Текст книги "Сердце Бонивура"

– Слушайте, Жан! Это вы?

Офицер приложил два пальца к козырьку и любезно осклабился.

– Да, это я! – сказал он. – Но я не Жан!

– Я не понимаю! – в замешательстве смотря на него, протянула учительница. – Что это значит?

Японец выпрямился, вытянулся. Лицо его приняло то же выражение, с каким он салютовал на крики «банзай». С холодностью посмотрев на собеседницу, он ответил:

– С вами говорит поручик японской императорской армии Такэтори Суэцугу, мадам! Мы займём это здание, пока нам не предоставят казармы.

– Но зачем это? Ничего не понимаю.

– Чтобы защищать достояние и жизнь наших соотечественников! – отчеканил Суэцугу, бывший парикмахер Жан. – Два несчастных моих собрата уже пали жертвой большевиков, – он кивнул головой на мастерскую часовщика Исидо. – Но отныне ни один волос не упадёт с головы японца в этой стране!

Суэцугу прошёл в ворота. Часовые опять скрестили штыки.

Растерявшийся директор сказал учителям:

– Я подчиняюсь силе, господа!.. Распустить учащихся по домам на три дня. Я надеюсь, что за это время все выяснится и уладится. В конце концов, ведь мы же тут хозяева…

9

Первый шаг был сделан. Японские солдаты ступили на русскую землю.

Но за спиной Японии стояла Америка – всемирный ростовщик, безмерно наживавшийся во время войны на продаже оружия и военного снаряжения не только своим союзникам, но и своим противникам.

Сначала Америка пыталась действовать через Временное правительство России, пообещав широкую поддержку военными материалами для ведения «войны до победного конца». Американские поставки должны были идти через Владивосток и транссибирскую магистраль. В этих целях США предложили «упорядочить» работу железных дорог Сибири и Дальнего Востока, пришедших за время войны в упадок.

Во Владивосток прибыла миссия мистера Стивенса в составе семисот человек, которых американские хозяева расставили так, что даже на Камчатке оказались их резиденты. «Специалисты» мистера Стивенса сразу же взялись за съёмку и описание не только железных дорог…

Советы взяли власть в стране в свои руки. Американцы все ещё надеялись удержаться на Дальнем Востоке и сохранить у власти буржуазно-меньшевистский предательский режим в Приморье, которое служило бы им базой для дальнейших действий. 23 ноября 1917 года на владивостокский рейд прибыл крейсер первого ранга «Бруклин» из состава Тихоокеанской эскадры США, под командованием адмирала Найда. Советское правительство заявило решительный протест против действий американцев. «Бруклин» покинул Золотой Рог. Миссии Стивенса пришлось убраться.

Через три недели после победы Октября посол Америки в Петрограде Френсис запросил государственного секретаря США: «Каково ваше мнение относительно того, чтобы с Россией обращаться так, как с Китаем?» Понятно было, что имел в виду Френсис: в 1900 году, в дни боксёрского восстания в Китае, иностранные державы, под предлогом защиты своих резидентов, ввели свои войска в Китай, залили страну кровью, подавили восстание и навязали великой стране режим полуколонии, которой затем диктовали свою волю. Высказывание Френсиса опиралось на далеко идущие планы Соединённых Штатов Америки.

В декабре 1917 года 3-й краевой съезд Советов провозгласил советскую власть и на Дальнем Востоке. Тогда Америка дала понять странам Антанты и Японии, что она не будет стеснять их в выборе той или иной политической линии по отношению к русской революции. Это означало согласие на интервенцию и на участие в интервенции – без финансовой помощи Соединённых Штатов Америки Япония не могла бы отважиться на эту авантюру. Америка предоставила эту помощь.

Краеугольным камнем тихоокеанской политики Америки становилась «большая война» между Японией и Советами с целью ослабления обоих государств и последующего захвата экономики обеих стран под видом помощи…

10

Опять у Лиды собрались товарищи.

В эти дни все были встревожены и понимали, что на Советскую Россию надвигается какая-то небывалая опасность, всей величины которой не могли они и представлять.

– Опять будем демонстрировать? – спросила Анна.

– Не знаю! – ответила Лида. – На этот раз, кажется, дело очень серьёзно!

