Текст книги "Сердце Бонивура"

Едва Виталий миновал их, как к нему подскочил черномазый мальчишка, лет десяти-одиннадцати. Он дёрнул Виталия за пиджак.

– Дяденька! – сказал он.

Виталий отмахнулся:

– Ничего, малец, нету!

Но мальчишка быстренько сказал:

– А у нас в доме солдаты, дяденька!

– А мне-то что? – сказал Виталий.

Мальчишка исподлобья посмотрел на юношу.

– У кого солдаты-то? – спросил Виталий тихо.

– А у Стороженковых солдаты, ещё ночью пришли… Да и не выходят! – так же быстренько сказал мальчуган.

Виталий внутренне охнул: он шёл к Стороженко.

– А твой батька дома? – спросил он чумазого.

– А дома… Мы-то рядом со Стороженковыми квартируем.

– Обожди меня тут! – сказал Виталий.

Он вернулся, зашёл в «винопольку», бросил на прилавок три рубля.

– Одну сиротскую! – сказал он сидельцу.

Тот лениво снял с полки бутылку и, не глядя на Виталия, смахнул деньги в ящик, не видный из лавки.

Виталий, держа бутылку в левой руке, поддал по донышку ладонью правой руки, пробка вылетела из горлышка. Виталий глотнул водки. Сиделец глянул на него и подобрал пробку с прилавка.

Виталий вышел. Мальчуган ждал его. Виталий взял его за руку:

– Как звать-то тебя?

– Андрейка.

– Пошли, Андрейка, к вам… Отца-то как звать-величать?

– Иван Николаевич. Да его все Ваней-соколом зовут.

Виталий сунул бутылку в карман, так что всем видно было её небрежно заткнутое горлышко, и, приняв вид человека, выпившего не то чтобы очень, но «весёлого», поднялся на крыльцо барака.

В нос ему ударило спёртым запахом жилья, в которое никогда не заглядывает солнце. Покосившийся потолок в коридоре, двери, плохо пригнанные и пропускавшие свет и запахи, неметёный пол представились взгляду Виталия. Третья дверь направо, обитая полосатой дерюжкой, вела в квартиру Стороженко. Виталий громко заговорил с мальчуганом:

– А ты, брат Андрейка, ничего не понимаешь! Вот завернул Антонов в «винопольку» – ты сейчас же: «Дядя Анто-о-онов, не надо, не на…» А чего не надо? Я сам, брат, знаю, чего надо, чего не надо… Ты думаешь, твой батька от смирновки откажется? Шутишь, брат! Он, Ваня-сокол-то, тоже не дурак насчёт этого!..

Со стороны все это выглядело обычным: крепко выпивали в этом предместье. В голосе Виталия слышались нотки человека, премного довольного собой, как бывает тогда, когда водка ещё оказывает на человека бодрящее действие. Топоча сапогами, он уверенно шёл по коридору, будто бывал здесь каждый день. Андрейка что-то отвечал ему, но голос его пропадал в полукрике Виталия. Кое-где открылись двери и тотчас же захлопнулись. Поравнявшись с дверью Стороженко, Виталий, к явному испугу Андрейки, забарабанил в дверь.

– Эй, Ваня-сокол, открывай!

И с силой дёрнул дверь к себе. Остановился на пороге, мгновенно окинув взглядом внутренность квартиры. Сообразив что-то, Андрейка закричал, таща его от двери:

– Дяденька, да это не наша кватерка! Это Стороженковых!

Виталий пошатался на пороге. Стороженко – и грузчик и его жена – в принуждённых позах сидели у стены. За столом расположился офицер. Двое солдат, распаренных, потных, с расстёгнутыми воротниками промокших гимнастёрок, занимали колченогие стулья. Точно не видя, куда он попал, Виталий сказал было:

– Иван Николаевич! Друг… – потом, будто бы сообразив, что ошибся, сказал, распялив рот в непослушную улыбку: – Извиняйте, не туда попал, видно. Что ж ты, Андрейка, сукин кот…

Мальчуган, испуганный, сбитый с толку, оттаскивал Виталия за руку, пятился в коридор.

