Текст книги "Сердце Бонивура"

– Куда мне с этой балаболкой? – показал на забинтованную голову ротмистр.

– Где это вас угораздило?

– Упал с крыльца, – не совсем охотно удовлетворил любопытство собеседника ротмистр. – А впрочем, может быть, в ложу пойти, чтобы не пугать людей?..

Вошёл писарь-вольноопределяющийся с документами арестованных. Что-то дрогнуло в его лице, когда он встретился взглядом со спутником Ли. Однако тот был по-прежнему равнодушен ко всему, и Борис Любанский поспешно отвёл свой взор. Поручик забрал документы, написал расписку в получении. Иванцов, возвратившись, доложил, что арестованные прибыли. Поручик встал, аккуратно загасил папироску, надел фуражку.

– Ну-с, будьте здоровы. Может быть, в «Золотом Роге» все-таки встретимся! На всякий случай закажу ложу «Б»… Не возражаете?

Глаза ротмистра заблестели. Он потёр руки.

– Нет, конечно! Руси веселие есть пити.

Откозырнув, поручик Степанов вышел. Караев обернулся к Ли Чжан-сюю:

– Ну, мистер, рассчитаемся? Как видите, отправляю.

– Пожалуйста! – сказал тот, не ответив на улыбку Караева, и передал ему пачки денег.

Ротмистр подозрительно посмотрел на них. Но голубые банковские бандероли успокоили его.

– Только я попрошу вас, – тихонько заметил он Ли, – с конвоиром полегче. Не хочется мне грех на душу принимать… А?

– За целость упаковки наша фирма не отвечает! – сказал Ли сухо.

Попрощался с ротмистром и поспешно вышел.

Ротмистр поглядел на аккуратные толстые пачки денег, постучал ими по столу. Прислушался к глухому звуку.

– Зазвенят! – сказал он и, глядя в зеркало, стал поспешно развязывать голову. – Может быть, не так уж и страшно? Вагон бинта намотали, черти! Вот столько снять – и фуражка налезет.

Караев принялся тщательно одеваться.

Возясь с крагами, он вслух сказал:

– А ведь пришьют эти бандюги хунхузы моего рябого и этого беднягу поручика! Наверняка.

Телефонный звонок оторвал его от одевания.

– Я слушаю!

Из трубки донеслось:

– Господин ротмистр! Тут за арестованными с Полтавской конвой прибыл.

– Отправил уже! – сказал Караев.

– Никак нет! Они говорят, с Полтавской никого не посылали.

Караев медленно опустил трубку на стол. И сам сел в кресло. Взгляд его бессмысленно уставился на папиросу, не докуренную поручиком Степановым…

5

Ли Чжан-сюй торопился. Он потерял всю свою важность, с которой сидел, развалившись в кресле у начальника сотни особого назначения. Он взмок через сотню шагов. Плотная, с твёрдыми полями соломенная шляпа показалась ему тесной, халат – узким. Точно женщина, придерживая руками халат на бёдрах, он шагал, широко расставляя ноги.

К отходу катера поспели вовремя.

Арестованные и конвоиры поместились в рубке рулевого. Там было тесно. Рулевой недовольно косился, ворчал, бросал сердитые взгляды на офицера. Но Степанов молчал, пренебрегая его недовольством, курил папиросы одну за другой, бросая окурки за борт в открытый иллюминатор.

Китаец со своим спутником первыми сошли с катера. Стали в сторону, внимательно наблюдая за немногими пассажирами. Когда пристань опустела, тогда – конвоир впереди, за ним арестованные, потом офицер – оставили катер и направились к выходу из порта. Степанов оглядывался время от времени по сторонам. Лицо рябого приняло свойственное ему выражение тупого безразличия ко всему. Он тяжело ступал по мостовой, держа винтовку наперевес.

Вслед за ними отправился и Ли Чжан-сюй со своим спутником.

Офицер свернул в тихий переулок. Ли нагнал группу. Степанов замедлил шаг. Спутник Ли, поравнявшись с арестованными, сказал тихо:

– Ну, здравствуйте, ребята!

Арестованные разом обернулись к нему. Нина не могла сдержать возгласа изумления и радости. Семён остановился и широко раскрыл глаза:

– Виталий!

Рябой встревоженно перекинул винтовку наперевес и угрожающе крикнул:

– Эй, там! С арестованными не разговаривать!

В ту же секунду поручик Степанов сильным ударом свалил его с ног. В глазах рябого мелькнуло лицо девушки, изумлённо взглянувшей на офицера. Падая, он увидел, как девушка бросилась к чернявому пареньку, что сопровождал китайца. Вслед за тем Ли выхватил у него винтовку, ударил прикладом, и рябой потерял сознание. Степанов прицелился было в упавшего конвоира, но Виталий остановил:

– Не надо! И так не скоро очухается.

Китаец отстегнул от винтовки ремень, связал им руки и ноги конвоира, вытащил платок, запихнул в рот казаку. Переулок был пустынным в этот час дня. Оглушённого казака втащили в первый попавшийся подъезд. Все произошло так быстро, что Нина не могла прийти в себя. Она нервно сжимала пальцы. Она видела, что и офицер и китаец участвовали в их освобождении, поняла, что это свои, лихорадочно пожала руку Степанову и Ли.

– Спасибо, товарищи! Ах, спасибо!.. Мы столько натерпелись…

Виталий заметил:

– А ты что думала? Так вам и пропадать? – Потом он заторопился. – А теперь – ходу! Ходу, ребята!

Бегом они пролетели переулок, свернули в боковую улицу, вышли по ней на Светланскую и тотчас же затерялись в толпе прохожих.

Глава третья
НАПАЛИ НА СЛЕД

1

Михайлов посмотрел на них:

– Неплохо! Неплохо, товарищи! Все, значит, сошло? Ну-ка, дайте я погляжу на вас… Э-э, да чего там глядеть!

Он привлёк к себе по очереди каждого из молодых людей и крепко поцеловал.

– Ну, счастлив ваш бог, что все обошлось… без жертв. Казака я не считаю…

– Да он испугом отделался, – сказал Степанов. – Хотел я его… да вот товарищ не дал! – указал он на Виталия.

Юноша открыто смотрел на Михайлова.

– Лишняя смерть. Дела это не меняло.

– Интеллигентские мерехлюндии! – сердито сказал Михайлов. – Ты думаешь, им такое соображение в голову пришло бы? Пристукнули бы за милую душу.

– Выстрел мог привлечь внимание!

– То-то! Так бы и говорил, а то «лишняя смерть», – усмехнулся Михайлов. Однако улыбка его тотчас же исчезла. – Как бы нам этот казак боком не вышел. Он видел вас у Караева… присмотрелся! Запомнил… если Ли не совсем отшиб ему память.

Ли показал на Степанова:

– Вот он, наверно, отшиб… Я только мало-мало добавил.

Степанов рассмеялся.

– Ну, Ли, я думал, ты только на сцене умеешь играть да вышагивать с красной бородой, а ты так ловко управился с винтовкой, что я диву дался.

Ли с достоинством ответил:

– Каждый китайский артист умеет фехтовать. И потом тебе стыдно не знать, что я играю роли благородных стариков и «вышагиваю» только с белой бородой.

Михайлов дружески похлопал Ли по плечу.

– На этот раз, Ли, ты сыграл самую благородную роль в своей жизни, хотя и играл роль бандита из «Трех тузов»! Не так ли?

Михайлов обратился к Виталию:

– Ну, хозяин, куда ты думаешь девать своих крестников?

Виталий простодушно сказал:

– Да я ещё не думал. Надо было их выцарапать. А место найти можно.

– А именно?

– Пока пусть в мастерских Военного порта побудут, есть там люди, что приютят их. А потом видно будет.

– Вот хорошо! – сказала Нина. – Я бывала в Военном порту часто. Там у меня много знакомых – работала, когда готовилось восстание против генерала Розанова.

– Плохо! – поморщился Михайлов. – Тебя, значит, в лицо там хорошо знают?

– Ну ещё бы!

– Никуда не годится. Шпики мигом заметят. И не миновать тебе Полтавской… Никуда не годится!.. – Он подумал и, глядя на смущённых Нину и Виталия, сказал: – Надо их на время убрать подальше… Придётся в деревню отослать.

Семён покачал головой:

– Как же это так? Тут дело горит, а нас в деревню? Товарищ Михайлов!

Михайлов нахмурился.