Виталию через стенку было слышно все, когда в комнате Лиды говорили полным голосом. Он стал прислушиваться.

Ждали Петра. Пётр опаздывал. Анна тревожилась: не случилось ли что-нибудь с ним?

– Ну что с ним может случиться? – спрашивала Анну какая-то девушка, голос которой был не знаком Виталию.

– Сама не знаю, что может случиться, а просто места себе не нахожу! – отвечала Анна.

Ей отозвалась Лида, что-то негромко сказав. Анна проговорила:

– Завидую я тебе, Лида: ты умеешь себя в руках держать, а я вот не умею! Что прикажешь делать?

В комнате послышались радостные возгласы – Пётр пришёл. Он стал ходить по комнате широкими, тяжёлыми шагами.

– Интервенция началась! – сказал он глухо. – Теперь не дипломатия, а оружие будет решать наши судьбы. Много крови прольётся, многие матери своих детей не досчитаются… – Он немного помолчал. Потом сказал: – А наши судьбы, товарищи, определяются. Сегодня из Москвы доставили телеграмму…

– Ой! Из Москвы? Правда? – воскликнула Анна.

– Из Москвы, – повторил Пётр значительно, – хотя до неё и десять тысяч вёрст.

– От кого телеграмма? – спросила Лида.

– От Владимира Ильича Ленина!

В комнате сразу стало тихо.

Замер и Виталий «Телеграмма от Ленина», – повторил он мысленно, всем своим существом ощутив, что вокруг него совершаются удивительные события. Имя это вдруг ясным светом осветило Виталию то, на что не ответила ему однажды Лида, кто такие её товарищи?

– В Иркутск передана по прямому проводу, а дальше всевозможными способами, – продолжал Пётр. – Областком постановил ознакомить с этой телеграммой всех большевиков… Вот как оценивает Владимир Ильич Ленин наше положение, товарищи: «Мы считаем положение весьма серьёзным и самым категорическим образом предупреждаем товарищей. Не делайте себе иллюзий: японцы наверное будут наступать. Это неизбежно. Им помогут, вероятно, все без изъятия союзники. Поэтому надо начинать готовиться без малейшего промедления и готовиться серьёзно, готовиться изо всех сил». – Пётр сделал паузу. – Как готовиться, что делать надо – об этом тоже говорится в телеграмме товарища Ленина. Ни один большевик не останется в стороне от нашего общего дела. Главное состоит в том, чтобы понять всю глубину опасности, понять, что высадка японцев – только начало; они ни перед чем не остановятся. Кроме того, теперь из всех щелей полезут недобитые буржуи…

– Да, уж это несомненно, – сказала Лида. – Мне булочник мой говорил перед самой блокадой, что теперь все «устроится». Он-то не знает, кто я, – думал, мы с ним одного поля ягода.

– Значит, война? – спросила Анна.

– Надо быть готовыми, – сказал Пётр, – и к войне, и к разным случайностям, и к тому, что каждому из нас, может быть, придётся заниматься тем, чего мы до сих пор не делали… Это будет необычная война. Фронты этой войны будут проходить всюду, даже там, где есть только один большевик, и везде, где есть трудящиеся. Русские рабочие не помирятся с интервентами и интервенцией.

Пётр все шагал и шагал по комнате, пока Анна не взмолилась:

– Петро! Да сядь ты, ради бога! У меня голова закружилась, на тебя глядя!

То, о чем говорили товарищи Лиды, пробудило в душе Виталия какие-то особенные чувства и мысли. В этот вечер впервые по-настоящему Виталий узнал свою сестру Лиду. Он узнал, что она партийный человек, что большевики готовились к борьбе с интервентами. Большевики хотят защищать свою родину и свободу, вырванную народом у царя и капиталистов, большевики не склонят голову перед врагами. У Виталия пробудилась гордость за свою сестру и её товарищей.

…Он хорошо помнил тот радостный и тревожный день, когда стало известно о свержении царя. Глубочайший смысл совершавшихся событий не мог полностью дойти до него, ещё подростка. Но когда гимназисты-старшеклассники с криками выволокли на улицу огромный, в тяжёлой раме, портрет Николая и сожгли его, а пепел развеяли по ветру, Виталию, как и товарищам его, стало ясно, что случилось что-то необыкновенное. До сих пор этот большой портрет висел в рекреационном зале. По утрам гимназисты молились в этом зале, прося у бога успехов в учении, молились о здоровье наставников своих, о здоровье этого человека с невыразительным лицом и рыжими усами, которого называли царём.

И вот вместо Николая Второго на стене только большой тёмный квадрат. В тот день занятия прекратились. Ученики хлынули на улицы и увидели – улицы полны людей, возбуждённых, радостных, с красными бантиками в петлицах… С утра до вечера в этот день Виталий вместе со своими однокашниками ходил по городу. Он видел, как с фронтонов правительственных учреждений летели на мостовую вывески с золотыми орлами, видел, как под конвоем каких-то штатских провели начальника жандармского управления Владивостока. Он слышал в этот день много речей – митинги были на каждом углу. Он слышал впервые, как многотысячная толпа пела «Варшавянку» на Вокзальной площади, ту самую «Варшавянку», о которой недавно и говорить-то нельзя было вслух… Видел он и богатея хлеботорговца Игнатия Семёновича Плетнёва, который вышел на улицу с красным бантом на груди. Виталий удивился этому, а ему сказал кто-то в радостном упоении: «Теперь свобода для всех!..» Он видел в этот день многое, и казалось, жизнь навсегда изменилась и теперь всем станет очень хорошо…

Потом наступили будни. Опять появились трехцветные флаги. Вместо одних полицейских появились другие. По-прежнему Ромка Плетнёв ходил, задрав нос, а отец его ездил в огромном чёрном «Паккарде», правда, уже без красной розетки на груди. Опять трепались на ветру плакаты, призывавшие к войне до победного конца… И по-прежнему мать Лиды и Виталия рассчитывала каждую копейку, собираясь на базар, и сокрушённо качала головой, в который раз берясь за починку одежды Виталия… Лида сказала как-то матери, что революцию «недоделали»…

Трудно в тринадцать лет понимать сложные дела взрослых…

Несколько месяцев прошло с того памятного дня. У Лиды стали собираться незнакомые люди. О чем говорили они, трудно было понять. Только мать иногда с упрёком говорила: «Ой, Лидка, Лидка, не сносить тебе головы!.. Ну, мужчины вяжутся в это дело, а тебе то что до них! Выходила бы замуж, что ли!..»

Однажды поздним вечером в окно постучали. Лида быстро собралась и ушла, ничего не сказав матери… Она не возвращалась три дня, и мать просто извелась, ожидая её, то кидаясь к двери, то выглядывая в окна. Где было искать Лиду? В городе шла перестрелка. Пролетали машины, набитые вооружёнными людьми. Виталий понял, что кто-то (а кто именно – он не знал) «доделывает» революцию. Вернулась Лида, уставшая до изнеможения, но весёлая, как никогда. Она обняла мать и сказала: «Мамочка! Наша теперь власть! Наша!» Она прилегла на кровать и тотчас же уснула как убитая, едва успев вынуть из кармана форменной куртки револьвер и сунуть его под подушку. Она уже не слышала, как мать со страхом закричала: «Господи, твоя воля! Лидка! Унеси это куда-нибудь сейчас же! Ведь оно выстрелит!»

И опять полыхали над городом красные флаги…

Лида ходила, точно на крыльях летала. У неё оказалось много дел. Она говорила матери о том, что нынче хозяева в стране – простые люди, такие, как она, как те товарищи из Военного порта и с Эгершельда, которые теперь, уже не таясь, приходили к ней. «Ну уж ты, хозяйка!» – с усмешкой обращалась к Лиде мать, но уже не называла её Лидкой…

И вот теперь опять мрачные тучи заволокли ясное небо простых людей. Опасность надвинулась на них…

Виталий лежал, прижавшись ухом к стене, ощущая, что все лицо его пылает, а сердце колотится в груди…

«Почему я не могу быть вместе с Лидой и её товарищами?» – возникла вдруг у него мысль.

Разговор в соседней комнате замолк. Виталий услышал, как хлопнула входная дверь, выпуская гостей Лиды.

