Текст книги "Сердце Бонивура"

…Тихо шелестел прибой, накатывая волну за волной на галечник косы. Проплывали в недостижимой высоте едва заметные облака. Синей стеной на другой стороне залива стояли сопки близ Артёма. Влево шли один за другим мысы, становясь все меньше и меньше, все воздушнее и, наконец, тая в голубовато-белесой, накалённой солнцем дали.

Слушали девушки Виталия, и в то же время каждая из них думала о себе.

Припоминала Катя, как, таясь, приходили к её отцу люди. Но в осторожности их не чувствовала она страха, просто никто из них не хотел дать козыря в руки тем, кто шпионил за ними. Припоминала она, как после ареста отца заходили к ней люди, которых она не знала до сих пор и не видела. Приходили, приносили продукты, деньги, иной раз к каким-то женщинам отводили, по голове гладили, называли дочкой, и была в этом названии какая-то успокоительная сила, будто сам батька её так называл. В те дни сама она поняла, что люди эти связаны с её отцом и с нею такими узами, которые не всегда и кровное родство даёт.

Щурила Леночка Иевлева глаза на море, щурила не столько от сияния, которое оно испускало, сколько от того, что давно уже у неё щекотало в носу и слезы наплывали на глаза. Вспомнила, как ревел в Ивановке скот, выгнанный из коровников, как сгрудились крестьяне испуганной, мятущейся толпой у околицы, как рыскали по деревне японские солдаты, как поднялись к небу дымные столбы из хат и забушевало пламя, ярясь над жилищем людей, где родились они и своим умершим закрывали глаза медными пятаками, где уединялись в минуты горя и где с друзьями пировали, и пели, и веселились, когда радость входила в крестьянские дома.

Смотрела Таня на Виталия и переставала чувствовать, что он ей почти ровесник. Пытливо глядела она на него, своего товарища, и какое-то странное ощущение овладевало ею – будто всю жизнь рядом с ним ходила, будто знала его с детства, и хотелось ей сделать для него что-то хорошее.

У Машеньки Цебриковой сквозь веснушки, щедро покрывавшие и нос и щеки, пробивался густой румянец; она уже ясно переживала все то, о чем говорил Виталий, и клялась в душе, что у неё-то хватит силы на все испытания, и кружилась голова от сознания необыкновенности труда революционера-большевика. Она кидала такие взгляды на Виталия, что Соня Лескова – смуглая, похожая на цыганку девушка с кораллами на тонкой шее и чёрными глазами, сквозь агатовую глубину которых нельзя было рассмотреть, какие чувства её волнуют, – несколько раз уже трогала Машу за рукав: «Да не смотри ты так, Машка!»

– Почему народ поддерживает партию, – продолжал Виталий, – почему он идёт за ней? Потому, что партия большевиков защищает рабочее дело, потому, что она борется за счастье трудового человека. И как борется! Никто её в сторону не уведёт, никто не подкупит, никто не запугает… Верно называют партию Передовым отрядом рабочего класса, его авангардом…

Виталий говорил, переводя взгляд с одной девушки на другую.

– А как быть с теми, кто ещё не созрел для вступления в партию, но кто всей душой тянется к нашему делу? Молодёжь вступает в комсомол – Коммунистический союз молодёжи, становится надёжным помощником партии… Комсомольцы кровью своей доказали право на это звание. Враги наши не щадят комсомольцев, если те попадают в их руки, они хорошо знают, что комсомол – резерв партии…

Не счесть, сколько комсомольцев погибло на Мациевской в семеновских застенках, сколько уничтожил их собака Калмыков!.. А приморские комсомольцы не в последнем ряду солдат революции… Был у Сергея Лазо адъютант Миша Попов. Попался белым в плен. Схватили его… Мучили, пытали – а это белые умеют делать! Да Миша им даже имени своего не сказал. Так молча и умер в пытках. Напоследок палачам в глаза плюнул… Митя Часовитин, комсомолец, когда умирал в японском застенке, «Интернационал» пел… Кровь из него течёт, силы иссякли, голоса нет уже, а он шепчет: «Мы наш, мы новый мир построим!» Вот что такое комсомольцы, девушки! Да только ли Миша Попов и Митя Часовитин? С гордым сердцем и чистой душой жили! Придётся вам тяжко – вспомните о них! Не зря они кровью своей полили ту землю, на которой мы стоим.

