать. Но ожидать от капиталистов хорошего нам не приходится! Что ты скажешь? – спросил он, заметив Виталия.

Виталий рассказал о том, что он видел у дверей Исидо, упомянув и о разговоре с рабочим.

Пётр прищурился.

– Этот дядька с головой… Вот, Виталий, какое дело: из-за этих убитых, как говорит и твоя разумная сестрица, японцы могут ввести во Владивосток свои войска. А мы, естественно, будем этому сопротивляться… Значит, война, – жестокая, неравная… Запомним мы этот день!

– Ну, Пётр, ты уж панихиду запел! – недовольно сказала Анна. – Чем это мы воевать будем? Лишь два месяца назад создана Красная Армия… Народу есть нечего… А ведь если война, то нас тут в два счета прихлопнут: до Москвы десять тысяч вёрст.

Пётр посмотрел на Анну.

– Помирать, конечно, рано… Москва далеко? Но ведь и тут люди есть, найдётся кому драться. Армия наша молодая – это верно. Голодновато? Тоже верно. Но это все ничего. Нам есть за что драться. А когда есть за что воевать, один наш человек десятерых стоит!

8

Позавтракав, Виталий поспешил в гимназию. Перед зданием толпились гимназисты и преподаватели. У ворот стояли два низкорослых японских солдата в хаки с узенькими поперечными погончиками на плечах. Широко расставив толстые ноги в обмотках, они скрестили винтовки с привинченными ножевыми штыками, загораживая вход.

Старичок, директор гимназии, пришедший позже остальных, спросил о причине скопления толпы. Ему ответили:

– Да вот, Георгий Степанович, японцы не пускают!

– Какие японцы? Что за чепуху вы мелете, господа? – вскипел директор.

Однако, разглядев часовых, он поджал губы.

– Надо разъяснить им, что это учебное заведение. Ведь они культурные люди, они поймут.

– Толковали им уже. Ничего не понимают.

– Пустите меня. Вы просто не знаете, как за дело взяться.

Директор решительно направился к часовым. Поправив дрожащей рукой пенсне на переносице, он с достоинством обратился к солдату:

– Послушайте, как вас там… милейший! Здесь происходит какое-то недоразумение. Это учебное заведение. Гимназия! Понимаете?

Солдаты равнодушно смотрели мимо него.

– Нам надо пройти в классы, господа! Понимаете? Чтобы изучать гуманитарные, так сказать, науки, учить вот этих молодых людей! – директор широко развёл руками, указывая на гимназистов. – Понимаете? Альфа, бета, гамма. А, бе, це, де, е, эф… – Он сделал вид, что перелистывает книгу.

Деревянное лицо одного часового оживилось. Он засмеялся. Директор обрадованно сказал:

– Ну вот, давно бы так! Я же знал, что мы договоримся. Прошу, господа преподаватели! – И он направился в ворота.

Лязгнули штыки. Солдат резко сказал:

– Вакаримасен! (Не понимаю).

– Но мы же договорились, – жалобно сказал директор, отступая назад.

Солдаты, точно по команде, взяли ружья наперевес. Один из солдат сделал выпад-укол и крикнул:

– Та-а-х! Борсевико![1]1
  Так японцы, в языке которых нет звука «л», называли большевиков.


[Закрыть]

Гимназисты и учителя бросились в стороны.

– Господи! Нелюди какие-то! И откуда они на нашу голову взялись? – горестно вздохнула учительница французского языка. – С неба, что ли, свалились?

– Ну, положим, не с неба! – ответили ей.

Растерявшийся директор уронил пенсне.

– Ума не приложу, что это значит, – бормотал он, поднимая пенсне с мостовой.

В это время от Светланской послышался мерный топот. Затрещали барабаны, и раздались звуки горнов, исполнявших какую-то короткую воинственную мелодию. Потом барабаны и горны смолкли, и сильнее стал слышен мерный шаг идущих. В окнах домов появились взволнованные, любопытствующие лица горожан. Из лавок, магазинов и мастерских выскакивали люди.

По улице шёл батальон японских пехотинцев. Все они были одеты тепло, по-зимнему, в высоких меховых шапках, в тулупчиках, крытых хаки. Четыре трубача и четыре барабанщика через каждые двести шагов повторяли ту же мелодию. Впереди шагал офицер. Важно, не глядя по сторонам, весь напружиненный, он вышагивал по мостовой. На лице его была написана значительность минуты, сознание своей силы и уверенности в себе. Когда колонна поравнялась с подъездом торгового дома «Ничиро», японцы, высыпавшие на улицу, троекратно прокричали «банзай». Офицер, выхватив саблю из блестящих ножен, отсалютовал.

– Что же это делается? Господи! – воскликнула учительница французского языка, всплеснув руками. Потом она всмотрелась в офицера, который показался ей знакомым, и пробормотала: – Ничего не понимаю! Что это за метаморфоза? Чудеса, да и только!

Батальон дошёл до гимназии. Часовые раскрыли ворота. Солдаты повзводно прошли мимо ошалевших гимназистов и учителей, гремя подкованными ботинками и лязгая снаряжением.

Офицер остановился у ворот, пропуская солдат. Учительница со все возрастающим изумлением всматривалась в него. Наконец, не выдержав, она подошла к нему.