Виталий повернулся, твердя «извиняйте», с силой захлопнул дверь Стороженко и открыл другую дверь, рядом. С порога ему бросились в глаза смятенные лица немолодого рабочего и его жены, отлично слышавших все, что разыгралось рядом: в каждой комнате этого ветхого жилья слышно было все, что происходило в бараке. Виталий многозначительным жестом показал на соседнюю комнату, изобразив пальцами решётку и безнадёжно покачав головой: «Дело плохо!» Этого было достаточно, чтобы хозяева этой комнаты поняли, что Виталий вовсе не пьян. Виталий закричал:

– Ваня-сокол, принимай Антонова!.. Прилетела синичка, принесла тряпичку, а в тряпице – птица, всем птицам голова: шея длинная, головка красная, а брюхо толстое. Кто эту птицу приютит, тому пьяным быть… Хозяйка, давай закусон!

– А ты уже готов? – громко спросила хозяйка.

– Давно готов! – сказал Виталий, шумно подвигая табуретку, попавшуюся на глаза, к столу и со стуком ставя бутылку на стол.

– Тихо! – сказал хозяин. – Хозяйка, знаешь, не любит…

Виталий начал извиняться, очень шумно, очень бестолково, пересыпая речь прибаутками. Потом спросил потихоньку у хозяина:

– Кто-нибудь к Стороженковым заходил с утра?

– Да Андрейка двоих уже остановил. Как услыхали, что у Стороженко солдаты, так и повернули.

– Ну, спасибо!

– Не на чем… Свои люди.

Посидев некоторое время с Иваном Николаевичем, Виталий собрался восвояси. Хозяин взял его под руку и пошёл с ним к выходу. Вслед им приоткрылась дверь Стороженко, чей-то внимательный глаз проводил их насторожённым взглядом.

– Мышеловка! – сказал Виталий.

– Держи карман шире – поймаешь! – ответил Ваня-сокол поговоркой и усмехнулся.

– Спасибо, товарищ! – пожал ему руку Бонивур.

Иван Николаевич ответил на пожатие.

– Да что там! – сказал он, смутившись. – Вижу, свои люди… Не шантрапа какая-нибудь. Стороженко-то такой парень, что надо было лучше, да некуда. – Смутное беспокойство шевельнулось в нем, он молвил тихо: – Меня бы только не прихлопнули… Им только палец покажи. А ведь я сторонний человек.

– Ты честный человек, – сказал Виталий.

– А ты отчаянная голова, я погляжу! – Ваня-сокол покачал головой. И трудно было разобрать, чего в этом движении было больше – осуждения ли безрассудства Виталия, или восхищения его находчивостью и смелостью.

5

О провале Стороженко надо было предупредить.

Виталий знал адрес члена областкома «тёти Нади» – Перовской. Тётя Надя была хорошо законспирирована: она держала зубоврачебный кабинет. В дневные часы можно было являться к ней без особой опаски привести за собой ищеек…

Он подождал в приёмной. Из кабинета доносилось до него жужжанье бормашины, подавленные стоны пациента, какие-то неразборчивые, со всхлипами возгласы. Потом Виталий услышал звуки полоскания, плеск воды, скрип кресла, шаги. Держась за щеку, скорее по привычке, чем по нужде, мимо Виталия прошёл пациент, судя по костюму, коммерсант, тучный, страдающий одышкой. Тотчас же из кабинета раздался голос тёти Нади:

– Попрошу следующего!

Виталий вошёл, плотно прикрыв за собою дверь. Перовская, увидев его, высоко подняла брови. Она сказала громко:

– Ну, на что жалуетесь, молодой человек?

Виталий понял, что этот вопрос рассчитан на тех, кто может оказаться в приёмной.

– Там нет никого, тётя Надя! – сказал он.

Перовская выглянула. Плотно прикрыла дверь.

– Ну, что случилось? Даром ты не приходишь…

Виталий рассказал о том, что видел на Эгершельде. Перовская слушала его, не прерывая. Когда он кончил, спросила:

– Ты хорошо знаешь этого рабочего, который сынишку выставил в «пикет»?

– Нет, тётя Надя, не знаю. Даже и фамилию не спросил, только и знаю, что прозвище его «Ваня-сокол»… А вы не знаете его?

Перовская не ответила. Она задумчиво посмотрела на Бонивура. Что-то её озаботило. Она стояла так довольно долго. Виталий не мешал ей думать. Наконец, Перовская подняла на него свои ясные глаза.

– За предупреждение спасибо. Ты поступил правильно, Виталий. В тот дом ты больше не пойдёшь. Если где-нибудь встретишь Ваню-сокола, не подавай виду, что его знаешь. Со Стороженко дела обстоят не так плохо, как можно было думать. Его можно выручить. А вот с тобой хуже… – Перовская села, опершись руками о бедра.