…Проплывали мимо рыбацкие шампуньки. Тени от широких парусов ложились на воду и на приплеск. Едва шевелили кормовыми вёслами рыбаки, наработавшиеся с самого рассвета и разомлевшие в полуденный зной на солнце. Маневровые паровозы свистели натруженными голосами. Задрожала земля под тяжестью поезда, протащившегося по насыпи. У рыбацкой фанзы, прилепившейся под самым берегом, у скалы, истошно залаяла собачонка. Все было обыденным – таким, как было вчера и будет завтра. Но уже не вчерашними стали девушки, слушавшие Виталия.

Притихли они и слушали его серьёзно. Уже погасли весёлые чёртики в глазах Машеньки, и стало лицо её по-новому сильным и светлым. Точно клятву давая, сидела, выпрямившись и сжав руки на груди, Таня. Трудно было им найти слова, чтобы обозначить все, что возникло в них в эти тихие минуты… Да и нужны ли были слова? Делами надо было теперь говорить.

– Мы не боимся, товарищ Антонов! – сказала Таня.

Разошлись быстро, по двое.

Машенька Цебрикова пошла с Таней. На насыпи она прижалась к подруге, и Таня почувствовала, что Машенька вся дрожит.

– Ты чего, Маша, застыла, что ли?

– Да нет, так просто, ну сама не знаю чего… Ну, так и колотится все внутри. Танюшка, теперь мы товарищи, да?

– Да мы и раньше были товарищами, Машенька.

– А теперь по-особенному, – вздохнула со всхлипом. – Ой, как хорошо-то, Таня!

5

Администрация и управление военного коменданта перешли в наступление. Как-то вечером в бронецехе собрались военные контролёры, железнодорожное начальство, инженеры, техники, десятники, Суэцугу и несколько военных. Они долго ходили вдоль составов, разговаривали, осматривали вагоны, что-то подсчитывали. В конторе начальника депо до рассвета горело электричество.

Утром на воротах цеха появилось объявление:

«Господа рабочие!

Большевистская пропаганда не доведёт вас до добра! Командование решило положить конец ей и саботажу, который свил себе гнездо в депо, что задерживает выполнение заказа военного министра.

С этого дня устанавливается урочное задание.

Невыработка, не носящая злостного, преднамеренного характера, будет наказуема штрафом, размер которого определяет администрация.

К злостным неисполнителям будут применяться строгие меры, вплоть до ареста и предания военному суду.

Для наблюдения за порядком в цех будут введены казаки, сотни особого назначения военного коменданта.

За работу, господа!»

В полдень пешим строем пришли казаки.

– Свято место не бывает пусто! – плюнул Квашнин, увидя, как рябой, рыжий казак устраивается на том же штабеле шпал, на котором ещё недавно восседал японский часовой.

Казак был явно навеселе. Он вынул кисет, набил куцую трубочку, закурил. Его маленькие, кабаньи глазки с рыжими ресницами были красны, и казак, силясь преодолеть хмель, который разбирал его, то таращил глаза, то щурил их. Заметив, что Квашнин обернулся к нему, казак начальственно крикнул:

– Эй, ты! Работай! Чего зенки лупишь?

– На тебя смотрю, какой ты хороший! – ответил Квашнин.

– Хорош, не хорош, а над тобой поставлен! – самодовольно ухмыльнулся казак.

Квашнин процедил сквозь зубы:

– Ну, что поставлено, то и положить можно.

– Чего, чего? – зашевелился рябой, подымаясь со своего места и угрожающе нахмурясь.

– Ничего. На свою бабу покричи! – сказал Квашнин и отвернулся.

Рябой, в котором хмельная лень и вялость победили задор, опустился опять и вскоре задремал, облокотясь на ладонь.

К Квашнину подошёл Виталий:

– Ну, как успехи?

Квашнин позвал его внутрь вагона. Отёр руки о брезентовый передник, заляпанный раствором, взял ломик, стоявший у борта.

– Глянь, Антонов! – Размахнулся и ударил ломом в стену бетонной камеры.

Железо пробило стену и вышло насквозь. Когда Квашнин вытащил лом, аккуратная круглая дырка осталась в стене. Ясное голубое небо виднелось через неё.

– Засыплетесь! – сказал Виталий. – На первом же осмотре засыплетесь! Как кто-нибудь из контролёров попробует так же, все станет ясным.

– Ну, это как сказать! – усмехнулся один из бетонщиков, вслед за Квашниным вошедший в вагон. – Илья Абрамович силу в руках имеет. Лом возьмёт, двинет – что твой снаряд! У него руки… – И бетонщик не закончил фразу, поднял с пола семидюймовый гвоздь и подал Квашнину: – Илья Абрамович, опробуй для примеру!

Квашнин, взяв гвоздь, без особого напряжения завязал его узлом и протянул восхищённому его силой Виталию.

– Ведь это смотря кто! – сказал он спокойно. – Контролёр, конечно, эту стенку не возьмёт, а снаряд, или, скажем, граната разнесёт начисто всю коробку. Уж такую мы смесь делали…

В это время снаружи донеслось:

– Эй, работай, работай! Не стой!

– Проснулся, черт рябой, – сказал Квашнин. – Тюремщик паршивый! Долго мы их будем терпеть?

– Это от нас зависит, – ответил Виталий.

– Через недельку начнём?

– Возможно.

Голос казака показался Виталию знакомым. Через амбразуру он посмотрел на улицу. В рябом казаке он узнал Иванцова, вестового ротмистра Караева.

– Ч-черт возьми! – сказал он с досадой. – Мне при этой роже нельзя показываться!

Квашнин понимающе взглянул на Виталия.

– Тут есть люк. Можешь через него выйти.

Виталий дождался, когда рябой отвернулся, и, легко спрыгнув между рельсами, выскочил с другой стороны состава и пошёл, предупредив Квашнина, что теперь все разговоры о деле придётся перенести на квартиру.

– Что, знакомый? – спросил Квашнин.

– Весьма… Он будет мне мешать.

6

Антоний Иванович сказал Виталию:

– Ну, товарищ, можно было бы и начинать, кабы не одна заковыка.

Виталий вопросительно посмотрел на мастера.

– Все участки согласны начать, все подготовились. Плохо только с грузчиками.

– А что?

– Дело тут, видишь ли, такое: из трех сотен грузчиков у нас офицеров чуть не половина.

– Офицеров? – удивился Виталий.

– То-то и оно, что офицеров… Уж год работают в грузчиках. Вишь ты, они раньше в порту работали. А составились из тех, кому по чинам солдат не нашлось, командовать не над кем значит, со службы их уволили… Были и такие, что за дебоширство, а то за пьянство выгнаны, службы лишились, а жить надо! Вот они и организовались в бригады и стали работать на выгрузке… По обличью-то вроде наш брат – Савка, а фанаберия ещё от белой кости. Боюсь, не станут бастовать.

– А вы говорили с ними?

– Не водимся мы с ними, да и они тоже на отшибе живут, – сказал мастер. – От своих отстали и к нашим не пристали. Живут будто на полустанке, все на лету, а лететь некуда.

– Попробуем поговорить с ними. Кто у них за главного?

– Артельщик-то? Бывший полковник, из дворян. Запойный. Но пока нет запоя, человек человеком.

«Белые вороны», как окрестили первореченские рабочие офицерскую артель грузчиков, жили за Семеновским огрызком, в нескольких вагонах, никак не сообщавшихся ни с одной из улиц. Рабочие относились к ним подозрительно, белые к рабочим – презрительно. Оказавшиеся в чужой шкуре офицеры беспробудно пили и дебоширили, и тупичок, в котором стояли их вагоны, пользовался плохой славой.

К этим вагонам Антоний Иванович и Виталий подошли в сумерки, когда грузчики возвращались с работы.

У самого тупика дорогу им преградил оборванный человек, в лохмотьях которого угадывался китель и диагоналевые брюки. Человек расставил ноги, сделал руки в боки и хриплым басом спросил:

– Кто вы, миряне? К чему вы посетили сию юдоль печали? Вы заблудились?

Виталий спокойно посмотрел на пьяного.

– Здесь помещается офицерская артель?

– Офицерская? Артель? Вы хотите сказать «Орден белых ворон»? – Человек покачнулся и, подражая крику вороны, крикнул раскатисто: – Кар-р!.. Кар-р!

К группе, стоявшей на дороге, подошёл ещё один человек. Он был облачён в заплатанные брюки, видавшие виды, в гимнастёрку, тщательно починенную, в порыжевшие сапоги. Небольшого роста, сухощавый, с тёмными кругами под глазами, он ещё сохранил военную выправку.

– Что вы ломаетесь, капитан? – спросил он тихо у пьяного. – Люди, видимо, по делу пришли, а вы кривляетесь!

– Я не ломаюсь! Я белый ворон, и это видно всякому, – заявил пьяный и сиплым голосом запел:

 
Какой я мельник? Я ворон…
 

Не обращая больше внимания на капитана, подошедший спросил мастера и Виталия, кого они ищут.

– А, так вам полковника надо! Он у себя. Вот в том вагоне.

Полковник оказался человеком богатырского сложения и, очевидно, немалой физической силы. Мощные плечи и лопатки со вздувающимися при каждом движении мышцами, львиное лицо с выпуклым лбом, тяжёлая, хорошей формы голова, чистые линии правильного лица, свидетельствующие о породе, – таков был внешний облик этого необычайного артельщика. Вся внешность полковника могла бы быть названа благородной, если бы не черты упадка, беспутной, безалаберной жизни, одутловатость, мешки под глазами. Виталий с любопытством, умеряемым вежливостью, оглядывал полковника. А тот изысканным жестом, мало подходившим к его истрёпанному одеянию, указал на табуретки возле непокрытого стола:

– Прошу садиться. Чем могу служить?

Нотка барственного гостеприимства, сановитой уверенности в себе проскользнула в тоне полковника, точно он принимал гостей в роскошном кабинете. Обстановка вагона состояла из двух табуретов, которые заняли мастер и Виталий (хозяин остался на ногах), стола, шкафика, неизвестно с каким содержимым, да вешалки с кителем, ещё не утратившим своего вида. Это было все, что смог увидеть вокруг себя Виталий. Заметив, что хозяин стоит, Виталий тоже поднялся. Встал и Антоний Иванович.

– Мы к вам по делу.

– Чем могу служить?

– Мы представители рабочих депо, – сказал Виталий. – Мы имеем к администрации и управлению военного коменданта некоторые претензии и хотим…

Полковник слушал, полунаклонив голову, с вежливым вниманием.

– …хотим средствами, доступными нам, добиться, чтобы эти претензии были удовлетворены…

– Забастовкой! – напрямик сказал Антоний Иванович.

На лице полковника Виталий не прочёл ничего, что сказало бы ему, как офицер отнёсся к этому слову.

– Ваши требования?

– Экономические! – торопливо сказал Антоний Иванович. – Увеличение жалованья, удаление караулов, сокращение рабочего дня…

Полковник кивал головой.

– И политические! – добавил Виталий, несмотря на недовольство мастера. – Прекращение интервенции, то есть японцев и американцев долой!

Полковник оставался все в той же позе.

– Мы хотим просить вас не выходить на работу, как только начнётся стачка, – закончил Виталий. – Вы разделяете с нами всю тяжесть труда рабочих, поэтому наши требования не могут не быть близки и вам.

Полковник знаком остановил Виталия, как бы говоря, что этой темы касаться не следует. После некоторого молчания он сказал:

– Ваши доводы не лишены логики… С вашими политическими идеями я согласиться не могу…

– А вы думали о них? – не удержался Виталий.

– Нет, – коротко ответил полковник. – И не буду. Слишком стар, чтобы переучиваться… – Он помолчал. – Но коль скоро мне и моим коллегам приходится работать физически, то, видимо… – полковник поискал слово.

– С волками жить – по-волчьи выть? – озорно спросил Виталий.

Полковник докончил:

– Видимо, и нам суждено познать некоторые несовершенства той социальной системы, которую мы защищали всю жизнь… M-м! Я лично не нахожу ваши требования чрезмерными. Что же касается пребывания здесь иностранных войск, то это очень сложный вопрос!

– Но вы русский человек? Разве вам не претит то, что вами командуют японцы?

– Извините, мы по-разному смотрим на это.

– Ну как же? – спросил Антоний Иванович. – Поддержите вы нас или нет?

– Лично я один этого вопроса не решаю. У нас демократический метод решения капитальных вопросов, касающихся всей артели. Кроме того, не все мои коллеги согласятся на потерю заработка… У них ведь нет никаких сбережений, а над философскими вопросами им, право, не хочется задумываться.