Лида заперла за товарищами наружную дверь и вернулась в комнату. Виталий зашёл к сестре. Она была возбуждена, глаза её блестели, и нервный румянец покрывал её щеки.

– Ты что, Виталий? Что ты не спишь? – спросила она, глядя на брата ещё не остывшими глазами.

Виталий замялся, но потом, овладев собою, взглянул сестре прямо в глаза.

– Я слышал все, что вы тут говорили, – сказал он.

Лида нахмурилась.

– Плохо получилось, Виталий. У меня не свои секреты!

– Я знаю, Лида. Я потому и пришёл к тебе. – Он перевёл дыхание. – Возьмите и меня, Лида! Я буду делать все, что нужно, что вы велите. Я тоже хочу бороться… – он, запинаясь, выговорил такое ещё незнакомое слово: – с ин-тёр-вентами!..

Лида посадила его рядом с собой, обняв за плечи. Она слышала, как колотится его сердце, как прерывисто дышит он.

– Как же вы будете бороться, Лида? У них флот, армия, пушки, аэропланы, их много!

Лида посмотрела на брата, и его лицо показалось ей другим: что-то новое, глубокое появилось в глазах Виталия, вопросительно смотревшего на сестру.

– А у нас – партия, Виталя! – тихо сказала Лида. – А если есть партия, есть Ленин и весь народ за нас – значит, будет и армия, и флот, и пушки, и все, что надо для борьбы…

– Вот и возьмите меня! – так же тихо проговорил Виталий.

– Тебе четырнадцать, братка. Мальчиков в партию не принимают.

– И никуда не принимают? – опечаленно спросил Виталий. Он выжидательно смотрел на сестру заблестевшими глазами.

Лида задумалась.

– Знаешь что, братка, – ответила она наконец, – я тебе сейчас ничего определённого сказать не могу. Но если потребуется нам смышлёный, сообразительный паренёк, я скажу о тебе товарищам. Идёт?

– Ты не забудешь?

– Нет, Витя.

– Смотри не обмани, Лида! Дай слово.

– Даю слово, братка! А сейчас иди спать. Живо!

Лёгким движением она подтолкнула Виталия к двери. Он отправился в свою комнату, лёг, но долго не мог заснуть. Что-то неясное, но светлое и бесконечно радостное затеплилось в его душе. Это ничего, что ему четырнадцать, если понадобится смышлёный, сообразительный паренёк, о нем вспомнят.

Если понадобится…

О нем вспомнят!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ОРЛИНОЕ ГНЕЗДО

Глава первая
РУССКИЙ ОСТРОВ

1

Серебристая дымка, предвестник жаркого дня, окутала город. Неясные очертания Орлиного Гнёзда, словно плывшего по воздуху, чуть заметно проступали сквозь дымку.

Лето не балует Владивосток хорошей погодой. Она изменчива: то палящий жар плавит асфальт на улицах города, то неожиданно низвергнувшийся тропический ливень гонит по ним бурные потоки воды. Океан, простёршийся на север, восток и юг, капризен. На великом его пространстве бушуют штормы. Массы воздуха, холодные – с Северного Ледовитого океана и тёплые – с экватора, носятся над ним, сталкиваются, и прихотливость их движений диктует изменения погоды. Но если с рассвета серебристая дымка лёгким покрывалом оденет Русский Остров, что неусыпным стражем лёг у самого входа в бухту Золотой Рог, сделав его неожиданно далёким и таинственным, – это верная примета: быть ясному, жаркому дню.

Ранним июньским утром 1922 года с катера на причал 36-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, когда-то стоявшего здесь и оставившего свой номер как название местности, сошёл пассажир, судя по одежде – мастеровой: в потёртой, с масляными пятнами куртке, в старенькой кепочке с заломленным козырьком, в вышитой украинской рубахе и чёрных брюках, заправленных в сапоги. На вид ему было лет восемнадцать. Чёрные волосы его чубом выбились из-под козырька, повиснув над живыми чёрными глазами со смелым, внимательным взглядом; смуглые щеки были покрыты лёгким румянцем, говорящим о здоровье; об этом же свидетельствовала вся его ладная невысокая, сухощавая, но крепкая фигура.

Сойдя с причала, паренёк оглядел бухту, окаймлённую холмистым кольцом Русского Острова. При этом он очень внимательно осмотрел и двух часовых, стоявших неподалёку от причала. Это были казаки. Какая-то тень прошла по лицу паренька, но он тотчас же принял беззаботный вид. Его не касалось, кто эти часовые и почему они сменили пехотинцев, нёсших обычно караул у дороги, которая вела к казармам Хабаровского кадетского корпуса, занимавшего место 36-го Восточно-Сибирского стрелкового полка.

Паренёк побрёл по берегу, легко ступая по камешкам, обкатанным тихим прибоем. Зеркальная гладь бухты, на которой уже утихли ребристые волны, поднятые катером, привлекла внимание паренька. Он нагнулся, выбрал камень. Примерился и, сильно размахнувшись, кинул так, что камень, едва касаясь воды плоской стороной, летел подпрыгивая, у самой поверхности оставляя волнистый следок. Пятнадцать раз коснулся он поверхности, прежде чем, на излёте, скрылся в воде. Паренёк был мастер «печь блины», как и доселе называют это занятие ребята.

Казаки окликнули его. Паренёк обернулся.

– К кому приехал? – спросил старшой – высокий пожилой казак с благообразной седой бородой и четырьмя георгиевскими крестами на широкой груди.

– К брату!

Второй казак протянул руку.

– Покажь документы!

– Это можно! – сказал юноша и, порывшись в кармане куртки, извлёк несколько бумажек и передал их казаку.

Казак внимательно поглядел на юношу. Тот твёрдо и спокойно встретил его взгляд. Казак вернул документы.

– Мастерских Военного порта клепальщик! – сказал он старшому. – В порядке. Увольнительная. Пачпорт…

– А ты чего не больно торопишься к брату-то? – спросил старшой. – Здесь сегодня не толкись!..

Приезжий сделал гримасу:

– Работаешь, работаешь от темна до темна. И в воскресенье отдыху нет. Одно слово что воскресенье: к брату приедешь, а он помогать заставит… Каптёр он Хабаровского имени графа Муравьёва-Амурского кадетского корпуса.

– А-а! – протянул старшой. – Ну иди, иди, не задерживайся. А то скоро смена.

Паренёк не заставил себя упрашивать. Однако он метнул ещё один камень, который, так и зажав в руке, держал во время опроса. Он бросил его неудачно: сильно отскочив от воды на первом же «блине», Камень перевернулся в воздухе и пошёл в воду ребром с коротким бульканьем, почти не оставив следа.

– Ключ! – сказал молодой казак.

– Ну, раз на раз не приходится! – отозвался юноша и пошёл по тропинке, углублявшейся в редколесье, за которым краснели казармы.

Молодой казак проводил взглядом удалявшуюся фигуру паренька и, когда тот скрылся из виду, сказал, продолжая начатый разговор:

– Караулим, ловим… А кого, паря, поймаем? Рази всех переловишь?

Старик сдвинул брови, но ничего не ответил. Часовые медленно, следя за тем, как алым пламенем разгорается заря, пошли на старое место, откуда им был виден весь берег…

– Рази всех переимаешь? – повторил со вздохом казак.

Старшой покосился на него из-под насупленных бровей, но опять смолчал и усиленно задымил махоркой. Молодой, не глядя на него, продолжал:

– Я, дядя Лозовой, думаю-думаю, а не могу придумать: отчего красные на нас прут? Я под Волочаевкой был в феврале. Говорили нам, что им ни за что её взять невозможно. Приезжали японцы, хвалили, как все устроено… А как поднаперли большевики… и не знай, что куды полетело! Третий Приамурский партизанский через полотно ударил, а которые перед нами стояли, то прямо на рожон, через проволоку… шинеля побросали на неё да как по мосту и пошли! Морозяка – сорок пять, не меньше, а им, красным-то, видно, черт не брат! Мы было стали косить их, а тут с тыла конники Томина… Ну и зачесали мы оттуда… – Он помолчал и спросил: – У них как, командиры-то старые или свои?

– И старые, да и свои есть… – ответил в бороду старшой.

– А старые-то откуль же взялись?

– Ну, эт-то которые перешли на сторону красных.

– А генералы есть?

– Есть. Как не быть.

Молодой пристально посмотрел на Лозового. Его чёрные с желтоватым белком глаза, говорившие о бешеном нраве, уставились в переносицу старшому. Он сказал, понизив голос:

– Иван Никанорыч! А брешут, что красным немцы помогают? Я сколько пленных да убитых ни видал – все русаки… А?

Лозовой сердито сплюнул:

– Ну, что ты пристал, Цыган? Что я, поп, чтобы все знать? Немцы, немцы… От немца разве когда была русскому помощь? Кабы немец-то был, разве бы мы Расею потеряли? Это против своих силы нет, а ерманцу мы завсегда давали! – Он выстукал трубку о каблук подкованного сапога, сунул её в кисет. – Ты меня не береди, казак! Думай, как хошь, – твоё дело, а слов мне таких не говори. Я присягу давал на верность.

Цыган насупился. Лёгкие складки горько легли у носа. Глаза казака посуровели.

– Я к тебе с душой, дядя… А ты мне про присягу… – с сердцем сказал он. – Вот, говорят, скоро эвакуировать нас будут… в Японию. Уже сейчас в порту тесно: вывозят, что подороже… А нас куды? – Он взглянул на Лозового и решительно сказал: – Никуды я не поеду, Иван Никанорыч! Ей-богу! Никуды! Мне тятька свою землю завещал воевать, а смотри, сколько её у меня осталось! – Он сунул руку за воротник гимнастёрки и вытащил ладанку на сыромятном гайтане. – Мало!

Лозовой тихо спросил:

– Земля что ли?!

– С наших мест… забайкальская, с Онона. А его отсюда и не видать…

Потом, устыдившись своего порыва, Цыган сунул ладанку обратно, застегнул воротник и отвернулся от Лозового. Старшой, тоже глядя в сторону, произнёс:

– И мне, видно, к родной земле не припасть, не обиходить её больше.

Как ни спокойно старался сказать эти слова Лозовой, они прозвучали печально. Цыган насторожённо посмотрел на старого казака и, уловив эту нотку, почуял отголосок своих чувств в его словах. Он вполголоса, но резко, как нечто раз навсегда решённое, сказал:

– Уйду я!

Лозовой строго оглядел его насупленное лицо и в замешательстве огладил бороду.

– Ты мне, Цыган, таких слов не говори… Не могу я их слушать. Не уходить надо, а в бою смерть принять надо. Я не доносчик, но и тебе не товарищ в этом деле!..

– Не услышишь больше, – глухо сказал Цыган.

Солнце взошло. Косые лучи его озарили стоянку 33-го полка, где высились казармы Омского кадетского корпуса, скользнули по далёкому Каналу, обрисовав мачты военной радиостанции, и залили светом 36-й полк.

2

Миновав рощу, приезжий вышел к кадетскому корпусу. Оставив в стороне каменные здания казарм, он направился к маленькому деревянному домику, стоявшему неподалёку от котельной и столовой.

Его обогнал строй кадет; шла третья рота. Кадеты были в парадном обмундировании, которое выдавалось лишь в торжественных случаях. Блестели лаковые козырьки фуражек, начищенные сапоги и пуговицы сияли, галуны на мундирах светились тусклым блеском. Чёрные фигуры старательно чеканили шаг. Строй вёл немолодой подполковник в золотом пенсне. Близоруко щурясь, он отсчитывал:

– Рас-с!.. Два!.. Три!.. Рас-с!.. Два!

Он был недоволен шагом:

– Чи-ще! Рас-с! Два!

Строй удалялся. Но ещё долго до юноши долетали возгласы подполковника.

Он поднялся на крыльцо домика и без стука вошёл в сени.

В дверях столкнулся с хозяином. Это был невысокий брюнет. Смуглое лицо его было встревожено.

– Ну как, Виталя, – спросил он. – Я уже думал, что ты не придёшь.

– Обещал – значит, что бы ни было, приду! – сказал юноша.

Виталий сел на предложенный стул. Он пристально посмотрел на собеседника. А тот продолжал:

– Мало не всю ночь провозился, подгонял обмундирование. У нас нехватка мундиров… Сколько из Хабаровска взяли? Пустяки!.. Кое-как к утру одели всех, а кому не хватило, тех в отпуск с первым катером отправили.

– Рассказывай, товарищ Козлов!

Козлов машинально подкрутил чёрные усы.

– Что же рассказывать, товарищ Бонивур! Сам знаешь, кофейня провалилась!

Бонивур молча кивнул головой.

– Провалилась самым глупым образом. Сколько времени все шло хорошо! Никто из офицеров и из кадет ничего не подозревал. Ходили, кофе пили, иногда спиртное. Нину все считали женой Семена. Она себя держала здорово… Ухаживать за ней ухаживали, а чтобы больше – ни-ни! Так и шло. А тут вернулся в корпус один тёртый калач – Григорьев. Пройдоха! Ну, бывал у Калмыкова, у Семёнова, имеет значок за «Ледяной поход», Георгия. Пьяница, гулеван и, наконец, бабник!..

Виталию было видно в окно, что подполковник все ещё гоняет кадет. Ребята выпячивали грудь, чётко печатая шаг. Подполковник был в испарине. Фуражка его сбилась назад, открыв белый лысый лоб. Окуляры его сверкали на солнце.

– Это что же он их водит? – спросил Виталий Козлова.

– А опять в третьей роте Шкапский дежурит, сумасшедший самодур. После Волочаевки спятил: считает, что бой был проигран оттого, что солдаты маршировать не умели. Ну, его к нам и направили… Так вот, – продолжал Козлов, – этот Григорьев увидел Нину и зенки вылупил. Говорит: «Хороша. Моя будет». Стал приставать… Ну, на что Нина крепка – и то не выдержала, ляпнула ему по роже. А Григорьева заело. Говорит: «Это она для виду!» Поспорил с кадетами. И пошло-поехало. Проходу не даёт. И у Семена дурацкое положение, и Нине деваться некуда.

– Через неделю хотели её отозвать, – тихо сказал Бонивур.

– А у Григорьева дело дошло до отчаянности. Раз поспорил – убейся, а сделай!.. Стал он за Ниной следить. Решил через окно попасть к ней в комнату. А тут от тебя требование поступило на деньги. Вот Нина с Семёном стали готовить посылку. Семён тайничок открыл, а там оружие. А Григорьев с дерева в окно наблюдает. Смекнул, должно быть, что не кофием в доме пахнет, – и назад. Тут под ним сук подломился. Загремел он – и ходу в казармы. Семён сообразил, что дело плохо. Деньги ухватил – и ко мне. Нине велел оружие в колодец спустить, что возле дома… Сунул мне деньги, говорит: «Держи» А сам на выручку Нине побежал…

– Как держался? – быстро спросил Виталий.

– Ничего. Видно, не струсил… Ну, вернулся он, а в кофейне полное общество! Должно, Григорьев кадет приберегал как свидетелей успеха у Нины, а пригодились они для другого… Нина утопила почти все. Но кое-что осталось… браунинг, штук десять лимонок…

Виталий посидел, помолчал. Козлов подкрутил усы, вопросительно глядя на юношу. Виталий сосредоточенно щурил глаза.

– Значит, деньги у тебя?

– Да, тридцать тысяч.

– Ничего! – сказал Виталий. – Пусть у тебя будут. Решено тебе поручить продолжать «кофе молоть». Тоже вдвоём будете.

– Теперь слежка за всеми новыми людьми! – предостерегающе поднял брови Козлов.

Виталий усмехнулся:

– А тебе новых не дадут. Будешь с Любанским работать. Знаешь? Который в Поспелове.

– Любанский? Эта крыса канцелярская?! – изумлённо воскликнул Козлов.

– Ну, уж и крыса! Ты не таращь глаза, товарищ Козлов. Любанский – настоящий, хороший подпольщик, товарищ верный, комсомолец испытанный… Познакомишься по-настоящему – не нахвалишься.

– Да я не об этом!

– А не об этом, так помолчи… После провала кофейни трудно предположить, что мы продолжаем работать здесь… Нину и Семена куда дели? – спросил Бонивур.

– Сутки держали в котельной.

– Не били?

– Нет как будто. Потом из Поспелова приехали из особой сотни офицеры.

– Семеновцы! – сказал Виталий и сморщил лоб. – Ну ничего, потягаемся и с ними!

Козлов вздрогнул, юноша вопросительно посмотрел на товарища. Тот, отвернувшись, жалостливо сказал:

– Поспеловским только дай красных. Закатуют… И не знай, сколько там похоронено наших, на пригорке… Виталя, я думаю, надо отбить Нину да Семена!

– Имеешь план? – спросил юноша.

– Какой план? Ночью напасть на поспеловских, покрошить – да и с концом.

– А офицерскую школу? А кавалерийское училище? А юнкерское училище? Тоже покрошить?

– А-а! Под одно бы всех, к чёртовой матери!

– Будет и это! А только нахрапом сейчас Нину и Семена не выручишь.

– Жалко, Виталя!

– Не одному тебе жалко! Вызволим, выкупим…

– Красных-то?

– А кто доказал, что они красные? – хитро прищурился Виталий. – Чего только наши подпольщики не сумеют сделать!.. Надеюсь, на днях Нина и Семён будут на свободе и в безопасности.

Козлов облегчённо вздохнул, и глаза его засветились любопытством. Он спросил, невольно понижая голос:

– Имеешь план?

Но Виталий, пропустив мимо ушей вопрос Козлова, кивнул головой на кадет, маршировавших вдоль казарм:

– Чего такой парад?

– Адмирала Старка сегодня ожидаем.

3

В 1922 году в руках белых, и то под охраной японских штыков, оставался небольшой клочок русской земли – Владивосток и часть области.

Побережье давно контролировалось партизанскими отрядами. Основной базой их было Анучино, где советская власть, с небольшими перерывами, существовала почти с 1917 года. Второй базой была бухта св. Ольги, где партизаны чувствовали себя настолько уверенно, что могли созывать съезды, проводить военное обучение партизанского молодняка и наносить существенные удары белым в таких бухтах, как Терней, Джигит, Кеми – вплоть до Самарги. Отряд Кожевниченко доходил и до самой Императорской гавани. Партизаны заставили убраться из Тетюхе американский гарнизон, прикрывавший грабёж серебро-свинцовых месторождений…

Рабочие районы Владивостока тоже, по существу, не подчинялись белым. Незримые нити тянулись из города в таёжные районы, соединяя их неразрывными узами. И если вдруг из депо Первая Речка или из мастерских Военного порта исчезал кто-то из молодых или пожилых рабочих, кому угрожал призыв или к кому слишком внимательно присматривались шпики, лесными тропами уходил он – и одним партизаном становилось в сопках больше… Партизаны бывали и во Владивостоке, и на Первой Речке, и на Второй Речке, зная, что каждый рабочий дом – их прибежище. Они получали подробную информацию о всех передвижениях белых, покупали оружие у солдат, похищали из складов…

В самом городе действовали руководимые Дальбюро ЦК РКП (б) подпольные группы большевиков; их ячейки находились на всех крупных предприятиях края. Партийные организации работали, и ни аресты, ни убийства отдельных большевистских вожаков не могли остановить неизбежного. Приморская партийная организация была боевой по духу и по традициям, – её создавали и воспитывали такие большевики-ленинцы, как Костя Суханов – первый председатель Владивостокского совдепа, как Сергей Лазо – партизанский вождь. И давно уже между собой большевики называли Сухановской ту улицу, на которой жил он до дня своей гибели. И ходивший по путям приморской железной дороги паровоз «ЕЛ-629» – огненная могила Лазо – каждым свистком своим взывал к мести за мрачное злодеяние, которого не могли забыть русские люди. Помнили большевики дорогие имена, и каждый хотел походить на тех, чьи имена носил в сердце… Героической была история приморского подполья, как героической была великая партия, за которую многие большевики-дальневосточники отдали свою жизнь…

С севера наступала Народно-революционная армия Дальневосточной республики, очистившая от белых Забайкалье и Приамурье, готовая нанести интервенции последний, решительный удар.

…Приморское правительство Спиридона Меркулова, известного спекулянта, состояло из кучки дельцов и политических интриганов и было ширмой, прикрываясь которой, японские и американские интервенты беззастенчиво и жадно грабили Приморье.