– Я не понимаю, тётя Надя…

– Сейчас поймёшь. Меня очень встревожило то, что ты, не раздумывая, пошёл к Ване-соколу и даже в какой-то степени уведомил его, что Стороженко связан с большевиками. Допустим, что Ваня-сокол честный рабочий, и, тем не менее, в бараке есть теперь человек, который доподлинно, знает, что Стороженко связан с подпольем. А именно такой вывод может и должен сделать этот Ваня-сокол… Ты скажешь, что он выставил на стражу своего Андрейку и уже это одно говорит, что он нам не чужой. Может быть, и так, а может быть, это произошло только потому, что Ваня-сокол считал, что надо соседу помочь, коли он попался, не задумываясь над тем, какие мотивы руководили соседом, когда он кое-что приносил из порта. Узнав же, что Стороженко втянут «в политику», он может, попросту испугавшись, передать охранке твой разговор. Кстати, солдаты и офицер, которых ты видел, не обязательно из контрразведки. Это портовая охрана, и нас это вполне устраивает.

Виталий сделал движение. Перовская остановила его: «Помолчи!»

– Ты опять скажешь, как сказал однажды, что «хотел увидеть обстановку своими глазами» или что-то в этом роде. Но в данном случае у тебя была ограниченная задача. Ты узнал об аресте Стороженко. И ты должен был сообщить нам об этом. Остальное – наша забота, товарищ Бонивур, как нашей заботой было организовать все это предприятие, подыскать людей для его выполнения, переправлять продовольствие и так далее, как и находить необходимые меры для предотвращения возможного провала. Ты впутал в это чужого человека.

– Не мог чужой человек послать Андрейку! – возразил Виталий горячо.

– Ну, а мог Маленький Пэн оказаться просто мошенником, участником какой-нибудь шайки, который завёз бы тебя в укромное место, а потом нам пришлось бы платить за тебя выкуп?

– Ах, вы и про Пэна знаете? – пролепетал Виталий.

– И про Пэна знаем. И вот смотрю я на тебя, Виталий, и не пойму: то ли тебе баснословно, совершенно невероятно везёт… какое-то чисто мальчишеское счастье, то ли у тебя есть чутьё на людей? Ну, хорошо, повезло тебе при освобождении Нины и Семена, повезло с Пэном, да нельзя же на «счастье» в нашем деле надеяться и лезть всюду, куда потянуло? Рисковать мы иногда должны, рисковать с умом, ошеломляя наших противников сообразительностью, дерзостью, остроумием. Но этот риск – не система, а исключение. Система же наша – завоевание полного доверия самых широких масс рабочих и крестьян. Тогда и нам будет работать легче, тогда помощники и союзники у нас всюду будут. Вот и не могу я понять, что тебя выручает: счастье или чутьё? Если счастье, кончится это очень плохо: сорвёшься сам и других потянешь. А если чутьё – далеко пойдёшь, Виталий! Уменье распознавать людей – драгоценное качество большевика… Не все мы в равной степени наделены этим уменьем: кто наделён – может больше других сделать для партии…

– Тётя Надя, – сказал Виталий, – я как на Андрейку посмотрел да на его отца, мне точно в сердце стукнуло: свои! Не знаю, как и рассказать вам то, что иногда я чувствую. Вот нет никаких данных, ни слова человек не скажет, пальцем не шевельнёт – как знать, можно ли ему довериться, а меня точно под руку кто толкнёт: не бойся, мол… Вы ведь знаете Любанского, который на Поспелове работает? Как я с ним познакомился? На улице, тётя Надя… В толпе рядом стояли. У японцев какой-то парад был, чуть не весь корпус по Светланской прогнали… в каждой роте оркестр, фанфары, барабаны, шум, треск, громобой… По адресу японцев чего только народ не говорил. А Любанский молчал. Всякое молчание бывает, тётя Надя, за иным молчанием другой раз черт его знает какое пламя клокочет! Глядел я на Любанского, глядел – и вот втемяшилось мне, что такого парня к нам бы надо… Ведь душа стынет, как представишь себе, на каком он теперь деле – на допросах наших товарищей присутствует. Кто из наших его знает? Вы, да я, да ещё трое – пятеро… А те, кого допрашивают, в нем палача видят! Палача!.. Ему-то каково?!

Перовская не мешала Виталию говорить, молча глядя на его разгоревшееся лицо, отражавшее сильнейшее волнение.

– А ведь мог я мимо Любанского пройти, тётя Надя? Мог?

– Что же все-таки тебя в Любанском привлекло?

– Да я и сам разобраться не могу. Показалось мне, что он ненавидит японцев всеми силами души своей. Так ненавидит, что и слова на них тратить не хочет. Что с такой ненавистью человек может не смеяться над врагом, а только бить его, что ради этой задачи он все может сделать… В чем это выражалось? В глазах, в складке губ, в чем-то таком, что и не запомнишь, чего и не расскажешь…

Тётя Надя вдруг посмотрела на часы и охнула.

– Иди Бонивур! Сейчас я занята. Насчёт Стороженко не беспокойся, кое-что предпримем. Да, в заключение разговора должна я тебе сказать, что мы обязаны и должны доверять людям. Но мы не можем позволить себе роскоши быть доверчивыми!

Виталий в замешательстве поглядел на Перовскую.

– Что-то я не совсем понимаю.

– Подумай – поймёшь. Чему тебя в гимназии учили: неужели доверчивость и доверие одно и то же?

– А-а! – протянул Бонивур.

Тётя Надя тихонько подтолкнула его к выходу.

– До свидания! В прихожей скажешь, чтобы закрыли на сегодня.

Когда Виталий вышел, тётя Надя поспешно открыла дверь, ведущую из кабинета в столовую. Там сидел верхом на стуле, положив голову на скрещённые руки, Михайлов. Перовская сказала:

– Извини. Задержалась сильно. Приходил Бонивур, сообщил о провале Стороженко. Опять парень сунулся в пекло без раздумий, без сомнений.

– Горячий!

– Пришлось поговорить с ним.

– Я слышал все. Ты не напрасно подняла этот вопрос перед ним. От парня много можно требовать. Горячее сердце, чистая душа, пламенная вера в наше дело, забвение самого себя.

– В партию бы пора его принимать товарищ Михайлов! – сказала неожиданно Перовская.

Михайлов вопросительно посмотрел на неё, в глазах его заиграла усмешка.

– Позволь, позволь… Только что ты отчитала его как мальчишку.

– Ну, не как мальчишку. Если ты разговор слышал, то согласишься со мной…

– В комсомоле люди нужны настоящие, тётя Надя! – сказал Михайлов. – Я за ним давно слежу. Ему молодёжь верит. Слушал я его, приходилось. Говорит просто, душевно, волнуется – и каждому видно, что он своё говорит, наболевшее, от чистого сердца. И, знаешь, зажигает людей этой своей чистой верой и волнением…

– Романтик он! – улыбнулась тётя Надя. – Мне недавно рассказали, он на парте своей ещё в гимназии вырезал скрещённые мечи с надписью: «Революция» и «До последнего дыхания!» Клятву дал – не любить, пока не освобождена родина!..

В комнате воцарилось молчание. Михайлов вдруг как-то ушёл в себя, о чем-то задумавшись. Перовская устало откинулась на спинку кресла, в котором сидела. Михайлов спросил:

– А рекомендацию в партию ты дашь ему?

– Бонивуру? Дам.

– Ну, не забывай об этом обещании! – сказал Михайлов.

– Не забуду! – сказала Перовская. – А когда надо? Сейчас?

– Нет… Пусть поработает ещё. Не хватает ему выдержки, силы свои переоценивает. Кидается очертя голову в любое пекло… Пусть поработает ещё! – сказал Михайлов.

Он задумался, положив голову на руки, и устало прикрыл глаза. Тётя Надя с тревогой посмотрела на него и участливо коснулась его рукой.

– Николай Петрович! Что с тобой? Ты нездоров?

Михайлов выпрямился.

– Нет, все в порядке, Надежда. Получил письмо из дому. Сынишка Славка болеет скарлатиной. Галя с ног сбилась, не спит, все возле него… Бредит Славка, меня поминает. Галя пишет: «Приехал бы ты хоть на денёк!» А как приехать, когда и письмо-то только с оказией можно послать! Да и не время для этого. Ты сама знаешь нынешнюю обстановку, ни на минуту не могу я отойти в сторону.

– А как переносит Славка? – спросила Перовская.

– В том-то и дело, что худо! Галя боится всевозможных осложнений. А врачебная помощь в глухом селе какая?.. Один старик фельдшер. – Михайлов встал, прошёлся, глянул в окно. – Ох, Надежда, как я по ним стосковался! Веришь ли, во сне снятся… Бывает, задумаюсь – и вдруг: «Па-па!» – голос Славкин.

Михайлов улыбнулся, и глаза его засияли. Он тотчас же отвернулся, но Перовской было видно, что Михайлов продолжает улыбаться. Тётя Надя подошла к нему.

– Скоро увидишься с ними, Николай Петрович! – сказала она. – Помнишь, Сергей Георгиевич сколько не видел своих, дочка и то без него родилась, он так и не видал её.

Михайлов, помолчав, сказал:

– Я так и думал, что ты сейчас мне о Лазо напомнишь… Я и сам, Надежда, как только тяжело становится, о нем вспоминаю. Вот ты из-за Славки о нем напомнила, а он у меня всегда перед глазами, часто думаю: а как Сергей Лазо на моем месте поступил бы?.. Да, – он обернулся к Перовской, – я к тебе вот зачем: к моей квартире принюхались, надо переходить на запасную!

Глава седьмая
ПЕРЕД СХВАТКОЙ

1

Начальство, взбешённое затяжкой работ, грозило арестами, однако не решалось на крайние меры.

Несмотря на то, что японская охрана в бронецехе была снята, Суэцугу часто приходил в депо. Заложив руки за спину, он прохаживался вдоль составов, часто плевался по сторонам, вытирая после этого рот белоснежным платком с нарисованным изображением Фудзи-Ямы и каких-то красавиц. Один за другим брал в рот ароматические шарики дзин-тан. Обсасывал их, сопя от удовольствия. Тем временем присматривался к рабочим.

Он заводил разговоры по всякому поводу.

Присев однажды возле Алёши, Суэцугу сказал:

– Очень хорошая погода!

– Угу! – ответил Алёша.

– Очень хорошо в такую погоду гулять.

– Недурно.

– Вы хотите гулять?

Алёша посмотрел на японца.

– Не позывает! – сказал он.

Японец торопливо достал крошечный словарик.

Алёша посмотрел на Суэцугу.

– Все учите?

– Да, – ответил поручик. – Японский офицер должен знать росскэ язык! Как это говорят, при-го-дит-ца!

– Не пригодится! – угрюмо сказал Алёша. – Напрасно трудитесь.

Суэцугу пропустил мимо ушей замечание Алёши. Он аккуратно записал выражение «не позывает». Критически глядя на клёпку, заявил:

– Росскэ рабочие не умеют хорошо работать… Совсем не умеют… С хозяин всегда спорить, ругать. Плохо!

– А у вас не так, что ли? – буркнул Алёша.

– О! – Суэцугу изобразил восхищение на лице. – Японски рабочие послушни как сын, котору слушает отец. Очень хорошо работать! Ниппон[11]11
  Японское название Японии.


[Закрыть] нет борсевико!

– Ну, это ты врёшь! – выпалил Алёша. – Асадо Сато был коммунист. Сен-Катаяма коммунист… Будто не знаешь? А коли хорошо в Японии, катились бы туда.

– Мы скоро эваку-ировать! – любезно ответил Суэцугу.

– Слава богу, мы это который год слышим.

– Нет, правда… – Суэцугу опять вынул словарик. – Ещё немного учите меня, – сказал он, перелистывая записную книжечку. – Есть ли в цехе новые рабочие?

Алёша побагровел.

– Э-э, вон какой ты учёный, ваше благородие! Ни черта я тебе не скажу! Понял? Так и запиши. Ни черта!

Суэцугу поднялся:

– Очень благодарю. Аригото[12]12
  Благодарю (японск.).


[Закрыть] . Можно мне приходить ваш дом заниматься росскэ язык?

– Нет…

– Может быть, ваша сестра может?

– Нет! – отрезал Алёша.

Суэцугу вежливо отошёл. И очутился лицом к лицу с Виталием.

Комсомолец оторопел. Как ни остерегался он попадаться на глаза кому бы то ни было из военных, все же он столкнулся с Суэцугу. Японец вежливо сказал:

– Здрастуйте!

– Здравствуйте! – ответил Бонивур, сделав движение, чтобы пропустить поручика. Но тот с выражением любопытства на лице рассматривал Виталия.

– Нови-чок? – произнёс он.

– Нет, который год здесь работаю! – сказал Виталий.

– Я до сих пор не видал вас! – живо возразил японец.

– Ну, разве всех запомнишь! – ответил ему Виталий.

Когда Суэцугу ушёл, Алёша кивнул ему вслед:

– Принюхивается, Виталька!

– Кажется.

2

Таня зачастила к подругам. То вспоминала она о том, что на Кавказской улице живёт её однокашница, то нужно ей получить выкройку блузки, то следовало навестить какую-то родственницу. Но для этого она всегда направлялась в одно место: в депо. Там работали отцы, братья, мужья знакомых Тани. И она считала своим долгом предварительно справиться у них, когда может она зайти, чтобы застать девчат.

– Андрей Платоныч, – спрашивала она закопчённого усача в кожаной замасленной куртке, – Машенька дома сегодня?

– Машенька-то? А где ей быть? – отвечал Андрей Платоныч, утирая лицо ладонью. – Да ты сходи сама!

– И то схожу! – говорила Таня и, поспешно простившись, исчезала.

Полчаса спустя, взявшись за рабочий ящик и обнаружив в нем какую-то бумагу, Андрей Платоныч читал:

«Товарищи! Близится час победы! НРА – у Имана. Настают последние дни развязки. Белые чувствуют свою гибель, но они ещё сопротивляются. Они готовятся ещё к кровавым схваткам, формируют войска, готовят броневики.

Эти войска белых по железной дороге будут перебрасываться на фронт! Эти бронированные поезда ремонтируются в нашем депо!

– Не бывать тому, чтобы мы своими руками помогали врагам!

Бастуйте! Срывайте воинские перевозки белых!

Комитет».

Андрей Платоныч посмотрел поверх очков, не заметил ли кто листовку, и сунул её в карман. «Откуда бы это? – соображал он. – Никто будто не заходил… Только Пужнякова девчонка…»

А дня через два Андрей Платоныч обнаружил листовку в узелке с обедом, принесённом Машенькой.

– Вот сопливая команда! – ворчал он, пряча листовку. – И Машка туда же. Ну, шкуру дома спущу… Когда только поспевают, проклятущие?! Ну, молодцы девчата!

Виталий удивился, когда Таня сообщила, что все листовки, какие он поручал ей распространить, уже разошлись.

– Да ты их по улице, что ли, разбросала? – спросил он тревожно. – Смотри, Таня!

Девушка смело, с каким-то вызовом, глядела на юношу.

– Не маленькая! – ответила она.

Аккуратно уложив в корзину новую партию листовок, Таня остановилась перед Виталием.

– Ну, что? – спросил тот.

– Давай ещё!

– Не успеешь.

– Успеем! – самоуверенно возразила девушка. Множественное окончание сорвалось с её языка невольно.

– Что это значит? – спросил Бонивур.

– Ничего, – передёрнула плечами Таня.

– Таня! – сказал Виталий серьёзно. – Мы не в жмурки и не в лапту играем. С кем ты поделилась?

Подчиняясь его повелительному тону, девушка рассказала, что раздала листовки нескольким своим подругам, которые, как и она, хотели «что-нибудь делать». Их было четыре.

– Я за них головой ручаюсь! – добавила Таня горячо.

– Твоя голова не стоит головы Антония Ивановича, например! – сумрачно вымолвил Виталий.

Таня стояла, вытянувшись, как струнка. Кровь отхлынула от её розовых щёк. Она смотрела на Виталия не мигая, затаив дыхание. Слезы заблестели на её глазах. Но гордость не дала ей заплакать. И Виталий понял, что Таня не слабее брата, не слабее, пожалуй, и его самого. И если она ручается за девчат, верить ей можно.

– Вот вы, парни, всегда так! – прерывисто сказала Таня. – Все думаете, что девчата лишь о танцульках мечтают, точно мы не люди. Я, поди, знаю, кому давать. У Катьки Соборской отец в тюрьме, Леночка Иевлева – круглая сирота, приёмыш, у неё родители в Ивановке погибли от японцев, Машенька – Цебрикова дочка – сама работает. Соня Лескова за брата мстит! А вы…

– Вот ты с этого и начала бы! – Бонивур улыбнулся. – Ну, чисто Алёшка – все выпалит, а потом думать начнёт!.. Уговорились, Таня. Ты будь начальником над своей командой. Но пока, кроме тебя, они не должны знать никого. Понятно? Вступайте в комсомол, а тогда уже настоящими бойцами будете. Идёт?

– Ещё как идёт! – обрадованно отозвалась Таня. – Господи, какой вы хороший! Не то что Алёшка, он ничего не понимает.

Виталий усмехнулся:

– Все Алёшку коришь, Таньча, а если он в беду попадёт, свою голову сложишь, а выручишь… Так?

Таня озадаченно посмотрела на Виталия.

– Да боже ты мой, а как же иначе, коли друг за друга не держаться! Алёшка-то, вы знаете, Виталя, какой парень… Даже на Первой Речке поискать. А у нас парни что надо – и в огонь и в воду за революцию готовы!.. Только вы ему не говорите, Виталя, а то он нос задерёт, знаю я его…

– Рабочая косточка, – сказал Виталий, – за своих, как ты говоришь, в огонь и в воду, а с врагами драться до последнего вздоха.

Помолчав, он добавил:

– С девчатами твоими надо поговорить. Устрой с ними встречу, побеседуем…

3

Таня с волнением готовилась к встрече. С той минуты, когда Виталий сказал, что она отвечает за своих девчат, что они уже становятся настоящими бойцами революции, распространяя листовки стачечного комитета, она вдруг почувствовала свою ответственность за тех, кто вместе с ней становится в ряды этой армии, и поняла, что до сих пор она смотрела на «своих девчат» только как на подруг детства.

Она знала их до сих пор как сверстниц, с которыми вместе лазили по фортам, ездили на Коврижку, стояли в очередях, иной раз, в отсутствие братьев, гоняли по крышам голубей, а то запускали раскрашенных змеев в небесную синь, задрав кверху голову, не глядя под ноги и попадая в ямы и лужи.

Она знала своих подруг главным образом по совместным играм… Ещё и ещё раз перебирала она в памяти все, что могла вспомнить о своих подругах, и не могла ничего плохого о них сказать. Правда, Катюшка Соборская любит иногда приврать, не оттого, что кого-нибудь хочет обмануть, а искренне веря в то, что приходит ей на ум. Немного угрюма Иевлева… А так девчата как девчата. «Рабочая косточка!» – повторила Таня выражение Виталия, не заметив, что повторила.

Не раз Таня говорила с каждой из своих подруг, выспрашивая о самом тайном, пока Леночка Иевлева не сказала как-то:

– Таньча, чего ты все к нам присматриваешься да выпытываешь? Верить, что ли, перестала? Все мы друг у друга на виду, право, и хотела бы скрыть что-нибудь, да разве утаишь… С чистой душой, Таньча, живём.

Таня смутилась. Хотела объяснить своё поведение, но Катюша Соборская сказала:

– Все за нас боишься, Танютка? Не бойся.

Машенька Цебрикова рассудительно ответила Кате за Таню:

– Я думаю так: идти надо, чтобы на душе было светло, чисто, как после причастия, после исповеди.

Девчата расхохотались.

– Ну, Машенька, заговорилась… Это тебе не в монастырь идти!

Машенька покраснела, однако выдержала паузу и, когда подруги смолкли, сказала решительно:

– Не в том дело. Я говорю, что такое дело, на какое мы хотим идти, надо делать с чистым сердцем А что до исповеди, то у меня бабка была такая благочестивая, такая благочестивая… Я маленькая была – верила во все. Это позже, как посмотрела у подружки на Океанской, как попы пьянствуют да ведут себя… У архиерея мальчишки сливы потаскали, как он их ругал ой-ой-ой! Веры в попов да в боженьку у меня нету, а слова про них остались. Нету других-то слов! Не научилась ещё другими словами говорить, а охота.

– Ой, девочки! – вздохнула Катюша, полузакрыв свои чёрные, как маслины, глаза. – Даже боязно.

– Боязно, так отстань, пока не поздно! – сказала Леночка, хмурясь.

– Вот что, девчата! – сказала Таня. – Будет у нас беседа с одним человеком. Как его фамилия, я вам говорить не буду. Вы его сами увидите. Только заранее уговор: если где-нибудь его встретите, не подскакивать, не здороваться, глаза не пялить, как Машка пялит на парней, виду не подавать, что вы его знаете, что с ним говорили…

– Ой, как интересно! – всплеснула Машенька руками.

Таня с укором поглядела на неё, та сразу замолкла.

– А как в комсомоле-то, что делать, как держаться? – спросила Катя.

– Я сама ещё не знаю, девочки, – простодушно сказала Таня, – будут нами руководить – и скажут и покажут. А потом мы уже начали работу-то, листовки распространяли. Это тоже важное дело. Похвалили нас!

Тут Таня замялась, вспомнив свой разговор по этому поводу с Виталием, вспомнив, как он отчитывал её.

– Вот это да! – сказала Машенька.

В этот момент она забыла о том, что отец все-таки дал ей подзатыльник, вернувшись домой, после, того, как обнаружил в узелке с едой, принесённом дочкой, листовку: «Да что вас, девки, мёдом, что ли, кормят большевики-то, что вы все в политику ударились?.. Башка, что ли, тебе надоела? А то, смотри, укоротят!» Он, правда, не сказал больше ничего, но Машеньку очень тяготило то, что за листовку ей досталось так же, как доставалось прежде за всякие пустяки. И это в глазах Машеньки как-то невольно умалило её радость, которую испытывала она, когда получила листовки для распространения. Она не сказала об этом никому из подруг, но чувство обиды держалось в ней все эти дни. И вот теперь осталась только радость от сознания, что она, Машенька, делает важное дело!

4

Точно сговорившись, девушки пришли в условленное место, принарядившись, надев на себя все лучшее, что у них было.

Приходили они разными дорогами, как учила их Таня.

Место было открытое. Галечная коса выходила далеко в залив – никто не мог подойти неожиданно и незаметно с этой стороны; сзади чуть не на версту тянулась постепенно возвышающаяся отмель, которая в глубине переходила в железнодорожное полотно; справа и слева был берег, усеянный чёрным от мазуты и копоти ракушечником. Вся местность хорошо просматривалась, и потому издалека видно было подходивших девчат – в цветастых полушалках, в кофточках, сиреневых, розовых, голубых, в юбках со сборками.

– Вырядились, как на праздник! – сказала Таня сама себе, но, однако, прикусила язык, вспомнив, что и сама к этому случаю из небогатого своего гардероба выбрала праздничное платье в красный горошек, ненадёванное ещё…

«А разве не праздник?» – спросила она себя, и опять то же удивительное чувство, какое всплывало в ней все эти дни, овладело ею с необыкновенной силой. «Как хорошо все это!» – подумала она.

Бонивур спустился с железнодорожной насыпи и пошёл к собравшимся девушкам. Быстро миновав расстояние, отделявшее насыпь от косы, мимолётным, но острым взглядом окинул всю их группу и каждую из пятёрки. «Пронзительный!» – подумала Катя, сдержав вздох, теснивший её грудь.

Поздоровавшись, Виталий сел прямо на землю.

И девчата вслед за ним умостились возле…

Кто знает, кого и что ожидали они увидеть! Выглядел Виталий обыкновенным рабочим пареньком, и не было в нем ничего таинственного и необыкновенного. И все оказалось лучше и проще, чем можно было себе представить. Молод – значит, молодость не препятствие к тому, чтобы делать большое дело. Свой – значит, тем ближе к сердцу будет. Крепок и смышлён, здоров и уверен в себе – значит, не боится ничего, и нам надо быть такими же. Нет в нем ничего необыкновенного – значит, великое дело делают простые люди, как и все мы. И значит, подполье где-то рядом, близко, оно везде и всюду, где есть смелые люди, не боящиеся встреч с врагами в любой момент. Исчезла неловкость и стеснительность девушек, когда оказался перед ними свой, простой парень.

Будто советуясь, Виталий сказал:

– О чем же мы с вами, девушки, говорить будем?

– Да нам-то охота многое знать, товарищ! – сказала Катя. – А что вперёд спросить, прямо не знаем. Вы уж сами как-нибудь, а? Если что непонятно будет, спросим, я так думаю.

– Ты знаешь, за что твоего отца японцы арестовали, Катя?

– Мне не сказывали, а все допытывались, кто к нему ходит да об чем говорят. Кто ходил – им знать не надо, что говорили – отец мне не докладывал… Кто ходил? Хорошие люди, свои… Что говорили? Может, вы нам про то скажете…

– Твой отец, Катя, был членом партийного комитета мастерских Военного порта. Это немалое дело – быть членом комитета партии большевиков… В партию, девушки, не каждого принимают: присмотреться к человеку надо, узнать, каков он, чем дышит, что у него за душою, с каким сердцем он на борьбу идёт, способен ли быть честным борцом за ленинское дело, выдержит ли все испытания. А большевикам приходится выдерживать такие испытания, какие никому и не снились. Иной всех близких своих потеряет, имя своё назвать не может, кличку носит, и каждый день и час держать себя в руках должен, и даже во сне воли себе дать не может, чтобы не выдать товарищей. Иной раз в логово врага идёт, его обличье на себя надевает, чтобы быть и там полезным партии. Жандармы, контрразведка, полиция, шпионы, провокаторы, суд, – все против него, а он ни словом, ни взглядом, ни движением, ни мыслью выдать себя не может… Бывает и так, что все товарищи погибнут, один он, большевик, остался, – и тогда борьбу не прекратит. Мало того, не только сам её не бросит, но и новых, других людей подымет взамен потерянных. Сколько раз испытывала партия невыносимые тяготы, а из каждого испытания выходила только крепче и сильнее, потому что силу свою она в народе черпает, народ её поддерживает, лучших своих сынов отдаёт, подымает её, верит в неё, идёт за ней…