– Мы обеспечиваем всем бастующим половину заработка. Кроме того, в требованиях содержится пункт об оплате всего времени забастовки администрацией.

– Неплохо, неплохо, – сказал полковник. – А, простите, подрабатывать в другом месте можно?

Антоний Иванович и Виталий переглянулись. Виталий ответил:

– Только не в качестве штрейкбрехера!

– Ну, разумеется, – сказал полковник. Он прищурился. – Кстати, когда забастовка начинается?

Антоний Иванович поспешно сказал:

– Мы предупредим вас за час. Последний сигнал – гудок в неурочное время… Ну, так что же вы определённо ответите нам?

– Да! – коротко сказал полковник. – Моего слова вам достаточно?

– Вполне! – ответил Бонивур.

– Но прошу учесть, что мы остаёмся на принципиально отличных политических позициях! – веско добавил полковник и наклонил голову, давая понять, что аудиенция закончена.

Делегаты откланялись и вышли.

Некоторое время они шли молча. Потом Виталий рассмеялся.

– Ну и зубр этот полковник! Каков, а?

– Дикий барин! – отозвался мастер. – Я читал, как один барин от мужиков отказался – вишь, плохо от них пахло, – шерстью оброс и чуть ли не в медведя обратился. С медведем чаи водил и всякое такое… Тоже, поди, вроде этого был… гордый!

Глава восьмая
НАКАНУНЕ

1

Вернулся Виталий домой поздно.

Алёша уже спал, сладко всхрапывая и что-то время от времени бормоча. Таня сидела за столом и читала.

– Ну, как дела, Таня? – по привычке спросил Виталий, раздеваясь и садясь за стол.

Девушка молча поставила ужин. И нехотя ответила:

– Так.

Односложный ответ этот удивил Виталия. Он внимательно посмотрел на Таню.

– Больна, что ли Танюша? – участливо спросил он.

За месяц, прожитый с Пужняками, Бонивур настолько привык к сестре и брату, что иногда ему казалось, будто судьба возвратила ему его семью. К Тане он испытывал нежное, тихое чувство и скучал, когда её не бывало дома. Девушка умела быть необходимой, возилась ли она по хозяйству или просто сидела, играя на гитаре или читая книгу.

Её унылый вид встревожил Виталия.

– Нет, здорова, – опять нехотя ответила Таня. – Письмо вам, от девушки! – и положила перед юношей конверт.

Виталий с недоумением повертел в руках конверт без надписи.

– Почему мне? Почему от девушки? – пожал он плечами, не решаясь распечатать.

– Приходил один партизан. Из отряда Топоркова. Его для связи послали. Там у них девушка есть, Нина от неё письмо.

– Что ж этот партизан не дождался меня?

– Говорит, некогда.

Виталий вскрыл конверт.

– Интересно, как там Нина устроилась? – промолвил он.

– Да, интересно! – сухо сказала Таня. Она смотрела в книгу, машинально перелистывая её и исподлобья посматривая на Виталия.

Алёша завозился и открыл глаза, услыхав разговор.

Нина писала о том, что в отряде ей очень нравится. «Люди тут интересные. Живём в тайге. Готовим пищу на кострах. Я часто бываю в селе. Подружилась с девчатами. Раньше мне с деревенскими девушками не приходилось сталкиваться, а теперь я вижу, как много потеряла. Особенно нравится мне Настенька Наседкина. Такая хорошая! За мной ухаживают ребята. Смешно! Я ни к кому никакой симпатии не чувствую! А Панцырня, мой главный ухажёр, прямо глаз с меня не сводит».

«Вот тебе и раз! – мысленно произнёс Виталий. – Ой, Нина, Нина!» Он читал дальше. Где же строки, обращённые к нему, строки, на которые, как думалось ему, он имел право? Лишь в конце письма Нина сожалела, что нет в отряде Виталия.

Виталий озабоченно глядел на письмо. Он опечалился. Конечно, не любовных излияний он ждал от Нины Он и сам не смог за все это время ни разу написать ей. Но ему хотелось почувствовать в письме что-то, что напомнило бы прогулку по Светланской, когда шли они с Ниной рука об руку, точно маленькие, позабыв обо всем на свете, говоря и не говоря о том, что заставляло биться их сердца. «Мне много надо сказать тебе, Витенька!» – произнесла тогда Нина на вокзале. Слова эти заставили сжаться сердце Виталия каким-то сладким предчувствием. А теперь сжалось оно от того, что, видно, Нине уже не хотелось сказать Виталию «много». Он опустил голову, задумавшись.

Таня искоса наблюдала за ним. Алёша, который невольно оказался свидетелем этой сцены, глазел на них обоих и, начиная что-то понимать, увидел, как улыбка пробежала по лицу Тани.

– Что, плохие новости, Виталя? – спросила Таня, и нежное сочувствие послышалось в её голосе.

Не глядя на неё, Виталий ответил:

– Нет, Танюша, так просто.

– Она красивая, эта девушка? – спросила Таня.

– Кто? Ах, Нина-то?.. Красивая, кажется.

Ему захотелось побыть одному. Он встал и вышел из вагона. Долго стоял неподвижно, глядя на тёмные вагоны, на звезды, перемигивавшиеся в вышине… Расстегнул воротник, но ни малейшее дуновение ветра не тревожило душного ночного воздуха, и ему не стало прохладнее.

Таня не ложилась спать. Она сидела за столом перед раскрытой книгой, не пытаясь читать. Глаза её были прикованы к двери. Шаги Виталия по гравию ясно слышались в вагоне. Вот он прошёлся, остановился, опять шагает… Вперёд, назад… опять остановился.

– Таньча! – позвал Алёша.

– Чего тебе?

Алёша сел.

– Ты что, сеструха, всерьёз о Витале думаешь? – спросил он неожиданно.

Таня вздрогнула.

– Ну вот ещё! – сказала она. – Приснилось тебе.

– Да мне-то не приснилось… Брось ты это дело, Таньча… Витале не до тебя. Ему, знаешь, какая цена?

– А мне какая, по-твоему? – выпрямилась девушка.

– Я не об этом! С вами свяжись – голову забудешь… По-товарищески тебя прошу: оставь о нем заботу, слышь!

– Да что ты ко мне пристал, дурак?!

– А то и пристал, что Антонову не до любви… Вишь, получил письмо и зашёлся… Ох, девки, девки!

Таня закусила губу.

– Да отстань от меня, Алёшка! Пошёл бы лучше проведал, что там с ним делается-то… Поговорил бы!

Алёша принялся одеваться.

Таня ушла в свою комнату.

2

Казаки сотни особого назначения, нёсшие караулы в бронецехе, оказались ещё хуже японцев. Они совались не в своё дело, покрикивали на рабочих, торопили их, задирались, явно вызывая на скандалы.

Рябой, привыкший к своему посту, непременно оказывался возле того места, где работал Квашнин. Он до омерзения надоел бетонщику. Иногда он часами молчал, сосредоточенно глазея на Квашнина. С каким-то злым любопытством следил он за ним. Иногда подходил почти вплотную. Тогда Квашнин слышал острый запах чеснока. Рябой любил чеснок до того, что, даже стоя на часах, вынимал дольку, глотая слюну, очищал от сухой белой кожицы, потом разворачивал посыпанную солью корку хлеба, прищурясь, натирал её чесноком и ел. Иногда он ни с того ни с сего говорил несуразные глупости, вроде:

– Эй, ты! Двинуть бы тебя ломом по черепу-то!

Квашнин озадаченно смотрел на Иванцова.

– Да ты что это?

– Ага. А то гирькой… – мечтательно продолжал рябой и прикрывал глаза.

– Да чего ради-то, голова – шишка еловая? – спрашивал Квашнин.

– А так. Чтобы в глазах не торчал!

– Да я-то у тебя на глазах своей охотой торчу, что ли? – говорил Квашнин. – Не я у тебя, а ты на моих глазах, как бельмо, торчишь… Неохота, так уйди.

Иванцов глотал слюну.

– Да-а, как же, держи карман шире! Уйди, а вы сейчас работать перестанете.

– А тебе что?

– Пострелял бы я вас всех к чёртовой матери, большевиков.

– Сумасшедший ты, казак! Да тебе-то что до большевиков? Что, они у тебя кашу съели?

– Ага, съели! Все один такой, вроде тебя, к жёнке ходил… Книжки читал, про политику объяснял, пока на службе я был. Вернулся на побывку… а жена: «Тёмный ты» – говорит…

– Ну?

– Не понукай, не запряг! Порешил я её к черту, пущай светлых на том свете ищет.

– Убил? – с содроганием спросил Квашнин.

Рябой смотрел мимо.

– Нет. По голове погладил.

– Палач ты, казак! – сплюнул Квашнин. – И говорить-то с тобой противно. Кровь-то тебе, видно, что вода!

Рябой опять щурил глаза. И Квашнин не мог понять: наговаривает на себя Иванцов, чтобы попугать его, или действительно он выродок, преступник? А Иванцов все говорил и говорил. И все разговоры его были о том, что ему, Иванцову, наплевать на чужую жизнь, если он над ней хозяин.

– Да тебя кто хозяином-то сделал? – возмущённо сказал Квашнин.

Иванцов, хитренько улыбнувшись, отчего что-то хищное и тёмное обрисовалось в его лице, говорил:

– Палач, говоришь? А ротмистр величает: «слуга отечества и верный холоп». Он у нас человек карахтерный. Этих самых большевиков перевёл и не счесть сколько. Для него большевика изнистожить первейшее дело. Да не просто… Убить-то большевика мало… Его надо казнить! По жилочке источить…

«Псих!» – подумал Квашнин. Ему невыносимой становилась близость Иванцова. А рябой, видя, какое отвращение испытывает к его рассказам бетонщик, пускался в новые и новые разговоры. Насколько бетонщик мог заключить, Иванцов нашёл в ротмистре защитника и укрывателя после убийства жены. Не обо всем Иванцов рассказывал, но Квашнин получил представление о том, что сотня Караева использовалась для «особых» поручений меркуловского застенка.

Однако через несколько дней Квашнин познакомился и с другими казаками.

Иванцов куда-то исчез. В одно утро на его месте оказался другой казак, высокий, тонкий, похожий на цыгана.

– Здорово! – сказал он Квашнину, заметив взгляд бетонщика.

Квашнин нехотя ответил.

Казак – это было видно – томился молчанием. Он курил, но не мог накуриться лёгкими японскими сигаретами, которые были у него. Наконец, раздражённо бросив недокуренную сигарету, он обратился к Квашнину:

– Нет ли русской, мил человек?

Квашнин молча протянул ему махорку. Цыган с наслаждением затянулся, закашлялся до слез и с весёлым недоумением сказал:

– От черт! Крепка-а! Самосад, что ли?

– Он самый.

– У нас в Забайкалье такой садят.

– Не бывал. Не знаю.

Казак вздохнул:

– Эх, у нас в Забайкалье хорошо сейчас! Сопки одна за другой будто волной идут… Берёзки, паря, как девчата в зелёных платках…

Квашнин неприязненно молчал. Замолк и казак, почувствовав отчуждение.

– Пошто сердитый? – спросил он Квашнина.

Квашнин сделал вид, что не слышит.

Казак подошёл к нему. Долго смотрел, как управляется с инструментами рабочий, размешивая бетон. Потом поставил винтовку у вагона, огляделся вокруг и сказал Квашнину:

– Дай-кось! Руки разомну.

Взял лопату и споро принялся замешивать массу. Квашнин покосился на него. Казак охотно сказал:

– Душа по работе стосковалась… Мне бы сейчас литовку! Показал бы выходку… У нас на селе за мной угону не было. Только дедка со мной спорил, а другим не под силу!

– А это чем тебе не инструмент? – кивнул Квашнин на саблю, мешавшую казаку работать.

– А ну её к ляду! – отпихнул казак шашку. – По мне хоть бы её век не было.

– Что так? Тут до тебя один ваш был, караул стоял, так только и разговору было про неё, что способно ею людей, словно капусту, рубить.

– Кто это?

– Не знаю кто. Рябая рожа.

– А-а! Иванцов. Ну, тому шашка – и жена и венец. Ему бы на бойне быть, – сказал казак, и невольная брезгливость проступила в его чертах. – Палач, одно слово!

– Все вы такие! – не удержался Квашнин. – Только одни треплются, а другие молчком.

Казак выпрямился, положив руки на лопату. Пальцы его заметно дрожали.

– Пошто все? Ты рази знаешь? – с горьким укором сказал он. – Говорят люди: добра слава на печи лежит, а худа сама наперёд бежит. О худом-то говорят, а о добром молчат. А только я тебе скажу: таких, как Иванцов да господин ротмистр, и у нас не много… Эти уж совсем отчаянные. Злобу свою тешат… А мне что? Я…

Казак осёкся. Поработал ещё несколько. Потом отошёл на своё место. Больше он не сказал ни слова весь день. Лишь когда кончилась работа и за ним зашёл бородатый пожилой казак, благообразный с виду, Цыган, указав на него пальцем, сказал Квашнину:

– А этот тоже, что ли, кровопивец? Ничего ты, паря, в людях не понимаешь!

Они ушли.

Рябой появился опять. Он дышал водочным перегаром. Жажда мучила его. То и дело подходя к жестяному баку, он с жадностью глотал воду, судорожно двигая кадыком. Глаза его были налиты кровью. Он не смотрел на Квашнина. Дремал, вскидывался от каждого шума, хватаясь за ружьё. К вечеру он, однако, протрезвел. И потребность говорить опять, подобно привычному зуду, взыграла в нем.

– Слышь! – обратился он к Квашнину. – Не скучал по мне, а? – Он хрипло расхохотался, обнажив крупные жёлтые зубы с выступающими острыми клыками. – Все месишь квашню свою, Квашнин? – острил он, довольный собою. Потом опять прежняя озлобленная мрачность нахлынула на него, и он принялся бормотать: – Меси, меси! А потом тебя кто-нибудь замесит…

Что-то пережитое в дни отсутствия волновало его. Он поглаживал руки, подмигивал Квашнину, будто сообщнику.

– Слышь, я тебе что скажу! Вызывает меня ротмистр. «Иванцов, говорит, помнишь ты того китаезу, который тебя околпачил?» А как не помнить! Пошли!.. На Пекинской китайский театр есть. «Сто драконов» название. Посидели мы, посидели… Китаезы ломаются, орут, верещат, будто недорезанные. Умора! Потом ротмистр толк меня в бок: «Глянь на этого ходю». Гляжу, у двери стоит мой-то храпоидол. Хохочет, сволота! Ну, думаю, смейся… Расходиться стали. А мы с Караевым на углу ожидаем. Ротмистр шепотком: «С одного, говорит, удара кончишь?» А китаец толстый, пухлявый. Догнали мы его. «Давай», – говорит ротмистр… Я за шашку…

Рябой перевёл дух:

– …Ка-ак я ему дал! Так тулово дальше пошло, а голова с рукой – на землю. Вот – тебе Христос: несколько шагов он без головы-то шёл… Эх, и пили мы после!..

Он вытаращил глаза, в которых промелькнул ужас.

– Это как же можно? А, слышь? Без головы-то идти? – хриплым шёпотом спросил он у Квашнина.

Мастер сжал в руках лопату и повернулся к рябому. Терпение его лопнуло. Он с бешенством выдавил из себя:

– Если ты, шкура, ещё ко мне подойдёшь – кончу! Слышишь, гадина ты кровавая? Палач! Мотай отсюда к черту!

Рябой отшатнулся в сторону и вдруг, схватив винтовку, бросился наутёк.

– Ну, беда, Квашнин! – сказал один бетонщик. – Убьёт он тебя теперь.

– Ни черта не убьёт! – остывая, ответил Квашнин. – Убийцы завсегда трусы…

3

В этот вечер у Алёши собрался стачком. Слух о том, что Квашнин прогнал казака с поста, уже гулял по всему цеху. Виталий спросил:

– Что ты там натворил, Квашнин?

– Посадили на мою голову психа какого-то. Истерзал он меня!

Мастер рассказал о сегодняшнем случае. Юноша нахмурился и беспокойно спросил:

– Не говорил он, что за китаец?

– Нет.

Тоскливое предчувствие охватило Виталия. Беспокоило его, что убийство произошло у театра «Сто драконов», где работал Ли.

На совещание приехал и Михайлов.

– Ну, как дела? – обратился он к Виталию.

– У нас все готово!

– «Кажется» или «готово»? – с усмешкой посмотрел на Виталия председатель.

Усмехнулся и Виталий, в этой шутке почуявший благожелательность Михайлова.

Собрание опять открыл Антоний Иванович. Он сказал:

– Товарищи! Хочет с вами поговорить дядя Коля.

Кличка Михайлова была известна всем, поэтому рабочие сразу осознали, что это собрание должно быть очень значительным. Михайлов оглядел всех и сказал: