Текст книги "Сердце Бонивура"

– Что же вы домой не уедете? – спросила Соня.

– Я солдат… – с грустью ответил её собеседник.

Они прошлись немного. Соня сказала, что она приехала к подруге, которая обещала её встретить, но что та задержалась и Соне придётся уехать, так как у неё нет больше времени. Японец, выговорившись, принялся её благодарить за беседу, просить о следующей встрече. Все существо Сони было напряжено; эту поездку она считала только разведкой, а теперь её так и подмывало сделать что-то дерзкое.

Послышался ослабленный расстоянием свисток паровоза.

– Мне пора! – заторопилась Соня.

Солдат встрепенулся. Он протянул ей руку, назвал свою фамилию: Коноэ. Чтобы она не смешала его с простыми крестьянами, с мужиками, которые ничего не понимают, как он сказал, он пояснил, что сам он человек с образованием, учитель.

– Соня-сан! Вы мне очень нравились. Хотел бы встретиться с вами ещё! – поспешно выговорил Коноэ. – Я хочу говорить с вами. Вы можете объяснить мне кое-что, что мне хотелось бы знать. Это можно?

– Отчего же нельзя? – ответила Соня.

Коноэ расцвёл. Он вытащил свою записную книжку:

– Пожалуста, писать мне что-то на память!

«Была не была!» – сказала себе Соня, почувствовав вместе с тем, что у неё похолодело под коленками. Быстрым движением вынула она из своей сумочки несколько листков. Поезд, тарахтя, подошёл к перрону, остановился. Дачники хлынули к вагонам. Соня сказала:

– Вот у меня есть русская песня! Могу вам дать на память.

Коноэ согласно закивал головой, улыбаясь.

– Японские солдаты очень любят росскэ песни! Росскэ песни хорошо.

Соня сунула ему листки. Поверх всех был листок со словами «Колодников». Коноэ взял листки, как залог будущих встреч с Соней. Механически взглянул на нижние листки. Слова, напечатанные по русски и иероглифами: «К японским солдатам. Почему вы находитесь в России?» – сразу бросились ему в глаза. Он побледнел и шепнул:

– Я знаю эту росскэ песня… Что вы делаете?

Кинуться от него в вагон? Затеряться в толпе? Как назло, поезд задерживался, ожидая встречного.

– Вас поймают! – хрипло вымолвил Коноэ.

Соня выпрямилась. На одну только секунду страх тихонько взял её за сердце, и она перестала чувствовать его биение. А в следующее мгновение Соня ощутила обычное своё спокойствие. «Чему быть, того не миновать!»

– Ну, зовите своих солдат, ловите! – сказала она.

Страх плескался в глазах Коноэ. Руки его заметно дрожали. Какие-то чувства раздирали его. Он то глядел на Соню, то кидал, часто мигая, взоры на солдат, нестройной толпой сгрудившихся на платформе. Десятки глаз устремились на Соню и Коноэ из этой толпы.

– У меня дома дочь таких же лет! Я её очень люблю.

– Дочь? – переспросила Соня, чтобы не молчать.

– Только она не пишет и не распространяет листовки.

– Вы так думаете? – почти не соображая, спросила Соня.

Она вздрогнула от раскатистой трели свистка главного кондуктора, выбежавшего из помещения станции. Паровоз тяжело вздохнул и тронул состав. Коноэ, не находя пуговиц, расстегнул мундир и трясущейся рукой стал засовывать во внутренний карман листовки, оставив в левой руке бумажку с текстом «Колодников».

– Я ещё увижу вас? – спросил он, и Соня поняла, что на этот раз все сошло как нельзя лучше.

– Завтра в этом же месте! – быстро ответила она, отступая к вагонной лесенке и все ещё не веря, что Коноэ не поднимет шуму.

Наткнулась на поручни. Почувствовала, что вагон уже движется. Схватилась за поручни, поднялась вверх и, сколько могла, беззаботно и любезно, улыбаясь изо всех сил, раскланялась с Коноэ, к которому уже подходили другие солдаты. Поезд убыстрял ход. И только тогда, когда мимо промелькнул выходной семафор и семафор этот не опустился, Соня села на скамью и перевела дух. Только тут краска бросилась ей в лицо, и она представила себе, каким мог быть исход этого её «дела»…

4

Лескова коротко и спокойно рассказала Тане о том, что произошло на Второй Речке.

– Ты с ума сошла! Ну просто с ума сошла! – сказала Таня, задохнувшись от запоздалого страха. – Да кто тебе позволил, Соньча? Почему ты мне не сказала ничего? Что я тебе, чужой человек, что ли? А ну как арестовали бы они тебя?

– Ты не пустила бы меня. Сказала бы, что я не справлюсь, что работа среди японцев – не наше дело.

И Таня должна была сознаться, что не пустила бы Соню без указания Виталия.

Не менее Тани встревоженный похождением Сони, выслушал её рассказ и Виталий. Он долго молчал и после того, как Соня, подробно рассказав обо всем, тоже замолкла. Тягостное молчание длилось так долго, что Соня невольно почувствовала, как ею овладевает страх: чем все это кончится? Неужели она поступила неверно?

– Почему вы это сделали? – спросил Виталий.

– Хотелось отомстить им за то, что на вас и на Таню тут напали! – просто сказала Соня. И после минутного раздумья добавила: – Испытать хотелось, могу ли я опасное поручение выполнить.

Ей непереносимо было слышать, как Виталий называл её на «вы», точно чужую. Пусть бы он её отругал, накричал бы на неё, рассердился бы, прогнал бы со своих глаз. Только бы не слышать этого ровного тона и спокойных слов, которые воздвигают какую-то незримую стену и указывают Соне на её опрометчивость и самовольство, а вовсе не на смелость и отвагу, как расценивала она свою второреченскую поездку.

– Скажите мне, товарищ Лескова, что было бы, если бы в комсомоле каждый делал, что хотел, по своему усмотрению, по своему желанию и капризу, не советуясь ни с кем из товарищей, не ставя в известность старших?

Что было бы тогда? – Соня мгновенно представила себе, но у неё не хватило ни голоса, ни смелости сказать об этом вслух.

– Враги раздергали бы нас поодиночке! – сказал за неё Виталий. – Вот почему нас учат дисциплине.

– Я понимаю, – сказала Соня.

– Хорошо, коли понимаешь! – посмотрел на неё Виталий.

У него не стало сил дольше томить Соню: он до сих пор не забыл своих разговоров с тётей Надей и Михайловым, разговоров, после которых он точно становился старше, он вполне представлял состояние, в котором находилась Соня сейчас. Она же встрепенулась, услыхав, что Виталий опять назвал её на «ты», и поняла, что выдержала испытание.

5

В обещанное время она поехала, как велел ей Виталий, на свидание с Коноэ.

Во все глаза глядела она на перрон, когда подъезжала ко Второй Речке, высматривая Коноэ. Его, однако, не было на условленном месте. Зато Соня сразу увидела спутника Коноэ, стоявшего у перил платформы, возле знакомой скамеечки. Вместе с ним было ещё трое солдат с винтовками. Они внимательно смотрели на подходивший поезд. Запомнившийся Соне солдат так и впился своими чёрными, как угли, глазами с набрякшими веками в толпу пассажиров. Это поразило Соню. На лице солдата сегодня не было той глупости, что была написана на нем вчера, – видом своим он напоминал собаку на стойке, столько напряжённого внимания было на этой толстогубой физиономии. Соня поспешно отодвинулась от окна в глубину вагона. Поезд тронулся, мимо проплыл вокзал, толпа дачников, дома на косогоре, и замелькали откосы выемки.

…Вернулась Соня через три часа, усталая и поникшая.

Пятёрка была в сборе.

– Где же он? Что делает теперь? – спросили девушки.

– Поёт, поди, «Колодников»! – легкомысленно предположила Катя.

– Может быть! – неопределённо ответила Соня.

От этих слов повеяло на девушек холодком. Никто не сказал больше ничего о Коноэ, только Леночка Иевлева заметила со вздохом:

– Жалко все-таки, когда хороший человек пропадает!

– Может, не пропал ещё? – сказала жалостливо Машенька.

Девушки долго молчали. Потом Машенька, деятельная натура которой не выдерживала долгих пауз, оглянулась на подруг.

– Давай споём, девушки! – и завела своим тоненьким задушевным голосом:

 
Спускается солнце за степи…
 

Низкий голос Сони Лесковой присоединился к несильному голосу Машеньки, остальные девушки подхватили слова песни, и пошла литься по Рабочей улице чистая, ясная песня, тихой грустью обволакивая все вокруг:

 
Вдали золотится ковыль…
Колодников звонкие цепи
Взметают дорожную пыль.
 

6

Однажды приехал Михайлов. Он присел подле Тани.

– Спасибо тебе! Большое спасибо! – несколько раз повторил он, ласково глядя на девушку. Ничего, кроме этого, он не сказал, но его похвала очень обрадовала Таню.

Виталия Михайлов отвёл в сторону.

– Есть к тебе дело… Просит Топорков человека смелого, знающего, подкованного. Комсомольца. Будет работать в штабе и для связи с нами. Будет ведать и переотправкой оружия. Дело большое и серьёзное!

– Надо поискать! – задумчиво сказал Виталий.

– Будто надо! – усмехнулся Михайлов и положил руку на плечо. – А ты?.. Не хочешь поехать туда?

– А как же забастовка?

– Доведём и без тебя! – ответил Михайлов.

Таня следила за разговором, глядя на мужчин из-под полузакрытых век. Она затаила дыхание, ожидая ответа Виталия. Но уже до того, как юноша открыл рот, она поняла, как Виталий отнёсся к предложению Михайлова.

– Я согласен! – услышала она.

– Тебе тут климат вредный, кроме всего прочего! – сказал Михайлов. – Вот видишь, ночью тебе няньки нужны, а скоро, глядишь, они тебе и днём понадобятся. Нет, надо ехать к Топоркову. – Он шутливо обернулся к Тане. – Ну, а ты, ангел-хранитель, что по этому поводу скажешь?

– Конечно, надо! – сказала девушка тихо.

Она закрыла глаза и отвернулась к стене.

Михайлов предупредил Антония Ивановича и всех членов комитета, чтобы они соблюдали крайнюю осторожность. Японцы попытаются обезглавить забастовку. Охрана членов стачечного комитета, по мнению Михайлова, была необходима. Но, кроме этого, он рекомендовал им не ночевать дома. Можно было ожидать, что жандармерия японцев или казаки Караева попробуют потихоньку арестовать или тайком убить членов комитета.

Михайлов хорошо знал повадки белых. И члены комитета последовали его совету. Более одной ночи они не ночевали в одном месте, на каждую следующую перебирались к кому-нибудь из бастующих.

Таня оказалась в вагоне одна. Алёша и Виталий приходили лишь днём.

Тоска охватила девушку. Чувство к Виталию, которое пыталась она подавить, все же владело ею настолько, что, не видя более юноши, она часто плакала ночами. Заметив, что она выглядит очень утомлённой и болезненной, Алёша пригласил к ней старушку – мать одной из Таниных подруг. Без всякого приглашения и Машенька Цебрикова стала ночевать в вагоне Пужняков.

Прошло трое суток.

На четвёртую ночь девушки проснулись от крепкого стука в дверь. За дверью слышались голоса нескольких человек. Девушки вскочили. Подбежали к двери. Будить старушку они не стали.

– Откройте дверь! С обыском! – крикнули снаружи.

– Кто вас знает, с обыском или с грабежом! – ответила Таня. – Не пущу! Испугалась!..

– Выломаем дверь – вам же хуже будет! – грозились снаружи.

Девушки, не зажигая огня, стояли у двери, прислушиваясь к звукам извне. Таня осторожно посмотрела в окно. Машенька со страхом уцепилась за сорочку Тани.

– Что ты делаешь?! Стрелять будут!

– Не будут, – отозвалась Таня.

Брезжил рассвет. В его сумрачной полумгле Тане удалось рассмотреть, что у вагона люди с винтовками.

– Они, – сказала Таня. – Ничего не поделаешь!

Вошли двое казаков, за ними Караев и Суэцугу.

– Почему не открывали? – крикнул Караев.

– А к нам по ночам никто не ходит!

– Так-таки уж и никто? – насмешливо спросил Караев, нагло рассматривая девушек.

Они обе вспыхнули.

– Коли с обыском пришли, так обыскивайте, – сказала Таня, – а язык придержите, господин офицер, не нахальничайте!

– Ого! Какая ты храбрая! Ну, дай-ка я на тебя поближе посмотрю! – Караев взял было Таню за подбородок двумя пальцами руки, затянутой в лайковую перчатку. Но девушка с силой ударила его по руке.

– Полегче, господин офицер, а то я и по морде надаю! – озлилась она, и губы её задрожали от обиды.

Караев хотел что-то сказать, но сдержался и кивнул казакам. Те приступили к обыску. Но уже через две минуты они остановились, вопросительно поглядывая на ротмистра. Кроме перепуганной насмерть старухи, проснувшейся, когда казак стал шарить под кроватью, да двух девушек, настроенных решительно, но тоже готовых расплакаться, в вагоне никого не было.

– Почему раньше не открыли? Где хозяин? – допытывался Суэцугу.

– Три дня уже нету дома! – живо сказала Таня. – Не знаю, что и думать. Не случилось ли чего? – жалобно свела она брови.

Машенька глянула не неё и тоже сморщилась, насколько могла.

– А ты что скажешь, мать? – спросил Караев.

– Так, так, батюшка! Так! – поспешно прошамкала старушка, по глухоте своей не услышавшая разговора.

Обескураженные неудачей, Суэцугу и Караев тихо поговорили о чем-то.

– Ну-с, извините! – притронулся к фуражке ротмистр.

– Чем богаты, тем и рады! – отозвалась Таня.

Караев пристально посмотрел на неё и вышел. Вслед за ним вышли казаки. Суэцугу обратился к Тане:

– Когда ваш брат приходит, сообщайте нам. А?

– Обязательно, – сказала Таня.

– Вот хорошо! – довольно улыбнулся Суэцугу, всерьёз принявший ответ девушки.

7

Днём Виталий пришёл за вещами. Он уложил свой маленький чемоданчик.

– Ну, Танюша! Давай прощаться!

– Давайте.

Они стояли друг против друга. Глаза их встретились. Таня глядела на Виталия так, что он вдруг утратил то ощущение братского к ней отношения, которое сопутствовало ему все это время и мешало разглядеть истинное чувство Тани. В этот миг почудилось ему в Тане что-то такое, что совсем не укладывалось в голове Виталия. На секунду показалось юноше, что не только уважение к нему гнездится в её сердце… И хотя подумалось ему, что лучше всего было бы сейчас поцеловать Таню, он протянул ей руку и сказал:

– До свидания, сестрёнка!

– До свидания, Виталя! – ответила Таня. Она опустила глаза. – Куда же вы теперь?

– В отряд Топоркова! – ответил он.

– Это откуда партизан приезжал? – спросила девушка.

Виталий услышал в этом вопросе другой: «Это тот отряд, в котором Нина?» Он и сам только сейчас сообразил это и насупился.

– Тот! – сказал он хмуро.

В этот момент вошли Алёша, Квашнин, за ними Антоний Иванович и Федя Соколов.

– Не на век прощаемся, – зашумел Пужняк. – Думаю, к осени вернётся Виталий во Владивосток. Так, что ли?

– Надо, чтобы было так!

Бонивур вышел один. Немного погодя за ним последовал Алёша – проводить его до семафора, там должен был остановиться поезд. На станции показываться Виталий не рисковал. Напоследок он оглянулся и помахал рукой.

Долго не выходили из памяти Виталия серые ясные глаза Тани, устремлённые на него с какой-то мучительной надеждой, глаза, на которые вдруг, словно мимолётный дождь, набежали слезы.

8

Тихо было в этот вечер в вагоне Пужняков.

Не сговариваясь, пришли все подружки Тани. К Алёше завернул «на огонёк» Федя Соколов. Не было на этот раз шуток и весёлых перепалок, которые обычно возникали то между Таней и Алёшей, то между Катей и Машенькой… Точно вынули у каждого из души какой-то очень нужный и горячий кусочек, так пришёлся по сердцу всем Виталий. Его отсутствие ощущалось ежеминутно. По невесёлым лицам подруг Таня поняла, что они, не скрываясь, грустят о Виталии.

Беседа не клеилась. Говорили неохотно. Алёше особенно невмоготу было это принуждённое молчание.

– Попоила бы гостей чаем, Таньча! – сказал он.

– Давайте, девочки, самовар ставить! – обернулась Таня к Кате и Машеньке.

Те засуетились, стали щепать лучину, потащили самовар на улицу.

Самовар скоро зашумел, из-под крышки повалил пар и стала выплёскиваться кипящая вода.

Таня стала копаться в шкафчике. Нашла сахар, варенье, сухари.

– Не трудись, Таня, – сказала Соня. – Что-то неохота пить.

Отказалась от чаю и Леночка Иевлева. Катя пододвинула к себе чашку, да так и не прикоснулась к ней. Алёша выпил две чашки, обжигаясь и давясь, но, заметив, что и у Феди чаепитие подвигается плохо, отодвинул свою чашку.

– Таньча! Сыграла бы что-нибудь!..

– Не хочется! – отозвалась Таня.

Алёша, пригорюнившись, посмотрел на сестру.

– Вот так и будем сидеть и слезы точить, сеструха?

– А что тебе надо?

– Да ничего! – поспешно ответил Алёша, решив, что Таню сегодня лучше не задевать. – Федя, пройдёмся, что ли… Сил никаких нету на эту панихиду смотреть. К Антонию Ивановичу зайдём.

Они поднялись и вышли.

Девушки молча сидели в вагоне. Медная луна вылилась из-за горы, озарив оранжевым светом дымку пыли и пара над депо. Тускло светились стекла вагона. Уменьшаясь в размере, луна полезла в высоту, теряя красноватую окраску и принимая серебристый цвет. Оконные переплёты светлыми пятнами легли на пол. Ровный четырехугольник дверей, освещённый снаружи, разделил вагон пополам. На небе не было ни одного облачка. На западе ярко светилась Венера.

– Любимая звезда моя! – сказала Соня, подняв к Венере глаза. – Вот иной раз так уж плохо на душе, что и сказать нельзя, а поглядишь на неё – и кажется, что все устроится, что не стоит горевать, все будет как следует.

– Давайте, девочки, стихи читать, – вздохнув, предложила Катя.

Простые слова, которыми пользуешься повседневно, не шли в этот вечер на ум. Хотелось каких-то слов необыкновенных, звучных, особенного смысла исполненных, таких слов, которые вместили бы в себя все душевное беспокойство, что владело в этот вечер всеми первореченскими друзьями Виталия, в первый раз за многие дни не чувствовавшими теперь его возле себя…

«Увидимся ли?» – промелькнула у Тани тягостная мысль, но чтобы не накликать на Виталия несчастье, она отогнала от себя эту мысль и повторила несколько раз сама себе: «Увидимся! Увидимся! Увидимся!»

– Ну, начинайте, девушки Катя, давай! – сказала Таня.

– Да я не знаю, девочки, ничего, – смутилась Катя. – Разве только то, что в альбомах видела. Я и о стихах-то узнала, как мы дружить начали. А про любовь можно? – спросила она.

– Читай, что хочешь!

– Ну, я про любовь.

Она потеряла вдруг всю свою бойкость и совсем тихим голосом прочитала:

 
Осень! Осыпается весь наш бедный сад.
Листья пожелтелые по ветру летят
Лишь вдали красуются, там, на дне долин,
Кисти ярко-красные вянущих рябин…
Весело и горестно сердцу моему
Молча твои рученьки грею я и жму,
В очи тебе глядючи, молча слезы лью.
Не умею высказать, как тебя люблю!
 

– Да это же не про любовь, а про русский язык! – недоуменно сказала Машенька, всплеснув руками.

Девушки расхохотались.

– Ты всегда что-нибудь выдумаешь такое, Машенька, что… – не закончив свою мысль, заметила недовольно Катя. – При чем тут русский язык? Ясно сказано «Не умею высказать, как тебя люблю!» Значит, про любовь.

Машенька тихонько сказала:

– Да, я читала это стихотворение. У Васьки нашего была такая книга, на ней написано: «Русский язык». Ну, я и думала, что там про русский язык написано. – Она испугалась, что рассердила Катю, и выпалила в один вздох: – Девочки, я больше не буду перебивать, честное слово.

– Не мешай, Маша!

Таня привлекла Машеньку к себе и ласково закрыла ей рот руками. Но Машенька подсела возле Кати и шепотком спросила:

– Катюша, а ты любишь кого-нибудь?

– Люблю! – быстро ответила Катя, глядя через плечо на Машеньку.

Та так и замерла вся, ожидая признания.

– Кого, Катя? – чуть слышно спросила Машенька.

– Нашего рыжего кота Фильку!

Девушки рассмеялись, глядя на совершенно озадаченное лицо Машеньки. «Ну и Катька! – подумала Машенька. – Ох, как-нибудь я её отбрею!» Впрочем, это было неосуществимое желание, потому что более кроткое существо, чем Машенька, трудно было отыскать. Она хотела было сказать что-нибудь, но в этот момент Соня Лескова глубоким своим голосом начала читать стихи, отчего у Машеньки сразу заныло сердце и она вся обратилась в слух:

 
В песчаных степях аравийской земли
Три гордые пальмы высоко росли.
Родник между ними из почвы бесплодной,
Журча, пробивался водою холодной,
Хранимый, под сенью зелёных листов,
От знойных лучей и летучих песков…
 

Соня читала выпрямившись, без жестов, по обыкновению стиснув пальцы так, что они побелели. Только губы на её побледневшем от внутреннего волнения лице шевелились, выговаривая удивительной красоты слова, да сияли (именно сияли!) её очи… Грустное было это стихотворение. Настроение его соответствовало настроению девушек, то, о чем рассказывало оно, так больно задело их, сегодня расставшихся с другом, что девушки едва сдерживали слезы. Машенька, представив себе, как гордо росли эти пальмы, жаждавшие принести усладу уставшим, и как погибли они от равнодушной и безжалостной руки человека, возмущённо сказала:

– Ну, зачем порубили-то? Оно хоть и дерево, а тоже жить хочет… – Неожиданная догадка осенила её; она широко открытыми глазами окинула подруг: – Девочки, а может, это и не про деревья вовсе… Ой, какой ужас!..

– Теперь твоя очередь, Маша, – строго сказала Катя.

Машенька охнула. «Ну, Катька, Катька, враг ты мой по гроб жизни!» Она надеялась, что ей придётся только слушать.

– Ну, я никаких стихов не помню. Они сами собой улетучиваются. Кажется, вот помнила, даже про себя шептать могу, а как сказать надо – ну, ничего не помню. Я во всех альбомах только одно и пишу, – сказала она жалостливо:

 
Кто любит более меня,
Пусть пишет далее меня!
 

Катя всплеснула руками.

– Машка!! Так это ты, оказывается, все альбомы перепортила! А я все доискивалась, кто мне золотой обрез чернилами измарал? Ну, чудо ты из чудес!

– Так я же любя, девочки! – сказала Маша обиженно.

Видя, как задрожали у Машеньки губы, Таня обняла её и усадила между собой и Соней…

Девушки вспоминали стихи, ища таких, которые бы выразили их настоящие чувства. И Таня захотела прочитать то, что её самое глубоко потрясло силою чувства.

– Девочки! Давайте теперь я почитаю. – Она встала.

– Да ты сиди, так задушевнее получается, – остановила её Катя.

– Нет, эти стихи стоя надо читать! – отозвалась Таня.

И словно ветром пахнуло от слов, которые произнесла Таня:

– «Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, чёрной молнии подобный».

Девушки насторожились. Таня, словно вдруг сбросившая с себя грусть и печальные мысли, читала голосом свободным, звонким, как туго натянутая струна, и стихи вызвали сильнейшее волнение в сердцах её подруг.

– Ох ты! – поражённая вызовом, сквозившим в каждом слове необыкновенного стихотворения, пролепетала Катя.

А Таня читала, будто дышала солёным морским воздухом, и буря грохотала вокруг неё, и видела она все то, что облеклось в эти слова. Она испытывала тот подъем, когда все казалось возможным, и жаждой борьбы наполнялся каждый мускул, каждая клеточка её тела. Голос её звенел… У Машеньки по телу поползли мурашки.

– «Все мрачней и ниже тучи опускаются над морем, и поют, и рвутся волны к высоте навстречу грому.

Гром грохочет. В пене гнева стонут волны, с ветром споря. Вот охватывает ветер стаи волн объятьем крепким и бросает их с размаху в дикой злобе на утёсы, разбивая в пыль и брызги изумрудные громады.

Буревестник с криком реет, чёрной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает.

Вот он носится, как демон, – гордый, чёрный демон бури, – и смеётся, и рыдает… Он над тучами смеётся, он от радости рыдает!»

Да, это были те стихи, которых они искали. Затаив дыхание, слушали они. И биение сердец их отмечало торжествующий ритм великолепного стиха.

– «Буря! Скоро грянет буря! Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем: то кричит пророк победы: – Пусть сильнее грянет буря!..»

Таня замолкла, вся дрожа от возбуждения. Щеки её пылали, волосы разметались от энергичных взмахов, ноздри раздувались. Она прерывисто дышала.

– Ох, как хорошо! Танюша, кто это написал-то? – спросила Катя.

– Это Максим Горький написал, – сказала Соня.

– Особенный он, наверно, – заметила Машенька. – Большой большевик, этак ведь простой-то человек не напишет…

Расходились девушки поздно. Таня вышла провожать подруг.

– Да ты не ходи, Танечка… опасно ведь, – сказала Соня заботливо.

Стали прощаться. Расставаться не хотелось. Может быть, никогда с такою силой не ощущали девушки всей своей близости, как в этот вечер.

Машенька на прощание крепко поцеловала Таню.

– Танюшка! Где ты взяла это, что читала-то? Дай, будь добренькая, мне, коли не жалко!

– Дам, Машенька, дам! – сказала Таня.

– Где взяла-то? – ещё раз спросила Машенька и сама почти ответила себе: – Виталий дал?

Таня молча кивнула головой.

– Я так и думала! – шепнула Машенька. – Ой, Танюша, жизнь-то какая на свете удивительная, а! Ну, прощай, Таня!

Девушки долго шли вчетвером молча. Говорить не хотелось.

Распрощалась с подругами Соня Лескова. Через квартал отстала Леночка Иевлева.

Машенька с Катей жили дальше всех.

Катя хранила сосредоточенное молчание.

Машенька что-то шептала, то и дело спотыкаясь, – до такой степени все её внимание было ещё захвачено стихами. Наконец она сказала вполголоса, разведя по сторонам руками:

– Нет, Катя, ты только подумай, какие слова на свете-то есть… Бабка мне все твердит: бог, поп да молитва, а тут такое… – Она остановилась.

– Ну, что «такое»?

Машенька взмахнула с силой руками, разведя их в стороны, и что есть силы прокричала:

– «Буря! Пусть сильнее грянет буря!»

Затявкали собаки за заборами, разбуженные среди ночи тоненьким голосом Машеньки. Мирно светила с высоты луна. Один за другим гасли огни в депо. Тишина вокруг стояла необыкновенная. Густые тени резко чернели на земле. Крыши домов, залитые лунным светом, казались белыми и сливались с белесым небом. Все вокруг мирно спало. А в душе Машеньки бушевала буря. И Катя на этот раз ничего не сказала подружке, над которой всегда подтрунивала. Вместо ответа на выкрик Машеньки, огласивший окрестность, Катя обняла Машеньку, укрыв её своим пуховым платком.