– А мы вас не на лечение в деревню пошлём, товарищ Семён. Что же ты думаешь, там не горит? Горит везде… Я думаю, уже и Меркулов и генеральские его прихвостни чемоданы пакуют… Не знаю, какой ещё фортель они выкинут, а уже деньги и ценности в Японию отправляют. Значит, драпать готовятся. Двадцать шестое мая[4]4
  26 мая 1921 года образовалось марионеточное Приморское правительство японской ориентации, так называемый «Чёрный буфер».


[Закрыть] им как мёртвому припарки! Народно-революционная армия готовится нажать на меркуловских. Надо, значит, тылы у них рвать, партизанить, не давать фуражу, продовольствия, подвод, пути разрушать.

– Ну, это другое дело! – успокоился Семён.

– Тот-то! – Михайлов обратился к Виталию: – Я думаю, неплохо бы отправить ребят в район Раздольного! А? Там сейчас молодёжь шевелится. Нужны смелые люди! – Немного подумал. – Топоркову люди нужны. На Сучане тоже. Значит, решено? Семена – на Сучан, Нину – к Топоркову.

Бонивур оглядел товарищей. Вот стоят они, только что вырванные из рук смерти. Возбуждение горит на их молодых лицах, глаза блестят от радости встречи со своими, от радости жизни, что вновь дана им. Надолго ли?

Высокий, статный Семён, робея в присутствии Михайлова, то и дело приглаживал рукой свои белокурые пышные волосы, которые прядями падали на его широкий, упрямый лоб. Глаза его, голубые глаза спокойного и сильного человека, устремлены на Михайлова. Семён обеспокоен мыслью: так ли, как подобает комсомольцу, держал он себя в подполье и в лапах контрразведки? Он пытается найти ответ на свой вопрос во взгляде Михайлова. Широкая грудь его вздымается от шумного дыхания.

Виталий про себя усмехается. «Чудило Семка! – думает он. – Когда надо было – не боялся, а сейчас совсем, кажись, перетрусил!» Он переводит взгляд на Нину. Та спокойна. Она смотрит на Михайлова с нескрываемым любопытством. Она не думает о себе, а по-детски, не сводя глаз, чуть-чуть кося, рассматривает председателя областкома. Она походит на Семена. Родственное сходство между ними велико. Но все черты её лица мягче, нежнее, чище; тонкая кожа, длинные ресницы, красивый изгиб тёмных бровей, несколько капризный рисунок рта, облако пепельных волос. «Хороша!» – думает неожиданно Виталий, и вдруг холодок запоздалого страха за Нину ползёт по его спине. Он переводит стеснившееся дыхание, а волна радости, оттого, что все прошло удачно, хорошо, что товарищи спасены, бросает его в жар.

Михайлов начал расспрашивать Семена. Ли и Степанов тоже вступили в разговор.

Нина незаметно кивнула головой Виталию и отошла к окну.

– Господи, Виталя, как я рада, что мы опять на свободе! Так рада, так рада, что до сих пор не могу опомниться…

– И я рад, Нина!

– Правда?

– Ну, ещё бы! Все боялся, а вдруг переведут на Полтавскую? Тогда очень трудно было бы. Всех спрашиваю, как держались. Козлов говорит – молодцом! В Поспелове – тоже.

Нина сжала ладонями лицо, отчего оно вдруг стало детским, таким, каким было когда-то давно, когда Нина считалась отчаянной девчонкой. Пышные её волосы рассыпались по плечам. Только сейчас заметил Виталий, как осунулась Нина за дни, проведённые под арестом. Он всегда хорошо относился к девушке, чувствуя к ней смутное влечение, а тут, когда увидел следы страдания на лице Нины, всегда весёлом и приветливом, сердце его сжалось томительной болью. Он вдруг почувствовал, как она дорога ему. Нина же, виновато глядя на Виталия, тихо сказала:

– Мне так хотелось увидеть тебя, Виталя… Думаю: неужели меня убьют, а мы так и не встретимся?

– Вот мы и увиделись, – произнёс Виталий ненужные слова.

Взор его встретился со взглядом Нины, и юноша увидел, что Нина готова заплакать, – столько невысказанного чувства таилось в ней. Она отняла руки от щёк, которые залил румянец.

– Вот мы и увиделись! – повторила она фразу Виталия. – А мне хотелось бы побродить с тобой по улице, как раньше…

– Только не придётся, Ниночка… бродить, – ответил он. – Придётся прятаться, пока не утихнет все.

Нина с горечью повторила:

– Да придётся прятаться. – И добавила: – А мне не хочется прятаться, Витенька! Я пока сидела в подвале, все думала, что больше уже ничего не сделаю…

Юноша коснулся её руки.

– Не надо, Нина, ещё сделаешь! Мы ещё увидимся, ещё поработаем.

Семён до боли крепко сжал руку Виталия. Он не сказал ни слова. Но в пожатии этом Виталий почувствовал, что дружба их, скреплённая тем, что произошло, стала ещё прочнее и ни расстояние, ни несчастья не охладят её. С грустью он молвил:

– Ну вот и опять расстаёмся, Сема. Где приведётся увидеться?

Нина, точно эхо, повторила:

– Вот и опять расстаёмся.

Они притихли, глядя друг на друга. Кто знает, скоро ли судьба сведёт их вновь, подарит встречу?

Михайлов, заметив их состояние, сказал:

– Эй, эй! Комсомольцы! Чего носы повесили?

Он опять обнял обоих Ильченко, расцеловался с ними и напутствовал:

– Вот что, друзья! Пишите обо всем, где бы ни были, и о себе не забывайте сообщать. А наипаче не тоскуйте, будьте злее! Тогда и свидимся скорее… Так? Так.

2

Переодевшись, вырванные из рук охранки комсомольцы, а с ними Степанов, который, сняв с себя офицерскую форму, превратился в слесаря завода Воронкова, и Ли Чжан-сюй вышли из квартиры. Ли пошёл на Пекинскую улицу, где помещался театр «Ста драконов», Степанов с комсомольцами поехал на Мальцевский базар, где приготовлена была ночёвка.

Виталию Михайлов сказал:

– Ты пока останься, есть дело!

…Тёмный абажур скрадывал сильный свет электрической лампы, погружая в полумрак углы комнаты. Резкие тени легли на лицо Михайлова, отчего стали яснее видны шишковатый, упрямый лоб и сильно развитые надбровья, широкие скулы и крупный нос, глубокие глаза и плотно сжатый рот. В потоках света, изливавшихся прямо на характерную голову Михайлова, Виталий увидел, что она серебрится от седины, проступившей и на висках. «А ведь ему только тридцать пять!» – подумал Виталий.

В свою очередь и Михайлов рассматривал Виталия, словно видел впервые его продолговатое лицо, худые щеки, румянец на смуглых скулах, густые, красивые брови, сросшиеся на переносице и крыльями взлетавшие к вискам, прямой нос, точно вырезанные, полные, не утратившие ещё округлости очертаний губы. Какая-то угловатая мягкость, столь свойственная подросткам, ещё лежала на нем. Однако крепкий, сомкнутый рот и серьёзный немигающий взгляд тёмных, внимательных глаз придавали всему лицу Бонивура выражение зрелости.

– Я ведь тебя только по анкете знаю, – сказал неожиданно Михайлов. – Ты одинокий?

– Да.

– У тебя сестра и мать были? Я помню, в девятнадцатом на подпольной конференции встречался с твоей сестрой. Она мне говорила о тебе. Потом мне пришлось уехать, и я потерял связь. Где она сейчас?

– Убили белые. В двадцатом, когда японцы провокацию устроили, – тихо сказал Виталий. – Тогда, когда и Лазо, и Сибирцев, и Луцкий, и другие погибли.

– Знаю… А мама где?

Михайлов так мягко сказал слово «мама», что у Виталия защемило сердце, и он живо представил себе мать вот так же она смотрела и на Лиду, и на него, как смотрит сейчас Михайлов. На глаза его навернулись слезы. Ещё тише он проронил:

– Мы тогда очень плохо жили. Мама простудилась. Долго болела. Гимназию я бросил, поступил на завод Воронкова чернорабочим. Мама горевала долго… Все скучала по Лидочке… Потом… – у юноши перехватило голос, одними губами, беззвучно, он произнёс слово, которое не услышал, а угадал Михайлов, – умерла.

Михайлов тихонько вздохнул, потом раздумчиво сказал:

– Та-ак!.. Ну, а с этими ребятами давно ли знаком?

– Вместе вступали в комсомол. Тогда же нам поручение дали: листовки распространять. О зверствах японцев в Мазановском районе, когда они там восстание подавляли. С Ниной мы ровесники. Она – сестрёнка Анны, которая у Лидочки часто бывала… Анна сейчас в Анучине, в партизанском отряде.

– Ты извини меня за расспросы. Не хотел, да больно задел! – после некоторого молчания сказал Михайлов. – Анкета – это полдела… Оттого и расспрашиваю… Ты Первую Речку знаешь? Ладно. Так вот… через неё военные грузы идут, там депо… белые бронепоезда ремонтируют! Надо этим ремонтом заняться. Понял? Дело несложное, но тонкое. Ты слесарем работал, напильник держать сумеешь, ну, а уж что касается ремонта и ребят – тоже надо суметь… Молодёжи там много. Сговоришься с ними?

– Попробую! – ответил Виталий.

3

Несколько дней Виталий, по совету Михайлова, не выходил из дому. Охранка рыскала по городу. Ли зашёл как-то вечером к Виталию и сказал, что Михайлов очень встревожен активностью контрразведки, Семена уже отправили на Сучан, Степанов скрывается, и ему, Ли, тоже пришлось отказаться, по настоянию Михайлова, от выступлений в театре.

Виталий поселился у матери Любанского, на Орлиной Горе, откуда весь порт был виден как на ладони. Маленький домик её был построен чуть ли не в год основания Владивостока, из брёвен, каких уже полвека не видели в городе. Он стоял над обрывом. Хлопотливая хозяйка, Устинья Петровна Любанская, умела следить за домом: все внутри блистало чистотой, комнаты были всегда выбелены, стекла протёрты до полной прозрачности, полы выкрашены жёлтой краской, нехитрая мебель – столы, стулья, кровати, комод – все свидетельствовало о хозяйственности Любанской.

Комнаты странно напоминали каюты. Муж Любанской был моряком-механиком.

На самом видном месте в столовой висела фотография Устиньи Петровны с мужем. Сняты они были после венца. Устинья Петровна, в фате и подвенечном наряде, с букетом цветов, гордо сидела на фигурном станочке, изображавшем скалу. Механик стоял возле неё, положив одну руку на плечо жены, другую выгнув кренделем.

Японский веер, китайские болванчики, малайский крис, бамбуковые шкатулки, страусовые перья, морские камешки бог знает с каких побережий, рисунки на полотне, коробочки из ракушек, акулий зуб, ремень из кожи крокодила – сувениры на память о дальних плаваниях механика – виднелись всюду, развешанные по стенам, либо сложенные в определённом, годами не менявшемся порядке. Все напоминало о механике, которому Устинья Петровна хранила неизменную верность и считала его как бы в дальнем (очень дальнем!) плавании. Тикал на стене морской хронометр. Трепетала стрелка «буреметра». Каютный термометр с красной спиртовой палочкой уютно устроился в простенке, благожелательно и услужливо показывая и зимой и летом одну и ту же цифру – 18 Цельсия.

Ставни, напоминавшие о тех временах, когда в городе было небезопасно жить, – сейчас уже не встретишь их во всем городе, – были покрашены весёленькой голубой краской; крошечную веранду оплетали вьющиеся растения – горошек, вьюнок, плющ.

Цветы были страстью Любанской. Фикусы, рододендроны загромождали комнатки. Виталий то и дело наталкивался на них.

Виталий не умел скучать. Невольное заключение своё он использовал для того, чтобы подзаняться. Имущества у него было немного, но большую часть его составляли книги. Целые дни проводил он теперь в маленькой комнатке, которую отвела ему Устинья Петровна.

– Что это, батюшка, тебя не видно и не слышно? – спрашивала его Любанская, заглядывая в комнату. – Все читаешь? Смотри-ка зачитаешься… У нас один баталёр так – все читал, читал, а потом в воду и кинулся.

– Ну я не кинусь! – смеялся Виталий.

– То-то, что не кинешься, сама знаю… А все равно – все не перечитаешь. Шёл бы со мной, старухой, поговорил, что ли…

Зная, как уважает и слушается черноглазого паренька её сын, старушка благоволила к Виталию. Догадывалась ли она о той роли, какую в жизни её сына играл Бонивур, последнему было непонятно. Устинья Петровна не задавала ни сыну, ни постояльцу никаких вопросов. Было ли её поведение простой осторожностью или за этим стояло раз навсегда принятое решение – не вмешиваться в жизнь молодых, никто не знал. Однако часть своей любви к сыну она перенесла и на Виталия. Старалась по-своему развлечь его, если замечала, что у постояльца было дурное настроение. Нелюбопытная, когда дело касалось Бонивура или сына, она, как все старушки, проявляла крайнее любопытство во всем остальном. Обычно приносила с базара ворох новостей, и Виталий подшучивал, что Устинья Петровна на базар ходила не за покупками, а за бесплатными новостями. Старушка степенно оправдывалась:

– Ну и что? Ну и послушаю… Уши не завянут. А иной раз так интересно рассказывают, что и не придумаешь.

– Так ведь вздор говорят-то.

– Ну уж, и вздор! Это как смотреть… А то и не вздор.

Виталий смеялся:

– Что холера в виде червяка ползает по улицам?

– И ползает, батюшка.

– Что по городу святая молитва ходит, в пещере найденная? И кто её получит, должен семь раз переписать да дальше пустить – и тогда война кончится и все хорошо будет?

Устинья Петровна обидчиво поджимала губы.

– Ну, ты как хочешь, верь или нет! А молитва эта силу имеет. Как перепишешь её семь раз, так мысли в такой порядок придут, что кажется…

Виталий хохотал.

– Так вы, Устинья Петровна, переписывали?

– Ну и переписывала… А тебе что?

– Пришли мысли в порядок?

– А то как же? Конечно, пришли! Ты вот смеёшься надо мной, старухой, а у самого ума-то не хватает, чтобы меня уважить да помолчать…

– Да я молчу уж, мама! – говорил примирительно Виталий.

Стоило ему назвать Устинью Петровну мамой, ссора мгновенно утихала.

Однажды Устинья Петровна вернулась с базара поздно. С корзинкой в руках, не раздеваясь, она прошла в комнату Виталия. Присела на стул.

– Все сидишь?

– А что?

– Послушай меня, что скажу…

Она подсела поближе. Доверительно, вполголоса, сказала:

– Витенька! Говорят, на Русском Острове подпольщиков арестовали. А? Ты не слыхал?

Виталий встревоженно посмотрел на Устинью Петровну.

«Неужели новые аресты?» – пронеслось у него в голове. И тотчас же ему представились Борис Любанский и Козлов , которым опасность угрожала ежечасно… Устинья Петровна, заметив, как изменился в лице её постоялец, поспешно добавила:

– Говорят, отбили этих арестованных в городе…

У Виталия отлегло от сердца, он сообразил, что речь идёт об Ильченко.

– Говорят, в газете про это напечатано! – сказала Устинья Петровна.

– А вы не принесли газету, мама?

– Нет. Наших-то нету, все раскупили. Только «Владиво-Ниппо» осталась.

– Надо бы взять, Устинья Петровна!

– Стара я, батюшка мой, японскую газету читать. Ты ведь знаешь, мой-то служил старшим механиком на «Рюрике», смерть от японцев принял. Я с тех пор у японцев и покупать-то ничего не покупаю.

Что же все-таки было известно белым об этой истории? Если напечатали, значит, делу дан ход. Виталий принялся одеваться. Нахлобучил кепку, накинул на плечи пиджак. Устинья Петровна встала на пути.

– Куда ты, Витенька? Может, не выходить бы тебе, а?

В её голосе слышалось беспокойство. Как видно, Устинья Петровна кое-что понимала в жизни. Виталий спокойно сказал:

– Надоело сидеть, пройдусь!

Бежали, перезваниваясь, трамваи. Стайки воробьёв то прыгали по мостовой, то взмётывались на провода. Разношёрстная публика сплошным потоком текла по улице. Беспрестанно козыряя, шли многочисленные военные. Блестели погоны на плечах, слышался звон шпор, женский смех, обрывки разговоров. Виталию не хотелось далеко отходить от дома. Но, будто назло, вблизи не было ни одного газетчика. Их крики слышались возле сада Невельского. Виталий пошёл туда. В сквере подле высокого обелиска, увенчанного глобусом, на котором распластался орёл, гордо и хищно глядя на море, было людно. Дамы и няньки с детскими колясками прохаживались вдоль насыпных дорожек. Пожилые мужчины сидели на скамейках. Виталий услышал:

– А вот газета! Что ни пишет – все читают! «Ниппо-Владиво»! «Владиво-Ниппо!» Дерзкое ограбление миллионера Радомышельского… Все новости дня! Большевистская дерзость! Неслыханное преступление! Неслыханное!

– Поди сюда! – окликнул Виталий газетчика.

Вихрастый веснушчатый мальчуган в американских краснокрестовских башмаках и вельветовой японской куртке подскочил к нему.

Виталий поспешно просмотрел газету. На последней странице он увидел заголовок: «В России никогда не будет порядка!» И дальше: «Дерзкое, неслыханное нападение большевиков на конвой».

Японский журналист описывал, как на конвой, сопровождавший двух большевиков, арестованных на Русском Острове, напали сообщники и силой их освободили.

Статья была явно инспирирована контрразведкой… Виталий медленно сложил газету.

В этот момент кто-то сзади закрыл ему глаза.

Виталий инстинктивно нырнул вниз и в сторону. Однако знакомый смех заставил его выпрямиться и обернуться.

Перед ним, залитая солнечным светом, стояла Нина. Она была без платка. Пышные волосы, которые она тщательно пыталась обуздать шпильками, свели на нет все её ухищрения и, развеваясь от лёгкого морского ветра, окружали ореолом её лицо, сияющее радостью встречи.

– Ты с ума сошла, Нина! – сказал возмущённо Виталий. И тихо: – Днём – по городу? В сквере гуляешь? Да ты что, маленькая?

Нина (взбалмошная девчонка прежних лет на минуту проснулась в ней) показала Виталию язык.

– Да… маленькая! А ты – старик. Или не рад?

Она так радовалась неожиданной встрече, что все, о чем Виталий хотел сказать ей, – что недопустимо рисковать собой, показываясь на улицах, пока ещё не улеглось волнение, вызванное их дерзостью, что шпики наводняют город, – все вылетело у него из головы. И он не мог не признаться, что и он тоже рад.

– Я ехала на вокзал, вижу – ты торчишь посреди сквера, как столб! Тоже конспиратор! – ввернула Нина колкость, не желая, по своей привычке, у кого-нибудь, даже у Виталия, оставаться в долгу. – До поезда ещё час… думаю, успею, – и с трамвая сюда…

– Как же ты меня узнала?

– А ты бы не узнал меня, Витенька? – прищурилась Нина.

Виталий должен был сознаться, что и он узнал бы Нину.

– Проводишь меня на вокзал, Витенька? – спросила девушка.

«Безумие!» – мысленно возмутился Виталий, но утвердительно кивнул головой, и они пошли по Светланской. Виталий взял Нину под руку и ощутил, нечаянно прижавшись к ней, как стучит сердце девушки. «Кажется, я обнял бы её сейчас!» – подумал он, впервые в жизни ощутив такое желание.

Нине передалось настроение юноши, и она тоже притихла. Так шли они по городу. В этот момент для них перестали существовать все опасности.

Время от времени они взглядывали друг на друга, и беспричинная улыбка всплывала на их лицах.

4

Путь до вокзала показался им коротким.

Когда здание вокзала, похожее на боярский терем, с огромным двуглавым орлом из полосового железа на коньке, оказалось перед молодыми людьми, Нина недоуменно подняла брови.

– Как быстро мы пришли, Виталий! – и легонько вздохнула от переполнявших её чувств. Виталий в ответ пожал её руку.

До отхода поезда оставалось полчаса.

Зал первого класса был полон. Ждали прибытия маньчжурского поезда.

Виталий и Нина оставались на марше лестницы, ведущей к перрону. Нина облокотилась на перила. Мимолётная тень легла на её лицо.

– Вот и уезжаю я…

– Это ненадолго, Нина.

– Как сказать!..

Увидятся ли они? Скоро ли увидятся? Оба задавали себе этот вопрос, но ответить на него не могли – слишком неясно было все впереди. Нина насторожённо огляделась по сторонам. Виталий вопросительно взглянул на неё.

– Я пугливая стала, – сказала Нина. – В Поспелове в подвале сидела, думала, думала… И ты из головы не выходишь. И Семена жалко. Ведь он из-за меня попал…

– Ну, не из-за тебя, положим… Случай вышел такой.

– И тебя жалко было больше не увидеть… Забудусь – снова все мерещится, что этот Григорьев ко мне лезет, а в руках у него какая-то не то верёвка, не то змея. Накинет её на меня, а она, понимаешь, сама затягивается на шее петлёй. Холодная, скользкая. – Нина вздрогнула. – Очнусь, себя руками пощупаю: живая ещё, – а надолго ли? Не хотелось умирать… Я ведь, Витя, ничего в жизни ещё не видела… Все одна да одна. Теперь вот Сему на Сучан отправила и даже проститься не успела… Может, и не увижу его больше…

– Увидишь…

– Увижу ли? – тоскливо сказала Нина.

Она полузакрыла глаза, и Виталий увидел, как пульсирует на виске девушки тоненькая голубая жилка, которой раньше не было заметно.

– Ты сильно похудела, Нина!

Девушка овладела собой. Уже задорно она посмотрела на спутника.

– Значит, я не нравлюсь тебе больше?

– Да нет, я не в этом смысле, Нина… Ты хорошая, честное слово!

Милая, простая, сероглазая… Сердце юноши сжалось. Он порывисто схватил руку девушки.

– Ты хорошая.

Виталия перестали смущать взгляды пассажиров. Он придвинулся к Нине и не мог отпустить её руку. Нина тихо спросила:

– Скажи, Виталя… Ты… кого-нибудь любил?

Так же тихо юноша ответил:

– Нет, Нина… никого не любил.

И они опять замолчали. Слова казались лишними.

…Резкий звук колокола вывел их из забытья. Виталий встрепенулся:

– Ты опоздаешь, Нина… Нинуся!

Он ещё не умел говорить ласковых слов и смутился. Нина посмотрела на него.

– Мне так много надо сказать тебе, Витенька!

– И мне, Нина!

– Поезд уйдёт.

– Да, надо идти… – со вздохом произнёс Виталий. Он невольно потянулся к Нине.

Но выражение её лица внезапно изменилось. С тревогой она шепнула:

– Сейчас же вниз, быстро!.. И выбирайся с вокзала.

Из дверей зала первого класса на Нину смотрели двое – казак и офицер. В казаке Виталий узнал рябого. Казак что-то объяснял офицеру. Губы его быстро шевелились. Офицер нахмурился и поманил пальцем кого-то из сидевших в зале.

Виталий и Нина бросились вниз, на перрон.

Дверь зала распахнулась…

5

Они пролетели лестницу. В этот момент раздался свисток главного кондуктора. Виталий посмотрел вверх, в лестничный пролёт. Оттуда нёсся топот ног и звяканье шпор. Значит, погоня… Плохо!

Контролёр, позевывая, стоял у двери. Нина и Виталий промчались мимо него.

– Предъявите билеты! – крикнул контролёр.

Виталий захлопнул тяжёлую дверь и дважды повернул ключ, торчащий в замке.

Поезд тронулся.

– Быстро, Нина, садись! В Раздольном спрыгнешь перед семафором, а то линию предупредят! На станции схватят сразу…

Они не успели попрощаться. На ходу Нина вскочила на подножку вагона.

– В вагон! В вагон! – махнул ей рукой Виталий.

Нина захлопнула за собой дверь. Прижалась к стеклу бледным лицом, чтобы ещё раз взглянуть на Виталия. Поезд качнулся на повороте. Виталий исчез из виду.

Со звоном разлетелось стекло вокзальной двери, разбитое прикладом Иванцова. Виталий заметался по перрону меж немногих провожающих. Контролёр высунулся в разбитое окно и вынимал ключ, оставленный в пробое. Потом на его месте показался рябой. Он рысьими глазами вцепился в Виталия и поднял винтовку. Негромко хлопнул выстрел. Лёгкий дымок растаял тотчас же. Пассажиры шарахнулись под защиту стен.

Виталий бросился к виадуку. «Надо бежать в порт! Там не найдут».

Окованные железом мелкие неудобные ступени подъёма на виадук грохотали на весь вокзал.

Пронзительный свисток резанул ему уши.

– Держите-е-е! Хватай его! – на разные голоса кричали с перрона.

Крик снизу привлёк внимание работавших в багажном отделении. Оттуда высыпали люди. Какой-то военный побежал навстречу, на ходу вытаскивая из кобуры револьвер. Виталий выскочил на виадук. Что есть силы ударил военного. Тот покатился по дощатому настилу. Кто-то из рабочих багажного отделения крикнул:

– Эй, парень! Сыпь сюда! Живо!

Виталий на мгновение заколебался. Но бежать через багажное отделение, чтобы оказаться на площади перед вокзалом, было безумием. Он кинулся через виадук, к порту.

Снизу, из порта, где возле вагонов с углём возились грузчики, было видно, как убегал Виталий. На виадуке показались его преследователи. Грузчики поняли, какой беглец был перед ними. Побросав работу, они следили за происходившим. Один из них, наставив ладони рупором, изо всей силы крикнул: